Пират

Фредерик Марриет, 1836

«Дело было в конце июня 1798 года: сердитые волны Бискайского залива понемногу утихали после шторма, столь же сильного, сколь и необычного в это время года. Они все еще продолжали тяжело колыхаться, и по временам ветер налетал беспокойными, яростными порывами, как будто желая возобновить борьбу стихий; однако каждая его попытка была все более слабой, и темные тучи, сбежавшиеся к началу бури, спешили теперь во все стороны, спасаясь от могучих лучей солнца, которое прорывалось сквозь их толщу лучезарным потоком света и тепла. Оно ниспосылало свои сверкающие лучи, которые глубоко вонзались в воды этого уголка Атлантического океана, куда мы сейчас перенеслись; и за исключением одного лишь предмета, едва заметного, там расстилалась только необъятная ширь воды, ограниченная воображаемым небесным сводом. Мы сказали: за исключением одного предмета, ибо в центре этой картины, столь простой однако, и столь величественной, сложившейся из трех великих стихий, находился остаток четвертой стихии. Остаток, – потому что это был только корпус корабля, лишенный мачт и наполненный водой; надводная часть судна лишь иногда всплывала над волнами, когда кратковременный перерыв в их все еще яростном колебании возвращал судну способность держаться на поверхности. Но это случалось редко; вот сейчас он поглощен морем, которое бурлит, перекатываясь через его шкафут, а в следующее мгновение он вынырнул над волнами, и вода выливается из его боковых портов…»

IV. Течь

Корабль освободили от обломившейся фок-мачты; сильный ветер продолжался, но ярко засветило солнца «Черкес» снова был поставлен на фордевинд. Казалось, что всякая опасность теперь осталась позади, и матросы шутили и смеялись, работая над приготовлением фальшивых мачт, которые помогли бы им достигнуть назначенной гавани.

— Я бы и вовсе не горевал об этой безделице, — сказал боцман, — если бы не жаль было грот-мачты; какая она была красавица! Другого такого дерева не найти на всем побережье Миссисипи.

— Полно, земляк, — возразил Освальд, — хорошая рыба ловится, хорошая и разводится, хороший лес вырубают, хороший зато подрастет. Однако, я полагаю, придется нам дорого заплатить за наши дерева, когда доберемся до Ливерпуля; впрочем, это не наша забота — хозяйская.

Ветер, который во время своей внезапной перемены на юго-западный, дул с силой урагана, уменьшился теперь до степени просто крепкого ветра, встреча с которым для моряка — сущий пустяк; к тому же небо совсем очистилось и прояснилось, а с подветренной стороны не было опасности налететь на берег. Это была отрадная перемена после ночи мглы, опасности и сумятицы, и матросы усердно работали, чтобы можно было, поставив достаточное количество новых парусов, сделать корабль более стойким и направить его по курсу.

— Надо полагать, что теперь, когда мы поставим впереди трайсель, капитан велит поддать ходу, — заметил один, копошась возле юферса.

— Да и при таком ветре с тылу нам, пожалуй, не очень-то много нужно парусов, — ответил боцман.

— И то, хоть одна выгода от потери мачты — меньше хлопот со снастями.

— Не говори, Билл, — хлопот не оберешься, как приедем, — ворчливо возразил другой, — изволь-ка весь нижний такелаж обмотать смоленой парусиной да оклетневать, да каждый блок заново вогнать на место.

— Не беда, зато дольше простоим в порту — я «принайтовлюсь».

— Э, да когда же ты перестанешь найтоватъся, Билл? У тебя и без того есть по одной жене на каждый штат, сколько я знаю.

— А в Ливерпуле нет еще ни одной, Джек.

— Так отчего тебе не взять вон ту, Билл? Ты неспроста ведь все эти три недели любезничаешь с негритянской девкой.

— Для шторма она туды-сюды, а на рейде не подойдет. Да суть-то в том, что ты совсем не туда попал, Джек, мне ведь мальчонки ее нравятся — любо мне видеть, как они висят оба у груди этих эфиопок; как посмотрю, так и вспоминается мне макака, кормящая двух своих щенков. Но вот штука-то в чем. Я могу распознать нянек, но никак не различу ребят. Разницы между ними не больше, чем между полудюжиной и шестеркой, так ведь Билл?

— Верно, они вроде как бы две новенькие пули, отлитые в одной и той же форме.

— А что, Билл, хоть одна из твоих баб принесла тебе когда-нибудь двойню?

— Нет, — да и не нужно, пока хозяева не удвоят нам жалованье.

— Кстати, — прервал их Освальд, который стоял под навесом одной из переборок, прислушиваясь к разговору, — следовало бы нам посмотреть, не набралось ли в корабль воды после всех этих толчков. Как я ни разу не подумал об этом! Плотник, отложи-ка свой струг да промерь лотом льяло.

Плотник, который несмотря на непрерывную качку лишенного мачт судна, усердно исполнял свою важную долю работы, тотчас повиновался. Он вытащил бечеву, которая вместе с привешенной к ней железной линейкой была опущена в льяло, и заметил, что с бечевы стекают капли. Предположив, что она промокла от брызг той воды, которую зачерпнул корабль, плотник отвязал линейку, взял новую бечеву от троса, лежавшего на палубе, и принялся снова тщательно промерять льяло. Вытащив линейку, он несколько минут смотрел на нее, как пораженный громом, и, наконец, воскликнул:

— Семь футов воды в трюме, чтобы ей пусто было!

Если бы команду «Черкеса», которая вся в это время находилась на палубе, подвергнули удару электрического тока, то матросы не столь внезапно изменились бы в лице, как под действием этой ужасающей новости.

Взвалите на моряков любое бедствие, любую опасность, какую только можно выискать на море: ветер, борьбу стихий, встречу с врагом, — они будут против всего этого сражаться, проявляя отвагу, близкую к героизму. Лишь бы «между ними и смертью» была хоть одна прочная доска, больше им ничего не нужно, — они будут надеяться на свои собственные силы, будут полагаться на свое искусство. Но пусть откроется течь, — и они остановятся почти в оцепенении; и если течь не уменьшается, то они побеждены, потому что, когда они убедятся в бесплодности своих усилий, то становятся беспомощны, почти как дети.

Освальд, услышав донесение плотника, подскочил к помпам.

— Попробуй еще, Абель, этого быть не может. Отрежь прочь эту бечеву, подать сюда сухую!

Освальд сам на этот раз промерил льяло, но результат получился тот же.

— Надо браться за помпы, ребята, — сказал помощник капитана, стараясь не обнаружить своих собственных опасений. — Половина этой воды, очевидно, понахлынула, когда корабль лежал на боку.

Это предположение, столь похожее на правду, было подхвачено матросами, и они, не теряя времени, принялись исполнять приказ. Между тем, Освальд пошел вниз доложить капитану, который, будучи изнурен усталостью и долгим дежурством и полагая, что опасность миновала, решил отдохнуть несколько часов.

— Как вы думаете, Барес, не открылась ли у нас течь? — тревожно спросил капитан. — Ведь зачерпнуть столько воды невозможно.

— Конечно, сэр, — отвечал помощник, — но корабль столько раз напрягался, что у него могли образоваться трещины вдоль бортов в надводной части. Хотелось бы думать, что этим и ограничивается вся беда.

— Каково же тогда ваше мнение?

— Боюсь, что обломки мачт повредили судно: помните, сколько раз мы на них наталкивались, прежде чем нам удалось освободиться от них; один раз грот-мачта была даже как будто под самым килем, и мы крепко об нее ударились.

— Ну, Божья воля! Поспешим скорее на палубу.

Когда они вышли на палубу, плотник подошел к капитану и тихо сказал ему. «Семь футов и три дюйма, сэр». Помпы работали вовсю; люди, по указанию боцмана, разделились на смены и через каждые десять минут заступали в свою очередь. В течение получаса они качали воду без перерыва.

Полчаса длилась мучительная неизвестность. Самый важный вопрос был в том, открылась ли течь в надводной части бортов и набралась ли вода во время вторичного ветра; если так, то была надежда выкачать эту воду. Капитан Ингрэм, с часами в руках, и его помощник молча стояли возле шпиля, пока матросы, обнаженные до пояса, работали изо всех сил. Было десять минут восьмого, когда истек получасовой срок. Промерили льяло и тщательно измерили бечеву. — Семь футов и шесть дюймов! Значит, вода прибывала, несмотря на то, что они трудились над помпами из последних сил.

Взглядом немого отчаяния обменялись матросы, но тотчас же стали раздаваться проклятия и ругательства. Капитан Ингрэм молчал; губы его были крепко сжаты.

— Теперь нам конец! — воскликнул один из команды.

— Нет еще, ребята, есть еще одна надежда, — сказал Освальд. — Мне думается, что у корабля от этой адской ночной натуги надтреснули бока, и что теперь он вбирает воду вообще лишь в надводной части, а ежели так, то достаточно только опять поставить его по ветру и еще раз хорошенько взяться за помпы. Теперь вот он направлен боком против вола и, значит, опять натужился, а когда напряжение пройдет, швы сомкнутся.

— Я б не удивился, если б мистер Барес оказался прав, — заметил плотник, — во всяком случае, я думаю то же самое.

— И я, — добавил капитан Ингрэм, — берись, ребята! Нечего унывать, пока есть порох в пороховницах. Испробуем еще разок.

И, чтобы подбодрить людей, капитан Ингрэм скинул куртку и начал качать в первой же смене, между тем, как Освальд пошел к штурвалу и поставил корабль на фордевинд.

«Черкес», подгоняемый ветром, тяжело переваливался, и медленность, с которой он затем выпрямился, показывала, как много воды было в трюме. Матросы усердно работали без перерыва целый час, но когда опять промерили лотом льяло, то оказалось — восемь футов!

Матросы не заявили, что они отказываются больше качать воду, но намерения их были слишком ясны: каждый из них стал молча напяливать свою куртку, снятую в начале работы.

— Что теперь делать, Освальд? — спросил капитан Ингрэм, идя с помощником к корме. — Вы видите, люди не хотят больше качать, да это и не принесло бы никакой пользы. Мы обречены на гибель.

— Да, «Черкес» обречен, по-видимому, — ответил помощник. — Выкачиванием воды толку не добьешься, корабль не продержится и до рассвета. Значит, нам надо довериться нашим лодкам, которые, вероятно, достаточно крепки, и до наступления ночи покинуть судно.

— В переполненных лодках по этакому-то морю! — возразил капитан Ингрэм, горестно покачав головой.

— Согласен, что в них будет плохо, а все-таки лучше, чем в самом море. Все, что мы можем теперь сделать, — это постараться, чтобы люди не напились, и если нам это удастся, так это будет лучше, чем без пользы утомлять их. Им еще нужно поберечь свои силы, покуда они не ступят на сушу, — если только судьба позволит это. Так я поговорю с ними?

— Хорошо, Освальд, — отвечал капитан. — Бог свидетель, о себе я не забочусь, но моя жена, дети!..

— Ребята, — начал Освальд, подойдя к матросам, которые с угрюмым безмолвием ждали исхода совещания, — качать дальше воду значило бы без всякого толку изнурять ваши силы. Нам надо теперь позаботиться о наших лодках; хорошая лодка ведь лучше, чем дырявый корабль. Однако сейчас лодки, пожалуй, не справились бы с таким ветром и с поперечным течением моря, поэтому мы должны как можно дольше оставаться на корабле. Возьмемся дружней за работу и приготовим лодки, снабдим их провиантом, водой и всем, чем нужно, а затем будем уповать на милость Бога и на наши старания.

— Какая же лодка справится с этим морем? — заметил один из матросов. — По-моему, если уж на то пошло, пусть будет короткое житье, зато и развеселое. Что скажете, ребята? — продолжал он, обращаясь к остальным.

Некоторые из команды согласились с этим мнением, но Освальд, выступив вперед, схватил топор, лежавший около основания грот-мачты, и, подойдя к сказавшему эти слова матросу, пристально посмотрел ему в глаза.

— Вильям, — произнес помощник капитана, — всем нам, быть может, предстоит короткое житье, только не развеселое. Я говорю эти слова не на ветер. Не хотелось бы мне обагрять руки твоей кровью или кровью других, но, клянусь небом, я до самых плеч разрублю голову первому, кто попробует вломиться в винный склад. Вы знаете, я никогда не шучу. Стыдитесь! Какие же вы мужчины, если ради маленькой выпивки готовы отказаться от единственной надежды напиваться хоть каждый день, когда мы попадем снова на берег? Всему свое время, и, по-моему, именно теперь надо быть трезвым.

Так как большинство команды было на стороне Освальда, то остальные вынуждены были тоже подчиниться, и все занялись приготовлениями. Обе лодки на шлюп-балках оказались надежными. Часть команды принялась спиливать часть борта, чтобы можно было перетащить лодки, так как не было приспособления для спуска их на воду. Еще раз промерили льяло.

Девять футов воды в трюме, и корабль заметно оседал в воду. Прошло уже два часа и ветер стал не так свиреп, а море, которое при перемене ветра было таким взбаламученным, по-видимому, тоже восстановило свое правильное течение. Все было приготовлено. Матросы, лишь только занялись работой, до некоторой степени опять повеселели, и благоприятное для них легкое уменьшение ветра позволило им лелеять новые надежды. Обе лодки были достаточно велики, чтобы вместить всю команду и пассажиров, но матросы говорили друг другу (из этого видно, что у них было доброе сердце): «Что будет с теми двумя бедными ребятами в открытой лодке, где придется, может быть, провести дни и ночи?» Капитан Ингрэм сошел вниз, чтобы сообщить миссис Темпльмор о предстоящих им печальных испытаниях. И сердце матери, как и голос ее, повторило слова моряков: «Что будет теперь с моими бедными малютками?»

Было почти шесть часов вечера, когда все было готово; корабль медленно повернули опять по ветру, а лодки перетащили через борт. К этому времени ветер значительно уменьшился, но корабль был уже настолько затоплен водой, что все ожидали, что он скоро пойдет ко дну.

Никогда самообладание и решимость не бывают так нужны, как при обстоятельствах, которые мы пытаемся описать. Невозможно предугадать в точности минуту, когда залитый корабль среди бурного моря пойдет ко дну. Находящиеся на нем люди живут как в лихорадке, боясь остаться на нем так долго, что судно вдруг погрузится в воду, и им придется барахтаться в волнах. Это чувство не давало покоя многим из команды «Черкеса», и они уже столпились у лодок. Все распоряжения были отданы: Освальду была поручена одна лодка, а в другую, больших размеров, решено было поместить миссис Темпльмор и ее детей; второй лодкой командовал капитан Ингрэм. Когда все матросы, назначенные в лодку Освальда, разместились по местам, он отчалил и направил ее по ветру. Миссис Темпльмор подошла к капитану Ингрэму, который помог ей сесть в шлюпку. Кормилицу с одним из малюток удалось, наконец, посадить рядом с ней. Коко, между тем, подвел Джуди, другую кормилицу, несшую на руках второго мальчика. Капитан Ингрэм, которому пришлось войти в лодку с первым ребенком, только хотел вернуться, чтобы помочь Джуди перенести и второго малютку, как корабль вдруг тяжело качнулся с кормы на нос и зарылся боком в волну; в то же мгновение борт лодки оттолкнулся, ударившись о борт корабля. «Боже, он сейчас пойдет ко дну!» — закричали перепуганные матросы и поскорее отчалили, чтобы спастись от водоворота.

Капитан Ингрэм, который встал было на поперечную скамью, чтобы помочь Джуди, был сброшен на дно лодки, и прежде, чем он успел подняться на ноги, лодка отдалилась от корабля и была отнесена к подветренной стороне.

— Мое дитя! — закричала мать, — мое дитя!

— Поворачивай назад, ребята! — воскликнул капитан Ингрэм, схватив румпель.

Матросы, перепугавшиеся было, когда им показалось, что корабль идет ко дну, убедились теперь, что он все еще не погружается, и налегли на весла, пытаясь вернуться, но тщетно: они не могли бороться против ветра и морского течения. Несмотря на все усилия их относило все дальше и дальше к наветренной стороне; между тем, обезумевшая мать простирала к ним руки, умоляя и упрашивая. Капитан Ингрэм, поощрявший матросов сколько было возможно, увидел, наконец, что дальнейшие попытки бесполезны.

— Мое дитя! Мое дитя! — кричала миссис Темпльмор, встав с места и протягивая руки к кораблю. По знаку капитана нос лодки был повернут по направлению ветра. Осиротевшая мать поняла тогда, что надежды больше нет, и упала, лишившись сознания.