Дом памяти и забвения

Филип Давид, 2014

Этот роман порождает надежду, что человек может скрыться даже от абсолютного зла. Спрятаться от него, оказаться сильнее любых обстоятельств. Альберту Вайсу удается выжить во время Холокоста, однако воспоминания преследуют его всю жизнь, как и звук поезда, уносящего родителей в Аушвиц и превратившего младшего брата в птицу. Много лет спустя, гуляя по Нью-Йорку, Альберт натыкается на Дом памяти и забвения – зайдя внутрь, можно навсегда забыть все, что так долго его терзает. Но разве не память дает нам истинное знание о самих себе? И что, если кроме мира физического, пропитанного злом, есть и другой – тонкий, потусторонний? Не исчезнут ли из него дорогие ему люди, если Альберт сотрет мучительные образы из памяти? Роман Филипа Давида, выдающегося современного сербского писателя, – лоскутное одеяло из воспоминаний, писем и видений – иллюстрирует теорию Ханны Арендт о банальности зла и коллективной ответственности за содеянное и одновременно опровергает ее.

Первая глава, которая посвящена размышлениям о границах допустимого и попыткам эти границы перейти. Из дневника Альберта Вайса

Записи в дневнике заполнили много листов бумаги, было такое время, когда я писал из ночи в ночь, охваченный какой-то, не побоюсь сказать, сумасшедшей энергией, я записывал даже самые смелые мысли, самые удивительные свидетельства и переживания, которые, как я был уверен, приближали меня к объяснению всего того, что мы пережили. И когда я поверил, что выбираюсь из этого мрачного, запутанного лабиринта, что уже приближаюсь к пониманию тайного механизма его запутанных путей, все проходы вдруг начали закрываться, рука меня подводила, мысли превращались в хаотичные бессвязные слова. Я перестал писать, делать заметки, быть свидетелем, мне больше не удавалось придать форму ни одной связной мысли. То, что я днем записывал на белом листе бумаги, ночью само стиралось, исчезало, словно никогда не было записано. Иногда я в каком-то приступе вдохновения воображал, что пишу «черным огнем по белому огню», как была написана мистическая Тора. Не дай Бог сравнивать себя с таинственным писателем текста, который гораздо больше самого текста, который сам есть жизнь, существование для себя, живой организм, который в себе содержит и смысл своего существования. Временами у меня было впечатление, что слова, которые я тщательно выписываю на бумаге, оставляют свой огненный знак, образуя на моих руках болезненные ожоги, что некогда случалось, как можно узнать из древних рукописей, с любопытными, которые недостаточно подготовленными пытались раскрыть знания и тайны, несущие печать высших сил.

В страхе, что перешел границы дозволенного, я оставлял части рукописей недописанными и разбросанными. Переставал писать, рукописи убирал в кладовку, с пола и до потолка набитую похожими бумагами. Десяток дней, иногда и дольше, я хранил исписанные страницы в своей сокровищнице, прятал их — от кого? От самого себя? Не знаю. Знаю только, что, снова перелистывая эти бумаги, я натыкался в основном на нечитаемые и путанные тексты. Тем временем с моими рукописями что-то происходило. Я открывал, могу в этом поклясться, фрагменты, дописанные почерком, похожим на мой, что, как я предчувствовал, должно было довести меня до полной путаницы, до уверенности в том, что я теряю разум и погружаюсь в безумие. Смысл, я в этом уверен, должен был быть следующим: есть области, входить в которые не дозволено, которые находятся под надзором сил, больших и сильнейших, чем человеческие.

Были моменты, когда моя рука сама собой замирала, а сознание мутилось. Меня охватывала слабость, я с трудом мог встать, да и то лишь держась за какую-нибудь надежную опору, земля уходила у меня из-под ног, случалась потеря сознания. Неизвестная болезнь валила меня в кровать, а в голове воцарялся хаос. Я пытался контролировать собственный разрушенный ум, не понимая, что и почему со мной происходит.

Врачам не удалось определить вид моей болезни. Симптомы: головокружение, высокая температура, боли во всех частях тела, сны — предостерегающие, тяжелые, мучительные, голос, который только я один слышу, угрожающий, предупреждающий и призывающий прекратить мою писанину.

Пытаюсь обнаружить, почему было столько несчастий в человеческой судьбе, каково это — из спокойной и упорядоченной жизни входить в неспокойные, беспорядочные времена, где жизнь теряет всякую ценность. Откуда приходит, где скрывается то зло, которое все выворачивает наизнанку, а потом отступает, оставляя после себя пустыню в людях и вокруг них? Сопротивляюсь состоянию беспомощности, отчаяния и паники, расслабляясь и закрывая глаза. Вдыхаю обеими ноздрями, представляю себе, как воздух проходит через все мое тело, наполняя его новой энергией. Применяю к себе то, что называется «простые дыхательные упражнения», из точки, которая бесконечно удалена, с края Вселенной. И тогда чувствую облегчение, непродолжительное, но все же облегчение. Похоже — а в этом я все больше уверен, — что некоторые вещи не смеют или не могут быть написаны. Не потому, что никто этого не хочет, а потому, что это недопустимо. Не волей людей, а какой-то волей, которая в состоянии обуздать руки, которые пишут, голову, которая мыслит, силой, которая сильнее всего, что мы есть, что мы были или чем мы будем.