Алфавита

Франческо, 2020

«Алфавита» – дебютная книга Франческо, сказочного персонажа, фантазёра и воздухоплавателя. Что это: поэтическая философия или философская поэзия – судить вам. Сам автор называет её Карманным Справочником Сиюминутной Дхармы, Прикладной Энциклопедией Малармистики и Энигмоморфологии, Путеводителем по Лабиринтам Самого Себя или просто Съедобной Книгой. Рекомендовано к прочтению совершеннолетними читателями для пополнения словарного запаса и укрепления общей эрудиции.

Алфавита

«Я наблюдаю алфавит…»

я наблюдаю алфавит,

и руки знаки повторяют.

он звуками во мне шкварчит

и паром нёбо обжигает.

я наблюдаю алфавит,

там буквы на существ похожи.

его ничто не уничтожит,

он вечный, словно аммонит.

аз, боги, веди и глагол,

добро еси живое слово,

добро еси земли основа,

я это понял и прочёл.

я это понял, и ладонь

твердь кулака тотча́с разжала,

ведь слово, иже твердью стало,

и наковальня, и огонь.

я наблюдаю алфавит,

мне речь его покой внушает

и, тишину не нарушая,

течёт и русло наполняет:

живое, жидкое, журчит…

Я

я из тех людей, что за словом не лезут в карман.

если бьют, то не в бубен — а в перепончатый барабан,

жестяной барабан, — но могут сыграть на горне.

а долинному климату предпочитают горный.

из тех самых людей, что с Бродским ведут бои.

собирают мгновенья, краткие — но свои.

поутру в детский сад отводят чужих детей

и живут без страстей.

слово «ответственность» в корне содержит «ответ»,

значит, Бог безответственен, если в небе ответа нет,

только звёздное просо в чугунном котле небосвода?

это и есть свобода?

если мощь всех космических сил в сумме равна нулю,

то за эту цену я ничего не куплю,

как не купишь мусор или стакан бомжа,

или удар ножа.

резюмирую: мне говорить не лень,

но от слов моих с лиц навсегда исчезает тень,

и, палимый безжалостным Солнцем, стоит человек, как лопух,

и проклинает слух.

чтобы дело иметь, его надо ещё возбудить.

перед тем, как уснуть, не забудьте себя разбудить.

паспорт в брюках носить — совсем не синоним «быть».

эта рифма — глагольна,

но она так легка, что немыслимо не продолжать.

есть четыре клыка, чтобы пищей себя ублажать,

есть язык, чтоб его за зубами держать,

дабы не было больно.

быть — болеть, анальгетики не при делах.

быть — и выть, и испытывать жуть и страх.

наблюдает зрачок, только сузясь,

бездну жизни, сознания ужас.

Январь

вот по стеклу узор ведёт рука:

он матовый, он — хлопья с потолка,

Вивальди написал метель в столице,

всё вьюжится — в себя вжимают лица,

все соучастники толпы, зимы и вьюги.

вокруг — другие: вот тебе и други,

другие — отречения столпы,

другие — декабристы. государь

их гонит от себя в седые дебри,

где бреют головы, где роют землю вепри,

где — вечно — наступающий январь.

Ютуб

вот женщина врывается в ютуб,

она стреляет в них из пистолета,

они украли жизнь — весну и лето,

а смысл кончился, он больше ей не люб,

течёт слюна из поврежденных губ,

в желудке переварена котлета,

но пуля в лоб — лишь точка для поэта.

ты с пистолетом входишь в этот клуб,

клубок из змей, шнурков и проводов,

и ты — как пионер: всегда готов

любить, страдать и умирать за это.

Юродивый

ты сам не знаешь, что ты хочешь,

куда глядят твои глаза.

деревьям что-то там бормочешь:

«берёзы», «бризы», «бирюза».

берёза грезит бризом мая:

«пусть он пахнёт, пусть лёд растает,

бриз бесконечно-голубой,

слезами очи мне умой.

май ласковый, май бирюзовый,

приди — сними венец терновый.»

Это

это — предел всех возможных абстракций,

это — конкретно, как в глотке — слюна.

это — принять, чтоб потом отрекаться,

это — нехватка, которой — сполна.

себя обнаруживает случайно,

как в рукаве — козырной туз.

оно для меня — величайшая тайна.

им обладая, ему же молюсь.

белый цветок распускается в темени,

космос шевелит его лепестки.

сколько умов, к этой двинувшись теме,

об неё обломали клыки.

мои же клыки давно обломаны:

трогаю жизнь остриём языка,

им раздвигаю препятствий заслоны,

им ощущаю твёрдость соска.

млечное. вечное. сверхчеловечное.

это бурливым порогом в реке,

кальпами мерит всё быстротечное,

феей танцует на языке.

собрана в Цюрихе пресс-конференция:

металлоломом немецкая речь.

этому имя дано: conscientia,

но это — не имя, это — не вещь.

мне в Индии садху сказал по секрету:

всё, что ты чувствуешь, — это оно.

и не найдёшь ничего, кроме этого,

есть лишь это: оно одно.

мать всех существ, огонь мироздания,

сердца биение, движение глаз,

объединив, разделяет всех нас,

и называется это — сознание.

Эксперимент

под глазами морщинами вбито

два иероглифа мага цветов:

«моё сердце разбито, разбито»,

«жить — невмочь, умирать — не готов».

он идёт, открывая порталы

в измерения плотных адов,

и мерцает хрустальным фракталом

над макушкой созвездие слов.

трансцендентное пойло поэтов —

бритвой слёз растревоженный крик.

он идёт и вращает планету,

он — ребёнок, и он же — старик.

а ещё он — зародыш дельфина.

а ещё — нераскрытый бутон.

минерал цвета ультрамарина,

стук трамвайных колёс — тоже он.

иногда он меня посещает

и кладёт на чело пятерню,

сердце в хрупкий сосуд превращает,

но его я ни в чём не виню.

он — прозрачной души навигатор.

ей секрет состраданья открыв,

он заводит в груди детонатор,

и теперь ты — сознание-взрыв:

нелокален и полинаправлен.

обладающий силой волны,

он вливает алмазы расплавленные

в твою память сквозь вещие сны:

ты себя вспоминаешь теургом,

твоё тело — гигантский эон.

направляемый Шивой и Дургой,

ты вплетаешь кислоты в геном

и ведёшь неслучайную запись

книги Дхармы в спиралях любви.

танец новых галактик — разлапист,

пуповина планеты — в крови,

уж обрезана связь поколений:

начинается эксперимент.

здесь в саду — миллиарды растений,

ну а это — не трогайте, нет.

Ы

от Москвы до Колымы

нету слов на букву Ы.

Ъь

побуду грубым

трубадуром-правдорубом,

немного пьяным, оттого — спонтанным,

клубочком смыслов, колобочком, клубом.

живу в стране — тяжёлой, толстой тётке

с работой шлюхи, интеллектом идиотки,

зарплатой клерка, и она — аноргазмичка.

ей интересны шмотки, по привычке

она даёт засранцам и бандитам,

которыми была б давно убита,

но круто банчит и хранит общак.

она уже не женщина, а шлак.

сюда путёвка — это наказанье.

она как тренажёр для состраданья,

идёт по кругу, как замученный ишак,

но не сдыхает. по ночам летают

в её шерсти неоперённые нимфетки,

и тают в их беззубых ртах конфетки,

а на тарелке — лобстер, только — рак:

таков диагноз этой профурсетки.

побуду нежным: скажу, что

возрождение неизбежно,

хворь исцелима.

и что, пока она мятежна

и любима,

для всех нас есть надежда,

и она — неистребима.

Щелкунчик

трёхглавый крыс вскочил на пьедестал,

надменно озирает поле боя:

мелькнул в толпе Щелкунчика оскал,

и сразу легче стало нам с тобою.

пусть горло сковано печальной немотою,

но знаем мы почти наверняка:

что кажется незыблемым пока,

трухлявой обернётся скорлупою.

Шут

кареглазый баламут,

в небо смотрит глупый шут.

у него в глазах туман,

он сулит тебе обман.

губошлёп и горемыка,

он ни в чем не вяжет лыка.

оттого и цел пока:

любят боги дурака.

Шизофазия

красиво жить не запретишь,

а быть свободным не заставишь,

какое тут меню составишь:

биг-мак, чизкейк, филе-о-фиш,

шизофазия, циклодол,

комар, пиявка, богомол.

какая боль, какой позор:

они идут в ночной дозор,

а ты лысеешь и картавишь,

всех любишь и в гробу лежишь

ингредиент как прекурсор —

становится ядром процесса,

на космонавта смотрит вор

с подобострастным интересом:

ты сверху бога не узрел,

а мы скомуниздили ракету,

но ты остался не у дел,

и Бог с тобой, раз Бога — нету,

а в кока-кольнях бьют в набат,

из водки совесть добывая,

Бог есть, он, сука, бородат,

вот открывашка — ключ от Рая,

он был евреями распят,

для нас ее передавая.

шизофазия, циклодол,

биг-мак, канатчикова дача,

и только так, а не иначе:

Россия, космос, рок-н-ролл!

Чертополох

цветут каштан, и яблоня, и груша,

и вишня. и черёмуха цветёт.

мой город стал как будто бы из плюша,

весь мягкий и пушистый, словно кот.

мой город — кот, свернувшийся в клубочек,

он млеет, и мурчит, и щурит глаз.

и ароматом тополиных почек

он вечерами обнимает нас.

устав от ритма бесконечной румбы,

он замедляет темп, чтоб сделать вдох.

я просыпаюсь в ароматной клумбе

и в ней торчу, как злой чертополох:

украшен иглами, снабжён смертельным ядом,

я вверх стремлюсь лиловым хохолком,

а рядом беззащитные наряды

колышутся весенним ветерком.

колышется наивный одуванчик,

ему неделя радости дана,

а об меня ребёнок колет пальчик,

и пробивается в соцветие седина.

цветы повсюду дарят людям чудо

и вдохновение: аромат и цвет.

чертополох растёт. он ждёт верблюда,

но в солнечной Москве верблюда нет.

Человечек

под одеялом сжавшийся в комочек,

валяется сутулый человечек,

и губ его поблёкший лепесточек

шевелится и сам себя калечит;

а трубочки его сосудов сини,

и зелены вокруг зрачков колечки,

он обезвожен, обезвитаминен,

как многие в округе человечки;

на подоконник сыплются листочки,

на небе всюду — облачка да тучки,

а человечек трогает височки,

ему как в детстве хочется на ручки,

прижаться веком к ароматной щёчке

и ощутить объятия подмышкой,

но все вокруг давно поодиночке

расставлены, разложены, как книжки

по полочкам, манежикам, кроваткам.

и гаснет лампочка, вися на проводочке,

и надо быть воспитанным и кратким,

финал строки обозначая точкой.

Чаадаевка

я в Чаадаевке.

здесь мокрый тёплый камень под пятой,

да тени гладиолусов в ночи.

Луна тревожит их:

не с той ты,

непростой

твой выбор,

ты не стой!

и не молчи!

ведь той

не нужен ты,

ей путь — на юг,

и нежный юный друг

ей шепчет:

«ты не стой,

приляг со мной

на плед

и успокой…»

а я им: «нет!»

они глупы.

да что с них взять — цветы:

цветут и соком липких губ пленяют пчёл.

со мною ты,

и я с тобой —

в мороз и зной.

но сам всё это про себя прочёл,

и разомлел

от жара

чёрных тел

в вечерней неге тёмно-золотой.

Целовальня

пусть сознание струится

через зеркало фрактально:

я смотрю и проникаю

в твоё сердце моментально.

я пойду на колокольню,

я найду там целовальню,

мне сегодня очень больно:

я влюблён маниакально.

Цветочки

её взгляд пробирает тебя насквозь,

но бежит он вскользь, по своей орбите.

лето, вроде, вчера только началось,

а глядишь вокруг: да оно в зените.

ты сидишь один, ты сжимаешь трость.

я останусь тут, ну а вы — живите.

когда люди пишут, то строят мост,

на латыни ли, на санскрите ль.

когда люди пишут — они орут:

запятые, тире, тире да точки.

мать-и-мачеха лбом пробивает грунт,

чтобы что? — чтобы жёлтенькие цветочки.

Цветовод

ты так восторженно распахнут

навстречу людям и мечтам,

твои усы цветами пахнут,

которым ты названия дал:

фонтаном бурным кундалини

куст гладиолусов назвал,

волшебной пляской диких линий

ты лилии именовал.

наречена ромашка смехом,

улыбкой ландыш наречён,

пион чванливый, вот потеха,

прослыть пижоном обречён.

круглоголовый одуванчик

зовется просто: шаролюб.

отныне василёк — шаманчик,

жасмин — прикосновение губ.

физалис — рыжий лис хвостатый,

а колокольчик — «динь-динь-дон».

пусть жёлтый шхмель и шхмель мохнатый

сольются в имени одном.

поэт цветов, знаток созвездий,

переписавший словари,

спеши любить, ходи и езди

и землю заново твори!

Цайтрафер

вот первый снег,

таинственный пушок,

он падать не спешит,

он вставил ногу в стремя,

и требует одну — на посошок.

цайтрафер, парвеню, электрошок,

прикосновеньем охлаждает темя,

он замедляется, поскольку нас полно,

и нет причин быстрее лечь на дно:…

ткёт бытие событий полотно,

и нитями мы все в нём суть одно,

и — некуда спешить,

ведь все мы — время.

Хобот

когда на душе ноябристо,

обрывисто, ломко невмочь,

иди на забытую пристань,

иди, друг, из города прочь,

ведь там, говорят, на рассвете

швартуется странный паром

и все нерождённые дети

долой уплывают на нём,

долой уплывают любови,

несбывшихся чаяний плот

на тёплой макушке слоновьей

всех нас далеко увезёт.

и хобот и длинные уши

и древний расколотый клык

несёт нерожденные души

сквозь воду домой, напрямик.

Херувим

неуловима тень от дыма

и миг любви неуловим, —

жить без него — непредставимо,

но ты умрёшь, столкнувшись с ним,

а тот, что — может быть — воскреснет

и искренней и интересней

и от тебя неотделим,

но безтелесен, чист и пресен,

и сам собою… нелюбим.

Хайдеггер

я — Мартин Хайдеггер, и я заброшен в лес,

немы́ стволы деревьев, не́мы травы.

и небо давит на меня, как пресс.

и все правы́, и все имеют пра́во

на бытие, но нет им оправда́ния.

цветок увянет: это увядание,

антицветение, тоже факт земли,

чтоб люди зафиксировать смогли

бессмысленность и нужность состраданья.

я есть — и такова моя работа.

я есть. я — сострадание, забота.

Флейта

моей души прозрачное стекло

дрожащее дыханье стеклодува

из флейты металлического клюва

для музыки волшебной извлекло.

вселенной сердца сонный первозвук

становится пронзительней и мягче

от боли непредвиденных разлук,

наружу льётся, всхлипывая, плачет.

прозрачен, как хрусталь, и так певуч,

в молчании я жду звезды вечерней,

чтоб отразить её лиловый луч —

и зазвучать легко и многомерно,

как часть симфонии, как увертюра дня,

как камертон глобального хорала.

стекло изъято было из огня,

но пело и само огнём сияло.

Фильмы

ты глазами снимаешь фильмы,

бесконечные раскадровки,

в этих фильмах — пейзаж печальный,

приглушённый, неяркий свет.

говоришь, будто пишешь пьесу

под космическую диктовку,

предвещает исход летальный

излагаемый там сюжет.

а потом ты меняешь ракурс,

или что-то сбивает фокус,

и размытым пятном вплывает

в мизансцену шалой герой.

прикоснувшись к стеклу губами,

получает безмолвный допуск.

не кривляется, не играет,

просто машет тебе рукой.

вот уже панорама сверху,

и она без монтажных склеек:

ты сама на себя взираешь

и смеёшься с набитым ртом,

вы бежите вдвоём по парку

мимо тощих его аллеек,

он хохочет, а ты летаешь,

задевая его крылом,

а в конце вы уже в обнимку

пьёте чай из стеклянной кружки.

опускается кран. к подошве

прилепился осенний лист.

и тихонечко, под сурдинку,

слышен голос твоей подружки,

потому что подружка — тоже

автор пьесы и сценарист.

Февраль

февраль брильянтовый, февраль — алмазный,

февраль невыносимо ледяной:

кристалл воды — как со снежинкой связан?

снежинистость — с структурой водяной?

откуда столько форм и положений?

а с неба шестигранники летят,

от фонаря отбрасывая тени,

напоминая беленьких утят.

Фанты

мы сидим. мы играем в фанты.

ты прекрасна как иерофанта.

мы с тобой — нелокальность квантов,

и запутанность их — мы с тобой.

поколение не пепси, но фанты:

отсудили чистилище Данта,

опровергли Декарта и Канта

карантинной своею весной.

мы сидим: ты в пустом Париже,

я — в подвале, что ада ниже,

губы сомкнуты как пассатижи

и натянуты тетивой

между нами тугие струны,

а под струнами — мир подлунный,

и один только ветер юный

сонно водит по ним рукой.

рынки ценных бумаг и акций,

языки и границы наций —

волны наших галлюцинаций:

мы всерьёз увлеклись игрой.

отличимы от хантов манты,

отличимы бинты от бантов,

отличимы понты от пантов,

различимы ли мы с тобой?

не различны, зато мы — разлучны:

благородно и благополучно

той игрой управляет случай,

а зовётся она — судьбой.

Ухо

о лабиринт височной кости,

в котором бродит минотавр.

поток необратимой злости

он обращает в бой литавр.

ухо-уходит безвозвратно

в ухо-ухоженный чертог,

и, ух-хмыляясь многократно,

стремится ух-хватить свой рог.

Уста

она чувствительна к словам,

а так же к паузам и жестам,

к ландшафту, лесу, духам места,

к озерам, лужам, облакам.

она чувствительна к слезам,

она сама от счастья — плачет,

к чужим чувствительна тем паче,

что их разделит пополам:

пол капли в сахаре и в соли,

кристалл впитает стыд и страх,

а тайна звездного пароля

уже трепещет на устах.

Улитка

любимая, в коричневом конверте,

в котором собран мой бумажный дом,

есть два стихотворения о смерти,

которых я оставил на потом.

одно из них написано в Коломне.

метафора его стоит колом,

как ангел на немыслимой колонне,

крушащий стёкла судеб молотком.

другое утверждает: смерть чудесна,

она как окончательный монтаж,

из-за неё поток рутины пресный

вдруг обретает запах и купаж.

я думаю, что есть ещё и третье:

допустим, это — что в твоей руке,

в нём говорится это: белый ветер,

бурливое течение в реке,

возгонка, алхимическая свадьба

и философский камень бытия,

что если мог бы я не умирать бы,

то был бы я — увы — совсем не я.

поэзия — космическая почта:

я — отправитель, я же — адресат,

а чувств моих хтоническая почва

рождает образов и рифм прекрасный сад.

ползёт в саду сознания улитка,

её тропа — дорога красоты.

вскрывай письмо, переверни открытку,

прочти слова, и ощути цветы.

Ты

он занесёт в зелёную тетрадь

стихотворение: код для расшифровки,

маршрут движенья, время остановки.

попробуй сам себя расшифровать,

попробуй сам увидеть с высоты

сплетение случайных траекторий:

бушует ветер, шторм волнует море,

но ветер — ты, и море — тоже ты!

Тор

волна препятствия обходит,

Конец ознакомительного фрагмента.