Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти

Филип Гоулд, 2012

Книга написана одним из самых влиятельных политических деятелей Великобритании последних двух десятилетий, однако она не о политике. Заболев раком и ступив на Территорию Смерти, Филип Гоулд решил исследовать и нанести на карту эти новые земли, открыто высказаться об опыте умирания. Перед вами отчет об этой отважной кампании. Книга предназначена для широкого круга читателей.

Очень маленькая лодочка

Прямо на следующий день после того, как у меня закончилась химиотерапия, мы с Гейл отправились в путешествие на поезде «Evrostar» от вокзала Сент-Панкрас (нам сказали, что в моем положении летать на самолете опрометчиво). Конечной точкой нашего маршрута должна была стать Венеция. В Париже была пересадка, а потом маленький скрипучий вагон, с парой узких кушеток в купе, понес нас сквозь ночь дальше на юг. Мы проснулись как раз когда поезд въезжал в Венецию. Сияло солнце, лечение моего пищевода подошло к концу, и меня ожидала новая жизнь.

Это были мои лучшие дни, но в каком-то смысле их можно было бы считать и худшими днями. Как ни странно, но впервые услышанный роковой диагноз становится не так страшен из-за той решительности и скорости, с которой свежеиспеченных пациентов направляют на лечение. Эта решительность создает настроение борьбы, целенаправленных действий и надежды на победу. А вот в тот момент, когда лечение завершено, конечная цель как бы исчезает, то есть пациент лишается той структуры, которая его только что поддерживала. И ты оказываешься один на один со своей судьбой.

Я помню свои противоречивые чувства: с одной стороны, радость, что и химиотерапия, и хирургические мытарства уже позади, а с другой стороны, страх перед тем, что мне может готовить будущее. Я вдруг ощутил себя в маленькой лодчонке, плывущей посреди безбрежного моря.

Разумеется, это психологическое состояние давно изучено, и вам предложат определенную помощь, которая подготовит вас к новому повороту судьбы. В Марсдене имеется для этой цели даже небольшой специальный отдел. И все равно в определенный момент вы чувствуете жгучее одиночество.

В сердцевине всех моих страхов крылось сознание, что болезнь может вернуться. При моем типе опухоли опасность рецидива распределяется во времени неравномерно, и самая высокая вероятность метастазов приходится на первые два года после операции с пиком в первый год. Если вы протянете хотя бы пару лет, у вас будет хорошая вероятность, что проживете и пять. А уж если вы будете живы через пять лет, можете считать, что просто выздоровели.

Я сбился со счета, сколько раз врачи рисовали мне этот график, указывали на высокую вероятность первого года, круто снижающуюся в течение второго и далее год за годом остающуюся на уровне, близком к полной безопасности. Итак, передо мной стояла цель продержаться без метастазов ближайшие два года. Казалось бы, не так уж и долго. Но ощущаются эти годы как настоящая вечность.

Перед завершением курса лечения я повидался с Дэвидом Каннингемом, и мы обсудили мои дальнейшие планы. По его словам, выйдя за порог этого кабинета, я должен начать новую жизнь, хотя никто меня не освободит от регулярных компьютерных томограмм — чтобы отслеживать процесс выздоровления и убеждаться в отсутствии метастазов. Первая томография назначена на сентябрь, следующая на декабрь, а потом их нужно будет проводить два раза в год.

Сканирование само по себе совершенно безболезненно. Нервирует только ожидание результатов. Это как сбор данных соцопроса, которые предскажут вашу будущую жизнь.

И никто не облегчит вам эту ситуацию. Нам с Гейл неизбежно придется являться пораньше и дожидаться Дэвида, скрывая изо всех сил свое беспокойство. Самое тяжелое в этом ритуале — первые шаги, когда входишь в приемную. Здороваешься со всеми, вглядываясь в их лица, отслеживая жестикуляцию, выискивая любые мелкие штрихи, которые могли бы что-то сказать о ждущем тебя приговоре. Все это проделываешь очень быстро, с чувством нереальности происходящего, будто во сне.

Если у вас все хорошо, это обычно говорят сразу: «Не беспокойтесь, все благополучно». Однако если у врача для вас плохие новости, он наверняка начнет с какой-то ученой болтовни о вашем состоянии, потом перейдет к описанию случаев, когда все сложилось хорошо, а под конец выдавит из себя огромное «но», которое повиснет в комнате, заслонив все остальное. С тех пор для Гейл нет в языке более ненавистного слова, чем «но».

Первая томограмма, сделанная в сентябре, оказалась чистой, но так и должно было быть. Вторая, в декабре, тоже была благополучной, и я начал расслабляться. Дэвид сказал, что самой важной будет третья томограмма, и в ожидании следующей встречи мы стоя ли перед дверями его кабинета в состоянии, близком к панике. Однако этот скан тоже оказался полностью нормальным.

Так мы дожили до декабря 2009 года, то есть выдержали двухгодичное испытание, прошли через самый коварный скан и встали на пороге будущей здоровой жизни. В тот раз я все-таки не выдержал и немножко сжульничал. Слоняясь под дверями кабинета, где сидел Дэвид, я подслушал его слова: «У Филипа на этот раз с анализами все в порядке», но не сказал об этом жене. Я боялся, что хорошие новости, полученные не совсем официальным способом, могут потом не подтвердиться. Мы вошли в кабинет, и на этот раз Дэвид выглядел таким радостным, будто выиграл в лотерею. Он не сказал, что я выздоровел, даже не намекнул на это, но весь его вид показывал, что он уверовал в мой успех.

«В течение ближайшего года можете ко мне уже не приходить», — сказал он, и прозвучали эти слова как поздравление с победой. Я все-таки настоял на следующем визите через полгода, поскольку осторожность и суеверие проели всю мою душу. Но вот мы с Гейл вышли на вечернюю улицу, вдохнули зимнего воздуха и ощутили, что победа за нами. Двухлетний барьер преодолен, никаких метастазов, а значит, статистика теперь на моей стороне. Все будет хорошо.

Снова закрутилась моя жизнь. Почти сразу же я полетел в США на какие-то переговоры (возможно, тут я все-таки поторопился). На Рождество мы провели сказочную неделю на Ямайке, понежились на солнцепеке и морском ветерке. Я погрузился в работу, занимаясь Фрейдом и не упуская из виду политические заботы. Я был полон решимости вернуться в свою колею и набрать прежнюю скорость.

Мой распорядок дня если и изменился, то совсем чуть-чуть. Каждое утро зарядка, каждый день медитация. От каких-то расплывчатых представлений о духовной сфере я сдвинулся в сторону серьезной, осознанной религиозности. После пары месяцев занятий я принял англиканство, и церковь Всех Святых на Маргарет-стрит стала моим святилищем и духовным приютом. Я даже стал слушать курс философии в колледже Беркбек Лондонского университета (Birkbeck, University of London).

Я продолжал напряженно работать и по самым разным поводам посещал США. Работа приносила мне удовлетворение и отодвинула в прошлое все мои больничные переживания, но к концу года я заметил, что теряю равновесие.

Наша двадцать пятая годовщина свадьбы приходилась на 2010 год, и Рождество мы провели в Индии, в южной Керале, куда ездили в наш медовый месяц. Под руководством одного местного гуру я два раза в день медитировал, часто посещал ашрамы, не облюбованные туристами. Здесь ко мне наконец пришел покой, но, как оказалось, ненадолго. Близилось время всеобщих выборов, и я собирался принять в них самое активное участие. Я считал, что пришла пора таким людям, как я, заявить о себе во всеуслышание.

Глядя на меня, Гейл все больше беспокоилась. Ей не нравилась моя увлеченность политикой, она считала, что именно здесь корни моей болезни. Она стала замечать у меня некоторый упадок сил и апатию, которые связывала с моим диагнозом. Она написала мне записку с просьбой сбавить обороты. Вот ее слова: «У меня разрывается сердце, когда я вижу, как ты губишь себя у меня на глазах. Ничто не стоит твоей жизни. А в центре твоих забот снова стоит политика, такая разрушительная сила. Один раз она тебя чуть не убила, так не дай ей это сделать со второй попытки».

Гейл обладала каким-то шестым чувством относительно меня и моего здоровья, и предвестники несчастья ей были видны наперед. В этом она была не одинока. Примерно в то же время я получил похожее письмо и от Грейс: «ОСТАНОВИСЬ! Ты ведешь себя, как идиот. Тебе нужно расслабиться и отдохнуть. У тебя есть долг перед мамой, вспомни, как она заботилась о тебе, когда ты болел. И было бы просто несправедливо снова заставить ее страдать. У тебя сейчас отличный повод уйти от всей этой политической суеты. Для таких игр у тебя уже кишка тонка (да, прости дочери эти слова!)».

Похоже, я действительно двигался куда-то не в ту сторону.

На само двадцатипятилетие нашей свадьбы мы отправились в Иорданию, и поездка прошла прекрасно. Однако даже там я диктовал в штаб-квартиру текстовки для предвыборных передач, стараясь не подавать виду, когда Гейл оказывалась рядом.

Когда мы вернулись домой, я попробовал устроиться так, чтобы достаточно эффективно заниматься политикой, не нанося в то же время ущерба здоровью. Это было трудно, поскольку политика меня увлекала. Я был полон решимости не дать в обиду лейбористскую партию, но на поверку был уже слишком усталым, и мой вклад в партийное дело все больше становился символическим.

Где-то в разгар предвыборной кампании я полетел в Штаты, чтобы выступить там с речью, и попал в западню из-за облака вулканической пыли, перекрывшей на несколько дней авиационные полеты почти по всему миру. Застрять на другом берегу Атлантики — это было обидно, даже унизительно. Зато эта ситуация заставила меня немного отдохнуть и пересмотреть свои взгляды. Я увидел в этом знак, что пришло время меняться. Правда, потом оказалось, что для меня было уже слишком поздно.

В конце концов я вернулся домой. Наступил день выборов, и они прошли своим порядком. После кампании я заметил потерю веса и почувствовал, что процесс принятия пищи сильно осложнился. Я позвонил Казу Мохлински, онкологу из Марсдена, который специализируется на гастроэнтерологии, — еще недавно он оказал мне неоценимую помощь. Он сразу же направил меня на анализы.

И вот снова томография. На томограмме все было чисто, и я несколько расслабился. Но когда попал на прием к Дэвиду Каннингему, тот выглядел не очень-то уверенно. Он сказал, что по всему томограмма совершенно нормальная и радиолог подписал ее расшифровку, подтвердив, что она не указывает на наличие метастазов, но на его лице было написано сомнение. Некоторое время он сидел перед компьютером, глядя на поделенный пополам экран: на одной половине — мой пищевод по июньской томограмме, на другой — новый скан. Переводя глаза с одного скана на другой, он сказал, что на картинках нет никаких следов опухолей, но тем не менее стоило бы сделать кое-какие дополнительные анализы.

Конец ознакомительного фрагмента.