Осужден и забыт

Фридрих Незнанский

Спецслужбы умеют хранить свои тайны, а с теми, кто пытается проникнуть в их секреты, расправляются быстро и беспощадно. Только чудо может спасти человека, попавшего в поле зрения спецслужб… Адвокату Юрию Гордееву пришлось проверить это на практике. Ему предстоит сложная задача – доказать невиновность советского разведчика, много лет назад расстрелянного по приговору об измене Родине. Найти истину – это главная задача адвоката, и здесь не могут помешать ни угрозы, ни шантаж, ни пули киллеров. Жизнь Юрия Гордеева несколько раз висит на волоске, но он добивается своего – невиновный оправдан…

4

Согласитесь, это странно — клиенты специально едут в Сочи, разыскивают меня, когда в Москве адвокатов пруд пруди. Спасибо Грязнову, удружил. Когда братья Михайловы сказали, что приехали сюда специально для того, чтобы встретиться со мной, я себя зауважал — в первый раз за это утро.

Через полминуты после того, как удалилась горничная, в дверь снова постучали. Это оказалась официантка, которая принесла завтрак на три персоны.

— Но я не зака… — попытался протестовать я, но старший Михайлов спокойно вынул из кармана пухлое портмоне и расплатился. Замечу, этим завтраком не побрезговала бы сама королева Англии. Отдельно в мой номер вкатили маленький столик с напитками.

— Ну что, — сказал Константин Михайлов, — давайте подкрепимся (мы только с дороги) и попутно поговорим о деле.

Я кивнул. Перспектива подкрепиться оказалась как нельзя кстати, учитывая мое катастрофическое материальное положение. Ведь каждому известно, что пустой кошелек — это непременно пустой желудок. Узнав о своей неожиданной неплатежеспособности, я уже начал ощущать голодные позывы желудка, несмотря на отвращение ко всему съестному, вызванное похмельным синдромом. Скажете, я противоречу сам себе? Ничуть не бывало. Вы когда-нибудь видели, какое количество еды люди поглощают на пляжах и в поездах? А между тем купаться с набитым желудком абсолютно некомфортно. А в поезде укачивает, и переедание там тоже совершенно не к месту. Словом, когда дело касается пищи, логика отходит на второй план…

Впрочем, я отвлекся. Итак, передо мной стоял замечательный завтрак, за который я тотчас же принялся.

Братья съели по бутерброду с икрой, а потом налили себе коньяку (между прочим, настоящий «Камю») и принялись наблюдать за тем, как я поглощаю деликатесы, которыми был уставлен столик.

— Выпьете что-нибудь? — нарушил молчание старший брат.

Мысль о любой алкоголесодержащей жидкости, исключая, пожалуй, только валерьянку, вызывала у меня отвращение, граничащее с ненавистью. Кроме того, реакция организма последовала немедленно, и бутерброд с прозрачным ломтиком янтарного балыка, который я только что отправил в желудок, чуть было не восстановил свое статус-кво на тарелке в несколько измененном виде.

— Нет, спасибо, — пробурчал я, вытирая рот салфеткой, — я, пожалуй, минеральной воды выпью…

Утолив голод, я должен был поинтересоваться, зачем все-таки Грязнов послал этих двух молодцов в такую даль. Должна же быть какая-то причина! Стоило мне открыть рот, чтобы задать прямой вопрос, как старший брат опередил меня:

— Вячеслав Иванович порекомендовал вас как весьма квалифицированного адвоката.

— Спасибо, — отреагировал я.

— Кроме того, важным качеством, которым вы обладаете, Грязнов назвал знакомство с тонкостями следственной работы. Вы ведь работали следователем Генеральной прокуратуры?

— Да, работал.

— Ну вот, — улыбнулся Константин Михайлов, — это именно то, что нам нужно.

Внезапно я вспомнил, что о факте моего отъезда было известно, пожалуй, только… только Славину. В целях конспирации (чтобы не прознала Лена Бирюкова: от озлобленной женщины можно ждать многого, и даже еще больше) я не сказал никому ничего. А с Грязновым мы не созванивались больше месяца. И как же, скажите на милость, меня нашли эти братья?

— Конечно, — будто бы прочитав мои мысли, продолжил Константин Михайлов, — нам пришлось приложить определенные усилия для того, чтобы найти вас. И они, как видите, увенчались успехом.

— Славин раскололся?

Михайлов кивнул.

— Ну хорошо, — взял я быка за рога, — и что у вас ко мне за дело настолько срочное, что вы не могли подождать моего возвращения в Москву?

Братья посерьезнели и придвинулись к столу. Младший вынул из кармана — что бы вы думали? Настоящую сигару в алюминиевой трубке с завинчивающимся концом, изящными пальцами вынул ее оттуда, достал из кармана позолоченную гильотинку, обрезал кончик, сунул сигару в рот и поджег ее, щелкнув зажигалкой. Я так подробно описал все действия Владислава Михайлова потому, что и я, и его старший брат наблюдали все эти стадии. Константин с неодобрением, а я просто с интересом. Нечасто все-таки приходится наблюдать курильщика сигар. Последний раз я видел, как курили сигару, по телевизору. Это был циркач Гнеушев.

Между тем младший Михайлов, попыхивая коричневой штуковиной, совершенно невинно воззрился на нас. Константин укоризненно покачал головой:

— Эх, Слава, не доведет тебя до добра твоя Америка…

Затем он повернулся ко мне и продолжил:

— Вы правы, Юрий Петрович. Дело действительно очень срочное. Вернее, оно стало таким совсем недавно. Поэтому нам и понадобился адвокат. Причем такой, который имел бы опыт следственной работы.

Он вынул из кармана обычные сигареты и тоже закурил.

— Я думаю, лучше будет, если об этом вам расскажет Слава.

— Почему это я? — запротестовал брат.

— Потому что, — терпеливо объяснил Константин, — начало событий связано именно с тобой.

— Ну хорошо.

Он повернулся ко мне и начал:

— Как уже сказал Костя, мы с ним родные братья. Правда, уже много лет мы живем в разных странах. Костя в России, я в Соединенных Штатах… Да и регулярно контактировать мы стали только недавно. Года полтора назад. Но дело не в этом.

Он говорил с заметным акцентом: эмигранты, которые много лет прожили в других странах, имеют акцент гораздо слабее. Владислав Михайлов говорил так, словно он родился не в России. Так оно и оказалось позже.

— Все дело в нашем отце, — продолжал младший Михайлов. — Он был полковником КГБ, разведчиком-нелегалом. Много лет он провел за границей, а потом был осужден как изменник Родины.

С его сигары прямо на пол упал толстенький столбик пепла. Владислав Михайлов не обратил на это ровно никакого внимания и продолжил рассказ.

— Конечно, мы знали о нашем отце, несмотря на то что наша мать погибла в Южной Америке до того, как отец был вызван в Советский Союз и осужден. В подробностях историю мы не знали, но в общих чертах… Однако примерно год назад я получил письмо. Вот его копия.

Он протянул мне лист бумаги. Это была ксерокопия письма, по всей видимости напечатанного на компьютерном принтере. «Плохо, — машинально подумал я, — даже печатная машинка лучше, потому что имеет свои индивидуальные особенности. А принтеры все печатают одинаково».

Вот что было написано на листе:

Владиславу Михайлову

Дорогой Владислав!

Я не могу назвать своего имени, да это и не имеет никакого значения. Уже не имеет. Через несколько месяцев (так говорят врачи) я умру. Рак — дело нешуточное, да и возраст уже не позволяет говорить о каком-то чуде. Поэтому я решил использовать время, оставшееся у меня, для того, чтобы привести в порядок свои дела. Свои земные дела.

Многие годы у меня на душе лежал камень. Многие годы я его носил, потому что не имел права никому ничего рассказывать. Но пришло время, когда я уже могу не обращать внимание на суету мира сего. Кроме того, информация, с которой я хочу вас познакомить, не может уже навредить никому. Иных уж нет, а те далече.

Я работал с вашим отцом, Алексеем Константиновичем Михайловым. Вернее сказать, я был у него в подчинении. Однако я знаю многое из того, что до сих пор составляет важные государственные тайны. После того как ваш отец был отправлен в Москву, меня законсервировали. И за эти долгие годы я не получал никаких заданий. Видимо, так и помру невостребованным…

Недавно я видел вашу фотографию с подписью в «Уолл-стрит джорнал». Я сразу вас узнал. Навел справки, нашел адрес.

Наверное, вы знаете, что ваш отец был обвинен в измене Родине. Так вот, я хочу вам сказать, что это неправда. Алексей Константинович был человеком кристальной честности и никогда никого не предавал. То, что с ним произошло, — это результат подлого навета. Так что вы можете себя больше не считать сыном предателя.

Это все, что я могу вам сообщить. Больше не позволяет честь разведчика.

С уважением

Подписи под письмом не было.

— Вы, наверное, крупный бизнесмен, раз о вас пишут в «Уолл-стрит джорнал»?

— Я заместитель президента нью-йоркского «Ист-Сайд банка». Это не самый крупный банк, а в газету я попал почти случайно: меня выбрали лучшим менеджером прошлого года среди банковских служащих.

Я повертел лист в руках.

— А конверт, штемпели? — поинтересовался я.

Михайлов-младший махнул рукой:

— Письмо пришло из малюсенького городка в самой глуши Аризоны. Я специально туда ездил. Местные жители никогда в жизни не видели русского, тем более если этот русский — замаскированный разведчик. Я думаю, что в целях конспирации он опустил конверт в случайном городке. Может быть, даже будучи пассажиром проезжающего поезда.

Я вернул лист Михайлову.

— Это интересное письмо. И что вы предприняли?

— Я начал потихоньку интересоваться судьбой отца. Связался с Костей. Давал запросы в архивы. Но вы понимаете — получить информацию о разведчике очень трудно.

— Это мягко сказано, — вставил я.

Михайловы разом кивнули.

— Мы получили несколько отказов и в американских и в российских архивах. Потыкались, куда могли, а потом и бросили это дело. Я уже начал было забывать про эту историю, но однажды, вернувшись домой с работы, обнаружил, что в мое отсутствие в квартире кто-то побывал. Дом был перевернут буквально вверх дном. Ящики выдвинуты, содержимое вывалено на пол. Было такое ощущение, что в квартире побывали грабители. Я, конечно, тут же вызвал полицию. Однако потом выяснилось, что не пропало ничего. Ну ровным счетом. Ценности, документы, среди которых были и важные банковские бумаги, — ничего не пропало. Мой сейф вскрыли, но его содержимое осталось нетронутым! Полицейские решили, что либо я малость тронулся, либо тут замешана любовная история. Вы же знаете легавых — весь свой опыт они черпают из детективных романов. Никаких следов таинственные пришельцы не оставили. Ни отпечатков пальцев, ни оторванных пуговиц, окурков, автобусных билетов или магазинных чеков. И только через пару дней я хватился вот этого самого письма. Я имею в виду оригинал вместе с конвертом. Это письмо оказалось единственным, что пропало после того случая.

Как вы понимаете, Юрий Петрович, это не могло не насторожить меня. Я связался с братом, рассказал ему об этом. И мы, поняв, откуда ветер дует, решили продолжить поиски. Мы разослали письма везде, куда только могли. Но это не принесло никаких плодов. Зато с некоторых пор я начал замечать, что за мной установлена слежка. Ну, знаете, ничего определенного, но постоянно такое чувство, что за тобой следят. Очень неприятное, прямо скажем, чувство. Постоянно в напряжении, не можешь расслабиться. С женой я, конечно, делиться не стал: зачем лишняя нервотрепка. И самое главное — я не понимал, почему, что я такого сделал, что за мной следят. Поначалу я решил, что это просто нервное расстройство от переутомления. Сходил к психоаналитику. Удивительно, но после того, как я ему рассказал о своих опасениях, чувство, что за мной следят, прошло. Но через неделю снова возобновилось. Тогда я вызвал специалистов по поиску средств для слежки. И что вы думаете? И в офисе, и дома, и в машине были обнаружены «жучки». И даже в моем костюме — том самом, в котором я был у психоаналитика.

А на следующий день после того, как были обнаружены «жучки», я чуть не попал в автокатастрофу. У меня сильные подозрения, что она была кем-то подстроена. Я решил, что так жить больше нельзя, отправил жену в Лос-Анджелес (там у меня есть дом), а сам прилетел в Москву, чтобы обсудить происшедшее с братом. И вы представляете, Юрий Петрович, по дороге из Шереметьева на меня было покушение. Чудом удалось спастись.

— Вы уверены, что это было покушение?

Михайлов-младший горько усмехнулся:

— Ну а как еще назвать погоню и выстрелы? У меня есть серьезные основания полагать, что это как-то связано с делом отца…

Он сделал знак своему брату, чтобы тот продолжил повествование. Константин Михайлов откашлялся и начал:

— Я живу в Псковской области. Занимаюсь экспортом леса. Меня там каждая собака знает. После звонка Славы я поехал в Москву. Потыкался по архивам. Глухо. Везде давали от ворот поворот. Я уж и так, и так, деньги давал — ничего не помогало. Единственное, чего я от них тогда получил, это маленькая справка, что отец был осужден по такой-то статье в таком-то году. А это я и без них знал. Самое главное — не сообщали, какое именно наказание получил отец. Пытался пробиться на прием к начальству — и тут облом. Не принимают меня, и все.

— А что вы хотели? — вставил я. — Речь идет о разведчике.

— Но и о моем отце! — возразил Михайлов-старший.

— Значит, — подытожил я, — вам так и не удалось больше ничего узнать о судьбе отца?

— Нет, удалось. Кое-что.

Михайлов-старший достал из кейса лист бумаги и протянул мне.

— Прочитайте.

На листе значилось:

Федеральная служба безопасности РФ

Исх. № 235346347

Михайлову Константину Алексеевичу

В ответ на Ваш запрос от… сообщаем, что Ваш отец Алексей Константинович Михайлов был осужден военным трибуналом Московского гарнизона в закрытом судебном заседании 18 ноября 1971 года по статье 64 п. «а» к смертной казни — расстрелу. 2 сентября 1972 года приговор был приведен в исполнение.

Зам. начальника канцелярии центрального аппарата ФСБ Российской Федерации генерал-майор Стаднюк Н. Л.

Я вернул лист Михайлову.

— Ну и что дальше? Кажется, вы добились того, чего хотели?

Михайлов покачал головой:

— Нет, не все. Вот еще один документ. Взгляните.

Это был пожелтевший от времени обрывок оберточной бумаги. На нем еле проглядывался текст, написанный наполовину выцветшими чернилами. Мелкий, убористый почерк. Видно, писавший экономил бумагу. Я с трудом, по складам, разбирал слова.

Дорогая Лёля!

Может быть, это единственное и последнее письмо, которое удастся тебе передать. И. В. сильно рискует, согласившись взять его. Вероятно, я получу б.п.п., так что вряд ли я смогу передать хоть какую-то весточку. Не говоря уже о том, чтобы увидеться с детьми. Лёля, я прошу тебя, заботься о них и не допусти, чтобы их отдали в детдом. Постарайся воспитать из них настоящих советских людей.

Прощай, твой Алексей.

— Кто это — Лёля? — спросил я.

— Это сестра отца. Тетя Лёля нас воспитала и вырастила.

— Та-ак, — протянул я, — а кто такой И. В.?

— Не знаю, — покачал головой Михайлов, — я думаю, что это, скорее всего, адвокат. Кто еще мог иметь связь с заключенным, да еще суметь передать записку?

— Да, вероятно. А б.п.п. — это, как я понимаю, «без права переписки». Однако я не вижу ничего особенного в этой записке. Почему она вас так насторожила?

— Эту записку тетя Лёля хранила всю жизнь и передала ее мне только в день моего совершеннолетия. Она хранилась в семейном архиве среди старых фотографий. Но после того как я получил ответ из ФСБ, еще раз внимательно изучил эту записку. И нашел нечто меня поразившее.

Он взял клочок бумаги у меня из руки и перевернул его. На обратной стороне виднелся чернильный штамп, вернее, остаток его.

— Вот посмотрите, Юрий Петрович.

На штампе значилось:

…ковский сахарорафинадный комбинат

им. Мантулина

…ХАР-РАФИНАД ПРЕССОВАННЫЙ

…торой сорт

…та изготовления 03 января 1973 года

Всего пары секунд мне было достаточно, чтобы понять, в чем дело. А у этого Михайлова действительно светлая голова!

— Итак, ваш отец не мог бы послать эту записку, если бы был расстрелян, как следует из ответа ФСБ, 2 сентября 1972 года. То есть как минимум через три с половиной месяца после этой даты он был жив.

Михайлов кивнул:

— Да. Как ни крути, получается так.

— Может быть, штамп неправильный? — засомневался я.

Но допустить такое значило отойти от фактов. Как минимум неправильную дату на штампе нужно было доказать. А между тем оттиск был довольно четким.

— Хорошо, — подытожил я, — это все очень интересно. Даже захватывающе. Но пока что я не вижу, чем бы я смог вам помочь.

— А я вижу! — категорично заявил старший Михайлов. Было видно, что он привык руководить. — И я и мой брат уверены, что в отношении нашего отца было допущено беззаконие. Или судебная ошибка. Мы не можем даже быть уверены, что его действительно расстреляли…

— Можете не сомневаться, — вставил я, — в те годы с теми, кто подозревался в измене Родине, не церемонились…

–…Тем не менее у нас есть серьезные основания для сомнений. Понимаете, это письмо… Мне кажется, когда смерть стоит за дверью, не до вранья. И потом, автора никто не тянул за язык. Зачем он написал это письмо?

— Если я вас правильно понимаю, вы хотите разобраться с обстоятельствами дела вашего отца?

Михайлов кивнул:

— Да. И я и Слава уверены, что наш отец невиновен. Что вокруг него велись какие-то грязные игры. Мы хотим добиться его реабилитации.

— Но вы же понимаете, что это практически невозможно!

— Почему?

— Хотя бы потому, что это дело — сверхсекретное! Вы ни за что не узнаете правды. Спецслужбы умеют хранить свои секреты. К тому же, если все, что произошло с вашим братом, действительно связано с какими-то тайнами вокруг Алексея Михайлова, эта затея становится очень опасной. Опасной и почти невыполнимой. Мы сможем узнать лишь то, что лежит на поверхности, а не настоящие секреты. Тайны наших спецслужб — КГБ и ФСБ — это айсберг, погруженный в океан непознаваемого.

Михайлов пожал плечами:

— Это совершенно не факт. Вы как адвокат знаете, что дело можно обжаловать в порядке надзора. В этом случае вы сможете ознакомиться с материалами дела.

–…И что вы будете делать дальше?

— Я надеюсь, это будете делать вы, а не мы.

Вот те раз! Называется, поутру счастье привалило. Нет уж, господа хорошие, связываться со спецслужбами я не буду ни за какие коврижки!

— То есть вы хотите, чтобы я взял на себя ведение защиты в надзорной инстанции по реабилитации вашего отца?

Братья Михайловы разом кивнули.

— Шансов очень мало, что мы добьемся результатов в Генеральной прокуратуре и Верховном суде. Во-первых, у меня нет достаточного опыта в ведении дел в порядке статьи 371-й Процессуального кодекса.

— Приобретете.

— Во-вторых, я не могу дать никаких гарантий выигрыша…

— А мы и не требуем.

— В-третьих, это совершенно безнадежная затея…

— Ну, надежда всегда есть. Она, как говорится, умирает последней…

–…И опасная…

— Ничего. Мы дадим вам парабеллум…

Мои возражения, кажется, только раззадоривали Михайловых.

— У меня в Москве много старых дел. Я загружен по уши, и у меня нет времени, чтобы заняться еще одним сложным делом.

Михайлов вынул из кармана пачку долларов в банковской упаковке. Краем глаза я рассмотрел цифры на ней — «$25 000».

— Это ваш гонорар.

Михайлов положил деньги на стол, через секунду пачку накрыл продолговатый чек, выписанный Владиславом Михайловым.

— А это от меня.

— Причем, — сказал Константин Михайлов, — ваш гонорар не зависит от успешного или неуспешного исхода дела.

Пачка зеленых и чек на столе (кстати, на нем тоже значилась пятизначная цифра) приковывали внимание. Внутренний голос твердил: «Соглашайся, Гордеев, соглашайся! Где еще ты раздобудешь столько денег?!» В конце концов, чего я теряю? Голос разума произнес: «Ты, Гордеев, можешь потерять самое ценное, что у тебя есть, — жизнь». Но я сделал вид, что не слышу этот голос.

— Ну ладно, — наконец произнес я, — официально наше соглашение я оформлю в Москве в нашей юрконсультации. Но имейте в виду, я все равно считаю это дело безнадежным и очень опасным. Второго я не боюсь, а вот по поводу первого хочу, чтобы вы не испытывали никаких иллюзий. Вероятность, что из этой затеи что-нибудь получится, — ноль целых одна сотая процента.

Младший Михайлов разлил коньяк по рюмочкам.

— Я надеюсь, вы не откажетесь выпить за успех нашего дела? Даже с такой маленькой надеждой на успех?

Я взял рюмку, чокнулся с братьями и, преодолевая отвращение к спиртному, выпил. Густая ароматная жидкость чуть обожгла нёбо, согрела гортань и растеклась по внутренностям приятным теплом. Неожиданно я почувствовал себя в сто раз лучше. Голова прояснилась, настроение поднялось, жилы наполнились энергией. Теперь я ни секунды не сомневался в том, что принял правильное решение, согласившись взяться за это дело. Плюньте в лицо тому человеку, который скажет, что опохмеляться — вредно! Человечество за многие тысячи лет своего существования не изобрело средства лучше, чем рюмка хорошего спиртного наутро после пьянки!

Братья с удовлетворением наблюдали, как только что нанятый ими адвокат расправляет плечи, будто сдутый надувной матрас, если к нему подключить компрессор. А Владислав Михайлов не преминул снова наполнить рюмки, которые тотчас же были опустошены.

— Ну что же, — произнес я после второй, когда мне стало совсем хорошо, — хотите, чтобы ваш отец был реабилитирован, значит, будем действовать в этом направлении. Итак, если исходить из того, что Алексей Михайлов был расстрелян именно тогда, когда указано в ответе на ваш запрос…

— Что весьма сомнительно, если обратить внимание на штамп.

— Я думаю, о штампе нам пока что нужно помалкивать. Для надзорных инстанций этот штампик не имеет никакой доказательной силы. Их задача — пересмотр в порядке надзора вступившего в законную силу приговора. Он будет полезен только после того, как будет установлена невиновность вашего отца в измене Родине. А чекисты как дважды два вам докажут, что этот штамп — просто ошибка сортировщицы. Значит, пока будем придерживаться официальной точки зрения, утверждающей, что приговор в отношении вашего отца приведен в исполнение. Итак, дело по обвинению Михайлова в измене Родине по статье 64 прежнего кодекса по первой инстанции рассматривал военный трибунал Московского гарнизона. Михайлова приговорили к расстрелу. Кассационная жалоба, если она была, рассматривалась коллегией Верховного суда, которая оставила приговор без изменения. Помилование тоже не сработало — Михайлов был расстрелян. Но вероятно, это дело по первой инстанции рассматривала Военная коллегия Верховного суда. А ее приговор окончателен и обжалованию не подлежит. Вот так.

Надо сказать, ни коньяк, ни улучшившееся самочувствие не заставили меня хоть на секунду поверить в успех этой затеи. Однако гонорар нужно было отрабатывать. И я его отработаю на полную катушку.

–…Обычно, когда подсудимый приговаривается к смертной казни, его адвокат подает кассационную жалобу в суд второй инстанции. Ваш отец и его адвокат имели право обжаловать приговор как в кассационном порядке, так и в порядке надзора и даже обратиться с ходатайством о помиловании к главе государства. Конечно, все это оказалось безрезультатным.

— И как нам действовать теперь?

— Сейчас единственный способ — вести защиту в порядке надзора. Мы заключаем соглашение и попытаемся обжаловать приговор. Надзорная инстанция — Генеральная прокуратура или Верховный суд — истребует дело и ознакомится с ним. Один из вариантов — прекращение дела, конечно, если будет установлено, что ваш отец невиновен в инкриминируемом ему деянии.

Я вздохнул. На словах все это выглядело очень простым. Как же будет на деле…

— Ну что, значит, летим в Москву? — Константин Михайлов встал и застегнул пиджак, как будто к подъезду гостиницы уже был подан трап самолета. — Надеюсь, вас тут не задерживают неотложные дела?

Я помотал головой, взял со стола деньги и чек и засунул их в нагрудный карман рубашки. Приятная тяжесть оттягивала тонкую ткань. Я невольно улыбнулся. Братья Михайловы переглянулись и тоже заулыбались.

— Приятно смотреть на почти счастливого человека, — заметил Константин, — особенно если ты сам являешься источником этого счастья…

Москва встретила нас мелким и противным осенним дождем. Однако это меня нисколько не расстроило: честно говоря, мне за эти несколько дней стал надоедать морской курорт. Думаю, даже если бы не приехали братья Михайловы, я бы сбежал оттуда. Воспоминания о девушке Томе, обладательнице молочно-шоколадных ног, похмелье, пропаже денег и разврате с участием бутылки шоколадного сиропа остались где-то далеко-далеко. Меня ждала новая работа, пачка зеленых лежала в кармане, жизнь снова стала прекрасной и удивительной.

Из аэропорта мы сразу отправились на Таганку, в мою юрконсультацию. Там мы составили соглашение о ведении мною защиты в порядке надзора, братья внесли в кассу приличную сумму денег — это помимо моего гонорара. После чего Михайловы отправились в гостиницу (они не собирались долго оставаться в Москве), а я — домой, в свою маленькую холостяцкую квартирку.

Когда я открыл дверь, меня ждал сюрприз. Забыл сказать, что, после того как мы поругались с Леной Бирюковой, я полностью уничтожил все следы ее пребывания в своей квартире. То есть абсолютно — все эти занавесочки с рюшечками, салфеточки на столах, вышитые прихватки на кухне. Жилище настоящего мужчины должно быть скромным, суровым, обстановка должна быть сугубо деловой — так я рассуждал, собирая в кладовку все Ленины прибамбасы.

И что я вижу, войдя в собственную прихожую? Самый главный раздражитель, большой плакат со слащавым красавчиком Леонардо ди Каприо, которого я на дух не выношу, опять на своем месте, куда его любовно прикрепила Лена пару месяцев назад! А между тем я перед отъездом снял плакат и, вместо того чтобы разорвать и выбросить, упрятал в кладовку. Я протер глаза. Герой-утопленник не исчез. Рассудив логически, я пришел к выводу, что самостоятельно выбраться из самого дальнего и пыльного угла моей кладовки этот персонаж сексуальных мечтаний несовершеннолетних школьниц не мог. Значит, его кто-то оттуда достал. И я кажется догадываюсь кто…

Ответ не замедлил появиться на пороге комнаты. Лена вышла в домашнем халате, фартуке, с веником в одной руке и с мокрой тряпкой в другой. Увидев меня, она моментально постаралась принять по возможности независимую позу и даже упереться руками в пояс, что помешали сделать тряпка и веник.

— Привет, — вымолвил я, совершенно обалдев от неожиданности. Учитывая то, что произошло между нами, визит Лены в мою квартиру, да еще в отсутствие хозяина, да еще с целью уборки, как-то не укладывался у меня в голове. И как, скажите на милость, она проникла сюда? Кажется, ключей у нее не было.

— Привет, — ответила она. Видно, мое неожиданное возвращение было для нее таким же ошарашивающим. — А ты ведь должен был вернуться только через неделю?..

Неуверенный тон Лены придал мне сил.

— Срочные дела, — важно сказал я, — пришлось лететь до окончания срока.

— А-а… Я вот решила тут прибраться. А то ты устроил страшный бардак.

Я надел тапочки и почувствовал себя совсем уверенно.

— А ты как тут оказалась? У тебя вроде не было ключей.

— Мне твоя мама дала ключ.

Вот это новость!

— Ты встречалась с ней?! Зачем?! — воскликнул я.

— Ну как это зачем? — капризно отреагировала Лена. — Надо же мне было обсудить твое поведение.

— Мое поведение? — Я заподозрил неладное. — И к какому же выводу вы пришли? Просто так, из спортивного интереса.

— Твоя мама, между прочим, считает, что тебе давно пора жениться.

Я попал, что называется, из огня да в полымя. Ни сна ни отдыха измученной душе! Даже в собственном доме я не могу отдохнуть по-человечески.

— Ну вот что, — твердо и строго заявил я, — положи веник, тряпку и хорошенько раскрой уши. Слушай внимательно! Я не собираюсь жениться! Ни на тебе, ни на ком-либо другом. Я лучше съем свой паспорт, как поет какой-то попсовый исполнитель!

Что тут началось! Слезы, крики, обвинения во всех существующих грехах! Собственно говоря, примерно подобного я и ожидал. Если Лена сама явилась, и несмотря на все, что между нами произошло, значит, она действительно и не на шутку запала на меня. Это чревато разными последствиями — например, нытьем о женитьбе. Но ничего. В этом вопросе я умею быть твердым как кремень. И смогу противостоять целому полку Лен Бирюковых!

Дальше все развивалось по обычному плану. Крики и ругательства сменились слезами и тихими подвываниями, потом начался поиск чего-нибудь успокоительного, что немедленно и нашлось в баре в виде бутылки коньяку. Ну а потом мы с Леной переместились на мою любимую тахту.

— Ну ладно, — сказала Лена, когда я уже начал засыпать, — не буду тебя третировать женитьбой. Поживем пока так.

— Только одно условие, — пробормотал я сквозь сон, который, впрочем, ничуть не мешал ясности моей мысли, — мы будем жить тут. А в твою новую квартиру можешь сбегать, когда я тебе надоем. Я туда не поеду, пока не заведу свою.

Лена вздохнула, но не сказала ничего.

На следующее утро я проснулся под восхитительный аромат свежеизжаренных гренков, который доносился из кухни. Открыв глаза, я заметил, что мой гонорар, полученный от братьев Михайловых, лежит не в кармане рубашки, а на столе. Вот они, бабы, всюду свой нос засунут!

— Доброе утро! — произнес я, входя на кухню.

— Привет, — ответила Лена, выкладывая на большое блюдо золотисто-коричневый гренок. Ее спина выражала один большой вопрос. Я видел, как она сгорала от любопытства. Однако я как ни в чем не бывало сел за стол и налил себе чаю.

Вскоре мы сидели и лакомились гренками. Лена поглядывала на меня расширенными от любопытства зрачками. Я молчал.

— Ну как там в Сочи? — бодро спросила она.

— Там, как известно, темные ночи, — стереотипно ответил я.

— Это понятно. А как там… — она запнулась, видимо соображая, как бы перевести разговор на загадочную пачку денег, привезенную мной с южного курорта. Ведь каждому ясно, что на курортах деньги, наоборот, тратят!

— Отвечаю, — пожалел я Лену, — подвернулась работка. Довольно высокооплачиваемая.

Лена тотчас же расплылась в улыбке.

Однако пора было начинать отрабатывать гонорар. План моих действий был прост: нужно во что бы то ни стало получить доступ к делу и ознакомиться с его материалами. По закону отказать мне в этом не имели права. Дело в том, что пересмотр в порядке надзора вступившего в законную силу приговора допускается лишь по протесту того прокурора, председателя суда и их заместителей, которым это право предоставлено законодательством. Протесты на приговоры военных трибуналов приносятся в порядке, установленном положением о военных трибуналах. А теперь трибуналов нет, а есть военные суды. Но у нас, как известно, закон часто стоит всего лишь бумаги, на которой напечатан. Так что, я предполагал, перед тем как я заполучу в свои руки дело Алексея Михайлова, придется побегать и попотеть.

Так и получилось. Первым делом я отправился в военный суд Московского гарнизона. Там меня долго мурыжили по всем кабинетам, а потом потребовали специальный допуск из ФСБ. В общем-то я ожидал именно этого. С запросом из гарнизонного суда я отправился на Лубянку. Дежурный офицер долго изучал принесенные мной документы, а потом заявил, что дело относится к компетенции Службы внешней разведки, и никакие доводы о том, что ответ Константину Михайлову поступил именно отсюда, не возымели никакого действия. Я поехал в СВР…

Не буду утомлять читателя описанием моих долгих и многодневных хождений по кабинетам наших спецслужб. Замечу только, что, если уж Гордеев взялся за дело, он от него не отступит. Я вцепился в спецслужбы мертвой, бульдожьей хваткой. И это принесло свои плоды: меня принимали все более важные персоны. От дежурных офицеров я перешел к заместителям начальников отделов, в чине не меньше майора. Потом к самим начальникам — подполковникам и полковникам. Потом к начальникам управлений — те уже были генерал-лейтенантами и генерал-полковниками. Каждый раз я заполнял массу анкет, в которых разве что не требовалось назвать девичью фамилию моей прабабушки. И в конце концов в один прекрасный день я с очередной бумажкой, исписанной во всех направлениях визами принимающих меня персон, был направлен непосредственно к главе Службы внешней разведки генералу армии Леониду Теребилову. Честно говоря, меня удивило, что с нашим, в общем-то, малозначительным делом я дошел до самого верха. А может, не совсем малозначительным? То, о чем рассказывали братья, свидетельствовало об обратном. А если это так, то не с огнем ли ты играешь, Юрий Гордеев? И не рискуешь ли ты сильно обжечься?

Как бы то ни было, в назначенный день я отправился на прием к директору Службы внешней разведки Леониду Теребилову.

Надо сказать, СВР — это еще то местечко. Куда там зданию РСХА, по которому ходил Штирлиц, эффектно показывая дежурным свое удостоверение. Пропуска, проверки, согласования здесь занимают массу времени. А что вы хотите — разведка!

Через полчаса после того, как я припарковал машину на стоянке у здания СВР, адъютант Теребилова пригласил меня к нему.

Кабинет оказался весьма скромным. Не по размеру (комната была довольно большой), а по обстановке. Стены обиты деревянными панелями. Массивный стол, книжный шкаф, трехцветный флаг в углу. Маленький столик с двумя десятками телефонов, из которых добрая половина без номеронабирателей. На стене портрет Ельцина в десантном берете. Вот, собственно, и все.

За письменным столом сидел человек в темно-сером костюме. Генерал Теребилов (а это был, безусловно, он) оказался сухощавым красивым мужчиной с большими солидными залысинами на голове. Он был неуловимо похож на актера Эммануила Виторгана — та же благородная посадка головы, умные глаза, какой-то ненашенский лоск. Ну еще бы, наверняка этот Теребилов, прежде чем погрузиться в мягкое кресло директора СВР, прошел большую практику работы в разведке — обычно так и бывает. На более или менее публичные должности в разведслужбах выдвигают «отработавших свое» резидентов.

Я подошел к столу. Теребилов жестом указал на стул.

— Здравствуйте, Юрий Петрович, — сказал он, приветливо улыбаясь. Его глаза лучились искренностью и добротой.

«Это профессиональное», — подумал я, решив не поддаваться на приветливый тон разведчика-профессионала.

— Добрый день.

Теребилов вынул из папки лист бумаги, в котором я узнал свое заявление, и положил его перед собой.

— Мне доложили о вашем деле. Вернее, о деле Алексея Михайлова. Итак, вы хотите получить доступ к архивным материалам? Вернее, к засекреченному делу?

— Да.

— Это сложно, — нахмурил лоб Теребилов, — очень сложно. Думаю, почти невозможно.

Он сокрушенно покачал головой.

— Но ведь по закону…

Теребилов поднял ладонь, как бы показывая, что законы он знает не хуже меня.

— Все верно. Однако, вы понимаете, тут не все так просто. Государственная безопасность, государственные тайны… В деле Михайлова содержатся сведения, знакомиться с которыми могут только лица с определенным, очень высоким уровнем доступа. Вы обладаете уровнем доступа, Юрий Петрович?

Я вынужден был признать, что не обладаю. Даже самым низким уровнем.

— Вот видите. Значит, если к вам в руки попадут секретные документы, безопасность государства окажется под угрозой.

— Ну а как же адвокат самого Михайлова, который защищал его во время суда?

— Военный трибунал, уважаемый Юрий Петрович, — это не просто суд. И все люди, принимающие участие в процессе, тоже не простые. В том числе и адвокаты. Защитник был из специальной коллегии, которые в то время существовали. Теперь таких нет.

Ничего, ничего. Пусть говорит. Хоть Теребилов и важная шишка, дать мне ознакомиться с делом он обязан. И никуда ему не деться.

Теребилов вздохнул:

— И что этим Михайловым приспичило добиваться пересмотра дела и реабилитации отца? Все равно это бесперспективная затея. Вы не находите, Юрий Петрович?

Конечно, я считал точно так же. Однако не мог же я согласиться с моим оппонентом.

— Ну почему же, — сказал я, — надзорные инстанции истребуют дело по моей жалобе и разберутся в сути и доказанности обвинения.

— А что, у вас есть сомнения в правильности приговора по делу Алексея Михайлова?

— Иначе бы мы не затевали все это, — ответил я.

Теребилов помолчал, потом размеренно произнес:

— Алексей Михайлов — изменник Родины. Я понимаю, что его сыновьям не очень хочется мириться с тем, что их отец — государственный преступник, но тут ничего не поделаешь, именно таковым он и является. И я не понимаю, зачем это нужно — спустя столько лет ворошить старое. Кстати говоря, свидетели по этому делу еще работают в органах. И при надобности смогут подтвердить свои показания. Вы же понимаете, что от своих показаний никто не откажется. Так что затея бессмысленная.

— Тем не менее я прошу разрешить мне ознакомиться с делом Михайлова.

— Эх, — воскликнул Теребилов, — ну и время пошло! Все, как один, считают свои долгом побольнее уколоть спецслужбы! КГБ уже выставили чуть ли не главным преступником двадцатого века! Этот предатель Суворов понаписал массу гадостей о ГРУ. Вот-вот за нас возьмутся. А интересно, что бы стало со страной, не будь спецслужб? А? Я вас спрашиваю?

Я пожал плечами. Теребилов явно накручивал сам себя — обычная манера больших начальников. Это надо просто переждать, и все.

— А-а, не знаете? — продолжал распространяться Теребилов. — Зато я знаю. Не было бы страны, вот и все! Погибла бы! Исчезла с лица земли! С географических карт! Сколько героев-чекистов погибло, защищая безопасность страны? Сколько сейчас гибнет?! А когда мы поганой метлой выметаем из наших рядов изменников и предателей, обязательно находятся фальшивые либералы-правдолюбы, которые вмешиваются не в свое дело и мешают работать.

Последний пассаж был явно адресован мне лично, но я сделал вид, что не обратил внимания.

— А какой ущерб нам принесли годы так называемых реформ? Сколько разных пертурбаций мы перенесли? Как еще мы остаемся на плаву — не понимаю. И тут приходите вы и наносите еще один удар — требуете реабилитировать предателя.

— Я не требую, — спокойно повторил я, — в этом разберутся генеральный прокурор и председатель Верховного суда. Кроме того, я не считаю, что мое обращение в надзорные инстанции может принести какой-то вред спецслужбам. Потому что, в конце концов, все мы стремимся к достижению истины. Не исключаю, что прокуратура и суд не посчитают необходимым внести протест на состоявшийся приговор, давно вступивший в законную силу.

Теребилов успокоился и опять вздохнул.

— Я, конечно, понимаю, Юрий Петрович, Михайловы пообещали вам большой гонорар в случае успеха дела. Однако имейте в виду: заработать эти деньги вам будет очень трудно. Очень.

Он посмотрел мне прямо в глаза, и я наконец-то понял, что на самом деле означает словосочетание «стальной взгляд». Именно таким был взгляд генерала Теребилова. От этого взгляда хотелось убежать, скрыться, исчезнуть. Да, его подчиненным не позавидуешь!

— И я вам советую оставить это дело, отказаться от ведения защиты по делу Михайлова в надзорной инстанции, — продолжал Теребилов, — все равно ничего путного не выйдет, а в вашей карьере станет одним проигранным процессом больше. Не думаю, что такая перспектива является вашей целью.

Я пожал плечами:

— А я надеюсь на благоприятный исход.

— Почему, — прямо спросил Теребилов, — на каком основании вы делаете вывод, что в отношении Михайлова была совершена судебная ошибка? У вас есть какие-нибудь факты?

Он опять устремил на меня свой стальной взгляд, который, казалось, пронизывает насквозь и упирается в противоположную стену.

— У меня есть основания полагать, — ответил я уклончиво, — что Михайлов, возможно, не является преступником в той мере, каковой его в свое время признал трибунал.

— Какие основания?

— Об этом я смогу судить, только ознакомившись с материалами дела. Известно, что времена меняются и общественная опасность некоторых прежних деяний нынче равна нулю.

— Имейте в виду, Юрий Петрович, — строго сказал Теребилов, — если вам известны какие-нибудь факты, касающиеся обеспечения безопасности страны, вы как гражданин обязаны ознакомить с ними нас.

— Я обещаю вам, что, как только мне станут известны подобные факты, я сразу же попрошусь к вам на прием. А пока что просьба у меня одна — дать разрешение на доступ к материалам уголовного дела Михайлова.

Генерал Теребилов откинулся в своем кресле и громко фыркнул. Это должно было, видимо, означать: «Ну и упрямец же ты, Гордеев». Несколько секунд он глядел в потолок, потом наконец проговорил:

— Ну ладно. Я дам разрешение на ознакомление с делом Михайлова. Ознакомление будет происходить здесь, в этом здании.

Он поставил размашистую визу на свободном уголке моего заявления и протянул мне бумагу:

— Я уверен в том, что приговор в отношении Алексея Михайлова вынесен совершенно законно и обоснованно. Поэтому не могу пожелать вам удачи в этом деле.

Я попрощался с генералом и вскоре ехал домой. Первый раунд я выиграл. Теперь можно считать, часть гонорара мной была отработана.