Дом памяти и забвения

Филип Давид, 2014

Этот роман порождает надежду, что человек может скрыться даже от абсолютного зла. Спрятаться от него, оказаться сильнее любых обстоятельств. Альберту Вайсу удается выжить во время Холокоста, однако воспоминания преследуют его всю жизнь, как и звук поезда, уносящего родителей в Аушвиц и превратившего младшего брата в птицу. Много лет спустя, гуляя по Нью-Йорку, Альберт натыкается на Дом памяти и забвения – зайдя внутрь, можно навсегда забыть все, что так долго его терзает. Но разве не память дает нам истинное знание о самих себе? И что, если кроме мира физического, пропитанного злом, есть и другой – тонкий, потусторонний? Не исчезнут ли из него дорогие ему люди, если Альберт сотрет мучительные образы из памяти? Роман Филипа Давида, выдающегося современного сербского писателя, – лоскутное одеяло из воспоминаний, писем и видений – иллюстрирует теорию Ханны Арендт о банальности зла и коллективной ответственности за содеянное и одновременно опровергает ее.

Вторая глава

Посвящается воспоминаниям об отце и его пророческих видениях

Мои самые первые воспоминания простираются до далекого и глубокого прошлого. В мои воспоминания врезался строгий, но праведный образ деда, польского раввина из Львова. Отец семейную традицию не продолжил, он принадлежал к волне просвещенных евреев, которые отрицали традиции, говорили по-польски, по-русски и по-немецки и стыдились идиша как языка центральноевропейских еврейских бедняков. С моей матерью он познакомился совершенно случайно во время поездки по Сербии. Она была из семейства сефардов. Это те евреи, которые были изгнаны из Испании, и их языком был ладино, представлявший собой смесь старого испанского и славянских слов. Ее отец имел в К. магазин. Семья была многочисленной, девять детей. В доме на почетном месте, на полке шкафа со стеклянными дверцами, среди фарфоровых тарелок, рядом с менорой на перламутровой подставке лежал довольно большой массивный ключ — старинная семейная реликвия, передававшаяся от одного поколения к другому, через дедов, прадедов и более далеких предков, ключ от ворот дома в Севилье, откуда Берахи, наши предки по материнской линии, были изгнаны под угрозой инквизиции и по приказу королевы Изабеллы. Ключ сохранен как поблекшая тоска по Испании, как воспоминание о давней семейной саге. Это рассказ о молодом Симоне Берахе, который после кораблекрушения ступает на землю Средиземноморья и присоединяется к группе паломников. Во время странствия с ними по святым местам он слышал чудесные истории и пережил несколько приключений. Эти истории в нашей семье передавались устно, в виде предания, где соединялись реальные события и каббалистические аллегории. В сущности, это рассказы о долгих скитаниях, об изгнании, бездомности, о жизни, которые непрерывно напоминают, что мы всего лишь гости в чужом мире.

Отец и мать встретились в двадцатые годы прошлого века и, как часто устраивает нам судьба, случайная встреча на семейной вечеринке решила их будущее. Браки между ашкенази и сефардами бывали нечасто. Ашкенази, как в случае моего отца, были представителями еврейской аристократии, а сефарды, в свое время горделивая часть испанской культуры, со временем стали типичной балканской и еврейской беднотой.

По какой-то из семейных линий отец был родственником известного Гудини, настоящее имя которого Эрик Вайс. Эрик был одним из шестерых детей раввина Майера Вайса. Этот великий иллюзионист достиг совершенства в умении исчезать из закрытого пространства, освобождаться от цепей, то есть в искусстве, граничащем с невозможным. Отец часто в шутку, а позже и совсем серьезно, говорил о том, как все Вайсы делят это наследие.

Близкий отцовский родственник был назван именем Эрик в честь прославленного иллюзиониста. Этот родственник был одним из немногих в семье Вайс, выживших в Холокост, но позже его следы исчезли. По некоторым непроверенным сведениям, он после всего пережитого окончил жизнь в прибежище душевнобольных.

В 1937 году отец вернулся из деловой поездки по Австрии и Германии очень встревоженным. Гитлер уже пришел к власти, нацисты приняли свои законы о расах. Остановить события, которые последовали, было невозможно.

Отец говорил о том, что мир вокруг нас закрывается и становится опасным и что он, глава семьи, должен придумать способ, как нас сохранить живыми и защитить. Его картина упорядоченного мира рассыпалась. В мире, устроенном по естественным природным и общественным законам, было бы невозможно все то, что происходило. Он ясно видел зло, которое приближалось со страшной скоростью. Тот мир, в который верили, что он упорядочен, что в нем существуют какие-то неприкосновенные ценности, стоял перед крахом, перед исчезновением. Зло распространялось очень быстро, почти не оставалось времени что-либо предпринять. Все вдруг перевернулось. Многим было непонятно, как и почему.

Наша жизнь связана со всеми другими жизнями даже тогда, когда мы этого не хотим. Весь мир — это одна книга, составленная из множества слов, и эти слова перемешались. Тот, кто сумел раскрыть и прочитать истинные, сущностные значения, мог догадаться обо всем ужасе того, что приближается. Доктор Фрейд называл это состояние «устрашающая нормальность зла». Того доктора я упоминаю не случайно. Моя бабушка носила фамилию Фрейд и была любимицей венского терапевта.

Отец начал колебаться. Возможно, он слишком уверовал в рациональность мира, а может быть, слишком легко отрекся от мистических преданий своих предков. Становилось все очевиднее, что миром владеют не рациональные, а иррациональные силы. Все стремительно неслось к катастрофе, к самым ужасным событиям, которые еще тогда видели одаренные «третьим глазом», — казни, массовые уничтожения, разъединения целых семей на пути к фабрикам смерти. Да, клянусь всем, что для меня свято, — мой отец в своих пророческих видениях уже видел события, которые еще только должны были разыграться. Благодаря мощному дару чтения будущих событий он слой за слоем открывал значения того, что происходило, открывал будущее, которое пряталось в настоящем. Он говорил нам, матери и мне, с неподдельной уверенностью, с отчаянием или надеждой, что рядом с нашим миром существуют и другие миры, тайные, скрытые, наряду с этой жизнью — иные жизни в иных параллельных измерениях.

Элиаху тогда было всего два года. Он еще не понимал, в какой мир входит. Так же, как и я, правда не настолько. В свои шесть лет я был убежден, что уже принадлежу к миру взрослых. Отец с гордостью говорил, что на меня можно положиться, а это еще как важно в мрачные и опасные времена. Я воспринял это как огромную похвалу.

Забота о брате Элиахе была доверена мне. Я его очень любил. Нас с ним учили тому, что мы оба с ним одно целое, что я как старший брат никогда не должен оставлять его одного или бросать в беде и обязан научить всему, что в жизни важно. Я воспринял это очень серьезно. «Мой маленький большой брат», — шептал я над ним, укачивая его в кроватке. Элиах был очень нежным, почти прозрачным, он только что начал выговаривать первые слова. Считается, что дети, которые начинают поздно говорить, более смышленые, они мудрее других детей, способны рассчитывать и оценивать, а когда заговорят, говорят зрело и умно.

Я все-таки смотрел на мир детскими глазами, наивно веря, что существует только то, что вселяло в меня уверенность: мои родители, родственники, друзья, мой брат Элиах, вещи, до которых я мог дотронуться, смена дней и ночей, смена времен года.

Все более заметное беспокойство отца, его все чаще плохое настроение и несвязная речь производили такое впечатление, что он постепенно теряет контакт со средой, в которой мы живем, и втягивает нас в какую-то мрачную авантюру, отделяет от близких нам и понятных вещей, от мира, который принадлежал нам и которому принадлежали мы. Ведь, действительно, такое поведение отца после его возвращения из поездки в Вену и Берлин отравляло мою душу страхом, страхом неизвестного. Меня и по сей день время от времени охватывает невыносимая слабость, стоит мне вспомнить те дни: неужели обожаемый мною отец, которому я верил беспрекословно, вдруг погрузился в какую-то разновидность безумия, пока я жил в опасной иллюзии постоянства и неизменности видимого мира, под покровительством которого находился.

Я был слишком маленьким, еще неопытным, чтобы суметь оценить суть этого изменения, которую заметили не только мы с мамой, но и окружающие.

В сущности, все вытекало из заботы о нашем существовании. В сложной жизненной ситуации, когда отец раньше многих других понял, что возникла трещина, которая постоянно расширяется и превращается в пропасть, откуда хлещет мрак апокалиптических размеров, отец занял позицию нашего защитника, что, впрочем, несомненно и было его обязанностью, пытаясь найти какое-то безопасное место, далекое и защищенное от любой угрозы. То, что через какой-то год многим покажется исчезновением всего человеческого, он видел уже тогда совершенно ясно, и это, разумеется, было не обычным смятением или беспокойством, а воцарившимся внутри ужасом, паникой, которые ему не удавалось обуздать и остановить. Если безумие — это то, что описывается как несоответствие «опыту коллективного здравого разума», то он действительно был безумен. Но что представлял собой этот «коллективный здравый разум»? А не что иное, как опасное заблуждение. Единственным стремлением моего отца, назовем это и безумным стремлением, было стремление спасти нас, избавить от того, что в наступающих временах несомненно ждало нас.

Что же могли сделать и что делали те немногие, у кого было чутье, ясное видение приближающегося Армагеддона? Существует история, совершенно реальная, одного болезненно озабоченного отца, который начал травить своих детей сперва небольшими дозами «Циклона Б», а потом постепенно увеличивал его количество, чтобы у малышей сформировалась устойчивость к смертоносному газу. Откуда этому заботливому отцу уже тогда, за несколько лет до начала широкого использования отравляющего газа, было известно, что этот газ станет незаменимым средством массового уничтожения людей? А он знал, у него было чутье. Было озарение. Некоторым людям дана способность видеть события, которые еще только наступят, с такой ясностью и убедительностью, как будто речь идет о чем-то, что вовсе не будущее, а сущая реальность.

Выбор был мал. Следовало найти безопасный, но надежный способ исчезнуть. Скрыться из сферы опасности. Признаю, и мама, и я с недоверием согласились с отцовскими идеями о том, каким образом можно сделаться невидимыми или крохотными до незаметности. Мама говорила наполовину в шутку, наполовину всерьез, что уменьшение наших размеров до незаметности, если бы нам удалось открыть механизм такого превращения, дело все же опасное. Мы оказались бы в новой опасности — кто-нибудь мог случайно или намеренно нас раздавить. Таким образом, опасность по-прежнему существовала. Отец сердился из-за того, что в словах матери наряду с сомнением отмечал и здравый смысл, а это, по его мнению, не только абсурдное, но и глупое поведение во времена, когда здравого смысла больше не было.

Гораздо позже я убедился в том, что, в сущности, в жизни возможно все и что зачастую даже самые сложные вещи бывают одновременно и самыми простыми.

Исчезнуть можно разными способами. Один из способов — это стать кем-то другим. До вчерашнего дня ты существовал как Альберт Вайс, а с сегодняшнего дня Альберта Вайса больше нет, существует кто-то другой, с другим именем, кто-то, кто прекрасно вписывается в мир, перевернутый вверх ногами. Ты был — и больше тебя нет. В моем детском сознании это выглядело как что-то ужасное, устрашающее. Это значило потерять все, что было для тебя важным: родителей, друзей, себя самого.

Позже, ненамного позже, многие осуществили одну из форм исчезновения. Путь без возврата в раскаленные печи Аушвица. Это была конечная точка мира, доведенная до полного распада.

Отец же под исчезновением подразумевал все-таки нечто иное: отсутствие, невидимость. Он верил в мощь ума и силу слова. Сегодня мы определенно знаем, что наш мир не материален, это доказывают ученые и все более сложные законы физики, которые добираются до самой сердцевины и сущности так называемой реальности. Сегодня известнейшим физикам, по их собственному признанию, почти не о чем говорить друг с другом, но зато они участвуют в беседах с известными мистиками. Физика перешла границы понимаемого и проникла в сферу метафизики. То, что сегодня доказывают с помощью самых совершенных приборов, избранные люди, мистики, узнали и доказали интуитивно. Научно доказано, что существуют разные формы исчезновения, теоретически доказуемые, а отец пытался добиться их практического применения. Трагический факт состоит в том, что он надолго опередил свое время.

Пока по всему миру распространялась паника и во многих странах принимались законы о расах, мы сидели в затемненной комнате и выглядели как жертвы, которые беспомощно ожидают своих палачей. Но так могло показаться лишь кому-то, кто наблюдает извне. Самообладание или же контроль над собой были одной из первых выученных нами лекций. Мы работали над изменением собственного облика и изменением действительности, в которой жили. Воистину, целью, поставленной отцом, было достижение высшего состояния рассудка.

— С помощью успешного контроля над умом, — говорил отец, — можно овладеть тем, что видит внутренний глаз. А это означает переход в некоторые иные пространства реальности, где можно найти надежное укрытие, где можно быть в безопасности, скрывшимся, невидимым, отсутствующим в том мире, где для нас больше нет места и где мы зависим от милости и немилости любого негодяя.

В совершенно темной комнате отец зажигал свечу. Глядя на пламя свечи, мы произносили стихи песни «Когда страх, как скала» старого испанского поэта Шем-Тоба бен-Иосифа ибн Фалакеры.

Если память меня не обманывает, эти стихи звучали так:

Когда страх, как скала,

Я становлюсь молотом.

Когда печать становится пламенем,

Превращаюсь в море.

Когда это случается,

Мое сердце получает силу,

Как луна, что светит ярче,

Когда все покрывает черная ночь.

Со временем мы хорошо натренировались в поисках путей перехода из одной реальности в другую. Возможно, мы, будь у нас больше времени, даже совершили бы такое путешествие. Однако нельзя было забывать то обстоятельство, что мы могли исчезнуть в одном из тех неизвестных нам и неизведанных миров, быть проглоченными раз и навсегда. Поэтому мы учились и тому, как с помощью определенных символов, букв и знаков поддерживать связь с той реальностью, от которой хотели временно спрятаться.

В книге одного каббалистического мистика написано: «Взлет радостен, но перед полетом надо узнать, как снова опуститься вниз».

В том мире я был учеником, не закончившим обучение. Или же, может, лучше было бы сказать, что я был лишь немного приучен к этому миру. Мне не хватало лет, веры, опыта. А когда я однажды расстался с отцом, матерью и братом, то стал не Альбертом Вайсом, а иностранцем в чужом мире, пареньком, объятым страхом и ненавистью.

Но я всегда буду помнить слова отца: «Когда тебе кажется, что все пропало, просто закрой глаза. Это самый быстрый путь избавления. В нас самих, да и вне нас, существует еще много миров, в которых наши преследователи — и люди, и злые духи — нас не найдут».