Великолепный самозванец

Фредерик Уишоу, 2023

Фред Уишоу – человек разносторонних дарований и большой знаток русской культуры. Он пользовался заслуженным признанием у современников и как прекрасный исполнитель русских песен и романсов, и как талантливый переводчик сочинений Ф.М. Достоевского на английский язык, и как автор целого ряда романов, связанных с русской историей, к сожалению, пока не знакомых русскоязычному читателю. Роман Фреда Уишоу «Великолепный самозванец» (1903) посвящен героям Смутного времени начала XVII в.: Дмитрию Самозванцу, Марине Мнишек, Борису Годунову, Василию Шуйскому и др.

ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ САМОЗВАНЕЦ

ГЛАВА I

Теперь, когда я стар и не могу более активно участвовать в мировых событиях, лучшее, что я могу сделать, — это сесть и описать для моих потомков ту роль, которую мне довелось сыграть в некоем выдающемся историческом предприятии, быть может, наиболее замечательном со времен сотворения мира. Может статься, будущие читатели посмеются над моими записками, дескать, «этот человек чересчур надеется на людскую доверчивость, ничего подобного не могло быть на самом деле». Однако же, даже если никто не поверит моему рассказу, Господь свидетель, каждое мое слово — чистейшая правда.

Позвольте мне начать с самого начала, когда я на своем жизненном пути впервые повстречался с другими главными действующими лицами событий, которые я намерен здесь изложить. Все началось, когда в возрасте двадцати пяти лет я был направлен отцом с миссией к казацким вожакам, которые в ту пору не были до конца преданы русскому царю и которых нашему королю Сигизмунду не терпелось переманить на свою сторону из политических соображений. Того же желал и мой отец, несомненно под влиянием папского нунция при дворе короля — во славу святой церкви.

Для меня всегда было загадкой, отчего мой отец, преданный член Общества Иисуса и пылкий и верный сын церкви его отцов, сам в юности не стал священником и не позволил мне это сделать, хотя в части пылкой веры и преданности нашей матери церкви, а в то время и Обществу, я не отставал от него.

Прежде я нередко просил моих родителей позволить мне сделать служение святой церкви делом моей жизни, позволить мне стать священником ради этой благочестивой цели и, быть может, моим великим усердием (ежели одних талантов моих окажется недостаточно) вознестись когда-нибудь до могущества и величия ее наиболее преданных служителей.

Но отец мой лишь качал головой и отвечал, что церковь и Общество нуждаются в талантливых служителях и за пределами святилища. Они гораздо нужнее для целей обоих, говорил он, нежели бесконечное пополнение рядов священников. «Священников пруд пруди, — добавлял он с улыбкой, — и среди них полно глупцов и мало действительно умных. Нужны дипломаты, которые были бы священниками по духу, но без сана и налагаемых им ограничений. Поверьте мне, сын мой, для вас найдется важная и почетная работа. Как я всю свою жизнь служил во имя триумфа и процветания нашей святой церкви, надеюсь, не без успеха и не без капельки славы ее смиренному слуге, так и вы прославитесь как важный и высокочтимый сын церкви, не будучи священником».

Надо признать, с тех пор у меня было немало поводов оценить мудрость отцовского совета. Стань я священником, моя жизнь была бы лишена величайшей славы и счастья. Но об этом позже.

Мой отец, граф Земский, поляк до мозга костей, иезуит и вельможа при дворе Сигизмунда, состоял постоянным помощником для особых поручений при его преосвященстве нунции.

Мое имя — Казимир Земский, и в возрасте двадцати пяти лет я уже был, как и предполагалось, задействован в миссии, важность которой свидетельствовала об изрядной вере моего отца (и, читай, папского нунция) в мои способности.

С этой миссией я побывал в казацких землях и теперь возвратился назад в Польшу с человеком, которого я нашел среди казаков и, увидев которого, я тотчас понял, что он как нельзя более подходит для наших целей. С таким убеждением я привез этого человека в ближайшее место на польской земле, где можно было посоветоваться с другими, более опытными людьми моей национальности и веры, ибо моя находка казалась мне весьма значимой, и определенные действия могли быть предприняты с этим человеком, что доказало бы мою постоянную приверженность делу, находившемуся у меня в руках.

Поэтому мы вместе направились в замок князя Мнишека³, воеводы польской провинции Сандомир, дабы посоветоваться с этим проницательным и именитым слугой его величества короля.

Ныне я один из тех, кто отвергает теорию случайностей в жизненных событиях. Я убежден, что все события, малые и великие, управляются Силой, не зависящей от нас и нашей воли. Таким образом, я воспринимаю свое решение посетить замок князя Мнишека не как случайное событие, но как намеренно подсказанное благожелательным и мудрым Провидением. Именно там и тогда я впервые встретил ту, которой суждено было оказать громадное влияние на мою будущую жизнь и счастье, — Марину, дочь воеводы Мнишека.

Этой женщине была уготована столь замечательная и выдающаяся судьба, что ее историю стоило бы читать, скорее, как сказку о прекрасной принцессе, нежели как трезвое и правдивое повествование о реальной жизни. В ту пору она была очаровательной девушкой лет двадцати⁴, высокого роста, с царственной внешностью, несколько надменной, прекрасной, как ангел, лицом и сложением, к тому же она способна была брать и давать, без чего жизнь любой женщины была бы печальным образом растрачена впустую, подобно розе, цветущей в заброшенном саду, где никто ее не видит и никто не желает.

Что до меня, то я влюбился в эту прекрасную девушку в тот самый миг, когда она впервые предстала моему взору. В мою задачу ни в коей мере не входит описывать на этих страницах то, как любовь моя была впервые замечена, как вызывала поначалу усмешку, как ее принимали и сперва робко, но со временем все более явно отвечали на нее, вплоть до полной взаимности. Моя задача поведать о внезапных и бурных событиях, произошедших тогда, когда наша любовь была уже признана нами обоими, но еще не известна другим, — сладкая всепоглощающая тайна, неведомая никому, кроме нас, и оттого, быть может, еще более сладкая.

Поверьте, в подобных обстоятельствах, я ничуть не торопился завершить переговоры с тем русским, о котором я упоминал выше и которого я привез к воеводе Мнишеку, дабы представить его патриотически настроенным советникам, более зрелым и мудрым, чем я.

Позвольте описать этого человека, Отрепьева, которому, как и другим героям моего рассказа, было предначертано стать исторической фигурой.

Отрепьев был небольшого роста, подвижный, с кошачьей грацией в движениях, с внешностью невзрачной, но притягательной в большей степени, чем у иных красавцев. У него был быстрый и пронизывающий взгляд, он не лез за словом в карман и обладал определенной силой убеждения, что позволяло ему без труда внушать свои взгляды более слабым духом, убеждать и внушать свою точку зрения или же идею, продвигать которую в тот момент было его задачей. Отрепьев прежде был монахом так называемой православной русско-греческой церкви, но в силу некой ошибки, не имеющей значения, поскольку она не относится к его жизни с того момента, который я здесь описываю, он был лишен сана и попал в немилость. Теперь он был мыслями и поступками мирянин, и его образ жизни не имел ничего общего с монашеством.

Этот самый Отрепьев позднее перебрался к казакам, считавшим своим государем русского царя. Его деятельность среди этих шальных парней не способствовала, как можно догадаться, укреплению их преданности царю, которого, как и все русское, Отрепьев ненавидел вследствие дурного обращения с ним церкви этой страны. Одним словом, он употребил свое влияние для того, чтобы изменить симпатию казаков с русской защиты на польскую, и это обстоятельство сделало его столь ценным для нас, изо всех сил старавшихся добиться такого положения вещей в религиозных и политических целях. Отрепьев был именно тем человеком, который нам был нужен, и я нашел его в самый подходящий момент: мое служение было должным образом отмечено — с пользой для меня — теми, кого я считал признанными лидерами, и привело далее к более значимым событиям, лежащим в основе моего повествования.

Теперь же нежелание Отрепьева покидать дом князя Мнишека было не слабее моего желания задержать его там, причем по той же самой причине. Он столь же быстро потерял голову от прекрасной Марины, как и я. Однако я постарался сделать так, чтобы он не узнал, что мы соперничали за любовь прекрасной дамы, ибо, догадайся он, что предпочтение уже отдано мне, он с большой долей вероятности не стал бы задерживаться в месте переговоров, которые могли бы весьма скоро завершиться, пожелай он положить им конец.

Так Отрепьев и я стали своего рода соперниками и, как следствие, врагами, хотя моя враждебность к этому коротышке была весьма условной, так как я оказался удачливым поклонником и не должен был опасаться других мужчин. Его же неприязнь ко мне была куда более реальной.

Мы находились в разгаре политических консультаций, реальных и важных, и в разгаре соперничества влюбленных, которое, по сути, не было таковым, ибо один из них был любим, когда из Кракова прибыл гонец с посланием, призывавшим меня со всей срочностью прибыть ко двору короля, где мой отец должен был поручить мне новую секретную миссию чрезвычайной важности.

«Примите доверие его преосвященства нунция, доверившего вам столь важное дело, как знак его особой благодарности, — написал мой отец. — Для меня истинное счастье думать, что своей проницательностью в ведении переговоров, порученных вашему вниманию, вы заслужили известную благосклонность его преосвященства. Постарайтесь доказать, что вы достойны этой милости, проявив не меньшее искусство при выполнении нового важного задания».

— Не уезжайте надолго, — сказала Марина во время прощания, — и куда бы вас ни отправили, непременно загляните сперва сюда.

Я обещал.

— А пока вас будет развлекать Отрепьев, — весело сказал я, но Марина в ответ лишь поморщилась.

— На что мне русский, — сказала она, — да еще монах-отступник? Думаю, самое время этому человеку вернуться назад к казакам. Король назначил ему годовое жалование, чтобы он умасливал и убеждал бедных невежественных людей отказаться от их еретической веры, как отказался он сам. Пускай же едет и отрабатывает свои кровавые деньги!

— Обвиняя его, не обвиняете ли вы также и мою миссию? — рассмеялся я. — Я тоже, ежели б мог, умасливал и убеждал бы этих людей перейти в лоно нашей святой матери церкви.

— Это совершенно другое, — возразила она. — Вы поляк и католик. Для вас это с обеих сторон дело патриотическое и священное, для него же — это предательство и отступничество, ведь он не поляк и не католик, а русский варвар греческой веры. Мне не нравится, что его привлекли на нашу сторону!

— Цель оправдывает средства, — рассмеялся я.

— Вы говорите как иезуит, — сказала она и тоже засмеялась.

ГЛАВА II

Я обнаружил, что отец приготовил для меня выдающееся задание. Чтобы объяснить характер работы, которую он теперь хотел мне поручить во имя церкви и отечества, необходимо предварить его слова упоминанием некоего исторического эпизода, на котором строилось все предполагаемое предприятие. Я изложу этот эпизод своими словами.

Русский царь Иван по прозвищу Грозный оставил после себя двух сыновей: Федора, который взошел на трон, и Дмитрия, сводного брата нового царя, ставшего наследным принцем, или царевичем, как его называют русские. Однако, несмотря на то что царь Федор носил титул главы Московской империи, реальная власть находилась в руках Бориса Годунова, богатого и могущественного боярина, вельможи, который еще при Иване Грозном имел голос в государственных делах. Этот Годунов служил, как известно, новому царю до поры довольно преданно, но, когда маленькому царевичу Дмитрию минуло девять лет, он перестал демонстрировать дружеские чувства. Ссылаясь на то, что мать Дмитрия Мария Нагая была седьмой женой Ивана, тогда как православная церковь признает только четыре законных брака, Годунов постарался опровергнуть права Дмитрия на наследование, объявив незаконнорожденным сына седьмой жены, которая как бы и не жена.

Но попытки Годунова отстранить принца от трона оказались тщетными, ибо, если московиты и не имеют иных добродетелей в этом мире, одна у них точно есть: они преданы династии Рюрика, точно псы своим хозяевам. Они ничуть не поверили рассказам Годунова о незаконном наследнике. Мальчик был царевичем и должен был остаться царевичем, пусть даже тысяча Борисов Годуновых утверждала бы обратное. Если Иван мог жениться четырежды, так почему бы не семь раз?

Самое большее, что Годунов мог сделать против нежелательного наследника, это задумать переселение его вместе с его матерью в город Углич, где был царский дворец, подходящий для их проживания. Теперь не остается сомнений в том, что с самого начала козней против маленького Дмитрия Годунов стремился лишить московитов наследника трона, чтобы, когда придет время, самому занять место после нынешнего царя, слабовольного, неспособного Федора, служившего лишь носовым украшением государственного корабля, тогда как Годунов был его капитаном и рулевым в одном лице.

Поэтому для всех, кто изучал этот вопрос, не стало сюрпризом то, что вскоре после переезда в Углич Дмитрия с матерью ужасная весть пришла в Москву. Маленький царевич Дмитрий был жестоко убит прямо средь бела дня во время игры с товарищами. Убийцу никто не видел: он появился из ниоткуда и таинственным образом исчез.

Было сказано, что вскоре после обеда, когда мать и ее приближенные по московскому обычаю отдыхали после трапезы, маленький царевич играл с четырьмя своими сверстниками во дворе, няньки и мамка присматривали за детьми. Женщины не сводили глаз с играющих. Даже когда царевич — в процессе игры — забежал за угол и на мгновение исчез из виду, за ним тотчас бросились вдогонку. Однако именно в этот момент и случилась трагедия. Дмитрий был найден в луже крови с зияющей раной в горле. Остальные дети в ужасе разбежались, убийцы нигде не было видно.

Услышав страшную весть, прибежала обезумевшая от горя мать убитого царевича. Вместе со своими людьми она жестоко избила нянек, мамку и всех, кто попался под руку. Она рыдала и голосила над телом своего дитя, словно блаженная. Во дворце забили в набат, угличане хлынули в ворота, не понимая, что им теперь делать, и среди других пришел Битяговский, агент правителя Годунова. Едва увидев этого человека, Мария Нагая указала на него пальцем и закричала: «Вот убийца!»

Для угличан этого было достаточно. Они тотчас напали на Битяговского и его родственников, находившихся поблизости, и порезали их на куски.

Далее началось официальное расследование, инициированное Годуновым. Расследование проводил боярин по имени Шуйский, позднее это имя будет у всех на устах. В результате расследования было объявлено, что Дмитрий не был убит; он упал на ножик, который держал в руке во время игры; ножик вонзился в горло, и рана вызвала немедленную смерть.

Две сотни угличан, обвиненных в расправе над Битяговским и его семьей, были казнены или понесли наказание. Мать царевича, причастная к убийству Битяговского, была сослана в отдаленный монастырь, где ей предстояло провести остаток жизни.

— Все это случилось, — сказал в завершение мой отец, — около четырнадцати лет назад. За это время царь Федор умер бездетным. Есть основания предполагать, что Борис Годунов, избранный на царство после кончины Федора (ибо род Рюрика на том пресекся), был как-то причастен к его внезапной смерти.

К тому времени, о котором я веду рассказ, Борис Годунов правил в Москве уже четыре или пять лет.

— Запомните все это очень тщательно, — сказал мой отец. — Многое зависит от того, насколько точно вы будете знать события, о которых я вам рассказал.

— Если так, — ответил я, — расскажите мне все еще раз с самого начала.

Отец повторил свой рассказ, и я задал ему множество вопросов, чтобы удостовериться, что я правильно запомнил историю.

Наконец, я задал вопрос, который не давал мне покоя.

— А теперь, отец, скажите, почему я должен был услышать эту московскую историю, как это связано со мной или с тем заданием, которое вы намерены мне поручить?

— Я скажу вам, — очень серьезно ответил отец. — Этот маленький царевич Дмитрий, якобы, убитый четырнадцать лет назад в Угличе, мертв не более, чем вы и я; он все еще жив, и еще сыграет, я уверен, важную роль в делах, которые…

— Погодите, отец! — прервал я его в полном изумлении. — Как такое возможно? Разве не было явно и окончательно установлено, что Дмитрий мертв? Ваш рассказ такой подробный, такой убедительный. Даже если, как вы говорите, царевич жив, как он, или кто-либо другой разубедит целый народ, который добрых четырнадцать лет верил в его гибель?

— Московиты, — ответил отец, — особенный народ в этом отношении, они по-прежнему сохраняют любовь и верность роду Рюрика, хотя все Рюриковичи только и делали, что попирали эту любовь и преданность. Вы увидите, что эта привязанность, пережившая столетия варварства, без труда преодолеет столь незначительное препятствие, как четырнадцать лет скорбного убеждения в том, что последний Рюрикович мертв. Стоит только ему восстать из могилы, и вы увидите, как радостно его встретят.

— Но верно ли, что он и впрямь восстал из могилы? — спросил я в замешательстве и сомнениях.

— Очень даже верно. Похоже, был некий Симон, доктор маленького царевича в Угличе, которого Годунов угрозами втянул в заговор с целью убийства ребенка. Но этот Симон был предан царскому роду и, притворяясь, что следует греховным замыслам Годунова, он в последний момент все переиграл и подменил юного царевича мальчиком-рабом. Мальчик, одетый в одежду царевича, был убит вместо него, тогда как сам царевич был увезен в безопасное место.

— Но мать узнала бы своего сына, — возразил я.

— Мать знала о заговоре и о контр-заговоре и сыграла свою роль. Неужели вы не понимаете, что таким образом ее сын остался жив, а если бы она заявила, что погиб не ее сын, Дмитрию пришлось бы жить под страхом очередных козней Годунова!

— Путь так, хотя, признаюсь вам, отец, я все еще не до конца убежден, — но какое отношение эта кровавая история имеет к нам? Что нам до России, ее царей, бояр-убийц и их распрей?

— А вот что. Дмитрий, избежавший гнева Годунова, был вывезен в убежище в Польшу. Здесь он тайно воспитывался. Ему привили любовь к нашим религиозным устоям, в тысячу раз более важным для вас и для меня, ибо мы любим нашу святую церковь и с радостью отдадим нашу энергию, да что там, — нашу жизнь ради служения ей. Его также научили любить ее, быть ее детищем, как и мы, и ненавидеть еретические утверждения о том, что может существовать иная церковь, отличная от нашей святой католической и апостольской, воплощения самого Христа на земле.

Теперь мне стало ясно, к чему вел отец. Пришло время этому царевичу заявить о своих правах на московский трон. Для этого ему потребуется помощь. Польша может заинтересоваться его судьбой, судьбой русского царя, воспитанного в католической вере и способного привести к истинной вере весь русский народ!

Это была дерзкая затея, ее масштаб захватывал воображение, едва проникнув в него.

— И мне предстоит вразумить поляков и внушить им, что во имя святой матери церкви стоит помочь этому претенденту взойти на престол Рюриковичей, — тихо проговорил я. — Теперь мне вся понятно. А что говорит об этом его преосвященство?

— Всем заправляет исключительно святой нунций. Ему одному известна вся история, которую я вам поведал, — ему, мне и вам.

— А королю?

— Король вступит в игру позднее. Его величество крайне осторожен в политических делах и не столь глубоко предан делу святой церкви, как вы и я. Его величество услышит это историю, лишь когда мы уже сделаем полдела. Когда король увидит, что народ Польши, как и русский народ, поддерживает своего царевича, а они, несомненно, очень скоро его поддержат, он будет рад придать веса этому предприятию.

— Скажите, отец, — сказал я после некоторой паузы, во время которой я собирался с мыслями, — вы полностью и безоговорочно уверены в том, что этот юноша в самом деле царевич, которым он представляется?

Отец как будто слегка поморщился.

— Если его преосвященство удовлетворен, то отчего бы нам не последовать за ним? — сказал он.

— Это верно, — пробормотал я.

— Мы должны думать о конечной цели — об обращении всей России. Это ли не славный подарок нашей святой церкви! Думайте об этом, сын мой!

— Я думаю об этом. Несомненно, его преосвященство действует с полным знанием дела и полной уверенностью.

— Ха! Какая разница, с помощью каких инструментов мы добьемся столь славного результата? Да если бы даже нунций был вполовину менее уверен, что этот человек и есть Дмитрий, я с радостью поддержал бы его ради такой великолепной цели. В чем дело? Неужели вы сомневаетесь? Тогда вам следует сперва обрести уверенность в себе, или, если вы утратили присутствие духа, откажитесь от миссии, которую я вам готов поручить. Глупец! Разве цель не оправдывает любые средства?

— Я сделаю все, что от меня требуется, отец, — сказал я. — Не бойтесь, вы не услышите никаких возражений с моей стороны.

— Вот это речь моего сына! — радостно воскликнул он. — Для вашего спокойствия я скажу, что существует много надежных доказательств в пользу личности этого юноши. Как только вы с ними ознакомитесь, вы будете полностью уверены, не переживайте!

ГЛАВА III

Отец познакомил меня с молодым человеком, героем чудесной истории, которую он мне поведал. Дмитрий, как я буду отныне именовать его в своих записках, жил в тот момент в доме папского нунция без какого-либо звания и положения, права его едва ли отличались от прав прислуги. Номинально он служил писцом при его преосвященстве.

Несмотря на скромное платье, в котором он явился передо мной, несмотря также на отсутствие полной уверенности в правдивости отцовского рассказа, вопреки его собственной вере в личность русского царевича, который по всем историческим документам был убит за четырнадцать лет до этого, несмотря на все это, едва увидев этого молодого человека, я позабыл все свои сомнения и с тех пор считал его именно тем, кем представил мне его мой отец.

Я низко поклонился ему, приветствовал его как более знатного, обращался к нему ваше высочество и в своем смирении даже преклонил колено и поцеловал его руку.

— Встаньте, — сказал он. — Вы сын графа Земского, моего доброго друга, и вы, несомненно, знакомы с моей историей. Что ж, я уверен, мы с вами тоже станем добрыми друзьями.

— Я намерен служить вам, ваше высочество, и делать все, что в моих силах, — отвечал я.

Царевича в доме его преосвященства знали под именем Дмитрия Владецкого (в самом имени содержалась идея власти). Несмотря на скромное платье, это был привлекательный юноша, темноволосый, с темной бородкой, постриженной на французский манер, подвижный, изящного сложения и среднего роста. Главную особенность представляли его глаза, их взгляд был проницательным и острым, как у орла или ястреба. Манеры его казались величественны, даже аристократичны, так что я удивился, как ему удалось изображать слугу рядом с людьми, которые не знали, что на самом деле он им не ровня. В нем, положительно, ничего не было от слуги с самой первой нашей встречи.

— Я наслышан о ваших талантах и многого жду от вашей службы, — сказал он. — Рад, что смогу воспользоваться вашими услугами. У вас будет великая и крайне важная задача. Вы станете голосом, который издаст первый шепот, подобно вечернему бризу вы будете летать с места на место, шевеля то листок, то травинку. Поначалу от вас не потребуется ничего больше. Никакой спешки. Шепот постепенно перерастет в ропот, а ропот — в разговоры, споры. Затем внезапно раздастся крик, который разбудит всякого спящего — поляка, казака, русского: «Царь восстал из могилы! Рюрикович жив! Долой убийцу-Годунова, занявшего священный трон Рюриковичей! Сын законного царя жив, он не умер! Освободите для него место, в каждом преданном сердце, каждом сердце, которое бьется во имя великого рода Рюрика! Ибо Дмитрий идет; цесарь, которого считали мертвым, жив!» Этот преданный крик, вы увидите, зазвучит все громче, пока не долетит с земли до небес, от Кракова до Москвы. Он заглушит все прочие звуки в России, ничто не сможет заставить его умолкнуть, пока он не стихнет под звон колоколов всех московских церквей во славу взошедшего на престол истинного государя Дмитрия Ивановича, Рюриковича, сына русского царя!

Красноречие этого человека увлекло меня. Полагаю, что в тот момент, когда он закончил свою речь, я был его безграничным и преданнейшим рабом и подданным в большей степени, чем когда-либо в последующее время. Его слова, его манера, его голос, взгляд его глаз, все это наполнило меня внезапным чувством привязанности и веры.

— Ваша роль, — добавил он, — значительна и крайне важна. Повторю: вы запустите первый шепот, который преобразится позднее в праздничный перезвон колоколов в Москве. Вы бросите первый камушек, который запустит лавину возмездия и сбросит с престола убийцу и узурпатора Бориса Годунова! Вы понимаете это?

— Ваше высочество, — пробормотал я, — это слишком большая честь для меня! Но дайте мне задание, расскажите мне, чего ждет от меня ваше высочество, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы исполнить вашу волю.

— Хорошо, — ответил он, — внезапно оставив высокопарную манеру, в которой от только что говорил, и перейдя к серьезной беседе. — У вас будет простая, но важная задача. Ступайте к своим полякам, к тем, кто поддается влиянию и сможет служить нашему делу. Вы поймете, что, хотя мои русские, вероятно, выйдут как один приветствовать сына законного царя Ивана, Борис Годунов, которому дорого его положение, несомненно, не уступит без борьбы. Поэтому поначалу мне не обойтись без поддержки поляков и казаков. Ваша задача — подготовить польских панов и вельмож, которые, в свою очередь, когда придет время, поднимутся и призовут короля вмешаться в мое предприятие. Его величество склонен к некоторой вялости и вряд ли предпримет что-либо в мою пользу, если только его не подтолкнут к этому его собственные вассалы. Верно ли я понял со слов вашего отца, что вы нашли человека, который сможет выполнить такую же задачу среди казаков, как вы среди поляков?

— Отрепьев, ваше высочество, несомненно, тот человек, о котором говорил мой отец. Хотя я не могу ручаться, что каждый будет служить вашему высочеству столь же преданно, как я, уверен, что Отрепьев пользуется влиянием среди казаков. Скорее всего он успешно справится с задачей, если сочтет вознаграждение соответствующим его усилиям.

— Ха! Этим он мне даже больше нравится. Как говорится quid pro quo⁵, мой друг; это справедливо для любых услуг, иначе, поверьте мне, оказывающему услугу нельзя полностью доверять. Бескорыстие редко служит источником усердия, такого, которого требую я. Я не слишком верю в бескорыстное служение. Человек — эгоистичное животное, он должен быть вознагражден прежде, чем употребить свою энергию на службу другому. Этому парню щедро заплатят за его службу, заверьте его в том. Я не забуду тех, кто поддерживает меня в самом начале моего пути. Вы тоже будете щедро вознаграждены. Что для вас ценно? Как и для вашего отца, слава и величие церкви, не так ли?

— Святая церковь для меня всегда на первом месте, как и для моего отца, ваше высочество. Насколько я понимаю, церковь получит существенные преимущества от вашего восстановления на престоле ваших предков?

— Она может получить. И получит, если это будет зависеть от моей доброй воли. Но могу ли я заранее отвечать за целый народ? Будьте уверены, что, когда я прочно займу трон Рюриковичей, духовное благополучие моего народа станет моей первейшей заботой. Достаточно ли вам этого обещания?

— Ваше высочество, — смиренно ответил я, чувствуя, как мое сердце наполняется благодарностью и предвкушением грандиозной работы, которая мне предстояла, — одно лишь это обещание делает меня вашим вечным слугой.

— Хмм, — ответил он, должно же быть и что-то личное в вашей привязанности. Церковь — это хорошо, это прекрасно, кому как не мне знать, что ее преданные дети, в особенности, добрые друзья Общества Иисуса готовы пройти сквозь огонь и воду ради служения ей. А если я потерплю поражение и не достигну своей высокой цели? Вы встанете против меня?

— Давайте не думать о проблемах заранее, ваше высочество, — ответил я. — Вы не потерпите поражение; вы не из тех, кто не достигает целей, вы…

— Довольно, — рассмеялся он. — Остановимся на этом. Я удовлетворен, ибо ваши слова свидетельствуют о вашей вере в меня, а это все, о чем я прошу в настоящий момент. Быть может, личная преданность придет позже. Я уверен, мы станем добрыми друзьями. А теперь — за дело! Давайте обсудим, где и как вы намерены начать свою кампанию?

Примерно час мы были заняты составленным мною списком польских панов, и в ходе обсуждения я был чрезвычайно потрясен манерами царевича. Он быстро оставил свой капризный тон и склонность к экзальтации, и зазвучал еще убедительнее, говоря со мной искренне и серьезно. Мы общались теперь как равные, царевич демонстрировал острый ум и деловую хватку, и мне было приятно думать, что мне придется служить мудрому и находчивому господину.

Мы вместе прошлись по списку польских вельмож, оценивая возможную помощь от них, исходя из их благосостояния, преданности церкви, любви к приключениям, ненависти к русским. Хорошо зная своих соотечественников, я был способен оказать царевичу неплохую услугу, которой он, судя по всему, остался доволен.

— Да вы истинное сокровище для моего предприятия, Земский! — весело заявил он, когда мы закончили. — Признаюсь, когда ваш отец и его преосвященство вас так хвалили, я был склонен опасаться, что их доброе отношение в вам заставляет их преувеличивать ваши заслуги. Так когда же я сам попаду в эти списки, как и где?

Польщенный похвалой царевича, я не стал медлить с предложением. Мой разум уже бродил далеко впереди и, внося в расписание возможных друзей и сторонников, я придумал схему действий с самим царевичем.

— Дайте мне неделю-другую, ваше высочество, — сказал я. — Все будет готово к тому, чтобы вы сами вошли в списки. У меня есть уже план, если только вы согласитесь на короткое время сыграть роль, едва ли соответствующую вашему высокому положению.

— Бросьте, я играл такую роль всю свою жизнь или, по крайней мере, последние четырнадцать лет, — рассмеялся он. — Невзгоды сделали меня толстокожим, друг мой, но они не лишили меня воли и не сделали из меня труса. Говорите же, кем мне придется притвориться? Свинопасом? Нищим? Ну же, рассказывайте, что у вас за план, друг мой, я не боюсь и не стыжусь играть какую-то роль, если вижу в этом необходимость.

— По мне лучше всего было бы, если бы его преосвященство представил ваше высочество как есть, — начал я, — но, поскольку, это, очевидно, не входит в его намерения…

— Забудьте об этом, — перебил он меня. — Его преосвященство считает, и я с ним полностью согласен, что, если он так поступит, мои русские люди испугаются, заметив суету вокруг меня, увидят в этом заговор Рима с целью через меня убрать Восточную церковь, которой они крайне привержены. Поэтому Рим держится в стороне, точнее держится незаметно в тени, чтобы выступить вперед, когда настанет подходящее время.

Я услышал в этих словах осторожность, основанную на подлинной мудрости, и приступил к изложению своего плана о личном участии царевича. Этот план был сердечно встречен и одобрен его высочеством, так что моя первая встреча с этим удивительными молодым человеком завершилась весьма удачно.

Мой отец с волнением ожидал окончания встречи. Я вернулся к нему сияющий и полный оптимизма.

— Теперь вы убедились, сын мой, — произнес он. — Можете не отвечать, я вижу по вашим глазам.

— Он принц из принцев! — ответил я с воодушевлением. — Можно лишь смиренно мечтать, чтобы Провидение избрало такого принца для продвижения столь великого и чистого дела на благо Его церкви на земле!

— Отлично сказано, сын мой, — сердечно признал мой отец. — Будьте уверены, что Провидение в самом деле избрало инструмент, с помощью которого это великое дело будет доведено до конца. Кто, как не сам Господь вырвал это дитя из когтей убийц, направил его в безопасное место, вскармливал и лелеял его долгие годы на чужбине? Для какой цели, как не для этой он возвратится однажды к своему народу, отклонившемуся от учения единственной истинной церкви или не познавшему доселе спасительное знание, которое приведет его, в конце концов, в лоно Христово?

— Это великая цель, ради которой мы будем трудиться, отец, и молиться о ее достижении, — ответил я.

ГЛАВА IV

Покинув Краков, я, разумеется, первым делом отправился к моему другу Мнишеку, и на то у меня было более двух причин. Во-первых, моему дражайшему другу надлежало узнать о великом деле, полностью занимавшем мои мысли. Почти не вызывало сомнений то, что он всеми силами будет нам помогать во всем, что касается славы и выгоды церкви. Во-вторых, я оставил в его доме Отрепьева, русского монаха-расстригу, нужно было найти этого парня и отправить его на новое задание как можно скорее. Наконец, там была Марина, которую я мечтал поскорее снова увидеть.

— Я думала, вы никогда не приедете, — сказала она мне. — Быть может, если бы вы знали, какой пылкий влюбленный этот Отрепьев, вы бы приехали раньше.

— Неужто он многое себе позволял? — спросил я, густо краснея; увидев это, Марина рассмеялась, и я тоже.

— Он не тот соперник, которого мужчине стоит всерьез опасаться, — сказала она. — Вы ревнуете меня к русскому, Казимир? К приверженцу ложной веры Восточной церкви? К священнослужителю, лишенному священных привилегий? Фи!

— Ни к кому я не ревную, — ответил я, обнимая ее, — до тех пор, пока я могу держать вас в своих объятиях, и знать, что вы моя. Ведь не настанет же вовеки день, когда я не смогу так назвать вас?

— Ах, какие же были сладкие моменты — дни в начале лета, когда солнце светило вовсю, когда вся природа улыбалась нам и птички распевали свои самые веселые песни, пока первая гроза не освежила их горлышки, не заглушила их нежное пение, не набросила пелену на драгоценные часы солнечного сияния. Как прекрасно, что мы увидели, узнали это, даже если мы будем лишены этого на время или даже навсегда.

Марина была самой первой, кому я доверил секрет Дмитрия Владецкого и великой миссии, которую мне предстояло выполнить от имени царевича. Марина надолго задумалась, не отвечая, затем она сказала:

— Казимир, это правда? Неужели это возможно? Это в самом деле московский царевич? Или же этот человек выбран церковью для ее целей?

— Даже если так, если дело одобрено теми, кто блюдет ее священные интересы, мой долг был бы поддерживать его и повиноваться, — ответил я. — Но увидев этого великолепного царевича и услышав его вдохновляющие слова, Марина, я не сомневаюсь, что он действительно тот самый Дмитрий, о котором говорили, что он пал от рук нынешнего государя Московии. Ныне он воскрешен высшими силами и ради высших целей, чтобы жить и действовать. Кто мы такие, чтобы критиковать неисповедимые пути Господни? Вот человек, вот его высочайшая миссия — неужели этого нам недостаточно?

— Это несомненно, как вы говорите и как нунций хочет заставить нас верить; я также не сомневаюсь, что имеются доказательства его личности. Говорил ли что-то его преосвященство о них, о каких-то особых приметах, знаках на теле, по которым можно было бы узнать юношу, в случае если его личность вызовет сомнения у….

— У еще одного Фомы Неверующего, вроде Марины? — рассмеялся я. — Любовь моя, как только вы увидите этого царевича, вы перестанете сомневаться и поверите. Сам он уверен в своей личности и осознает величие своей миссии на земле: поймать целый народ одним лишь броском сети. Матерь Божья! Это поистине высочайшая миссия — и этот человек ее достоин!

— Он и впрямь так великолепен? — спросила она. — Так красив, так предан, так воодушевлен?

— Да и даже больше того. Он достоин высокого призвания; большей похвалы я не смог бы придумать.

Марина весело засмеялась и поцеловала меня.

— Как бы то ни было, он уже заполучил одного новообращенного, — сказала она, — и после весьма краткого знакомства. Скажите, Казимир, вы не боитесь, что я отдам свое сердце этому образцу совершенства, такому прекрасному и добродетельному?

— О, — ответил я удивленно, обнимая ее в ответ, — я уверен, вы не сможете отдать свое сердце, поскольку оно надежно заперто в моем собственном сердце, даже царевич не сможет лишить меня самого дорогого, что у меня есть! Он может забрать все на свете, но только не это.

Возможно, я казался очень серьезным, когда произносил эти слова, поскольку лицо Марины также сделалось серьезным: «Я пошутила», — сказала она.

Князь Мнишек воспринял мои новости с энтузиазмом.

— Земский, — воскликнул он, — история в самом деле превосходная! Поймать весь народ Московии одним броском сети — это в высшей степени вдохновляющий план. Что до этого юноши, он избран в качестве орудия нашей священной матерью церковью для ее планов, и неважно, является ли он действительно сыном Ивана, если громадный косяк московской рыбы поплывет за ним в сеть.

— Он точно сын Ивана, тут нет или почти нет сомнений, — начал я.

— Ну, как вам будет угодно, вернее, как будет угодно кардиналам, нашим хозяевам. Несомненно, решать не вам, мой друг, и не мне. Если наши хозяева тронут струны, нам придется плясать, не так ли?

— Мы должны повиноваться, я не сомневаюсь, — согласился я. — Церковь вольна выбирать себе орудие по своему усмотрению — из трущоб или из дворцов. Однако же, я предпочел бы служить тому, в чьих политических правах я уверен, а в Дмитрии я уверен, и не сомневаюсь, вы также вскоре убедитесь.

— Я не намерен докапываться до истины, — отозвался Мнишек, — это не мое дело. Не станем же мы всякий раз, когда призывает святая церковь, вопрошать: «А это обоснованно?» Для вас и для меня, Земский, цель оправдывает средства.

Отрепьев воспринял мой рассказ с явным недоверием.

— Ого, — смеясь, воскликнул он, — славная сказка, в которую, несомненно, полностью поверят глупые русские! И кто же этот молодой человек?

— Кто же еще, как не Дмитрий Иванович, законный наследник своего отца, царя Ивана, и своего брата, царя Федора? Кем еще он может быть?

— Ну, это ведомо, — Отрепьев продолжал со смехом, — пожалуй, лишь папскому нунцию в Кракове, да, возможно, вашему отцу. Впрочем, какая разница, кто он, если он достаточно презентабелен, чтобы одурачить простых московитов. Этот петух способен кукарекать?

— Говорю вам, он самый настоящий царевич, я в этом ничуть не сомневаюсь. Он будет громко кукарекать, будьте уверены…

— А с какой стати мне и вам, Земский, так со всем этим носиться? Нас-то это как касается? То, что его преосвященство нунций выиграет в случае его успеха, если царевич сумеет восстановить свои права, я охотно верю. Но нам зачем сказали? И какова ваша роль в этой игре?

— Великая, — сказал я и принялся объяснять, что Отрепьеву поручено пробудить и упрочить симпатию среди запорожских казаков, а также, если получится, среди казаков на Украине. — Столь романтичная сказка и перспектива сулящего добычу приключения быстро захватят воображение этих бравых ребят. — Я упомянул также, что, если сотрудничество Отрепьева окажется успешным, оно будет щедро вознаграждено. — Какой контраст между вашим нынешним положением в вашей стране, точнее вашим изгнанием, и тем, что вы можете получить, когда Дмитрий с триумфом войдет в Москву, в значительно мере благодаря вам и вашим казакам. Да вы, любезнейший, сможете стать правой рукой государя и просить любую награду!

— К примеру, предпочтение в выборе церкви. Вы забыли, что я являюсь — или являлся — священником Восточной церкви. Что если я попрошу царевича или, скорее, католиков, которые стоят за этой марионеткой, тянут за нити и управляют его руками и ногами, — что, если я попрошу этих людей отдать предпочтение церкви, которую они намерены уничтожить? Расслабьтесь, дружище, за свою работу я хочу получить деньги. Заключите для меня сделку с вашим кардиналом, и я помогу выскочке, чем смогу.

— Почему вы называете его выскочкой? Вы же ничего не знаете об этом человеке, кроме того, что я вам рассказал? — горячо возразил я.

— Да по мне, зовите его, как хотите! — рассмеялся он, — Мне нет дела до того, кто он. Разумеется, он отвечает целям кардинала, кто бы он там ни был. Мы же знаем, что кардинал — иезуит до мозга костей, и ему все равно, кто этот Дмитрий — сын Ивана или сын Вельзевула, князя тьмы. Для меня это так же неважно, хотя я не понимаю, отчего его преосвященство, имея столь высокое мнение о моих добродетелях и способностях, не выбрал меня в качестве орудия для этого благочестивого плана. В чем я уступаю идеалу в лице этого парня?

— Вы говорите глупости, Отрепьев, — сказал я сердито. — Я больше не намерен тратить на вас время. Дмитрий — это Дмитрий, истинный царь России, я вы — Отрепьев, монах, лишенный сана и привилегий, изгнанный из своей страны. Ну, идите, скажите простым московитам, что вы их царевич, — посмотрим, что они вам ответят. Они скажут: «Ты Отрепьев, священник без веры, уличенный в постыдных деяниях, за которые мы тебя лишили сана и изгнали давным-давно. И ты хочешь вернуться к нам назад царем?» Не сомневаюсь, что ваш путь из Москвы окажется намного быстрее пути туда!

— Да я просто пошутил, — сказал он, насупившись. — Но, если вашим иезуитам нужны мои услуги, им придется раскошелиться.

В конце концов, Отрепьеву было обещано ежемесячное жалование, поскольку его услуги были очевидно важны для нашего дела, и он должен был отправиться к казакам с миссией, сходной с моей собственной среди поляков. Ему предстояло пробудить интерес и симпатию, разжечь желание пуститься в сулящие выгоду приключения. Что до личности Дмитрия, на нее нужно было скорее намекнуть, нежели описывать. Нет нужды вдаваться в детали того, как и где царевич провел свою юность. Достаточно сказать, что он соответствует всем представлениям о том, каким должен быть великий царевич: красивый, храбрый, жизнерадостный, аристократичный, блестящий наездник и прекрасный фехтовальщик.

— Он и вправду таков? — спросил Отрепьев, почему-то покраснев.

— Точно таков, — отвечал я, — он превосходит любого московского царя, о котором мы когда-либо слышали, ведь они варвары по большей части во всем, что касается манер, воспитания, образования…

— Но откуда же все эти привлекательные свойства и добродетели? — рассмеялся Отрепьев. — Если то, что я слышал, правда, его отец и дед не отличались великими царственными качествами. А уж по части красоты они…

— Пфф! — ответил я. — Не морочьте мне голову, пока я не разозлился. Если бы всякий сын вырастал таким же или хуже, чем его предки, человеческая раса не смогла бы последовательно развиваться и двигаться вперед. Ну а образование может многое сделать для человека.

— Ну да, ну да, — снова засмеялся Отрепьев. — Как и кардинал, когда у него есть намерение или когда он видит в этом выгоду. Этот ваш кардинал — проницательный человек, и я весьма уважаю его, поверьте. Будем надеяться, что вновь обретённый царевич сделает для него столько же, сколько он сделал для вновь обретенного царевича; тогда, полагаю, все мы будем вполне довольны!

ГЛАВА V

Итак, Отрепьев отправился к своим казакам, в то время как я уехал распускать среди Сандомирских панов слухи, которые будут набирать силу до тех пор, пока шум людских голосов не потонет в звоне московских колоколов, радостно возвещающих о коронации нового царя Московии.

— Быть может, нам стоило найти другого человека для внедрения к казакам? — сказал я, прощаясь с Мариной. — Мне совсем не нравится этот Отрепьев, пускай он умен и искусен в делах, но я ничуть ему не доверяю.

— Я тоже, — ответила Марина, — по другим причинам.

— По каким же? — удивился я. — Уж не осмелился ли он…

— О, он осмелился, — рассмеялась она, — возжелать то, что принадлежит другому мужчине — моему возлюбленному, — и даже грозил, что случится то и сё, если он не получит того, что должно ему принадлежать. В самом деле, он вовремя уехал.

— Матерь Божья! Он на такое осмелился? — воскликнул я. — И как же он угрожал?

— О, это было неясное загадочное бормотание: однажды я узнаю, что упустила нечто грандиозное, и все в таком духе. Не знаю, что вы там пообещали этому человеку за его услуги, но он явно рассчитывает на свое будущее величие.

— Пусть рассчитывает на что хочет, — рассмеялся я, — до тех пор, пока вы ничего не пообещали ему в ответ на его ожидания.

— Я ему велела показать мне товары, которые он продает, до того, как просить назначить за них цену. Я не стану покупать то, чего не видела, сказала я ему, но, раз вам нечего предъявить, кроме Отрепьева, которого мы все знаем, не о чем и торговаться.

— Но в какой удивительный плод может обратиться этот невзрачный цветок Отрепьев? — воскликнул я. — Да он просто сумасшедший!

— Я не уверена, — рассмеялась она, — но, похоже, эти разговоры о вновь обретенном Дмитрии вскружили ему голову, и он возомнил себя этим самым царевичем. Предупредите вашего дорогого Дмитрия, что у него появился соперник!

— Я думаю, мой Дмитрий быстро разделается с любым соперником и вообще всяким, кто его заденет, — ответил я. — Когда вы увидите его, вы поймете, что это Сильный Муж Во Всеоружии, который победит всех вокруг. Он завладеет всеми сердцами.

— Всеми сердцами? — спросила она, глядя на меня с улыбкой. — Можем ли мы приберечь немного для тех, не столь великих мужей, которые…

Я обнял девушку.

— Будет множество девушек, чьи сердца, доселе свободные, не устоят перед ним, — рассмеялся я. — Быть может, некоторые сердца, которые уже отданы кому-то, будут взяты назад ради его великолепия!

— Как знать, — вздохнула она. — Девушки — бедные слабые создания, их может закружить любое дуновение ветерка!

— Все девушки? — продолжал смеяться я, ибо прекрасно знал, что по крайней мере одно сердце устоит перед любым шквалистым ветром.

— Поживем-увидим, — произнесла она с робкой неуверенностью, которая весьма меня позабавила. — Кто знает, что случится, когда этот ваш идеал будет поближе. Может быть, как вы говорите, все сердца склонятся перед ним, как травинки под косой!

В последующие дни я вспоминал этот разговор и множество глупых слов, сказанных в шутку. Мы едва можем угадать, что Господь уготовил нам. В людских делах ничто не бывает наверняка. Только что человек был уверен в своих силах — и вот они уже внезапно покинули его.

Едва начав свою миссию, я обнаружил, что проницательным польским вельможам, в которых я должен был пробудить интерес к слуху (запустить его способен был лишь я) о том, что московский царевич восстал из могилы, — нашим славным польским вельможам требовалось нечто посерьезнее, чтобы почувствовать интерес к этому делу.

— Мы поверим, когда увидим его, или услышим кого-то, кто видел его, — сказали они, наконец. — И что нам это вообще даст?

— Я видел его, — попытался я сказать. На что они вежливо заметили, что я еще молод, а юные сердца чересчур восторженны и легко поддаются обману. Кроме того, они спросили: «Что нам, полякам, до того, кто сидит на московском троне — запятнанный кровью узурпатор или сомнительный сын царя, чье имя смердит в ноздри любого цивилизованного человека?»

— Этот Дмитрий воспитан в Польше, — отвечал я, — он научился любить польские устои, и святая церковь, наше благословенное наследие, стала его убеждением. Нужно ли еще что-то говорить? Пусть ваше воображение довершит дело. — Тут мои осторожные друзья выказали слабый интерес, но потом пожали плечами и заявили, что, не увидев этого человека и не услышав о его притязаниях, они не готовы поверить ему.

— Покажите нам его, и мы поверим, — таково было общее мнение польских панов.

— Настало время, — написал я отцу, — чтобы его высочество сам предпринял некоторые активные действия; пусть приступает без промедления в соответствии с планом, который мы утвердили перед тем, как я покинул вас. Я делаю для этого дела все возможное, но панов нельзя больше кормить кашицей с ложечки, им необходима твердая пища.

— Будьте уверены, — ответил мой отец, — что царевич осознает, какую работу вы ведете от его имени. Я передал его высочеству, с какими трудностями вы столкнулись, и он согласен последовать вашему совету. Вы вскоре услышите о нем. А пока трудитесь во имя Господа и нашей дорогой матери церкви.

И действительно, не прошло и месяца, подоспел слух из Брагина, вотчины графа Адама Вишневецкого⁶, убедивший меня, что царевич Дмитрий уже вступил на тропу войны. Я тотчас поспешил в Брагин, чтобы самому убедиться в истинности слуха.

Слух же был следующий.

Молодой человек приятной наружности невесть откуда объявился в Брагине, сослался на свое бедственное положение и умолял графа Вишневецкого спасти его от голода и дать ему работу. По его словам, он разбирался в лошадях и хотел бы, если возможно, занять должность егеря, а ежели такой возможности нет, он готов на любую работу, только бы его не выставили за дверь.

Граф, приятно удивленный манерами и внешностью юноши, ответил, что не может дать ему место егеря или ловчего, однако будет рад испытать его достоинства личного слуги в своем доме, если тот согласен.

Молодой человек сказал, что, хотя и не знаком с обязанностями слуги или камердинера, с готовностью возьмется за работу, если граф любезно проявит снисходительность к его незнанию. Граф согласился поддержать юношу, и тот вскоре был нанят в качестве лакея.

Граф был доволен новым слугой, демонстрировавшим выдающийся ум и тактичность. Он быстро освоил свои обязанности, казался одновременно честным и прилежным и вскоре стал фаворитом среди прислуги. Звали юношу Дмитрий Владецкий.

— Имя кажется скорее русским, нежели польским. Так вы русский?

— Русского происхождения, но воспитывался в Польше, — отвечал юноша.

— Для русского вы слишком цивилизованны, — заметил граф.

К несчастью, когда новый слуга отработал всего лишь неделю в доме своего хозяина, однажды утром ему пришлось брить графа Вишневецкого после того, как тот принял ванну, поскольку основной брадобрей отсутствовал по какой-то причине. Дмитрий раньше никогда этого не делал, поэтому приступил с тревогой, опасаясь по неопытности оцарапать или поранить щеку хозяина. Возможно, тревога заставила его нервничать, как бы то ни было, вскоре лезвие соскользнуло, и по щеке графа потекла кровь.

Граф Адам, человек добрый и великодушный, тем не менее, обладал вспыльчивым нравом. Он вскочил, схватил трость и нанес обидчику несколько ударов по плечам. Тогда слуга выхватил трость у него из рук и встал напротив хозяина. Грудь его тяжело вздымалась, глаза сверкали, дыхание участилось.

— Как вы посмели, сударь? — закричал он. — Вы не знаете, кого вы ударили.

— Я знаю, что плачу вам жалование как слуге, а вы порезали меня по своей глупости и неловкости, — взревел граф, — да еще вздумали угрожать мне? Прочь, глупец! Довольно, больше я в ваших услугах не нуждаюсь. Хотя постойте, — добавил граф, когда уволенный слуга собирался уходить, поникший, с опущенными плечами, словно он внезапно вспомнил, где его место, — что значит, я не знаю кого я ударил? Я подозревал, что вы не простого происхождения. Это так?

— Да, это так, — быстро ответил Дмитрий.

— Так кто же вы?

— Тот, слухи о котором, уже добрались до вас, граф Вишневецкий. Тот, кто восстал из могилы. Дмитрий, сын царя Ивана.

Граф Адам был удивлен, заинтригован, но не убежден.

— Я слышал слухи, — сказал он, — в самом деле. Но как я узнаю без доказательств, что вы тот самый человек, о котором ходят странные рассказы?

— Если моего слова вам недостаточно, — отвечал юноша, — спросите Земского, он может подтвердить мою личность. Если его свидетельства также недостаточно, я могу попросить доказательство у того, чьи слова не сможет опровергнуть даже граф Вишневецкий, — у его преосвященства нунция при королевском дворе.

— Тогда ваш рассказ несложно будет подтвердить, — заключил граф. — Нужно лишь послать за молодым Земским, которого я знаю и которому могу доверять.

Так история появления Дмитрия в Брагине была рассказана мне в доме одного пана в Сандомирском воеводстве, и я поспешил подчиниться уговорам Вишневецкого, просившего меня приехать и подтвердить личность московского царевича.

ГЛАВА VI

Тем, кто читает об этом деле, может показаться чудом, что появление царевича Дмитрия перед публикой не было почетным и запоминающимся, что он скорее вполз в мир великих под видом жалкого и смиренного слуги. Что ж, если он пошел таким путем, значит таков был его выбор. Но моему отцу, знавшему как никто другой польский темперамент, казалось, что наш народ будет более расположен слушать историю, щедро приправленную романтикой, нежели скучный и банальный рассказ о посещении московским царевичем дома польского вельможи. Поэтому он составил план, по которому Дмитрию предстояло самостоятельно выбрать лишь то, как именно обставить свое появление. История будет пересказываться среди тех, кто уже слышал слухи о его возрождении из могилы, и несомненно будет набирать обороты при каждом пересказе.

Польский вельможа, в доме которого я гостил в тот момент, когда получил послание от графа Вишневецкого, и которому я днем или двумя ранее я рассказал о бродивших в Кракове слухах, воспринятых им со свойственным ему безразличием, теперь вдруг заинтересовался и воодушевился новостями.

— Если правда то, что юноша явился во плоти, — сказал он, — и все намерения и обстоятельства указывают на то, что он поляк, я не удивлюсь если король поддержит его дело. Польский король на московском престоле — поляк и добрый католик во главе московской церкви — только подумайте об этом, любезнейший!

— Я думал об этом, серьезно думал, — отвечал я, — и поэтому я выбрал на днях дом вашей светлости. Теперь я могу уведомить его величество и, осмелюсь сказать, его преосвященство, что этот преданный пан и тот, — тут я назову имя вашей светлости и другие имена с репутацией и весом — готовы поддержать его величество, если он решит действовать в пользу царевича.

— Посмотрим, посмотрим, — ответил пан. — Многое будет зависеть от личности этого юноши. Вдруг он и впрямь царевич и — святые угодники! — закончил он со смехом, — при этом слуга старого Адама Вишневецкого⁷, и граф побил его, а? Вот ведь сказочная история, любезнейший, — самая чудесная и необычайная из всех, что я слышал!

Будьте уверены, я представлял историю признания царевича так драматично, как только мог. Эта история будет передаваться впоследствии от поколения к поколению: жалкое положение царевича, его неловкость в качестве брадобрея, нанесенные графом побои, его царственная гордость и благородный гнев при таком унижении, его откровения и отказ графа верить его поразительному рассказу, мое свидетельство в пользу его высочества, я на коленях умоляю его простить графа за нанесенную по неведению обиду, раскаяние графа и его безоговорочное признание его высочества — потомки получат прекрасную историю для своих детей и детей их детей!

Все случилось так, как и должно было. Граф Вишневецкий был в самом деле полон ужаса и раскаяния за посягательства на царственную особу, чего только мог желать любой человек, царевич или простолюдин.

Дмитрий был переодет в самую изысканную одежду, какая только нашлась в доме, и являл собой поистине приятное зрелище в роскошном наряде, он выглядел принцем до мозга костей и в целом был самым очаровательным юношей, которого только может увидеть человеческий глаз в летний день.

И граф Вишневецкий, и все его домочадцы не могли удержаться от громкого выражения восхищения этим великолепным юношей, который принимал их почтение, как и мое, словно привык к этому за всю жизнь и воспринимает похвалы и лесть как должное.

Что до меня, то я был рад сверх меры как внешнему виду царевича в изысканном платье, так и тому, что он заполучил на свою сторону всех этих славных людей. Я был в предвкушении воодушевления всей Польши, когда этого блистательного молодого царевича увидит и будет им восхищаться народ страны.

Когда эти шаги были поспешно предприняты, первым делом, по просьбе графа Вишневецкого, Дмитрий был приглашен в дом его брата, графа Константина Вишневецкого, где его посетили многие польские паны, желавшие из беспокойства или любопытства поскорее увидеть необычного человека и решить, стоит ли рисковать жизнью и деньгами, служа ему ради возможной выгоды для отечества.

Что касается дам, как замужних, так и девиц, большинство их них быстро влюбились в блистательного юношу с такой романтичной историей. Дмитрий же держался сдержанно и с достоинством, демонстрируя рыцарское уважение ко всем, но, насколько можно было заметить, не выделяя никого особо.

Я был готов долгие месяцы готовить почву для прибытия царевича — но нет! Едва он сам вышел на сцену, все сердца открылись навстречу ему, и я обнаружил, что моя работа завершена.

Он был не только принят всеми поляками, но, казалось, каждый при знакомстве с царевичем проникался ощущением величия его миссии на земле, которую видели не только в объединении русского народа под сенью нашей святой церкви, но также в постепенном поглощении в политическом смысле московского царства польской короной.

Однако, едва я заговорил с Дмитрием об этом последнем пожелании, тот вышел из себя, покраснел от гнева и приказал мне унять глупые языки, что болтают о таких вещах.

— Церковь — дело иное, тут мы трудимся во славу Господа и Его церкви на земле, но почему я, царь Всея Руси, должен прийти сам и привести мой народ под иго польского короля? Сигизмунд — не Господь Бог. Я готов во всем служить Господу, но не Сигизмунду.

В тот момент его величество король еще не знал о молодом царевиче. Возможно, он лишь слышал краем уха о его появлении, и план его преосвященства и моего родителя, являвшихся, без сомнения, основными двигателями этого дела, состоял в том, чтобы держать его величество в неведении до тех пор, пока они не смогут ему сказать: «Польские паны готовы поддержать деньгами и людьми дело молодого русского царя, находящегося теперь среди нас. Дайте этому делу ваше одобрение, и завтра молодой государь будет сидеть на троне своих предков в Москве. Это будет яркий самоцвет в польской короне, он воссияет ярче всех других драгоценностей, когда-либо украшавших диадему земного монарха».

Поскольку наш король Сигизмунд слыл осторожным, а по мнению некоторых, и пугливым монархом, столь значимое предприятие должно было хорошо подготовлено и завершено до того, как его следовало аккуратно представлять на одобрение его величества.

Никто на всей земле не понимал ход мыслей его величества короля так, как его преосвященство кардинал нунций.

Я обратился к нему и своему отцу за указаниями, ибо это дело было политической и духовной приманкой, которую предстояло предложить польским вельможам, и его преосвященство ответил:

— Не путайте одно с другим, друг мой. Из этих двух сущностей — церкви и политики — одна гораздо важнее другой, а именно: первая. Люди должны понимать, что мы сражаемся за церковь Христову на земле, это святая миссия, доверенная нам через молодого царевича. Это самое главное.

— Возможно, некоторые не столь ревностны в отношении дела церкви, но горячи как огонь в стремлении добавить Московию к польской короне, — ответил я с улыбкой, — и если есть таковые…

— Если есть таковые, — сказал его преосвященство, который, казалось, тоже вот-вот улыбнется, но все же сохранил серьезность, — дело другое. Нет ничего плохого в том, чтобы позволить этим людям верить, что вопрос будет поставлен так, как они того желают. Вы скажете им, что слава святой церкви — это флаг, под которым мы вступим в битву, а московская корона, несомненно, станет наградой победителям.

Поэтому, когда Дмитрий резко приказал мне унять языки, болтавшие о присоединении России в пользу Сигизмунда или любого другого монарха на земле, я ответил, что его преосвященство думает иначе и советует позволить всем людям думать так, как им нравится.

Это привело царевича в ярость.

— Я научу его преосвященство и вас, мой друг, и всех прочих, — сердито кричал он, — что русский царь может быть господином Польши, но не бывать Сигизмунду государем московским! Я есть государь московский, и никто другой! Или папа не доволен тем, что я принесу Россию к его ногам, если Россия на то согласится?

Я дал Дмитрию мягкий ответ, уступая полностью его аргументам. Но с теми вельможами, кто лелеял политические цели в отношении России больше, чем религиозные, я говорил так, как советовал его преосвященство, позволяя им думать, что наша цель наполовину политическая, однако в настоящий момент мы хотим, чтобы все думали, что мы сражаемся ради святой церкви.

— Ах, вы иезуиты! — смеялись эти люди, — вы хотите скрыть меч в правой руке, пока левой наносите смертельные удары кинжалом. Что ж, дайте нам Россию, дайте так, как вам нравится — цель оправдывает средства, не это ли ваш боевой клич?

В самом деле, этот «боевой клич» со всех сторон лился мне в уши, так что я возненавидел его звучание.

ГЛАВА VII

Я получил указания от своего господина в Кракове сопроводить царевича Дмитрия во дворец князя Мнишека, жаждущего увидеть юношу, о котором ходили столь удивительные рассказы, уже достигшие его ушей. Мнишек был одним из наиболее влиятельных наших вельмож, и, как написал, его преосвященство, с ним нужно было считаться.

Поскольку моя прекрасная Марина была дочерью Мнишека, и пребывание рядом с ней было озарено для меня солнечным светом, я ни в коей мене не противился этому указанию, в отличие от Дмитрия. Дмитрий оказался не так легок на подъем, как предполагал нунций. Как только популярность его возросла, он сделался более капризным.

— Я поеду теперь, — ответил он. — Ваша работа, Земский, выполнена и, я признаю, выполнена неплохо. Но я не ребенок, и взяв нынче дела в свои руки, я отныне буду сам себе хозяин. Дни погонщика с пляшущим медведем позади.

Его преосвященство в том же письме написал мне следующее:

— На службе у Мнишека есть старый польский солдат, который был некогда в плену в России. Этот человек не раз видел Дмитрия в Угличе и утверждает, что без труда узнает царевича, по меньшей мере, по двум приметам. Он говорит, что у ребенка на шее ниже уха была бородавка, а правая рука, как казалось, и как говорили люди, была чуть длиннее левой. Свидетельства этого человека, возможно бесполезны, но они, тем не менее, могут быть весьма ценны для царевича. Хорошо бы заранее предупредить его об этих приметах из его детства, чтобы этот простой солдат смог полностью подтвердить его личность.

Эта часть письма кардинала, который, как я позднее узнал, получил эту информацию от епископа Сандомирского, как и мы, члена Общества, мне не понравилась, и посему я не торопился передавать послание Дмитрию.

Если утверждение обладало значимостью, должен ли был я усмотреть в нем скрытый смысл? Наверняка должен был, поскольку, если бы я не обнаружил этих примет у царевича, его нужно было предупредить, чтобы старый солдат не разочаровался, стараясь узнать ребенка Дмитрия во взрослом мужчине.

— Ба! — сказал Дмитрий, покраснев, когда я все же прочел ему письмо его преосвященства. — Полагаю, я перерос эти два детских уродства. Неужто этот старый осел заставит усомниться в моей личности, если не обнаружит этих изъянов после стольких лет?

— Будет весьма жаль, если так, — ответил я, так как был сердит на Дмитрия в тот момент за его властный тон в течение всего нашего разговора. — Вера в ваше происхождение, столь скоро взращённая, столь же скоро может быть разрушена противоположными свидетельствами.

— Вы сегодня говорите какую-то чушь, Земский, — сердито ответил царевич, — он не посмеет заронить сомнения, или это ловушка, приготовленная для меня Мнишеком? — добавил он мгновение спустя. — Под каким ухом, по словам этого человека, была бородавка?

— Об этом ничего не говорилось, — проворчал я, — вашему высочеству не составит труда вспомнить.

— Конечно же нет, мое высочество прекрасно знает — будьте уверены, лучше, чем этот старик, который, наверняка все позабыл. Не является ли доказательством того, что этому человеку можно верить лишь наполовину, то, что ребенком я был вдвойне обезображен и имел две бородавки, по одной под каждым ухом?

— Ваше высочество чудесным образом избавились от всех следов этого уродства, — сказал я, — я не нахожу никаких признаков в указанных местах.

— Под левым ухом она незаметна, — ответил он, бросив быстрый взгляд на меня, — но здесь, под правым, все не так чудесно, посмотрите ближе, там все еще виден след от бородавки, которую неудачно пытались свести пиявками в Кракове.

С этими словами Дмитрий поднес руку к правому уху и прижал его — в самом деле, на шее прямо под ухом был виден красный след. Отметина была такова, что легко могла быть оставлена сильно вдавленным в кожу ногтем, но я ничего больше не сказал, хотя этот инцидент встревожил и удивил меня. Мне не успокоили и то, что через день-другой Дмитрий появился с нашлепкой на том самом месте. Заметив, что это привлекло мое внимание, он надменно сказал, что любопытным образом, прыщ или бородавка, о которой мы говорили недавно, и которая, как он полагал, давно была вылечена, на днях снова воспалилась после стольких лет.

Не знаю, почему все это так встревожило мой разум, поскольку, в конце концов, было вполне логично, что его высочество не желал в этот критический момент своей жизни, чтобы возникли хоть какие-то сомнения в его происхождении. Если старый поляк не признает в юноше Дмитрия, которого он видел более десятка лет назад, это, возможно, не окажется фатальным для его дела, но будет, по меньшей мере, неудачей, и может поколебать веру не столь рьяных его сторонников. Посему нет ничего удивительного в том, что он беспокоился. Я сказал себе, что эта бородавка, все следы которой, к несчастью, доктора устранили, должна по возможности принести некоторые свидетельства его прежнего существования.

Тем не менее, я был встревожен и предпочел бы, чтобы этого инцидента не было.

Примерно в это время в замок Константина Вишневецкого прибыл гонец с посланием от такого высокопоставленного лица, как московский царь или цесарь, Борис Годунов.

Оказалось, что слухи о том, что некто объявил себя Дмитрием, сыном царя Ивана, уже достигли ушей этого царя Бориса Годунова, узурпатора и, возможно, убийцы, каковым мы теперь считали его в Польше. Слухи эти отозвались в царских ушах наводящим ужас звоном.

Тем не менее, в своем послании он не выказывал ни страха, ни беспокойства, но лишь возмущение, какое только может испытать любой монарх при известии о том, что появился другой претендент на трон.

— Пришлите ко мне этого самозванца, — писал он, — и он получит по заслугам. Это маловажный для меня вопрос, однако же, я готов заплатить, ежели его живым доставят в Москву. Впрочем, мне нет дела, пришлете вы его сюда или оставите у себя, если вам нравится давать убежище этому жалкому обманщику и самозванцу.

После совещания с его высочеством гонца отослали назад, причем граф Вишневецкий, которому было адресовано послание, не написал ни строчки в ответ. Царевич, между тем, велел гонцу передать своему государю послание на словах. Звучало он так: «Скажи царю, каковым он себя возомнил, что тот, кого он осмеливается называть самозванцем, скоро придет в Москву — слишком скоро для спокойствия и благоприятного положения боярина Бориса Годунова».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

В действительности воевода сандомирский Юрий Мнишек (1548–1613) не обладал княжеским титулом. — Здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, примечания переводчика.

4

Действие романа начинается в 1603 г. Исторической Марине Мнишек (1588–1614) на тот момент было не более 15 лет.

5

Услуга за услугу (лат.).

6

Братья Адам и Константин Вишневецкие носили княжеский титул.

7

Князю Адаму Вишневецкому на момент описываемых событий было 47 лет.