Мирелла

Флор Веско, 2019

В славном Гамельне жизнь течет мирно: город погряз в грехах, богачи набивают сундуки золотом, а бедняки живут впроголодь. Рыжеволосая сирота Мирелла выросла в детском приюте и работает носильщицей воды в городе. Тяжкий труд и лишения закалили волю Миреллы – она знает себе цену и умеет за себя постоять. Чуткая и сердобольная девушка помогает даже тем, кто стоит ниже нее на социальной лестнице – детям и прокаженным, которые смирились со своей долей и покорились тем, кто выше и сильнее. Но Мирелла не хочет склонять голову и подчиняться воле других. И когда в город приходят полчища крыс, а вслед за ними – чума в облике незнакомца в черном, Мирелла открывает в себе необычайный дар и узнает тайну своего происхождения. Французская писательница Флор Веско пишет романы для детей и подростков в историко-фантастическом жанре с немалой долей иронии и юмора. Известная легенда о Гамельнском крысолове в ее произведении обретает новый смысл. Это первый перевод Флор Веско на русский язык. Премия «Vendredi» (2019 год), премия «Sorcières» (2020 год), премия «Imaginales» (2020 год).

II

В городе были полчища крыс

День только занимался, колокол не отзвонил еще и первого часу, когда объявилась первая крыса.

Кузнечный подмастерье и дочь торговца огнем сговорились свидеться за кузницей. После трех недель любезностей и ухаживаний подмастерье твердо решил обменяться с прелестницей первым поцелуем. И поскольку та охотно закрывала глаза, он склонился к ней. Лицом ощутил он жар от близости милых уст. И прильнул к ним своими, дивясь пушистой нежности девицы. В том был он, конечно, несведущ, однако и думать не думал, что девичий рот столь мохнат. Ворсинки потерлись о его губы и тихонько взвизгнули. Юница открыла глаза и разразилась пронзительным вскриком. С балки навеса сверзилась крыса. И упала ровно меж сдвинутых юных лиц. Носы их, сблизившись, сослужили грызуну скатом, так что живая тварь мягко опустилась меж протянутых губ. Дочь торговца огнем бросилась наутек, подъяв юбки. И никогда впредь не решался подмастерье заговорить с нею.

А когда отзвонил третий час, уже на долю священника выпали чудные злоключения во время службы. Когда раздавал он облатки, из коробки, подобно Святой Троице, выскочили три крысы. И под возгласы прихожан пробежали весь центральный неф.

В полдень член магистрата с приятным чувством уселся за стол, дабы подкрепить себя трапезой да и пойти почивать. Он поднял колпак, накрывавший серебряное блюдо, что поставил пред ним слуга. Взору его явилось аппетитное рыльце молочного порося. Член магистрата осмотрел кушанье со вниманием. Яблоко в свиной пасти было сплошь изгрызено. Шестеро крыс вдруг исторглись из зева и засеменили под стол. Свиная плоть дрябло осела: тушка была выедена изнутри и нашпигована крысиным пометом.

К повечерию супруга бургомистра собралась на покой после хлопотного дня. Муж ее уже почти разделся. Она скользнула в постель, вытянув ноги по самый дальний край, и с удивлением ощутила там меховую муфту.

— Любезный супруг, — заметила она, — вечер нынче и без того знойный. Нет нужды в меховых покрывалах.

Муж ее проворчал, что не ведает, о чем она толкует. Вдруг покрывало укусило супругу его за палец ноги. Взвизгнув, она откинула покровы, и дюжина крыс пронырнула в зазор за кроватью.

Гамельнцы расставляли всюду крысоловки, разбрасывали яд. Затем все вернулись к привычному ходу жизни, и никто не смекнул, что те первые крысы были лишь предвестием грядущих великих бед.

* * *

— Я всё обдумал, — сказал Пан.

Он сидел на берегу Везера рядом с Миреллой. Встал он ранним утром, с трудом подняв одолеваемое ломотою тело. После трех совместных с Миреллой ходок до реки и обратно он улучил краткий отдых. Час был совсем еще ранний, а уже едва гнул он дрожащие руки.

— Решился я. Пойду лучше в нищие, — продолжил он.

В награду за такое решение был прозван он «дурошлепом» и щелкнут по носу. К чему в добавку принужден в следующую ходку налить ведра на три четверти.

К середине дня Пан заявил:

— Раз так, сбегу из Гамельна и сделаюсь скоморохом.

За что получил именование «болвана стоеросового» и приказание нести воду на бегу.

К вечерне он выпалил:

— Добудь мне черный плащ да ножичек. Уйду в лихие люди. Буду жить грабежом да разбоем.

Мирелла обозвала его «шельмой конченой» и заставила рысью тащить полные до краю ведра.

А когда смерклось, спросил он тихим голосом:

— Что, если сходить мне до богатых горожан без детишек, вдруг усыновят меня?

За что он целован был в лоб и ласково оглажен по волосам в ободрение.

— Всё осилишь, — заверила его Мирелла, — я поначалу ведра и поднять-то едва могла. Первые дни тяжелей всего, а потом притираешься помаленьку.

Услыхав сие, Пан приободрился.

— А пока говори себе, что хуже уж никак не станет.

Почему — неведомо, однако на сих словах почудилось водоноске, будто голос ее звучит фальшиво.

С нового дня Мирелла заставляла Пана потеть еще пуще прежнего. Понуждала бежать крупной рысью, сокращала передышки, всё подливала воды в ведра. Ей надобно было закалить его, чтобы выжил. И не мешкая. Жара в Гамельне всё крепчала, а с нею и сушь. Горожане требовали воду беспрестанно, и не в их привычках было ждать подолгу.

Одним утром, когда небо синело безоблачно, а воздух еще до рассвета раскалился так, что не вздохнуть, Мирелла объяснила Пану, что снабжать свою часть града ему теперь придется в одиночку. Терять время, бегая с ним, она больше не могла. Сердце у нее кольнуло, когда мальчик проворно засеменил прочь на коротких своих ногах, ужасаясь мысли, что весь грядущий день ему одному таскать ведра и терпеть недовольство горожан.

Сама же она занялась напоением двадцати лошадей одного богатого мещанина. Сколько раз пришлось ей отшагать от реки до конюшни и назад, дабы наполнить поильни, — не счесть. Солнце напекло брусчатку так, что жгло ступни. Мирелла трудилась споро, усердно, сберегая силы. На пятой ходке вдруг закружилась у ней голова. Тогда, опорожнив ведро, она села прямо наземь, упиваясь тихой прохладой пустой конюшни, — лошади были снаружи. Едва поняв, что силы вернулись, Мирелла встала, решительно собравши волю. Прикинув уровень воды, она заключила, что осталась последняя ходка, и мысль эта придала ей бодрости.

И вот, в последний раз направляясь к конюшне, она миновала стайку игравших на улице ребятишек.

То были совершенные малютки, вверенные под присмотр старшей, шести или семи лет. Родители ушли в поле, на сенокос. От жестокого зноя бедных детей совсем разморило. Они едва волокли ноги, похныкивая почем зря. Солнце жарило нежную кожу, румянило нещадными лучами пухлые щеки, какие любят щипать да целовать взрослые, сами с темно-дублеными дерябыми лицами.

Мирелла взглянула на землю. В пыли были прочерчены квадраты. Видно, ребятня играла в них на заре. В сей же час, при высоком солнце, прыгать было невмоготу.

Мирелла и сама была без сил. Но всё так же легка и крепка на ногу. Вопреки всем издевкам и лишениям внутри у нее таился ребенок, охочий до детских радостей. Она прыгнула в первый квадрат, сомкнув ноги и не отпуская своей ноши. Скок раз, скок два. Держа враз два ведра — так, что и не дрогнула вода. Она доскакала до конца, не обронив ни капли: запыхавшись, но гордясь собою.

Дети, глядевшие на нее во все глаза, очнулись — радостно захлопали крохотные ладони. Мирелла улыбнулась им. Малыши подбежали, затолкались вокруг ее ног, отпихивая друг друга.

Мирелла схватила позабытое кем-то огромное, сплошь побитое медное корыто. Она водрузила его в тени и выплеснула внутрь оба ведра. Детвора наблюдала. Мирелла подняла карапуза трех годов и усадила в корыто. Он захлопал по воде, визжа от восторга. Вскоре и прочие, ободрясь, зашлепали в свой черед. Мирелла, довольная, поглядела, как они барахтаются, и пошла прочь. Ей надобно было назад к реке, снова наполнять ведра. Но о лишней ходке она не жалела.

Наконец водоноска кончила свой труд. И унесла ноги под гневный оклик мещанина, пенявшего ей за нерасторопность. На берегу Везера она села передохнуть, опустив ступни в речные воды и радуясь тому, что одна и что улучила миг покоя.

А после вернулась к трудам. Пред бургомистровым домом супруга его руководила пополнением кладовых. Завидев Миреллу, она зазвонила, дабы налить кувшины. Ободрившись после отдыха, взвеселившись оттого, что устроила малышам купальню, Мирелла взялась за дело, напевая.

Бургомистрова жена подошла и спросила:

— Что за напев? Не знаю такого.

Мирелла замолкла, напрягшись и волнуясь, что привлекла внимание сей благородной дамы. Слуги, пыхтевшие невдалеке, оборотились, радуясь поводу отвлечься от трудов.

— Не ведаю, сударыня, — отвечала Мирелла. — Напев тот сам вышел изо рта, мимовольно.

Слуги зашептались. Дама отшатнулась, осеняя себя крестным знамением. Кто ж может выдумать песню вот так? Без приуготовлений? Не приобщившись к таинствам музыкального искусства? Бессомненно, то Диаволова работа: это он шепчет чаровские напевы в уши плутовки.

Мирелла чуяла: враждебность растет, и меж нею и бургомистровыми домочадцами точно воздвиглась вмиг стена. Она оправила прядь, что выбилась, пока она склонялась над кувшинами. Спешно разлив воду по оставшимся, простилась и улизнула прочь, пригнув голову и молясь не навлечь на себя бед. Дама глядела ей вослед, подбоченясь и хмуря брови. Но скоро вернулась к своим заботам: у нее и без этой рыжей бестии дел хватало — крыс выморить надобно. Ух, и развелось их в это лето! Столько заразы в своем доме она не видала во всю жизнь.

У городских врат плавился на солнце нищий. Само собой, он потребовал воды.

— Охота мне сегодня ноги ополоснуть, — объявил он.

Мирелла поставила ведра. Взяв одно, она наклонилась, дабы полить нищему на ноги. Нищий наслаждался. Он оглядел юницу. Та нагнулась грудью, напрягши руки и наклонив ведро, и лила воду тонкой струйкой, чтобы не расточать лишнего. Нищий задумал пощупать ее. И потянулся к бедру.

Мирелла отскочила назад.

— Эгей, дорогуша, неча недотрогу из себя строить, — оскалился нищий. — Видел я, как баловалась ты у речки со своим дружком… Эх, доброе было зрелище! Месить себя давала, что твое тесто! А мне почто свой кусок не взять? Ты чего о себе возомнила? Уж не тебе привередничать!

Нищий вскочил. Мирелла замешкалась, ставя ведро, чтобы не расплеснуть воду. Чем тот и воспользовался: ухватил ее и притиснул к себе. Водоноска попыталась вывернуться. С нищего ручьем тек смрадный пот. Мирелла едва не обмерла от зловонья.

Она всё тщилась отбиться, дивясь силище тощего верзилы. Нищий не ослаблял хватку. Он пожирал взглядом упругую кожу юницы, омытую речной водою. Как и все рыжевласые, она отличалась особой белизною лица, напоминавшей добротно взбитые сливки. Вот и захотелось ему отведать ее. Выбор остановил он на изящном ушке.

Мирелла ощутила, как липкий язык вползает в ее ухо. Будто скользкий вихлявый слизняк ввернулся к ней в череп, погоняемый зловонным дыханием. Она сжала кулаки до синевы в пальцах, — к горлу подступала гадливость.

С ними поравнялся шедший из града купец. Завидев их, он пустил шутку:

— Нищий и водоноска! — Он веселился от всего сердца. — Знать, любовь-то повсюду, даже промеж голытьбы!

И зашагал прочь, хохоча. Шутка пришлась нищему по вкусу. Он щегольски приветствовал прохожего.

Улучив миг, когда нищий отвлекся, Мирелла высвободилась. Она крепко толкнула его бедром, отчего он потерял равновесие. И рухнул навзничь. Мирелла живо схватила ведра и проворно ринулась прочь, не слушая, что вопит ей вслед нищий:

— Негодница! Ей-богу, словлю тебя, паршивка вертлявая, черт меня дери!

Мирелла спаслась, хотя бы на время: на людях нищий не побежит следом. Он прохромал три шажка, да и осел на мостовую там, где привык сидеть.

У реки Мирелла сбросила ведра наземь. И вошла в бурные воды, обтирая всё тело, дабы смыть вонь от нищего. Она зашла бы и по шею, когда б не боялась, что ее снесет волнами. Выйдя на берег, вновь повязала она свои обмотки. Затянула грудь, протиснула лоскут между бедер. Будь ее воля, охотно вернула бы она детскую худобу своих десяти лет. Да, носить ведра было тогда тяжелей. Но и стеречься надо только палок, а их боялась она меньше, нежели блудливых рук.

Мирелла решила держаться от нищего поодаль. Одной предосторожностью боле. Но ей не привыкать быть настороже.

Не успела она отойти от реки, как заметила Пана. Мальчонке задавали взбучку сотоварищи. Во всё утро он множил задержки, кидался туда и сюда, но сноровки никак не хватало. Скоро терпение у горожан кончилось. Колокола затрезвонили, сзывая водоносов с соседских участков. Вот почто сыпались на него затрещины да попреки.

— Олух ты этакой! Когда живо бегать выучишься? — вопрошал Бедвик.

— Ну, поганец! Такого копуши да хлюпика в водоносах ни в жизнь не бывало! — прибавлял другой.

— Чтоб тебя скрутило! Ведра наливать полнее надо!

Речи свои дополняли они крепкими тумаками, дабы лучше внималось их добрым советам.

Всё внутри у Миреллы запылало от гнева. Хорошо им супить бровь, этаким детинам! Ужель не помнят, как детьми сами изнывали от тяжкой работы, снося неудовольство горожан?

Однако юница прикусила язык. Стань она на защиту Пана, ее, несомненно, просто поколотят следом. Да еще вечером, в сарае, натерпеться придется.

В остаток дня она забегала понемногу в участок Пана, дабы напоить самых нетерпеливых. Бегать приходилось вдвое быстрей, чтобы и в свою часть города поспеть.

Подручный из городского трактира запросил воды. Когда Мирелла наливала бочку, явилась хозяйка. Лицо ее горело от злости. Одним пинком опрокинула она бочку.

— Что творишь, оглобля! — крикнула хозяйка подручному. — Сколько говорено, мы воды от этой рыжей девки не пьем!

Трактирщица была годов двадцати пяти и звалась Лотхен. В ту пору добрый трактир определялся тем, насколько хороши в нем яства, ароматны вина да пригожа хозяйка. Лотхен была миловидна и пышнотела. Грудь высокая, глаз скорый, язычок острый, — она любила посмеяться с постояльцами. Не забывая придвинуть грудь или бедро поближе к разморенным брагою посетителям, дабы они обходительно возложили туда свои руки. Такая приветливость снискала добрую славу ее заведению, коим после смерти супруга правила она в одиночку.

В сей час, впрочем, лицо ее не источало радушия. Она обернулась к Мирелле:

— А ты! Что за козни тут замышляешь? В этой части не ты воду носишь! Убирайся и берегись, чтобы впредь ноги твоей поганой не было в моей кухне!

Мирелла не стала вынуждать ее повторять. Она привыкла, что ее клянут и гонят. Впрочем, прежде на нее еще не взирали так странно: беспокойно и будто с толикой испуга. Она поспешила прочь, и послышалось ей, что Лотхен процедила вослед шепотом:

— Ведьма!

Услыхав сие слово, Мирелла так и задрожала. Пощупала голову, уверилась, что волосы скрыты платком, и побежала, ссутулясь.

В развалюху, служившую им жилищем, Мирелла вошла в измождении и растерянности. Пан тоже пребывал в унынии. Он лег спать, едва покончив с похлебкой. Мирелла вытянулась рядом. Зной был жуткий, особенно наверху, в их кормушке. И как ни устала Мирелла, сон к ней не шел. В голове ее звучала какая-то назойливая ритурнель, так что никак и не отвязаться. То было чудная, одуряющая мелодия. Мирелла сомкнула очи, не зная, спит ли, бредит ли она от духоты. И представлялось ей, что ежели бьющийся в голове напев решился бы достигнуть губ, то обрушились бы на Гамельн лютые беды. Под жаркими веками являлись ей вереницы переулков, кои обегала она каждый день. Всё виделось кроваво-алым, как ее волосы. Горожане, сраженные неведомым лихом, умирали один за другим. Наконец видения перестали осаждать ее рассудок, и Мирелла провалилась в сон.