Температурная кривая. Перевод с немецкого Людмилы Шаровой

Фридрих Глаузер

Вахмистр Штудер знакомится со священником из Марокко. Священник рассказал, что ясновидящий капрал предсказал смерть двух его своячениц, одна из Базеля, другая из Берна. Полицейский не принял всерьез этот рассказ, но на следующий день он узнал, что обе женщины отравились газом при сходных и очень странных обстоятельствах. Уверенный, что он имеет дело с двойным убийством, вахмистр Штудер начинает расследование и оказывается в центре интриги, где тесно переплетены семейные и политические интересы.

Переводчик Людмила Васильевна Шарова

© Фридрих Глаузер, 2020

© Людмила Васильевна Шарова, перевод, 2020

ISBN 978-5-0051-2471-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1. История о ясновидящем капрале

— Вот, полюбуйся! — произнес Штудер и поднес телеграмму под самый нос своему другу Маделину.

Перед Дворцом Правосудия было темно. Сена тихо плескалась о гранитную набережную, а ближайший фонарь стоял в стороне на расстоянии нескольких метров.

«маленький якобинек шлет привет старому якобу хеди», — расшифровал комиссар, стоя под мерцающим газовым светом. Хотя Маделин работал много лет в Страссбургской криминальной полиции и поэтому немецкий не был ему чужд, все же он не понял смысл сообщения.

— Что это должно значить, Штюдере?

— А то, что я теперь дедушка, — ответил Штудер ворчливо. — Моя дочь родила сына.

— Это надо отпраздновать, — заключил Маделин. — К тому же, это очень кстати. Сегодня ко мне зашел один человек — священник, который едет пол-одиннадцатого вечером поездом в Швейцарию, и попросил меня рекомендовать его какому-либо швейцарскому коллеге. Я пригласил его на девять часов в кофейню при Халле¹… А сейчас…

Руками в шерстяных перчатках Маделен расстегнул пальто, воротник которого закрывал его шею, вытащил старые серебряные часы из жилетного кармана и увидел, что было восемь часов.

— У нас еще есть время, — сказал он удовлерворенно. — Поразительно! Когда стареешь, то всегда есть время. Тебе так не кажется, Штюдере?

Штудер что-то проворчал, потом резко повернулся, когда высокий каркающий голос произнес за его спиной:

— А можно мне тоже поздравить? А? Нашего уважаемого инспектора! Пожелать счастья от всего сердца!

Маделин, высокий, худой, и Штудер, тоже высокий, только массивнее, с широкими плечами, обернулись. За ними прыгало крохотное существо; сходу было непонятно, это женщина или мужчина: длинное пальто до пят, надвинутый до бровей берет, шерстяной шарф укутывал рот и нос, так что из всего лица были видны только глаза, спрятанные за стеклами огромных очков в роговой оправе.

— Смотри, это Годофрей, — сказал комиссар Маделин, ничуть не удивившись. — Ты не простудись! Завтра ты мне будешь нужен. Эта история с Коллером еще не прояснилась. Я получил документы только сегодня вечером. Завтра ты должен их внимательно изучить. Что-то не согласуется в этих документах о Коллере.

— Спасибо, Годофрей! — сказал Штудер. — Я приглашаю вас обоих. В конце концов, если становишься дедушкой, нельзя ударить в грязь лицом.

«Маленький Якобинек передает привет старому Якобу», — подумал он. Теперь он стал дедушкой и окончательно потерял дочь. Если стал дедушкой — значит стал старым — старой рухлядью. Но все же это была приятная мысль, которая позволила забыть о пустой квартире на Кирхенфельд с горой немытой посуды в раковине. Особенно о зеленой изразцовой печке в жилой комнате, которую правильно истопить могла только жена. Если он пытался сделать это сам, она дымила, чадила как плохо скрученная сигара Бриссаго² — и глохла. Здесь в Париже ему удалось избежать таких мучений. Он живет с комиссаром Маделином, окружен вниманием и зовется не «вахмистр», а «инспектор». Целый день можно торчать около Годофрея, высоко наверху, в лаборатории под самой крышей Дворца Правосудия, и наблюдать, как малыш анализирует пыль и просвечивает документы. Тихо горит Бунзеновская горелка, пар в нагревателе прозрачен, приятно пахнет химикалиями, а не потом, как в здании местного управления Берна.

Прямоугольные мраморные столы в кофейне были накрыты рифлеными бумажными скатертями. Посредине помещения стояла черная печь, от ее поверхности веяло жаром. Большая кофеварка гудела на стойке, и хозяин — с руками толщиной с ляжки нормального человека — обслуживал сам.

Начали с устриц и комиссар Маделин со вкусом предался своему любимому занятию. Он заказал, не спрашивая Штудера, «Vouvray’ 26-го года, сразу три бутылки, и пил бокал за бокалом. Между бокалами он быстро высасывал три устрицы и тщательно сжевывал их, прежде чем проглотить. Годофрей пил из своего бокала маленькими глотками, как стеснительная барышня; его руки тоже были маленькими, белыми и безволосыми.

Штудер подумал о своей жене, которая уехала во Фрауэнфельд, чтобы помочь дочери. Он молчал и не мешал Годофрею болтать. И Маделин тоже молчал. Два огромных пса — поджарый дог и лохматый ньюфаундленд — спокойно и невозмутимо слушали тявканье крохотного фокстерьера.

Трактирщик поставил на стол глиняную миску с паштетом из рубца, затем горький салат. Перед ними снова появились три полные бутылки с вином, которые мгновенно опустели вместе с полной тарелкой мягкого камамбера — он вонял, но тем не менее был очень хорош. Затем комиссар Мадeлин открыл рот, чтобы произнести речь, по крайней мере, так казалось. Но из этого ничего не вышло, потому что дверь кофейни открылась, и в комнату вошел человек, одетый так странно, что Штудер задумался, не празднуют ли перед Новым годом в Париже масленицу…

Человек был одет в белую монашескую рясу, а на его голове красовалась шапка, похожая на огромный красный цветочный горшок, который испортил неумелый гончар. На его ногах — голых, красных от холода и с кровавыми мозолями — были открытые сандалии, через которые можно было видеть пальцы ног и лодыжки; пятки были закрыты.

Штудер не мог поверить своим глазам. Комиссар Маделин, ненавидящий попов, встал, пошел навстречу этому человеку, подвел его к столу и представил:

— Отец Маттиас из Ордена Белых Отцов… — И, обернувшись, к Штудеру, представил его: — а это инспектор швейцарской криминальной полиции Штудер.

Белый Отец? Père blanc? — Вахмистру показалось, что ему приснился один из тех странных снов, которые приходят к нам после тяжелой болезни. Они легкомысленные и смешные одновременно и возвращают нас в детство, потому что мы попадаем в сказку…

Для Штудера отец Маттиас выглядел точно как портняжка, который убил «семерых одним ударом». На подбородке росла редкая седая бородка, a в его усах можно было сосчитать все волоски. На неимоверно худом лице выделялись только его большие серые глаза. Эти глаза напоминали море, над которым плывут облака — и иногда солнечный луч на мгновение вспыхивает над поверхностью воды, которая при всей кажущейся безобидности скрывает под собой зияющую пропасть…

На столе появились еще три бутылки…

Священник был очень голоден. Он молча съел полную тарелку паштета из рубца, потом еще одну… Он много пил, чокался с остальными. Он говорил по-французски с легким акцентом, который напомнил Штудеру о доме. И верно, как только облаченный в белую рясу человек покончил с едой, он и похлопал бернского вахмистра по плечу и сказал:

— Я ваш соотечественник, из Берна…

— Ах, так! — отозвался Штудер рассеянно, поскольку вино немного ударило ему в голову.

— Но я уже давно живу за границей, — продолжил портняжка, впрочем, какой портняжка! Это ведь был монах! Нет, не монах… А священник! Да, правильно! Белый отец³! Отец, у которого не было детей — точнее, все были его детьми. Но я сам теперь дедушка… нужно ли рассказать об этом соотечественнику, швейцарцу за границей? Нет, не нужно! Комиссар Мадлен уже это сделал:

— Мы чествуем нашего инспектора. Он получил телеграмму от своей жены, в которой сказано, что он стал дедушкой.

Священник — отец Маттиас, по-видимому, был доволен. Он поднял свой бокал, выпил за здоровье вахмистра, чокнувшись со Штудером. Пора бы уже подавать кофе. Наконец, его принесли и с ним бутылку рома. Штудер услышал, как комиссар Маделин велел трактирщику поставить бутылку на стол. У вахмистра на душе было отчего-то неспокойно, — это, должно быть, от «Vouvray’ — очень коварное вино!

Рядом с вахмистром сидел Годофрей; как многие маленькие люди, он был одет чересчур элегантно. Но Штудеру это не мешало. Наоборот, близость карлика, который был ходячей энциклопедией криминалистики, действовала умиротворяюще и успокаивающе. Священник сидел на другом конце стола рядом с Маделином.

Отец Маттиас покончил с едой. Он сложил руки перед своей тарелкой и беззвучно задвигал губами — его глаза были закрыты; затем он открыл глаза, немного отодвинул свой стул от стола, положил левую ногу на правую — две жилистые волосатые икры показались из-под рясы. Священник заговорил:

— Я должен непременно поехать в Швейцарию, господин инспектор. У меня там две свояченицы, одна в Базеле, другая в Берне. Очень возможно, что я могу попасть в затруднительное положение и буду нуждаться в помощи полиции. Я был бы весьма признателен, если бы Вы могли мне помочь.

Штудер отпил свой кофе, мысленно проклиная Маделина, приправившего горячий напиток слишком большой дозой рома; затем он поднял взгляд и ответил, тоже по-французски:

— Швейцарская полиция не занимается семейными делами. Чтобы иметь возможность Вам помочь, я должен знать, о чем идет речь.

— Это длинная история, — ответил отец Маттиас, — и мне не так просто решиться ее вам рассказать, потому что все вы — он сделал круговое движение рукой — будете смеяться надо мной.

Годофрей вежливо запротестовал своим попугайным голосом. Он назвал монаха «Отец мой», что для Штудера, по понятным причинам, выглядело в высшей степени комично. Он рассмеялся в усы, потом фыркнул, поднося ко рту полную чашку, но подавил фырканье, чтобы не вызвать недовольство остальных, и перевел его в дутье — как будто он хотел остудить горячий кофе.

— Вам доводилось когда-нибудь, — спросил отец Маттиас, — иметь дело с ясновидящими?

— Гадание на картах? Магический кристалл? Телепатия? Чтение мыслей? — Годофрей монотонно перечислял варианты, как литанию.

— Я вижу, Вы в курсе дела. Вы часто сталкивались с такими вещами?

Годофрей кивнул. Маделин покачал головой, а Штудер коротко обронил:

— Шарлатанство.

Отец Маттиас услышал последнее слово. Его глаза были направлены вдаль — даль здесь в маленькой кофейне была стойкой со стоящим на ней блестящим перколятором. Хозяин сидел за стойкой, сложа руки на животе, и храпел. Четверо за столом были его единственными посетителями. Жизнь в его кофейне начиналась только около двух часов пополудни, когда прибывали первые тележки с тепличными овощами.

— Я хотел бы, — сказал священник, — рассказать Вам историю о маленьком пророке, ясновидце, если хотите, так как этот ясновидец повинен в том, что я нахожусь здесь, вместо того, чтобы добиваться должности на юге Марокко и служить там мессу для заблудших овечек Иностранного Легиона.

Вы знаете, где находится Геривилль? На обратной стороне Луны, говоря точнее, в Алжире, на плоскогорье, тысяча семьсот метров над уровнем моря, как об этом гласит надпись на камне, стоящем посреди казарменного двора. До ближайшей железнодорожной станции 140 километров. Здоровый воздух, вот из-за него-то приор и послал меня туда в сентябре прошлого года, поскольку у меня слабые легкие. Это маленький городишко, этот Геривилль; французов там немного, население в основном составляют арабы и спаниолы. От арабов многого не добьешься, их не так то просто обратить. Правда, они посылали ко мне своих детей, то есть, они не возражали, чтобы малыши ко мне приходили…

Там наверху также находится батальон Иностранного Легиона. Легионеры иногда заглядывали ко мне: мой предшественник основал библиотеку — и они приходили: капралы, сержанты, иногда даже рядовые солдаты, брали книги или курили мой табак. Иногда кто-то из моих посетителей чувствовал потребность исповедаться. Странные вещи происходят в душах этих людей, считающих легион человеческой помойкой, включая откровения, которые выше их понимания.

Итак, однажды вечером ко мне пришел капрал, ростом он был еще меньше, чем я, лицо похоже на лицо искалеченного ребенка, печальное и старое. Его звали Коллани; он, запинаясь, начал лихорадочно говорить. Это не была настоящая церковная исповедь, которую произносит человек, но, скорее, монолог, разговор с самим собой. Все, что он говорил о душе, не имеет отношения к моей истории. Он говорил довольно долго, примерно полчаса. Уже наступил вечер и зеленоватые сумерки заполнили комнату; они исходили из осеннего неба, которое там иногда окрашивается в удивительные причудливые цвета.

Штудер сидел, подперев щеку рукой, и так напряженно слушал рассказ, что не замечал, как его левый глаз зло искривился и выглядел косым, как у китайца.

Плоскогорье!.. Огромные равнины!.. Зеленый вечерний свет!.. Солдат, который пришел, чтобы исповедаться!..

Все это было так непохоже на то, что происходило ежедневно здесь! Иностранный Легион! Вахмистр вспомнил, как однажды он тоже хотел вступить в армию; ему было тогда 20 лет и он поссорился с отцом… Но тогда он — чтобы не огорчать мать — остался в Швейцарии, сделал карьеру, дослужившись до комиссара в Бернской полиции.

А потом случилась эта банковская история, на которой он прогорел. И тогда у него снова появилось желание все бросить и уехать. Но к этому времени у него уже были жена и дочь — и поэтому он снова отказался от своего плана. Только в нем все еще дремала тоска о бескрайних равнинах, о пустыне, о битвах. И вот появился этот священник и снова разбередил душу.

— Он говорил довольно долго, этот капрал. В своей желтовато-зеленой шинели он выглядел как замученный хамелеон. Потом он замолчал на какое-то время; я уже хотел встать и отпустить его со словами утешения, как вдруг он снова заговорил сильно изменившимся голосом, звучащим сурово и глубоко, так, как если бы за него говорил кто-то другой, и голос показался мне странно знакомым:

— Почему Мамаду взял простыню с кровати и засунул ее под свой плащ? Ах, он хочет продать ее в городе, подлая собака! Я отвечаю за белье. Теперь он спускается по лестнице, идет через двор к ограде. Конечно, он не осмелится пройти мимо охраны. А у ограды его будет ждать Билли и возьмет у него простыню. Куда пойдет Билли? Ага! Он побежит на маленькую улочку к еврею… Он продаст простыню за дуро…

— Дуро, — объяснил Маделин, — это пятифранковая серебряная монета.

— Спасибо, — сказал отец Маттиас и замолчал. Он опустил руки под стол, повозился со своей рясой, в которой, по-видимому, где-то был глубокий карман, и вытащил из него носовой платок, лупу, четки, красное портмоне из плетеной кожи, и наконец, жестянку с нюхательным табаком. Из нее он взял порядочную щепотку. Потом он втянул табак носом — очень громко, с таким рокотом, что сидевший за стойкой трактирщик вздрогнул, а священник продолжал:

— Я говорю бедняге: «Коллани! Проснитесь, капрал! Вы бредите!» — но он продолжал бормотать: «Я научу вас ценить военную собственность! Завтра вы будете иметь дело с Коллани!» — Тут я схватил капрала за плечо и основательно его встряхнул, поскольку мне стало не по себе. Он действительно проснулся и стал удивленно осматриваться…

— Осознаете ли Вы, что Вы мне сейчас рассказали? — спросил я.

— Конечно, — ответил Коллани. И повторил мне то, что он в трансе… — так называют это состояние?

— Да, да, — поспешно вставил Годофрей.

–… что он рассказал мне в трансе. На этом он распрощался. На следующее утро — очень ясное сентябрьское утро, так что вдали были отчетливо видны солончаки, словно сверкающие большие соляные озера, — в восемь часов я вышел из дома и столкнулся с Коллани, которого сопровождали квартирмейстер и капитан. Капитан Пулетт поведал мне, что, по словам Коллани, в батальоне с некоторых пор стали пропадать простыни. И Коллани знал воров и укрывателей. Воров уже арестовали, теперь дело было за укрывателями. Коллани выглядел как водоискатель, только без магического прута. Oн был в полном сознании, но eго глаза неподвижно застыли на его лице. И он механически двигался вперед…

Я больше не буду вас утомлять. У еврея, который торговал луком, инжиром и финиками в маленькой лавке, мы нашли четыре простыни на дне ящика с апельсинами… Мамаду был негр из четвертой роты батальона, он признал кражу. Билли, рыжий бельгиец, сначала все отрицал, но потом сознался тоже.

После этой истории Коллани стали называть не иначе как ясновидящий капрал, а врач батальона Анатоль Антакузен устроил для него исследовательские сеансы: двигающиеся столы, самописцы — короче, применял к нему весь этот непостижимый вздор, который используют спиритисты, не думая об опасности, которую они представляют для испытуемого.

Вы, вероятно, недоумеваете, зачем я рассказываю вам эту длинную историю… Только, чтобы показать вам, почему я не мог остаться безразличным, когда Коллани одной неделей позже рассказал мне нечто, что касалось меня — меня лично.

Было двадцать восьмое сентября. Вторник.

Отец Маттиас помолчал, закрыл глаза рукой и продолжил:

— Пришел Коллани. Я, как велит мой долг священника, заклинал его оставить дьявольские эксперименты. Но он был непоколебим. Внезапно его взгляд стал пустым, веки наполовину закрыли глаза, губы приоткрылись в неприятной насмешливой улыбке, так что стали видны желтые зубы, и он заговорил голосом, который показался мне странно знакомым: «Привет, Маттиас, как дела?» — Это был голос моего брата, моего брата, который умер пятнадцать лет тому назад!

Трое мужчин, сидевших за столом в маленькой кофейне при Парижском центральном рынке, молча слушали этот рассказ. Комиссар Маделин едва заметно улыбался, как улыбаются неудачной шутке. У Штудера подрагивали усы, и причину этой дрожи было трудно истолковать… Только Годофрей постарался смягчить неловкую неправдоподобность рассказа. Он проронил:

— Да-а! Время от времени нам приходится сталкиваться с привидениями…

Это прозвучало очень глубокомысленно. Отец Маттиас продолжал очень тихо:

— Чужой и в то же время такой близкий мне голос звучал из уст ясновидящего капрала…

Усы Штудера продолжали дрожать, он склонился к столу… Тон последней фразы! Она прозвучала фальшиво, напыщенно, наигранно! Бернский вахмистр взглянул на Маделина. Костлявое лицо француза было слегка искажено. Комиссар тоже почувствовал фальшь! Он поднял руку, мягко положил ее на стол:

— Дайте ему договорить! Не прерывайте! — И Штудер кивнул. Он понял.

— Привет, Маттиас! Ты еще узнаешь меня? Ты думал, что я умер? Я жив! — И тут я в первый раз заметил, что Коллани говорил по-немецки!

— Поторопись, Маттиас, если ты хочешь спасти старух. Или я приду разделаться с ними. Они будут в… — В этом месте голос, который все еще не был голосом Коллани, перешел в шепот, так что я не расслышал последние слова. И потом снова громко и очень отчетливо: — Ты слышишь свист? Этот свист означает смерть. Я ждал пятнадцать лет! Сначала в Базеле, потом в Берне! Одна была умна, она видела меня насквозь, ее я оставлю себе. Вторая плохо воспитала мою дочь. За это она должна поплатиться. — Смех и затем голос замолчал. На этот раз сон Коллани был настолько глубок, что я с трудом разбудил его…

Наконец, его веки открылись, и он удивленно взглянул на меня. Я спросил капрала-ясновидца: «Помнишь ли ты, сын мой, что ты мне сейчас сказал?» — Сначала Коллани покачал головой, потом ответил: «Я видел человека, за которым я ухаживал в Фезе пятнадцать лет назад. Он умер там от сильной лихорадки… В семнадцатом году, во время мировой войны… Потом я видел двух женщин. У одной была бородавка рядом с левой ноздрей… Человек, там в Фезе — как же его звали? — Коллани потер себе лоб, он не мог вспомнить имя, а я не стал ему напоминать. — Человек в Фезе дал мне письмо. Я должен был отправить его через пятнадцать лет. Я его отправил. В годовщину его смерти. Двадцатого июля. Письмо ушло, да, ушло! — внезапно закричал он. — Я больше не хочу иметь с этим дело! Это невыносимо. Да! — он закричал еще громче, словно отвечал на упрек кого-то невидимого. — Я сохранил копию. Что я должен сделать с копией?» — ясновидящий капрал заломил руки. Я стал его успокаивать: «Принеси мне копию письма, сын мой. Тогда твоя совесть будет чиста. Иди! Прямо сейчас!» — «Да, отец мой», — проговорил Коллани, встал и пошел к двери. Я слышал, как подковки на его подошвах заскрежетали за моей дверью…

И после этого я его больше не видел. Он исчез из Геривилля. Решили, что Коллани дезертировал. По приказу батальонного коменданта начали расследование дела Коллани. При этом установили, что в тот же вечер в Геривилль на машине приезжал незнакомец, который уехал той же ночью. Возможно, ясновидящий капрал уехал с ним.

Отец Маттиас замолчал. В маленькой кофейне было слышно только похрапывание толстого хозяина и мерное тиканье настенных часов…

Священник отнял руки от лица. Его глаза слегка покраснели и их цвет еще больше напоминал цвет моря — только теперь над водой висел туман и закрывал солнце. Старый человек, выглядевший как брюзгливый портной, посмотрел на своих слушателей. Это было нелегкой задачей решиться рассказать трем прожженным криминалистам историю с привидениями. Молчание затянулось еще на некоторое время, затем один из них, Маделин, ударил ладонью по столу. Хозяин вздрогнул.

— Четыре рюмки, — приказал комиссар. Он наполнил рюмки ромом и сухо произнес:

— Небольшое подкрепление Вам не помешает, отец мой.

И отец Маттиас послушно осушил свою рюмку. Штудер вытащил длинный плетеный портсигар из нагрудного кармана, огорченно обнаружил, что там осталась только одна Бриссаго, зажег ее и протянул огонь Маделину, который набивал свою трубку. При этом комиссар подмигнул своему швейцарскому коллеге, намекая, что можно приступить к вопросам.

Штудер немного отодвинулся он стола, упершись локтями в бедра, сложил руки перед собой и начал спрашивать, медленно и осторожно, в то время как его глаза оставались опущенными.

— Две жены? Ваш брат был многоженец?

— Нет, — ответил отец Маттиас, — он развелся с первой женой и женился на ее сестре Жозефе.

— Так, так. Развелся? — повторил Штудер. Я думал, что это невозможно у католиков.

Он поднял глаза и увидел, что отец Маттиас покраснел. Краска медленно залила все его загорелое лицо, так что кожа стала странно пятнистой.

— Я принял католичество в восемнадцать лет, — тихо проговорил отец Маттиас. — После этого я не общался с моей семьей.

— Кто был Ваш брат? — продолжал спрашивать Штудер.

— Геолог. Он занимался разведкой руд на юге Марокко. Свинец, серебро, медь. Для французского правительства. А потом он умер в Фезе.

— Вы видели свидетельство о смерти?

— Оно было послано второй жене в Базель. Моя племянница видела его.

— Вы знакомы с племянницей?

— Да. Oна живет в Париже. Ее устроил сюда секретарь моего покойного брата.

«Так, так», — подумал Штудер и вытащил из сумки записную книжку — это была новая книжка, переплетенная кольцами, сильно пахнувшая юфтью, рождественский подарок его жены, которую всегда раздражали его дешевые вахтенные журналы. Штудер раскрыл ее.

— Дайте мне адреса Ваших обеих золовок, — вежливо попросил он.

— Жозефа Клеман-Хорнусс, Шпаленберг 12, Базель. Софи Хорнусс, Герехтигкайтгассе 44, Берн. — Священник говорил немного задыхаясь.

— И Вы действительно уверены, отец мой, что этим женщинам угрожает опасность?

— Да, действительно… я полагаю… мое сердце предчувствует…

Больше всего Штудеру хотелось сказать человеку с бородой портного: «Перестаньте говорить так напыщенно!» — но он не мог этого себе позволить. Он только сказал:

— Я собираюсь праздновать Новый Год здесь, в Париже, а потом ночным поездом прибуду в Базель на следующее утро. Когда Вы едете в Швейцарию?

— Сегодня… Сегодня ночью!

— Тогда, — сказал Годофрей попугайным голосом, — тогда у Вас еще есть время поймать такси.

— О, Боже! Да, Вы правы… Но где?

Комиссар Маделин окунул кусок сахара в ром и, пососав этот «канард», oкликнул храпящего трактирщикa и приказал вызвать такси.

Тот вскочил, подбежал к двери, засунул два пальца в рот и засвистел. Свист был таким резким, что отец Маттиас зажал свои уши руками.

Когда рассказчик удалился, комиссар Маделин проворчал:

— Я хотел бы знать только одно. Этот человек принимает нас за маленьких детей? — Штюдере, я очень сожалею. Я думал, он расскажет что-то более важное. И его мне рекомендовали! У него есть связи, большие связи! Но он даже не оплатил свою долю! Действительно, большой ребенок!

— Извините, шеф, но это не так, — возразил Годофрей. — Дети дружат с ангелами. А наш cвященник с ангелами не разговаривал.

— Хэ? — Маделин раскрыл глаза, и Штудер тоже удивленно посмотрел на супер элегантного карлика.

Но Годофрея не так-то просто было смутить.

— С ангелами дружат, — сказал он, — только те, у кого чистая душа. Наш священник интриган. Вы еще услышите о нем! Ну а теперь, — он помахал рукой хозяину, — теперь мы пьем шампанское за здоровье внука нашего инспектора. — И он повторил немецкие слова телеграммы на французский лад: «Маленький Шакобинек шлет привет старому Шаку…» Штудер рассмеялся так, что слезы подступили к его глазам, и только после этого ответил коллегам.

Это оказалось очень кстати, что комиссар Маделин имел при себе полицейское удостоверение. В противном случае трое мужчин были бы арестованы в два часа ночи за нарушение общественного спокойствия. Штудеру взбрело в голову обучать своих спутников песне: «Парень из Бриенце», a полицейский в униформе посчитал, что Парижский бульвар в этот час неподходящее место для пения. Однако, он успокоился, когда установил профессию трех мужчин. И, таким образом, вахмистр Штудер мог продолжить передавать коллегам из Парижской криминальной полиции бернское культурное наследие. Он их учил: «Ничего нет веселее и прекраснее…» дойдя до слова «Эмменталь», он получил возможность разъяснить различие между сырами Грейерцер и Эмменталь, поскольку во Франции господствует еретическое представление, что все швейцарские сыры произошли в Грэйерцерлэнде…