Книга одного из известнейших приматологов мира Франса де Вааля посвящена эволюционным истокам человеческой натуры, ее двойственности и биологическим корням. Де Вааль рассматривает четыре ключевые стороны нашей природы — стремление к власти, потребность в сексе, склонность к актам насилия и проявлениям доброты — и на основании многолетних наблюдений за человекообразными обезьянами доказывает, что все это в полной мере характерно и для них. В своей работе он приводит аргументы в пользу представления о человеке как о социальном животном, «биполярной обезьяне», равно похожей на агрессивных, склонных к конкуренции шимпанзе и эмпатичных гедонистов-бонобо. Не игнорируя низменные стороны человеческой природы, де Вааль уделяет особое внимание ее положительным, нравственным проявлениям и тому, как две эти стороны сочетаются и дополняют друг друга, будучи одинаково важными для эволюции нашего вида и для выживания цивилизации в целом.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Наша внутренняя обезьяна. Двойственная природа человека» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
1
Наше обезьянье семейство
Можно вытащить обезьяну из джунглей, но джунгли из обезьяны — никогда.
Это относится и к нам, двуногим обезьянам. С тех пор как наши предки жили на деревьях, перепрыгивая с ветки на ветку, нас непреодолимо тянет к существованию в небольших группах. Нам не приедаются бьющие себя в грудь политиканы, звезды мыльных опер, заводящие одну любовную интрижку за другой, нам нравятся реалити-шоу, в которых участники или вылетают из проекта, или проходят в следующий тур. Можно было бы просто посмеяться над всем этим обезьяньим поведением, если бы не тот факт, что наши родственники-обезьяны относятся к борьбе за власть и секс так же серьезно, как и мы.
Однако у нас с ними гораздо больше общего, чем стремление к власти и сексу. Чувство общности и способность к сопереживанию, то есть эмпатия, в равной степени важны, но о них редко упоминают как о части нашего биологического наследия. Мы с куда большей готовностью виним природу за те черты, которые нам в самих себе не нравятся, чем благодарим за те, которые ценим и уважаем. Вспомним известное высказывание Кэтрин Хепбёрн в фильме «Африканская королева»: «Природа, мистер Оллнат, — это то, над чем мы должны в этом мире возвыситься».
Такое представление во многом сохраняется у нас до сих пор. Среди миллионов страниц, написанных о человеческой природе за столетия, нет ничего более унылого — и ошибочного, — чем утверждения последних трех десятилетий. Мы слышим, что наши гены эгоистичны, что человеческая добродетель не более чем притворство и что мы поступаем нравственно только для того, чтобы произвести впечатление на окружающих. Но если люди заботятся лишь о собственном благе, то почему младенец, проживший на свете всего один день, плачет, слыша плач другого ребенка? С этого и начинается эмпатия. Возможно, этот пример не слишком мудреный, зато мы можем быть уверены, что новорожденный уж точно не пытается ни на кого произвести впечатление. Нам от рождения присущи побуждения, влекущие нас к другим существам и впоследствии заставляющие привязываться к ним и заботиться о них.
Свидетельством древности этих побуждений является поведение наших родственников-приматов. Поистине удивительны бонобо, малоизвестный вид обезьян, столь же близкий нам генетически, как и шимпанзе. Когда Куни, самка бонобо из зоопарка Твикросс в Великобритании, увидела, что о стеклянную стену ее вольера ударился скворец, она подошла помочь ему. Подобрав оглушенную птицу, Куни осторожно попыталась поставить ее на ноги. Скворец не пошевелился, и она легонько его подбросила, но бедняга едва трепыхал крыльями. Тогда, с птицей в руке, Куни залезла на верхушку самого высокого дерева и обхватила ствол ногами, высвобождая руки, чтобы держать скворца. Она осторожно расправила ему крылья, взявшись за их кончики обеими руками, и только потом направила птицу, словно маленький игрушечный самолетик, в сторону стенки вольера. Но бедняге не хватило пространства, и он приземлился на краю рва. Куни спустилась и долго стояла, наблюдая за скворцом и защищая его от любопытного обезьяньего детеныша. К концу дня оправившаяся птица благополучно улетела.
То, как Куни обращалась с этим скворцом, разительно отличалось от того, что она сделала бы, помогая другой обезьяне. Она не следовала какому-либо жестко запрограммированному паттерну поведения, но, оказывая помощь, подстроила свои действия к конкретной ситуации животного, совершенно не похожего на нее саму. Должно быть, птицы, пролетающие мимо вольера, навели ее на мысль, какая помощь нужна в этом случае. О такой разновидности эмпатии у животных практически нет информации, поскольку она основывается на способности представить себе жизненную ситуацию другого существа. Адам Смит, основоположник экономической теории, вероятно, имел в виду поступки, подобные действиям Куни (совершаемые, правда, не обезьяной), когда более двух веков назад предложил нам самое долгоживущее определение сопереживания как «способность переноситься воображением на место страдающего»[1].
Возможность того, что эмпатия является частью нашего обезьяньего наследия, должна была бы нас обрадовать, однако не в наших привычках признавать и принимать все стороны собственной природы. Когда люди совершают геноцид, мы называем их «животными» или «зверями». Но когда кто-то помогает бедным, мы восхваляем его за «гуманность». Нам нравится приписывать второй из этих видов поведения только самим себе. Пока однажды человекообразная обезьяна не спасла представителя нашего вида, общественное сознание не допускало возможности существования гуманности у кого-либо помимо людей. Это произошло 16 августа 1996 г.: восьмилетняя самка гориллы по имени Бинти Джуа помогла трехлетнему мальчику, упавшему с высоты более 5 м в обезьяний вольер в Чикагском зоопарке Брукфилда. Бинти среагировала моментально — подобрала малыша и отнесла его в безопасное место. Она уселась на бревно возле ручья, держа ребенка на коленях, несколько раз ласково погладила его и отдала смотрителям зоопарка. Этот простой акт сочувствия, заснятый на видео и разошедшийся по всему миру, тронул сердца многих людей, а Бинти прославили как героиню. Впервые в истории США обезьяна фигурировала в речах ведущих политиков, сделавших из нее образцовый пример сострадания.
Двуликий Янус человеческой природы
Тот факт, что поведение Бинти вызвало такое удивление у людей, многое говорит о том, как животные обычно изображаются в средствах массовой информации. На самом деле она не совершила ничего из ряда вон выходящего — или, по крайней мере, ничего, что человекообразная обезьяна не сделала бы для любого детеныша собственного вида. В то время как в современных документальных фильмах о природе центральное место занимают свирепые и кровожадные твари (или отважные мужчины, повергающие их наземь), я считаю жизненно необходимым рассказать об истинной глубине и многообразии нашей связи с природой. Эта книга исследует восхитительные и пугающие параллели между поведением приматов и нашим собственным, уделяя равное внимание хорошему, плохому и отталкивающему.
Нам выпала счастливая возможность изучать двух близких родственников-приматов, причем различающихся как ночь и день. Одни — угрюмые и грубые на вид амбициозные типы, плохо контролирующие агрессию. Другие — эгалитаристы и любители беззаботной жизни. Все без исключения слышали о шимпанзе, они известны науке с XVII в. Их иерархическое и жестокое, вплоть до убийств, поведение породило распространенное в обществе представление о людях как «обезьянах-убийцах». Некоторые ученые говорят, что таково наше биологическое предназначение: захватывать власть, подавляя других, и вести непрерывные войны. Я был свидетелем достаточного количества кровавых стычек среди шимпанзе, чтобы согласиться с тем, что у них есть склонность к жестокости. Но мы не должны игнорировать других наших ближайших родственников — бонобо, открытых только в прошлом веке. Бонобо — орава беспечных весельчаков со здоровым сексуальным аппетитом. Миролюбивые по натуре, они опровергают представление о том, что наша эволюционная ветвь сплошь кровожадные убийцы.
Не что иное, как эмпатия, позволяет бонобо понимать нужды и желания других и помогать их удовлетворять. Когда двухлетняя дочь самки бонобо Линды захныкала перед матерью, надув губы, она демонстрировала свое желание, чтобы ее покормили грудным молоком. Но эта малышка росла в детском отделении зоопарка и была возвращена в группу уже после того, как у Линды закончилось молоко. Однако мать поняла ее и направилась к фонтанчику, чтобы набрать в рот воды. Потом она села перед дочерью и сложила губы трубочкой, чтобы малышка могла из них пить. Линда повторила свой поход к фонтанчику три раза, пока дочь не осталась довольна.
Мы восхищаемся таким поведением — и само по себе оно является примером эмпатии. Но та же самая способность понимать других делает возможным и умышленное причинение им вреда и боли. И сочувствие, и жестокость базируются на способности индивида представлять, как его собственное поведение влияет на других. Животные с небольшим мозгом, такие как акулы, без сомнения, могут вредить и причинять боль другим, но они делают это без малейшего понятия о том, что те могут чувствовать. А мозг человекообразных обезьян по размеру составляет треть от нашего, что делает его достаточно сложным для проявления жестокости со стороны его обладателей. Так же как мальчишки бросают камни в уток в пруду, человекообразные обезьяны иногда причиняют боль ради забавы. В одной игре лабораторные шимпанзе-подростки подманивали хлебными крошками кур, бродящих за забором. Каждый раз, когда доверчивые куры подходили, шимпанзе били их палкой или тыкали острым куском проволоки. Эту танталову игру — а куры оказались настолько глупы, чтобы ее продолжать (хотя для них это уж точно не было игрой), — шимпанзе придумали просто от скуки. Они отточили ее до такого уровня, что один приманивал кур, а другой бил.
Крупные высшие обезьяны (по-английски apes) настолько похожи на нас, что их так и называют «человекообразные». У нас, людей, есть два близких нам родственных вида с поразительно разным устройством сообществ, и это чрезвычайно познавательно и поучительно. Жадный до власти, свирепый шимпанзе является полной противоположностью миролюбивому эротоману-бонобо — это своего рода доктор Джекилл и мистер Хайд обезьяньего мира. Наша собственная натура — непростой и шаткий альянс этих двух сторон. К сожалению, темная сторона в нас слишком очевидна. Согласно подсчетам, только в XX в. 160 млн человек погибли в результате войн, геноцида и политических репрессий — и все это из-за человеческой способности к жестокости. Еще более ужасающими, чем эти невероятные числа, являются индивидуальные проявления человеческой жестокости, такие как чудовищное происшествие 1998 г. в небольшом техасском городке, когда трое белых мужчин предложили 49-летнему чернокожему мужчине подвезти его до дома. Но вместо этого они увезли его на пустырь и избили, а затем привязали к своему грузовику и протащили несколько километров по асфальтовой дороге, оторвав при этом голову и правую руку.
Мы способны на такую дикость вопреки — или, возможно, именно вследствие — нашей способности представлять, что чувствуют другие. И в то же время, когда эта способность сочетается с позитивным отношением к людям, она побуждает нас посылать продукты голодающим, героически спасать абсолютно незнакомых людей (например, во время землетрясений и пожаров), плакать, когда кто-то рассказывает печальную историю, или присоединяться к поисковой партии, если пропадает соседский ребенок. Обладая обеими этими сторонами, жестокой и сострадательной, мы уподобляемся двуликому Янусу: два наших лица смотрят в противоположные стороны. Это может настолько запутывать и обескураживать, что порой мы слишком упрощенно представляем, кто мы такие, объявляя себя «венцом творения» или воображая единственными истинными злодеями.
Почему бы не признать, что мы являемся и теми и другими? Эти два аспекта нашего вида соответствуют качествам наших ближайших ныне живущих родственников-обезьян. Шимпанзе так хорошо демонстрируют жестокую сторону человеческой натуры, что очень немногие ученые вообще пишут об их противоположной стороне. Но при этом мы крайне социальные существа, доверяющие друг другу и действительно нуждающиеся во взаимодействии с другими людьми, чтобы вести здоровую и счастливую жизнь. Самое суровое, после смерти, наказание для нас — одиночное заключение. Наши тела и умы не созданы для жизни в одиночестве. В отсутствие человеческого общества мы становимся безнадежно подавленными, наше здоровье ухудшается. В одном из недавних медицинских исследований здоровые добровольцы, подвергавшиеся воздействию холода и заражению вирусами гриппа, быстрее заболевали, если рядом с ними было меньше друзей и родных.
Эта необходимость во взаимосвязях женщинам понятна от природы. У млекопитающих родительскую заботу невозможно отделить от выкармливания молоком. На протяжении 180 млн лет эволюции млекопитающих самки, удовлетворявшие потребности своих детенышей, производили больше потомства, чем равнодушные и отстраненные. Нас, произошедших от длинной череды матерей, которые нянчили, кормили, мыли, носили, успокаивали и защищали своих детей, не должны удивлять гендерные различия в человеческой эмпатии. Они появляются задолго до социализации: первый признак эмпатии — когда младенец плачет, услышав плач другого ребенка, — более типичен для девочек, чем для мальчиков. И в дальнейшей жизни эмпатия остается более развитой у женщин, чем у мужчин. Нельзя сказать, что у мужчин эмпатии нет совсем или что они не нуждаются в связях с другими людьми, но они больше обращаются за этим к женщинам, чем к мужчинам. Длительные отношения с женщиной, такие как брак, — это наиболее эффективный способ для мужчины прибавить несколько лет к собственной жизни. Обратную сторону этой картины представляет аутизм — нарушение эмпатии, не дающее устанавливать связи с другими людьми, — и он в четыре раза чаще встречается у мужчин, чем у женщин.
Эмпаты-бонобо регулярно ставят себя на место других. В Центре лингвистических исследований Университета штата Джорджия в Атланте бонобо по имени Канзи научили общаться с людьми. Он стал знаменитостью, прославившись потрясающим пониманием устного английского языка. Осознавая, что некоторые из его собратьев-обезьян не обладают таким же навыком, Канзи при случае выступает в роли учителя. Однажды он сидел рядом со своей младшей сестрой Тамули, минимально знакомой с человеческой речью, когда приматолог Сью Сэвидж-Рамбо пыталась заставить Тамули ответить на простые устные просьбы; необученная бонобо на них не реагировала. Исследовательница обращалась к Тамули, но претворять смысл слов в действия начал Канзи. Когда Тамули попросили почесать Канзи, он взял руку сестры и положил себе на шею, зажав ее между подбородком и грудью. В этой позе Канзи уставился в глаза Тамули (по интерпретации людей — вопросительно). Когда Канзи повторил этот жест, юная самка продолжала держать пальцы у него на груди, как будто недоумевая, что же ей делать.
Канзи превосходно различает, когда команды адресованы ему, а когда — другим. Он не собирался выполнять команду, предназначенную Тамули, а на самом деле пытался заставить ее понять, чего от нее хотят. Способность Канзи почувствовать, что сестра не понимает команды, и доброжелательность при ее обучении предполагают такой уровень эмпатии, какой можно найти, насколько нам известно, только у людей и человекообразных обезьян.
Что в имени?
В 1978 г. я впервые увидел бонобо вблизи в голландском зоопарке. Табличка на клетке определяла их как «карликовых шимпанзе» — подразумевалось, что они лишь уменьшенная версия своих более известных кузенов. Но ничто не может быть дальше от истины.
По физическим параметрам бонобо отличается от шимпанзе, как «Конкорд» от «Боинга-747». Даже шимпанзе вынуждены были бы признать, что у бонобо в облике больше стиля. Тело бонобо грациозно и элегантно, у него изящные руки пианиста и относительно небольшая голова. Лицо у бонобо более плоское и открытое, лоб выше, чем у шимпанзе. Само лицо черное, губы розовые, уши маленькие, а ноздри широкие. У самок есть груди — не настолько выдающиеся, как у представительниц нашего вида, но определенно первого размера, в отличие от плоскогрудых шимпанзе. И завершает облик фирменная прическа бонобо: длинные черные волосы, аккуратно разделенные посередине пробором.
Самое значительное отличие между этими двумя видами — в пропорциях тела. У шимпанзе большие головы, толстые шеи и широкие плечи; они выглядят так, словно каждый день качаются в тренажерном зале. У бонобо внешность более интеллигентная: верхняя часть тела изящная, плечи узкие, шеи тонкие. Большая часть веса тела приходится на ноги, которые у них длиннее, чем у шимпанзе. В результате, когда те и другие ходят на четырех конечностях, опираясь на костяшки пальцев рук, у шимпанзе спина от мощных плеч уходит наклонно вниз, а у бонобо располагается практически горизонтально из-за удлиненных бедер. Когда бонобо стоит или идет в вертикальном положении, то, видимо, выпрямляет спину больше, чем шимпанзе, и из-за этого приобретает осанку, жутковато напоминающую человеческую. По этой причине бонобо сравнивают с «Люси» — нашим предком-австралопитеком.
Бонобо — одно из последних крупных млекопитающих, обнаруженных наукой. Открытие произошло в 1929 г., но не в обычной африканской среде обитания с ее буйной растительностью, а в колониальном музее[2] в городе Тервюрен (Бельгия), после внимательного осмотра небольшого черепа, который, как ранее считалось, принадлежал шимпанзе-подростку. Однако у неполовозрелых животных швы между костями черепа должны быть несросшимися — а у этого черепа они срослись. Придя к выводу, что череп, по-видимому, принадлежал взрослому шимпанзе с необычно маленькой головой, немецкий анатом Эрнст Шварц объявил, что нашел новый подвид. Вскоре анатомические различия посчитали достаточно значительными, чтобы повысить статус бонобо до совершенно нового вида: Pan paniscus.
Некий биолог, учившийся у Эрнста Шварца в Берлине, рассказал, что коллеги все время подшучивали над его учителем. Шварц не только заявил о существовании двух видов шимпанзе, но также утверждал, что существует три вида слонов, а всем тогда было известно, что первых — всего один вид, а вторых — только два. Обычно про «того самого Шварца» шутили, что он знает «все и еще немного». Как впоследствии оказалось, Шварц был прав. Недавно подтвердилось, что африканский лесной слон является отдельным видом, а Шварц теперь считается официальным первооткрывателем бонобо — за такую честь зоологи умереть готовы.
Родовое название бонобо, Pan, происходит от имени древнегреческого лесного бога с человеческим торсом и козлиными ногами, ушами и рогами. Игриво-сладострастный, Пан любит резвиться с нимфами, играя на пастушеской флейте (флейте Пана). Шимпанзе принадлежит к тому же роду. Видовое название бонобо paniscus означает «карликовый», «миниатюрный», в то время как видовое название шимпанзе — troglodytes, «пещерный житель». То есть бонобо назван мелким козлоногим божком, а шимпанзе — пещерным козлоногим божком. Вот уж поистине курьезные эпитеты.
Слово «бонобо», вероятно, происходит от неправильно написанного на грузовом ящике названия «Болобо» — города на реке Конго (хотя я также слышал, что «бонобо» значит «предок» на одном из вымерших языков банту). В любом случае слово звучит задорно и радостно, что прекрасно соответствует натуре этого животного. Приматологи в шутку используют его как глагол в высказываниях типа «пойдем сегодня побонобимся», смысл которых скоро станет ясен. Французы называют бонобо «шимпанзе с Левого берега» — что вызывает в уме образы богемной жизни, — поскольку они живут на южном берегу текущей на запад реки Конго. Эта могучая, местами до десяти миль шириной, река надежно отделяет бонобо от популяций шимпанзе и горилл на севере. Несмотря на предыдущее название «карликовые шимпанзе», бонобо ненамного мельче шимпанзе. В среднем взрослый самец бонобо весит около 45 кг, а самка — 35 кг.
Что больше всего поразило меня при наблюдении за первыми в моей жизни бонобо, так это то, какими они казались чуткими и восприимчивыми. Также я обнаружил у них некоторые привычки, меня шокировавшие. Я стал свидетелем небольшой ссоры из-за картонной коробки, в процессе которой самец и самка бегали вокруг нее и колотили друг друга кулаками, пока внезапно драка не закончилась — и вот они уже занимаются любовью! Я-то изучал шимпанзе, которые никогда так легко не переключались с драки на секс. Тогда я подумал, что такое поведение этих бонобо — аномалия или что я пропустил нечто, объясняющее столь внезапную смену настроения. Но оказалось, что подобные повадки абсолютно нормальны для этих «приматов-камасутристов».
Однако об этом я узнал гораздо позже, после того как начал работать с бонобо в зоопарке Сан-Диего. Информация о диких бонобо в течение многих лет потихоньку просачивалась из Африки, что расширяло наши знания об этих загадочных родственниках человека. Бонобо — уроженцы относительно небольшой области, величиной примерно с Англию, в Демократической республике Конго (бывшем Заире), где они обитают в густых дождевых, часто заболоченных, лесах бассейна реки Конго. Когда бонобо выходят на прогалину, где полевые исследователи оставляют сахарный тростник, первыми появляются самцы. Они спешат набрать полные горсти стеблей, чтобы захватить свою долю, прежде чем явятся самки. Когда те приходят, их появление сопровождается бурным сексом всех со всеми и неизбежно заканчивается присвоением лучшей пищи старшими матриархами. То же самое верно и для групп бонобо, живущих в зоопарках, которыми я занимался: ими неизменно управляет старшая самка. Это удивительно, учитывая, что самцы и самки бонобо различаются по размерам примерно так же, как люди, и средний вес самки составляет всего 85 % от среднего веса самца. Кроме того, у самцов бонобо есть острые клыки, а у самок — нет.
Так как же самкам удается удерживать власть? Ответ — солидарность. Возьмем, например, Вернона, самца бонобо из зоопарка Сан-Диего: он правил небольшой группой, в которой была всего одна самка, Лоретта, его подружка во всех смыслах. Это был единственный раз, когда я видел, чтобы группой бонобо управлял самец. В то время я считал, что это нормально — в конце концов, доминирование самцов свойственно для большинства млекопитающих. Но Лоретта была относительно юной и притом единственной самкой. Как только к группе добавили вторую, баланс сил сместился.
Первое, что сделали при встрече Лоретта и вторая самка, — занялись сексом. Такой контакт специалисты называют генитально-генитальным (или ГГ-) трением, но я также слышал куда более колоритное название: «хока-хока». Одна самка обхватила другую руками и ногами — так детеныш бонобо цепляется за материнское брюхо. Оставаясь лицом к лицу, они прижались друг к другу вульвами и клиторами и принялись тереться в быстром ритме. На лицах самок расцвели широкие ухмылки, и они громко вскрикивали, оставляя мало возможностей для сомнений, известно ли человекообразным обезьянам сексуальное наслаждение.
Секс между Лореттой и ее новой подружкой становился все более частым, что ознаменовало окончание власти Вернона. Несколько месяцев спустя обычной картиной во время кормления стали самки, занимающиеся сексом, а потом вместе забирающие всю еду. Единственным способом для Вернона получить хоть какую-то пищу стали мольбы с протянутой рукой. Это также типично и для диких бонобо, где самки контролируют пищевые ресурсы.
По сравнению с шимпанзе, ориентированными на доминирование самцов, любвеобильные и мирные бонобо, среди которых главенствуют самки, позволяют взглянуть на предков человека под новым углом. Поведение бонобо едва ли соответствует широко распространенному образу наших прародителей как бородатых пещерных людей, волокущих своих женщин за волосы. Не то чтобы все было обязательно по-другому, но полезно прояснить, что мы на самом деле знаем об их образе жизни, а чего не знаем. Поведение не сохраняется в окаменелостях. Вот почему гипотезы о доисторическом периоде человечества зачастую основываются на том, что нам известно о других приматах. Их поведение очерчивает спектр возможного для наших предков поведения. И чем больше мы узнаем о бонобо, тем шире становится этот спектр.
Маменькины сынки
Не так давно я провел обычный день в зоопарке Сан-Диего с двумя старыми друзьями, Гейлом Фоландом и Майком Хэммондом: оба они ветераны в деле содержания и воспитания человекообразных обезьян. Эта работа подходит далеко не каждому. Невозможно заниматься высшими обезьянами со всеми их потребностями и реакциями, не задействуя тот же самый эмоциональный источник, каким мы пользуемся при общении с близкими нам представителями человеческого рода. Смотрителям, которые не воспринимают обезьян всерьез, никогда не удастся поладить с ними, а те, кто относится к ним слишком серьезно, попадут в паутину интриг, провокаций и эмоционального шантажа, пронизывающую любую группу человекообразных обезьян.
Выбрав участок подальше от посетителей, мы стояли, облокотившись на перила, над просторным, заросшим травой вольером. В воздухе чувствовался особый едкий запах горилл. С утра пораньше Гейл привел в этот вольер пятилетнюю самку по имени Азизи, которую сам вырастил. Азизи оказалась в группе с новым самцом, Полом Донном, здоровенным типом, который сейчас сидел, прислонившись к стене. Иногда он пробегал по вольеру, колотя себя в грудь, чтобы произвести впечатление на группу самок, которыми правил — или, по крайней мере, хотел бы править. Самки горилл, особенно старшие, с этим были не согласны: иногда они собирались все вместе и гоняли Пола Донна по вольеру — чтобы «держать в узде», как говорит Гейл. Но в данный момент Пол Донн был спокоен, и мы видели, как Азизи придвигалась к нему все ближе и ближе. Самец делал вид, что не замечает этого, дипломатично рассматривая пальцы на собственных ногах и не глядя прямо на нервничающую девочку-гориллу. Всякий раз, придвигаясь чуть ближе, Азизи поднимала глаза на Гейла — своего приемного родителя. Она встречалась с ним взглядом — Гейл кивал и произносил что-нибудь вроде «давай, не бойся». Легко ему было так говорить! Пол Донн весил, пожалуй, раз в пять больше Азизи — и все это сплошные мускулы. Но Азизи неудержимо тянуло к нему.
Эти гориллы были известны своей смышленостью. Предполагается, что гориллы не используют орудия — в дикой природе они никогда этого не делают. Но три гориллы в зоопарке нашли новый способ добывать вкусные листья инжирных деревьев. Залезать на деревья им не давал провод под током, но они умудрялись обойти преграду: подобрав одну из множества валяющихся вокруг веток, гориллы вставали на задние ноги и засовывали ветку в листву дерева. Обычно ветка возвращалась вместе с некоторым количеством листьев. Как-то раз одна из самок разломила длинную палку на две части и использовала более подходящий кусок — это был важный шаг, поскольку он показал, что гориллы способны модифицировать свои орудия.
В тот день произошел инцидент все с той же проволокой под током. Эта сцена тут же захватила мое внимание. Старшая из местных самок научилась пролезать под проволокой, избегая удара током, и поедать траву, растущую за ограждением. Рядом с ней сидела новая самка, которую, по словам Гейла, совсем недавно первый раз ударило током. Для нее это был крайне неприятный опыт, она громко вопила и отчаянно трясла рукой. Новая самка подружилась со старшей и теперь сидела и наблюдала, как та совершает именно те действия, которые причинили ей самой такую боль. Едва увидев, что ее подруга лезет под проволоку, юная самка подскочила к ней, обняла, потянула, стараясь оттащить от электрического ограждения. Но старшая подруга и не думала уступать — вместо этого она продолжала протягивать руку под проволоку. Через некоторое время молодая самка отошла, крепко обхватила себя руками и стала пристально наблюдать за происходящим. Она как будто готовилась к удару, который, по ее представлению, непременно должна получить подруга, поистине «переносясь воображением на место страдающего».
Гориллы, как шимпанзе и бонобо, называются большими человекообразными обезьянами. Существует всего четыре вида больших человекообразных обезьян, четвертый — орангутан. Человекообразные обезьяны вообще — это крупные приматы, у которых нет хвоста. Оба признака определяют надсемейство, общее для людей и человекообразных обезьян, больших и малых (гиббоновых), называемое Hominoidea — гоминоиды — и отличное от мартышкообразных. Таким образом, человекообразных обезьян никогда не следует путать с другими обезьянами — мартышкообразными (нет лучшего способа оскорбить специалиста по гоминоидам, чем сказать, что вы обожаете его мартышек[3]); а «приматы» — это более широкое обозначение, которое применимо и к нам, людям. Среди человекообразных обезьян нашими ближайшими родственниками являются шимпанзе и бонобо, причем оба вида в равной степени близки к нам. Тем не менее это не мешает приматологам жарко дискутировать о том, какой из видов лучше подходит на роль модели предков человека. Мы все происходим от одного предка, и возможно, один вид сохранил больше его признаков, чем другой, что делает его более подходящим для изучения человеческой эволюции. Однако прямо сейчас невозможно определить, какой это вид. Неудивительно, что специалисты как по шимпанзе, так и по бонобо обычно голосуют каждый за своих подопечных.
Поскольку гориллы отделились от нашей эволюционной ветви чуть раньше шимпанзе и бонобо, утверждается, что тот вид, который больше похож на горилл, заслуживает названия исходного. Но кто сказал, что сами гориллы похожи на нашего последнего общего предка? У них ведь тоже было предостаточно времени, чтобы измениться, — фактически, больше 7 млн лет. Мы вместо этого ищем человекообразную обезьяну, меньше всего изменившуюся с течением времени. Такаёси Кано, крупнейший эксперт по диким бонобо, заявлял, что, поскольку бонобо никогда не покидали влажных джунглей (в то время как шимпанзе сделали это частично, а наши предки — полностью), они, вероятно, сталкивались с меньшим давлением, побуждающим к изменениям, и потому могут оказаться больше прочих похожими на лесную человекообразную обезьяну, от которой мы все произошли. Американский анатом Гарольд Кулидж высказал известное предположение, что бонобо, «пожалуй, больше приближены к общему предку шимпанзе и человека, чем любой из ныне живущих шимпанзе».
Об их адаптации к жизни на деревьях свидетельствует то, как бонобо пользуются своим телом — по человеческим стандартам, весьма необычно. Ступни служат им руками: ими они хватают предметы, указывают во время общения и хлопают, чтобы привлечь внимание. Человекообразных обезьян иногда называют «четвероногими», но бонобо скорее следует назвать «четверорукими». Они лучшие гимнасты, чем любые другие человекообразные обезьяны: прыгают по деревьям, передвигаются по ветвям, раскачиваясь на руках (такой способ передвижения называется брахиация) с невероятной ловкостью и проворством. Бонобо легко проходят по канату на двух ногах, словно по твердой земле. Эти акробатические таланты весьма полезны для обезьян, которых никогда не выдавливали, пусть даже частично, из леса и поэтому им никогда не приходилось изменять своей привычке к жизни на деревьях. То, что бонобо более древесный вид, чем шимпанзе, становится ясно из сравнения реакций на первую встречу с учеными в дикой природе: шимпанзе тут же спрыгивают с дерева, на котором сидят, и удирают по земле. Бонобо же убегают по древесным кронам и на землю спускаются, только когда окажутся совсем далеко.
Я ожидаю, что чаша весов в дискуссии о том, какие из человекообразных обезьян больше похожи на последнего нашего общего предка, некоторое время будет склоняться то в одну, то в другую сторону, но на данный момент давайте просто скажем, что шимпанзе и бонобо в равной степени значимы для человеческой эволюции. Гориллы стоят особняком как от них обоих, так и от нас, из-за существенного полового диморфизма — различия в размерах между самцами и самками — и социального устройства, которое выглядит так: один самец монопольно владеет гаремом самок. Для простоты я буду упоминать горилл только изредка, а мы в основном будем исследовать сходство и различия между бонобо, шимпанзе и людьми.
Мы не стали ждать развития отношений между Азизи и Полом Донном. Несомненно, они рано или поздно вступят в контакт, но это может занять часы или даже дни. Смотрители понимали, что эти отношения навсегда изменят привычки Азизи: она уже больше никогда не будет той несамостоятельной малюткой-гориллой, которую Гейл кормил из бутылочки и носил на спине, пока она не стала слишком тяжелой. Ее новая судьба — жить в группе, вместе с крупным самцом ее вида и, возможно, выращивать потомство.
Мы прошли мимо бонобо, где Лоретта приветствовала меня пронзительным улюлюканьем. Хотя моя исследовательская работа в этом зоопарке закончилась почти 20 лет назад, Лоретта меня по-прежнему помнит и всегда узнает. Я не могу представить, как сумел бы забыть лицо, которое долгое время видел каждый день, — так почему у Лоретты должно быть иначе? И ее улюлюканье отличается от других. Крики бонобо узнаются безошибочно: самый простой способ различить шимпанзе и бонобо — это послушать их. Низкое «хуу-хуу», характерное для шимпанзе, у бонобо отсутствует. Голоса у бонобо настолько высокие (больше похожие на «хии-хии»), что, когда зоопарк Хеллабрунн в Мюнхене получил первых бонобо, директор чуть не отправил их обратно. Он еще не успел заглянуть под ткань, накрывавшую ящики, прибывшие из Болобо, и не мог поверить, что доносящиеся оттуда звуки производят человекообразные обезьяны.
Лоретта, повернувшись спиной и наклонившись, продемонстрировала мне свои раздувшиеся, как воздушные шары, гениталии и призывно махнула рукой. Я помахал ей в ответ и спросил Майка об одном из самцов, которого нигде не было видно. Майк повел меня к ночным клеткам. Самец сидел внутри вместе с молодой самкой, составлявшей ему компанию. Самка явно раздражалась всякий раз, как Майк поворачивался ко мне во время разговора. Что этот незнакомец здесь делает и почему Майк не посвящает ей все свое внимание? Она попыталась вцепиться в меня через прутья клетки. Самец держался поодаль, но подставил Майку спину, а потом живот, чтобы тот мог его погладить, и при этом, как и многие самцы бонобо в таких случаях, демонстрируя впечатляющую эрекцию. Для бонобо, как самцов, так и самок, нет границы, отделяющей симпатию от сексуального интереса.
Майк объяснил, что этого самца приходится держать отдельно от группы из-за его низкого ранга. Хотя он уже совсем взрослый, от целой группы самок ему не защититься. Враждебность самок по отношению к самцам — это растущая проблема среди бонобо, содержащихся в зоопарках. В прошлом сотрудники зоопарков совершали грубейшую ошибку, перемещая самцов бонобо из одного места в другое. Если нужно было послать обезьян в другой зоопарк для размножения, выбирали всегда самцов. Хотя для большинства животных это вполне обычная практика, для самцов бонобо она оказалась катастрофой. В природе мигрируют как раз самки бонобо, покидая свою родную группу в период полового созревания. Самцы остаются, наслаждаясь компанией и защитой матерей. Самцы с влиятельными матерями поднимаются в иерархии, к ним относятся терпимей, подпуская к пище. Зоопарки на горьком опыте узнали, что нужно придерживаться именно такой системы. Самцы бонобо — настоящие маменькины сынки и лучше всего живут в группах, в которых родились. К сожалению, этого самца привезли в зоопарк из другого места.
Так что агрессия среди бонобо все же существует. Когда самки нападают, дело, как правило, кончается плохо. Из визжащего клубка мохнатых тел израненным вылезает неизменно самец. И хотя бонобо можно считать великими миротворцами, это умение далось им не просто так: они вовсе не избегают драки. Бонобо являются наглядным примером общественной гармонии именно потому, что внутренняя напряженность у них всегда на виду. Этот парадокс применим и к нам. Окончательной проверкой для корабля считается то, как он выдержит шторм, так же и мы полностью доверяем только тем отношениям, которые смогли пережить временный конфликт.
Понаблюдав за еще несколькими сексуальными сношениями между бонобо, Майк не смог удержаться, чтобы не рассказать о недавнем заявлении местного исследователя, что бонобо в зоопарке редко занимаются сексом — пожалуй, не чаще пары-тройки раз в год. Неужели бонобо не заслуживают своей репутации по части секса? Снова оказавшись среди посетителей, мы шутили, что сегодня насчитали уже шесть половых контактов всего за два часа, а значит, получили данные примерно как за два года наблюдений. На секунду я забыл, что на Майке и Гейле служебная униформа, и поэтому все вокруг к нам прислушивались. Чуть повысив голос, я похвастался своей предыдущей работой: «Когда я был здесь, у меня было 700 совокуплений за одну зиму». Стоящий рядом человек схватил маленькую дочь за руку и поспешил прочь.
Иногда секс у бонобо не так очевиден. Одна юная самка попыталась пробраться мимо еще более юного самца, который загораживал ей проход по ветке. Самцу не удалось отодвинуться с дороги, — возможно, он боялся упасть — и тогда самка запустила зубы в руку, которой тот держался за ветку, из-за чего ситуация только ухудшилась. Но вместо того, чтобы ломиться силой, она повернулась задом и начала тереться клитором о его руку. Оба они неполовозрелые, но таков способ бонобо решать конфликты — тактика, появляющаяся в довольно ранний период жизни. После такого контакта самка спокойно перелезла через самца и продолжила свой путь по ветке.
По возвращении домой из Сан-Диего меня сразу же поразил контраст бонобо с шимпанзе. Я работаю примерно с четырьмя десятками шимпанзе в открытом вольере на полевой станции Национального центра изучения приматов имени Роберта Йеркса, неподалеку от Атланты. Я знаком с этими обезьянами уже долгое время и воспринимаю их как отдельных личностей. Они точно так же хорошо знают меня и выражают это признание единственным способом, желанным для любого исследователя: относятся ко мне как к мебели. Я подошел к ограде поздороваться с Тарой, маленькой трехлетней дочерью Риты, — мать сидела высоко на специальной конструкции для лазанья. Рита бросила на нас короткий взгляд, а затем возвратилась к вычесыванию собственной матери, Тариной бабушки. Если бы мимо прошел какой-нибудь незнакомец, Рита, всегда старательно опекающая свою дочь, тут же соскочила бы, чтобы ее подхватить. Я почитаю за честь такое отсутствие интереса к моей особе.
Я заметил глубокую свежую рану на верхней губе Соко, второго по рангу самца. Только один шимпанзе смог бы сделать это: альфа-самец Бьорн. Бьорн мельче Соко, но чрезвычайно умен, легко возбудим и коварен. Он держит других обезьян под контролем при помощи грязных приемов во время драки. К такому выводу мы пришли, много лет наблюдая за техникой боя этого самца и видя шрамы, которые он оставляет на телах своих жертв в необычных местах: например, на животе или мошонке. Соко — здоровенный неуклюжий «шкаф» — не может с ним состязаться и потому вынужден жить под пятой у этого мелкого диктатора. Но, к счастью для Соко, его подрастающий младший брат, у которого как раз наблюдался последний скачок роста, всегда с удовольствием околачивается неподалеку. Бьорну это сулит большие проблемы в самом скором времени.
Здесь, на полевой станции Центра Йеркса, мы живем в самой гуще политической борьбы самцов — нескончаемой саги сообщества шимпанзе. В конечном итоге все эти битвы ведутся за самок — то есть фундаментальное различие между двумя нашими ближайшими родственниками заключается в том, что одни решают проблемы секса с помощью власти, другие — проблемы власти через секс.
Тонкий налет цивилизации
Когда я открыл газету в самолете, летящем из Чикаго в Чарльстон (Южная Кэролина), мой взгляд первым делом привлек заголовок «“Лили” вот-вот обрушится на Чарльстон». Это меня расстроило, поскольку «Лили» — мощный ураган, а у всех в памяти были еще свежи разрушения, оставшиеся после «Хьюго» в прошлом году. Однако «Лили», к счастью, обошла Чарльстон стороной, но в итоге я все же попал в бурю, но чисто академическую.
Конференция, на которую я прилетел, была посвящена проблемам мира и мирным человеческим отношениям. Я ехал туда, чтобы представить свою работу о разрешении конфликтов у приматов. Всегда интересно размышлять, почему определенных людей тянет к той или иной конкретной теме, но отчего-то мирные отношения как область исследований обычно привлекают немало горячих и вспыльчивых участников. На заседании двое выдающихся борцов за мир принялись перекрикивать друг друга — первый выступавший сослался на исследования об эскимосах, а второй обвинил его в колониалистском, если не расистском подходе, поскольку этих людей следует называть инуитами. Судя по книге американского антрополога Джин Бриггс «Никогда не злись» (Never in Anger), инуиты идут на все, чтобы избежать взаимодействий, хотя бы отдаленно напоминающих враждебные. Любой, кто повышает голос, рискует быть изгнанным, что в их условиях жизни является смертельно опасным наказанием.
Некоторых из присутствовавших на той конференции уж точно выставили бы на мороз. Мы — западные люди, и в нашем культурном коде не прошито избегание конфронтации. Я уже мысленно представлял газетные заголовки примерно такого содержания: «Конференция, посвященная миру на Земле, закончилась потасовкой». Это единственное научное мероприятие, на котором я видел взрослых мужчин, которые покидали зал, хлопнув дверью, словно маленькие дети. И посреди всей этой пафосной перепалки, сопровождаемой демонстративными выходками, некоторые участники, нахмурив высокоученые лбы, еще могли сомневаться, можно ли, на самом деле, сравнивать поведение людей и человекообразных обезьян.
С другой стороны, я посещал много встреч участников клуба «Агрессия» — группы ученых в Нидерландах, и они всегда проходили цивилизованно и спокойно. Я в то время был еще студентом-магистрантом, но мне позволили присоединиться к психиатрам, криминологам, психологам и этологам, регулярно собиравшимся вместе и обсуждавшим агрессию и насилие. В те дни эволюционные представления неизбежно вращались вокруг агрессивности, как будто у нашего вида нет других наклонностей, о которых можно поговорить. Это походило на дискуссии о питбулях, где основной темой всегда является опасность, которую представляют эти собаки. Однако человека все же кое-что отличает от питбуля: нас не выводили специально для того, чтобы сражаться. Сила сжатия челюстей у нас ничтожна, и наш мозг, конечно, не нуждался бы в таких размерах, если бы единственной отличительной чертой, которая имела значение, была способность убивать других. Но в послевоенный период человеческая агрессивность занимала центральное место во всех дебатах.
Вторая мировая война с ее газовыми камерами, массовыми расстрелами и намеренным уничтожением населения была худшим проявлением человеческого поведения. Более того, когда западный мир подвел итоги после того, как осела пыль, стало невозможно игнорировать жестокости, которые творили в сердце Европы цивилизованные во всех прочих отношениях люди. Сравнения с животными звучали повсюду. Утверждалось, что у животных нет внутренних ограничений. У них отсутствует культура, так что наверняка все дело в том, что некое звериное начало, заложенное в нас генетически, прорвалось сквозь тонкий налет цивилизации и отбросило в сторону всю человеческую порядочность и нравственность.
«Теория тонкого налета цивилизации», как я ее называю, стала доминирующей темой в послевоенных дискуссиях. Утверждалось, что глубоко внутри мы, люди, аморальны и жестоки; появился целый ряд популярных книг, в которых рассматривался этот вопрос и высказывалось предположение, что в нас есть неудержимое стремление к агрессии — «агрессивный драйв», который ищет выхода в войне, насилии и даже спорте. Другая теория гласила, что наша агрессивность — нечто новое, что мы единственные приматы, убивающие сородичей. У нашего вида не было времени развить соответствующие механизмы сдерживания. В результате мы не способны контролировать свой бойцовский инстинкт, как «профессиональные хищники» вроде волков или львов. Мы ничего не можем сделать с нашей склонностью к насилию, так как плохо приспособлены, чтобы ее обуздывать.
Несложно увидеть здесь зарождение рационального оправдания человеческой жестокости в целом и холокоста в частности — и ситуацию уж точно не улучшало то, что голос передовой науки того времени говорил на немецком языке. Конрад Лоренц, всемирно известный австрийский специалист по рыбам и гусям, был страстным защитником идеи, что агрессия заложена в наших генах. Убийство стало каиновой печатью человечества.
По другую сторону Атлантики похожие взгляды продвигал Роберт Ардри, американский журналист, вдохновленный предположениями, что австралопитек наверняка был хищником, который пожирал свою добычу живьем, расчленял ее кусок за куском и утолял жажду теплой кровью. Основанный на анализе нескольких костей черепа, этот вывод был ложным, однако Ардри выстроил на нем миф об обезьяне-убийце. В своем труде «Африканское происхождение» (African Genesis) он изобразил нашего предка психически неуравновешенным хищником, нарушающим хрупкое равновесие природы. Как говорится в демагогическом творении Ардри, «мы родились от возвысившихся обезьян, а не от падших ангелов, причем эти обезьяны были хорошо вооруженными убийцами. Так чему же удивляться? Чинимым нами убийствам и массовым побоищам, ракетам и войнам, которые ведут непримиримые противники?».
Трудно поверить, но следующей волне поп-биологии удалось превзойти даже это. В то же самое время, когда Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер проповедовали, что жадность хороша для общества, хороша для экономики и уж точно хороша для тех, кто жаждет что-либо заполучить, биологи публиковали книги, поддерживающие эти взгляды. Книга Ричарда Докинза «Эгоистичный ген» (The Selfish Gene)[4] учила нас, что, поскольку эволюция помогает тем, кто помогает себе сам, эгоизм следует воспринимать как движущую силу изменений, а не разрушительный для нас самих порок. Может быть, мы и злобные обезьяны, но это целесообразно и весь мир от этого только выигрывает.
Однако оставалась небольшая проблема — на нее тщетно указывали зануды-критиканы, — а именно некорректный и вводящий в заблуждение язык книг подобного жанра. Гены, приводящие к формированию успешных признаков, распространяются в популяции и таким образом сами себя продвигают и наращивают свое количество. Но называть это «эгоистичным» не более чем метафора. Снежный ком, катящийся с горы, тоже сам себя наращивает и продвигает, но мы обычно не называем его эгоистичным. Доведенная до абсурда позиция «все есть эгоизм» ведет нас в кошмарный мир. Обладая превосходным чутьем на эпатаж, эти авторы затаскивают нас на гоббсовскую арену, где каждый человек существует сам по себе и для себя, где люди проявляют благородство только для того, чтобы обмануть других. О любви никто и слыхом не слыхивал, сочувствие отсутствует, а добродетель всего лишь иллюзия. Все это отражено в самой известной цитате того времени, принадлежащей биологу Майклу Гизелину: «Поскребите альтруиста — и увидите кровь лицемера».
Стоит только порадоваться, что такое мрачное и неприветливое место — чистая выдумка, что оно радикально отличается от реального мира, где мы смеемся, плачем, занимаемся любовью и обожаем малышей. Авторы сей выдумки понимают это и иногда по секрету признаются, что человеческая натура не так плоха, как выглядит в их описаниях. Хороший пример тому — «Эгоистичный ген». На протяжении всей книги утверждая, что наши гены знают, как лучше для нас, что они программируют каждое колесико человеческой машины выживания, Докинз выжидает до самого последнего предложения, чтобы нас обнадежить, утверждая, что на самом деле мы можем с легкостью выбросить все эти гены в окно: «Мы — единственные существа на планете, способные восстать против тирании эгоистичных репликаторов».
Таким образом, в конце XX в. подчеркивалась необходимость для нас возвыситься над природой. Эта позиция подается как дарвиновская, хотя сам Дарвин не имеет к ней никакого отношения. Дарвин, как и я, считал, что наша человечность коренится в общественных инстинктах, общих у нас с другими животными. Это явно более оптимистичный подход, чем утверждение, что мы «единственные существа на планете», кто может превозмочь свои базовые инстинкты. Согласно этому последнему представлению человеческая порядочность и мораль не более чем тонкая корочка: то, что мы создали, а не унаследовали. И всякий раз, как мы делаем что-нибудь не слишком достойное, сторонники «теории тонкого налета цивилизации» напоминают нам об отвратительной внутренней сущности, скрытой под этим налетом: «Видите, такова человеческая натура!»
Наш дьявольский лик
В сцене, с которой начинается фильм Стэнли Кубрика «Космическая одиссея 2001 года», в одном блестящем образе заключается идея, что насилие — это хорошо. После того как между гоминидами вспыхивает драка, во время которой один колотит другого бедренной костью зебры, оружие триумфально взлетает в воздух, где спустя тысячи лет превращается в орбитальный космический корабль.
Приравнивание агрессии к прогрессу лежит в основе так называемой гипотезы «африканского происхождения человека», постулирующей, что мы достигли нашего нынешнего положения посредством геноцида. Когда группы Homo sapiens мигрировали из Африки, то продвигались вглубь Евразии, убивая всех прочих двуногих обезьян, с которыми сталкивались, включая вид, наиболее похожий на них самих, — неандертальцев. Наша кровожадность — центральный элемент книг с названиями вроде «Мужчина-охотник» (Man the Hunter), «Демонические самцы» (Demonic Males), «Царственное животное» (The Imperial Animal), «Темная сторона мужчины» (The Dark Side of Man), большинство из которых в качестве модели нашего предка берут шимпанзе, точнее — самца шимпанзе. Подобно сногсшибательным красоткам в ранних фильмах о Джеймсе Бонде, самки — это то, за что сражаются самцы, однако они не играют почти никакой роли в истории, выполняя лишь функции подружки или матери. Принятием решений и борьбой занимаются только самцы — и подразумевается, что они же движут эволюцию.
Но хотя шимпанзе стали воплощением дьявольского лика нашей головы Януса, так было не всегда. В то же время, когда Лоренц и Ардри заостряли внимание на нашей каиновой печати, дикие шимпанзе, по всей видимости, занимались в основном тем, что лениво перемещались от дерева к дереву и собирали плоды. Противники представления об «обезьянах-убийцах» — а их было предостаточно — использовали эту информацию в выгодном для себя свете. Они вольно цитировали Джейн Гудолл, которая в 1960 г. начала работу в местности Гомбе-Стрим в Танзании[5]. В тот период Гудолл еще представляла шимпанзе этакими благородными дикарями в стиле французского философа Жан-Жака Руссо: самодостаточными одиночками, не испытывающими нужды в общении или конкуренции с другими. Шимпанзе бродили в джунглях поодиночке или небольшими «партиями», все время менявшими состав. Единственными постоянными связями были отношения между матерью и зависящим от нее детенышем. Неудивительно, что люди считали, будто шимпанзе живут в раю.
Первые коррективы в эти представления внесли в 1970-е японские ученые, изучавшие шимпанзе чуть южнее Гомбе, в Махали-Маунтинс. У них появились серьезные сомнения по поводу «индивидуалистического крена» американских и европейских исследователей. Как могут столь близкие к нам животные не иметь общества, достойного упоминания? Японские ученые обнаружили, что хотя шимпанзе каждый день «тусуются» с разными сородичами, все они являются членами одного сообщества, отдельного от других групп.
Затем была пересмотрена репутация диких шимпанзе как мирных животных, которую некоторые антропологи использовали в качестве аргумента против утверждения о врожденной агрессивности человеческой натуры. Появились две группы реальных фактов. Во-первых, мы узнали о том, что шимпанзе охотятся на мартышек, пробивают им черепа и поедают заживо. В результате шимпанзе перевели в ранг хищников. Затем, в 1979 г., на роскошных страницах National Geographic нам поведали, что эти обезьяны также убивают друг друга, иногда пожирая своих жертв. Это превратило шимпанзе сразу и в убийц, и в каннибалов. В репортаже описывалось, как самцы шимпанзе крадутся к ничего не подозревающим врагам через границу их территории и жестоко избивают несчастных до смерти. Поначалу такие новости исходили только из пары-тройки источников, но вскоре тонкая струйка данных превратилась в постоянный поток, игнорировать который уже было невозможно.
Складывающаяся картина стала неотличима от «обезьяны-убийцы» по Роберту Ардри. Теперь мы знали, что шимпанзе охотятся, чтобы убивать, и живут в группах, воюющих друг с другом. В более поздней книге Джейн Гудолл рассказывает, как она сообщила эти новости группе ученых, часть которых питала надежды на изживание человеческой агрессивности посредством образования и улучшения качества телепередач. Ее заявление о том, что мы не единственные агрессивные приматы, никого не обрадовало: шокированные коллеги умоляли ее не заострять внимание на этих данных или даже вовсе не публиковать их. Другие решили, что лагерь в Гомбе-Стрим, где исследователи раздавали обезьянам бананы — непривычную для них, высокопитательную пищу, — сам стал причиной патологического уровня агрессии. Конкуренция действительно была обнаружена вблизи лагеря и тщательно задокументирована, но наиболее серьезные драки происходили далеко от него. Гудолл не пошла на поводу у критиков, заявив следующее: «Разумеется, я была убеждена, что лучше принять факты, пусть непривычные и неприятные, чем жить в состоянии отрицания».
Критика «бананового клуба» Джейн Гудолл была абсолютно необоснованной: теперь известно, что войны шимпанзе происходят и в тех местах Африки, где не раздавали дополнительную пищу. Простая истина заключается в том, что жестокость и насилие — часть природного характера шимпанзе. Они необязательно демонстрируют эти качества — некоторые сообщества шимпанзе на самом деле выглядят вполне мирными, — но могут делать это и зачастую делают. С одной стороны, это подкрепляет теорию «обезьян-убийц», но также и подрывает ее. По утверждениям Лоренца и Ардри, людей выделяют среди прочих животных насильственные действия со смертельным исходом. Тем не менее с тех пор наблюдения не только за шимпанзе, но и за гиенами, львами, лангурами и еще многими другими животными наглядно показали, что убийства сородичей, пусть и нечастые, в действительности широко распространены. Социобиолог Эд Уилсон пришел к выводу, что если ученые понаблюдают за каким-либо животным дольше тысячи часов, то непременно увидят смертельную битву. Он утверждал это как специалист по муравьям — группе насекомых, нападающих и убивающих в огромных масштабах. По словам Уилсона, «в сравнении с муравьями, для которых убийства, стычки и настоящие войны — обычное дело, люди выглядят едва ли не абсолютными пацифистами»[6].
С открытием темной стороны шимпанзе — прощай, «потерянный рай» естественного состояния — Руссо вышел за дверь, и в нее вошел Гоббс. Насилие среди обезьян уж точно означало, что мы запрограммированы быть жестокими. Вкупе с заявлениями эволюционных биологов о том, что мы эгоистичны на генетическом уровне, все встало на свои места. Теперь сложилось последовательное и неопровержимое представление о человечестве. Посмотрите на шимпанзе, аргументировали сторонники этой гипотезы, и вы увидите, какие мы на самом деле чудовища.
Шимпанзе, таким образом, укрепили идею порочности человеческой природы, хотя они же без особых трудностей могли ее и опровергнуть. В конце концов, насилие среди шимпанзе случается вовсе не каждый день: ученым потребовались десятилетия, чтобы его обнаружить. Сама Гудолл, огорченная однобокой трактовкой своих открытий, предпринимала героические усилия, чтобы осветить более добрую сторону шимпанзе, даже свойственное им сопереживание — но все без толку. Наука твердо решила: один раз убийца — всегда убийца.
Возможно, шимпанзе и жестоки, но в то же время в их группах существуют мощные регуляторы насилия. Мне это стало ясно в один прекрасный день в зоопарке Бюргерса в Арнеме (Нидерланды), когда мы стояли, чуть не кусая ногти от дурных предчувствий, на краю рва, окружающего лесистый остров. Мы беспокоились за крошечную новорожденную шимпанзе, названную Розье — в переводе с нидерландского это значит «маленькая розочка». Ее удочерила самка по имени Кёйф. Собственного молока у нее не было, поэтому ее научили кормить Розье из бутылочки. План сработал, как мы и мечтать не могли. То, что человекообразная обезьяна справилась с этой несложной задачей, стало для нас гигантским успехом — по крайней мере в нашем представлении. Но теперь мы возвращали мать с маленькой дочерью в крупнейшую в мире колонию шимпанзе, включавшую четверых опасных взрослых самцов. Чтобы припугнуть своих соперников, самцы обычно носятся, вздыбив шерсть, и таким образом выглядят более крупными и грозными. К несчастью, именно в этом состоянии сейчас пребывал Никки — бесстрашный лидер колонии.
У самцов шимпанзе буйный нрав, и они настолько сильны, что легко могут побороть человека — когда они злятся, контролировать их невозможно. Итак, судьба Розье теперь была в обезьяньих руках. Утром мы провели Кёйф мимо всех ночных клеток, чтобы проверить реакцию группы. Все обезьяны знали Кёйф, но Розье была новенькой. Когда Кёйф проходила мимо клетки самцов, кое-что привлекло мое внимание. Никки попытался ухватить ее снизу сквозь прутья за ноги, заставив отпрыгнуть и резко вскрикнуть. Мне показалось, он целился туда, где за живот Кёйф цеплялась Розье. Поскольку так себя повел только Никки, я решил выводить группу постепенно, поставив Никки в невыгодное положение и выпустив его последним. Главное, чего следовало избегать, — чтобы Кёйф не оказалась с ним наедине. Я рассчитывал на ее защитников из группы.
В дикой природе шимпанзе иногда убивают детенышей собственного вида. Некоторые биологи предполагают, что такие случаи инфантицида происходят из-за конкуренции самцов за оплодотворение самок, что объясняло бы и их постоянную борьбу за положение в группе, и убийство детенышей, отцами которых они не являются. Никки, скорее всего, воспринял Розье как такого чужого ребенка. Это нас едва ли могло обнадежить, поскольку означало, что мы можем стать свидетелями одной из жутких сцен детоубийства, известных по полевым исследованиям: Розье могли разорвать на кусочки. Поскольку я неделями таскал малышку на руках, помогал Кёйф ее кормить и кормил сам, то мне с трудом давалась роль бесстрастного наблюдателя, которым я обычно стремлюсь быть.
Оказавшись на острове, большинство членов группы приветствовали Кёйф объятиями, украдкой поглядывая на детеныша. Казалось, при этом все бросают нервные взгляды на дверь, за которой сидел в ожидании Никки. Несколько подростков крутились около двери, пиная ее, чтобы посмотреть, что получится. Все это время двое старших самцов оставались рядом с Кёйф и вели себя с ней чрезвычайно дружелюбно.
Примерно через час мы выпустили на остров Никки. Двое самцов отошли от Кёйф и заняли позицию между нею и приближающимся альфой, приобняв друг друга за плечи. Это было впечатляющее зрелище, учитывая, что они много лет оставались злейшими врагами. И вот они стоят, объединившись против молодого лидера и, возможно, опасаясь того же, чего и мы. Никки со вздыбленной шерстью приближался к ним в самой грозной своей манере, но сломался, увидев, что двое других не намерены уступать. Судя по всему, команда защитников Кёйф показалась Никки совершенно непреклонной — самцы так решительно глядели на вожака, что тот сбежал. Я не видел лиц, но обезьяны читают по глазам друг друга не хуже нас. Никки позже подошел к Кёйф под бдительными взглядами двух других самцов, но был сама мягкость и доброта. Его намерения навсегда останутся тайной, но мы вздохнули с огромным облегчением, и я обнял служителя, вместе с которым занимался обучением Кёйф.
Шимпанзе живут под постоянной угрозой насилия, и инфантицид — основная причина смерти как в зоопарках, так и в дикой природе. Но все-таки, если обсуждать, насколько мы агрессивны как вид, поведение шимпанзе дает нам лишь один кусочек головоломки. Было бы более целесообразно рассмотреть поведение наших непосредственных предков. К сожалению, в наших знаниях о них существуют огромные пробелы, особенно если мы пытаемся заглянуть в прошлое дальше чем на 10 000 лет. Нет надежных свидетельств того, что мы всегда были столь же склонны к насилию, как в последние пару-тройку тысячелетий. С точки зрения эволюции несколько тысяч лет — это пустяки.
Возможно, за миллионы лет до нас предки вели безмятежное существование в небольших группах охотников-собирателей, которым было особенно не за что сражаться друг с другом, учитывая, насколько малолюден был в то время мир. Это бы никак не помешало им покорить всю планету. Часто считается, что выживание самых приспособленных означает стирание не столь приспособленных с лица земли. Но можно выиграть эволюционную гонку за счет обладания превосходной иммунной системой или лучшего умения находить пищу. Непосредственные боевые действия редко становятся тем способом, которым один вид замещает другой. Таким образом, не исключено, что мы не истребляли неандертальцев, а просто оказались более устойчивы к холоду или лучше охотились.
Вполне возможно, что успешные гоминиды «поглотили» менее успешных посредством скрещивания, и потому вопрос, сохранились ли во мне и в вас неандертальские гены, остается открытым[7]. Людям стоило бы хорошенько подумать, прежде чем шутить, что кто-то похож на неандертальца. Я однажды видел в московской лаборатории замечательную реконструкцию лица неандертальца, сделанную на основе ископаемого черепа. Ученые признались, что не осмеливались представить этот бюст широкой публике из-за поразительного сходства с одним из ведущих политиков их страны, который вряд ли оценил бы такое сравнение.
Обезьяна в шкафу
А если поскрести бонобо, обнаружится ли в нем лицемер?
Мы можем быть вполне уверены, что пресловутые тезисы «теории тонкого налета цивилизации» относятся только к людям. Сложно предположить, что животные морочат друг другу голову. Вот почему результаты исследования человекообразных обезьян настолько важны в дискуссиях о природе человека. Если оказывается, что эти существа, пусть изредка, но все же бывают не такими жестокими тварями, как их изображают, представление о доброте и дружелюбии как о чисто человеческом изобретении начинает разрушаться. А если основы основ нравственности, такие как сопереживание и намеренный альтруизм, можно обнаружить и у других животных, то нам придется окончательно отвергнуть «теорию тонкого налета цивилизации». Дарвин осознавал возможные последствия такого взгляда, замечая, что «многие животные положительно принимают участие в страданиях или опасностях товарищей»[8].
Разумеется, они это делают. Нет ничего необычного для человекообразной обезьяны в том, чтобы позаботиться о раненом товарище, сбавить шаг, когда кто-то отстает, прочистить кому-либо раны или принести плод с дерева старику, уже неспособному лазать. В одном полевом отчете рассказывается о взрослом самце шимпанзе, который стал заботиться об осиротевшем детеныше, нося хилого малютку на себе во время переходов, ограждая от опасности и спасая ему жизнь, притом эти двое, как предполагалось, не были кровными родственниками. В 1920-е гг. американский специалист по человекообразным обезьянам Роберт Йеркс был так глубоко поражен внимательностью и заботой, которые выказывал один юный шимпанзе, Принц Шим, своему смертельно больному приятелю Панзи, что признался: «Если бы мне пришлось рассказать о его альтруистическом и явно сочувственном поведении по отношению к Панзи, меня бы заподозрили в идеализации обезьяны». Восхищение ученого чуткостью Принца Шима о многом говорит, если учесть, что Йеркс, пожалуй, был знаком с бо́льшим числом человекообразных индивидуальностей, чем кто-либо другой в истории приматологии. Он воздал должное этому добросердечному маленькому антропоиду в своей книге «Почти человек» (Almost Human), в которой выразил сомнение в том, что Принц Шим — обычный шимпанзе. Позже посмертное вскрытие показало, что он и правда был не шимпанзе, а бонобо. Йеркс этого не знал — бонобо выделили как отдельный вид много лет спустя.
Первое исследование, в котором сравнивалось поведение бонобо и шимпанзе, проводилось в 1930-е гг. в зоопарке Хеллабрунн в Мюнхене. Эдуард Трац и Хайнц Хек опубликовали результаты своих наблюдений в 1954 г. Как-то ночью во время войны трое бонобо были так напуганы бомбардировкой города, что умерли от сердечной недостаточности. Тот факт, что все бонобо в зоопарке умерли от страха, но никого из шимпанзе не постигла та же участь, свидетельствует об особенной восприимчивости бонобо. Трац и Хек составили длинный список различий между бонобо и шимпанзе, в который входят упоминания об относительной миролюбивости бонобо, сексуальном поведении и эротизме. Агрессия у бонобо, разумеется, не отсутствует вовсе, но обращение, которому шимпанзе то и дело подвергают друг друга, в том числе укусы и удары в полную силу, у бонобо встречается редко. У самца шимпанзе шерсть встает дыбом по любому самому мельчайшему поводу. Он может схватить ветку и бросить вызов всякому, кто кажется ему слабее. Шимпанзе сильно озабочены своим статусом. По сравнению с бонобо шимпанзе — дикие и необузданные зверюги, или, как сказали Трац и Хек, «бонобо — чрезвычайно чувствительные и благодушные создания, далеко отошедшие от демонической Urkraft [примитивной силы] взрослых шимпанзе».
Если об этом было известно еще в 1954 г., то возникает вопрос, почему бонобо не упоминались в дискуссиях о человеческой агрессивности и почему эти сведения до сих пор не получили широкого распространения. Впрочем, это исследование было опубликовано на немецком языке, а времена, когда англоязычные ученые читали на каких-либо других языках, кроме английского, давно прошли. Также в этой работе приводились сведения лишь о нескольких молодых человекообразных обезьянах, живущих в неволе (по меркам науки — крошечная выборка, так что, возможно, результаты звучали не слишком убедительно). Полевые исследования бонобо, стартовавшие относительно поздно, по-прежнему на десятки лет отстают от изучения других человекообразных обезьян. Другая причина культурная: эротизм бонобо был темой, касаться которой мало кто хотел. Так продолжается и в наши дни. В 1990-е гг. британская съемочная группа, путешествовавшая по отдаленным джунглям Африки, чтобы снимать бонобо, останавливала камеры всякий раз, как в окошке видоискателя появлялась «непристойная» сцена. Когда японский ученый, помогавший команде, спросил, почему они совсем не фиксируют на камеру секс, ему ответили: «Нашим зрителям это будет неинтересно».
Но значительно более важным, чем все вышеперечисленное, является тот факт, что бонобо никак не удается вписаться в установившиеся представления о человеческой природе. Уж поверьте, если бы в ходе исследования выяснили, что они зверски убивают друг друга, о бонобо знали бы все. В действительности вся проблема заключается в их миролюбивом нраве. Я иногда пытаюсь вообразить, что бы случилось, если бы мы сначала познакомились с бонобо, а с шимпанзе — позже или не познакомились вообще. Дискуссии о человеческой натуре не зацикливались бы в такой степени на насилии, войнах и мужском доминировании, а сосредоточивались на сексуальности, эмпатии, заботе и сотрудничестве. Насколько иным стал бы наш интеллектуальный ландшафт!
Только с появлением других наших родственников удушающая хватка теории «обезьян-убийц» стала ослабевать. Бонобо ведут себя так, будто и слыхом не слыхивали о подобной идее. У бонобо нет смертельных схваток, они мало охотятся, у них отсутствует мужское доминирование, зато есть огромное количество секса. Если шимпанзе — наш дьявольский лик, то бонобо, по-видимому, ангельский. Бонобо занимаются любовью, а не войной; они хиппи животного мира. У науки с ними больше проблем, чем было у семей в 1960-е гг. с собственными длинноволосыми, курящими марихуану «паршивыми овцами», пожелавшими вернуться домой. Родственники выключали свет и прятались под столом, надеясь, что незваный гость вскоре уберется восвояси.
Бонобо — это явно обезьяны нашего времени. Взгляды кардинально изменились с тех пор, как Маргарет Тэтчер постулировала свой ярый индивидуализм: «Такой вещи, как общество, не существует, — провозгласила она. — Есть отдельные мужчины, отдельные женщины, и есть семьи». Комментарий Тэтчер, вероятно, был вдохновлен эволюционными представлениями тех дней, но возможно, и наоборот. В любом случае через 20 лет, когда гигантские корпоративные скандалы нанесли последний булавочный укол раздутому пузырю фондового рынка, чистый индивидуализм перестал казаться столь притягательным. В эпоху после банкротства корпорации «Энрон» широкая публика снова начала осознавать — как будто не знала этого раньше, — что ничем не сдерживаемый капитализм редко пробуждает в людях лучшие качества. «Доктрина жадности» Рейгана и Тэтчер рассыпалась в прах. Даже председатель Совета управляющих Федеральной резервной системы США Алан Гринспен, проповедник капитализма, давая объяснения комитету Сената США в 2002 г., намекнул, что, возможно, неплохо бы притормозить: «Дело не в том, что люди стали более жадными, чем прошлые поколения. Дело в том, что способы проявления жадности неимоверно расширились».
Всякий, кто следит за развитием эволюционной биологии, наверняка заметил соответствующие изменения в убеждениях. Внезапно появились книги с названиями «С другими» (Unto Others)[9], «Эволюционные истоки морали» (Evolutionary Origins of Morality), «Инстинкт заботы» (The Tending Instinct), «Сотрудничающий ген» (The Cooperative Gene) и моя собственная — «Добродушные» (Good Natured). Стало меньше разговоров об агрессии и конкуренции, а больше — о взаимосвязях, о том, что скрепляет сообщество, о происхождении заботы и привязанности. Подчеркивался разумный эгоизм индивида в рамках большего целого. Когда интересы пересекаются, конкуренция сдерживается стремлением к общему благу.
Вместе с другими экономическими гуру этой эпохи Клаус Шваб объявил, что пришло время для бизнеса, «которым управляют не только законы, но и ценности», а эволюционные биологи стали настаивать, что «рациональное стремление к собственной выгоде иногда является худшей стратегией». Вероятно, эти выводы были обусловлены более масштабным переворотом во взглядах общества. Отстроив заново экономику, разрушенную войной, и достигнув уровня благосостояния, не так давно невообразимого, промышленно развитый мир, возможно, наконец-то готов сосредоточиться на социальной сфере. Нам нужно решить, кто мы: Робинзоны Крузо, сидящие на отдельных маленьких островках, как, по-видимому, представляла себе это Тэтчер, или члены замысловато переплетенных сообществ, в которых мы заботимся друг о друге, черпая в этом смысл жизни.
Дарвин, более склонный соглашаться со вторым вариантом, чем с первым, полагал, что люди рождаются, чтобы стать нравственными, и что поведение животных поддерживает это представление. Он рассказывает, как одна его знакомая собака никогда не проходила мимо корзинки, где лежала ее больная подруга — кошка, не лизнув ее несколько раз. Это, как считал Дарвин, вернейший признак нежности в собаке. Также Дарвин приводит историю о стороже в зоологическом саду, у которого была рана на затылке. Эту рану нанес разозлившийся павиан, когда сторож чистил его клетку. Павиан жил вместе с маленькой южноамериканской обезьянкой. Та до смерти боялась своего соседа, но была в большой дружбе со сторожем и фактически спасла ему жизнь тем, что отвлекла павиана во время нападения, кусая его и крича. Таким образом, маленькая обезьяна рисковала своей жизнью, доказав, что дружба выражается в альтруизме. Дарвин считал, что все это верно так же и для людей[10].
Это было до того, как мы узнали о бонобо, а также до недавних открытий в нейробиологии. Ученые помещали людей в томограф для сканирования мозга и просили решать моральные дилеммы. В результате они обнаружили, что такие задачи активируют древние центры эмоций, расположенные в глубине мозга. Оказалось, принятие решений морального характера — не поверхностный феномен нашей разросшейся новой коры, но явно связано с миллионами лет социальной эволюции.
Возможно, это кажется очевидным, однако такой взгляд радикально расходится с представлением о морали и нравственности как культурном или религиозном «тонком налете». Я часто гадал, как столь явно неверную позицию могли отстаивать так долго. Почему альтруисты воспринимались как лицемеры, почему эмоции выносились за скобки обсуждений и почему в книге с громким названием «Моральное животное» (The Moral Animal, 1995)[11] отрицается, что мораль — наше естественное свойство, доставшееся нам от природы? Ответ заключается в том, что писавшие об эволюции подпадали под влияние «ошибки Бетховена». Под этим я имею в виду неверное предположение, что процесс и результат непременно должны быть похожи.
Слушая идеально выстроенную музыку Людвига ван Бетховена, ни за что не догадаешься, как выглядела его плохо отапливаемая квартира. Посетители сетовали, что композитор живет в самом грязном, вонючем и захламленном месте, какое только можно вообразить: там повсюду валялась гниющая еда и грязная одежда, стояли неопорожненные ночные горшки, а два пианино были погребены под слоем пыли и грудами бумаг. Сам маэстро выглядел настолько неряшливо, что однажды его даже арестовали как бродягу. Никто не спрашивает, как Бетховен мог создавать свои филигранные сонаты и величественные фортепианные концерты в таком свинарнике. Все мы знаем, что прекрасное может появляться при ужасных обстоятельствах, что процесс и результат — разные вещи; вот почему удовольствие от обеда в хорошем ресторане вряд ли возрастет от посещения его кухни.
Однако смешение этих двух вещей привело некоторых людей к уверенности, что раз естественный отбор — это жестокий и безжалостный процесс отсеивания менее приспособленных, то он обязательно порождает жестоких и безжалостных существ. Гнусный процесс должен порождать гнусное поведение — ход мыслей был примерно такой. Но давление изобретательной природы создало и рыбу, бросающуюся на все, что движется (в том числе на собственное потомство), и дельфинов гринд, так привязанных друг к другу, что они вдвоем выбрасываются на берег, если один потеряет ориентацию в пространстве. Естественный отбор благоприятствует организмам, которые выживают и размножаются — только и всего. Как они это будут делать — вопрос открытый. Любая особь, которая может лучше выживать, став более или менее агрессивной, чем прочие, более или менее склонной к сотрудничеству, более или менее заботливой, передаст свои гены дальше. Сам процесс определяет путь к успеху не больше, чем обстановка некой венской квартиры — то, какая музыка будет доноситься из ее окон.
Анализируя человекообразных
Каждый день ближе к вечеру в зоопарке Бюргерса в Арнеме мы со служителями отзывали Кёйф от остальной группы для ежедневного кормления Розье из бутылочки. Однако, прежде чем она подходила к нам, неся своего приемного детеныша, всегда происходил некий странный ритуал.
Мы привыкли к тому, что человекообразные обезьяны приветствуют друг друга, после того как долго не виделись с сородичами, или объятиями и поцелуями (как шимпанзе), или какими-то сексуальными ласками (как бонобо). Кёйф была первой встреченной мною обезьяной, которая «делала до свидания» (мы называем это «говорить до свидания», но очевидно, что обезьяна может попрощаться, только что-то сделав). Прежде чем войти в здание, Кёйф направлялась к Маме, уважаемой альфа-самке группы и своей лучшей подруге, чтобы ее поцеловать. После этого она искала Йеруна, старшего самца, чтобы проделать то же самое. Даже если Йерун спал где-нибудь в дальнем конце острова или был занят грумингом с одним из приятелей, Кёйф делала гигантский крюк, чтобы с ним встретиться. Мне это напоминало то, как мы обычно уходим с вечеринки, обязательно попрощавшись с хозяевами.
Для приветствия требуется лишь выразить радость при виде знакомого индивидуума. Многие социальные животные демонстрируют такую реакцию. С прощанием сложнее, поскольку для этого необходимо заглянуть в будущее: понять, что вы некоторое время кого-то не увидите. Однажды я заметил еще один случай такого заглядывания в будущее: когда самка шимпанзе сгребла солому в своей ночной клетке, старательно подбирая все до последней травинки, пока не получилась полная охапка, и унесла ее наружу, на остров. Обычно шимпанзе никогда не разгуливают с соломой в руках, так что это привлекло наше внимание. Был ноябрь, и дни становились все холоднее. По-видимому, эта самка решила, что снаружи лучше утеплиться. В тот момент, когда она собирала солому, находясь при этом в отапливаемом помещении, ей не могло быть холодно, так что, вероятно, она сделала вывод о наступающем холодном дне на основании вчерашнего опыта. Весь день она провела в своем соломенном гнезде, которое не могла покинуть, поскольку все остальные только и ждали, чтобы растащить его.
Это именно та разновидность умственных способностей, которая привлекает многих из нас при изучении человекообразных обезьян. Исследователей интересует не только их агрессивное или сексуальное поведение, во многом совпадающее с поведением других животных, но также удивительная проницательность и ловкость, с которой они все делают. Поскольку многие из этих способностей трудно выявить и зафиксировать в природе, изучение человекообразных обезьян в неволе абсолютно необходимо. Точно так же как никто не станет пытаться измерять интеллект ребенка, наблюдая за его беготней по школьному двору, изучение познавательной функции обезьян требует непосредственного участия исследователя. У него должна быть возможность ставить перед обезьянами задачу и смотреть, как они пробуют ее решить. Другим преимуществом изучения обезьян в неволе (разумеется, при грамотном содержании, что означает просторную территорию на открытом воздухе и размер группы, приближенный к естественному) является то, что за их поведением можно наблюдать с гораздо более близкого расстояния и более детально, чем это возможно в полевых условиях, где в ключевые моменты объекты изучения обычно исчезают в лесу.
В моем любимом кабинете (у меня их несколько) на полевой станции Центра Йеркса есть большое окно, выходящее на вольер шимпанзе, что позволяет мне видеть все, что там происходит. Они не могут скрыться от меня (а я от них, что становится очевидно всякий раз, когда я пытаюсь незаметно для них позавтракать). Благодаря простому наблюдению политическая борьба, примирение после драк и использование орудий были впервые обнаружены у обезьян в неволе и лишь позже подтвердились в дикой природе. Обычно мы ведем наблюдения при помощи бинокля и вносим в компьютер всякое событие в колонии шимпанзе, свидетелями которого становимся. У нас есть длинные списки специальных кодов для игры, секса, агрессии, груминга, заботы о детенышах и несметное число детальных характеристик внутри каждой категории; мы постоянно фиксируем данные в формате «кто что сделал, с кем». Если события оказываются слишком сложными, например в случае, когда возникает массовая драка, мы снимаем это на видео или пересказываем происходящее под запись на диктофон, словно спортивные комментаторы. Таким образом накапливаются буквально сотни тысяч наблюдений, а потом компьютер программируется на сортировку этих данных. Помимо удовольствия от работы в исследовании приматов есть и весьма скучная сторона.
Когда мы хотим поставить перед нашими подопечными какую-либо задачу, то отзываем их от группы в небольшое здание. Поскольку обезьян невозможно заставить участвовать в эксперименте, мы зависим от их желания сотрудничать. Все обезьяны знают не только свои имена, но также имена друг друга, так что можно попросить обезьяну А привести Б. Главная хитрость в том, чтобы сделать процесс приятным для испытуемых. Компьютеры с джойстиками очень привлекают обезьян. Моему ассистенту достаточно показать им тележку с оборудованием, и моментально выстраивается целая очередь желающих. Как и у детей, при работе с компьютером мгновенная обратная связь вызывает у обезьян восторженное возбуждение.
В одном из экспериментов в Центре Йеркса Лиза Парр показывала шимпанзе сотни фотографий, сделанных мною в зоопарке Бюргерса. Наших шимпанзе разделял океан, так что мы могли быть уверены, что они никогда раньше не видели этих лиц. На экране компьютера появлялось сначала одно лицо, потом два, одно из которых соответствовало первому. Шимпанзе давали глоточек сока за то, что они перемещали курсор к повторяющемуся лицу. Способность к распознаванию лиц проверяли и раньше, но обезьяны оказались в этом не особенно сильны. Однако в предыдущих экспериментах использовали фотографии человеческих лиц — предполагалось, что их легче различать. Но не для шимпанзе, которые куда лучше справлялись с лицами других шимпанзе. Лиза показала, что они видят сходство не только между разными фотографиями одного и того же лица, но и между фотографиями матери и ее детеныша. Так же, как я, листая ваш семейный альбом, вероятно, смог бы отличить ваших кровных родственников от некровных, шимпанзе распознают приметы родства. По-видимому, они так же хорошо различают обезьяньи лица, как мы — человеческие.
Еще в одном исследовании ставился вопрос, могут ли шимпанзе намеренно указывать кому-либо на какие-то предметы. Рассказанная выше история о Канзи и Тамули уже предполагает, что могут, но это утверждение остается спорным. Некоторые ученые обращают внимание только на жест указательным пальцем или рукой, как указываем мы. Однако я не вижу причин для такого ограниченного подхода. Никки однажды пообщался со мной посредством куда более изощренного приема. Он привык к тому, что я бросаю ему через ров дикие ягоды. Как-то раз, внося данные, я совершенно позабыл о ягодах, висевших на высоких кустах, растущих рядком позади меня. А вот Никки не забыл. Он уселся прямо передо мной, пристально уставился на меня своими красновато-коричневыми глазами и, как только привлек мое внимание, резко перевел взгляд на точку над моим левым плечом. Затем он снова посмотрел на меня и повторил движение глазами. Может, я и туповат по сравнению с шимпанзе, но во второй раз я проследил за его взглядом и заметил ягоды. Никки показал мне, чего он хочет, без единого звука или жеста рук. Очевидно, такое «указывание» имеет смысл только в том случае, если ты понимаешь: другой не видит того, что видишь ты, а следовательно, осознаешь, что не все обладают одинаковой информацией.
Убедительный эксперимент по указывающему поведению у человекообразных обезьян провел Чарльз Мензель в том же Центре лингвистических исследований, где живет Канзи. Чарли устроил так, чтобы самка шимпанзе по имени Панзи наблюдала за ним, пока он прятал пищу в лесу неподалеку от обезьяньей клетки. Панзи следила за ним сквозь прутья клетки. Поскольку она не могла отправиться туда, где находился Чарли, ей требовалась человеческая помощь, чтобы достать еду. Чарли выкапывал в земле ямку и зарывал пакетик с конфетами M&M’s или прятал в кустах шоколадный батончик. Иногда он делал это, когда все люди вечером уходили домой. Это означало, что Панзи не могла никому сообщить о том, что знала, до следующего дня. Когда утром приходили смотрители, они не знали об эксперименте. Панзи сначала нужно было привлечь их внимание, а затем передать информацию кому-нибудь, кто не знал того, что знает она, и кто понятия не имел, о чем она «говорит».
Во время демонстрации умений Панзи Чарли мимоходом заметил, что смотрители обычно придерживаются куда более высокого мнения об умственных способностях обезьян, чем пишущие на эту тему философы и психологи, немногие из которых ежедневно взаимодействуют с животными. Для эксперимента было чрезвычайно важно, чтобы Панзи имела дело с людьми, которые относятся к ней серьезно. Все, кого Панзи удалось привлечь, рассказывали, что сначала удивлялись ее поведению, но вскоре понимали, что она пытается заставить их сделать. Следуя ее указующим жестам, кивкам, пыхтению и крикам, они без труда находили спрятанное в лесу лакомство. Без ее руководства они бы не знали, где его искать. Панзи никогда не указывала неверное направление или место, использовавшееся в предыдущие разы. В результате получалось, что обезьяна передает информацию о прошлом событии, сохраняющемся в ее памяти, людям, которые ничего об этом не знали и не могли дать ей никаких подсказок.
Я привожу эти примеры, чтобы подчеркнуть: есть превосходные исследования человекообразных обезьян, на которые можно опираться, делая утверждения об их чувстве прошлого и будущего, способности распознавания лиц и социальном поведении в целом. Пусть даже в этой книге я отдаю предпочтение примерам из жизни, стараясь нагляднее преподнести то, что мы знаем о наших ближайших родственниках, однако существует целый корпус научной литературы, подтверждающей большинство моих заявлений. Но не все, заметьте, и это объясняет, почему разногласия сохраняются и конца научной работы по моему направлению не видно. Конференция по человекообразным обезьянам, возможно, привлечет сотню-другую специалистов, но это сущая мелочь по сравнению с обычными конгрессами психологов или социологов, на которые частенько съезжаются до 10 000 участников. И в результате мы все так же далеки от того уровня понимания обезьян, которого многие из нас хотели бы достичь.
Большинство моих коллег — полевые исследователи. При всех своих достоинствах исследования обезьян в неволе никогда не смогут заменить изучение их поведения в природе. Мы хотим знать, что именно каждая примечательная способность, продемонстрированная в лаборатории, означает для диких шимпанзе и бонобо и какую пользу они от нее получают? Это также связано с вопросом, почему та или иная способность вообще появилась в процессе эволюции этих видов. Выгоды от умения распознавать лица вполне очевидны, но как насчет предвидения и планирования будущего? Полевые исследователи обнаружили, что бродящие в поисках пищи шимпанзе иногда собирают стебли травы и небольшие прутики за несколько часов до того, как начнут выуживать ими муравьев или термитов. Они подбирают нужные орудия по пути, в тех местах, где их много. Вполне возможно, что шимпанзе учитывают это при планировании маршрутов своих передвижений.
Пожалуй, самое важное в подобных исследованиях вовсе не то, что человекообразные обезьяны могут рассказать нам о наших инстинктах. При медленном развитии (они становятся взрослыми годам к шестнадцати) и широких возможностях обучения обезьяны на самом деле не намного больше подчинены инстинктам, чем мы. Они принимают в жизни множество решений, например: стоит напасть на новорожденного детеныша или защитить его, спасти птицу или причинить ей вред? Следовательно, мы сравниваем, какими способами люди и человекообразные обезьяны справляются с задачами, пользуясь сочетанием врожденных наклонностей, интеллекта и опыта. В этой мешанине невозможно разобрать, что врожденное, а что нет.
Тем не менее это сравнение поучительно, даже если всего лишь заставляет нас отступить чуть назад и заглянуть в зеркало, показывающее иную сторону нас самих, отличную от той, что мы привыкли видеть. Вы кладете ладонь на ладонь бонобо и видите, что ваш большой палец длиннее, берете его за плечо и понимаете, что никогда не трогали таких крепких мускулов, оттягиваете нижнюю губу и ощущаете, насколько его губа больше вашей, заглядываете ему в глаза и получаете в ответ взгляд, столь же испытующий, как и ваш. Все это открывает нам что-то новое. Моя цель — провести такие же сравнения и в отношении их социальной жизни, показать, что нет ни единой нашей наклонности, которая не была бы общей для нас и этих мохнатых типов, над которыми мы так любим посмеяться.
Подозреваю, когда люди смеются над приматами в зоопарках, они делают это именно потому, что их нервирует поставленное перед ними зеркало. Иначе почему всякие странные на вид животные типа жирафа или кенгуру не вызывают подобного бурного веселья? Приматы пробуждают определенное беспокойство и смущение, потому что показывают нас самих в безжалостно правдивом свете, напоминая, что мы, по меткому выражению Десмонда Морриса, всего лишь «голые обезьяны». Именно такой правдивый образ самих себя мы ищем — или должны искать, — и прекрасно, что теперь, больше зная о бонобо, мы можем видеть собственное отражение в двух взаимодополняющих зеркалах.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Наша внутренняя обезьяна. Двойственная природа человека» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
3
В английском языке для человекообразных обезьян существует специальное слово — apes, а для всех других обезьян (в том числе и мартышковых) используется слово monkeys — обезьяны. — Прим. ред.
7
В настоящее время ученым удалось точно доказать, что неандертальские гены присутствуют в геномах современных людей, в частности европейцев. См., например: https://elementy.ru/novosti_nauki/431316/Genom_neandertaltsev_prochten_neandertaltsy_ostavili_sled_v_genakh_sovremennykh_lyudey. — Прим. ред.
8
Цит. по: Дарвин Ч. Сочинения. Т. 5. Происхождение человека и половой отбор. — М.: Изд-во АН СССР, 1953. С. 219.