Аттила. Падение империи (сборник)

Феликс Дан, 1888

Гибель Римской империи стала первой в истории человечества геополитической катастрофой, повлекшей за собой цепную реакцию крушений более мелких государств и приведшей к Великому переселению народов. Мрачная эпоха с IV по VI век новой эры сопровождалась невероятным насилием и кровопролитием. Орды варваров, которые прежде подчинялись Риму, захватили и разорили империю, а потом стали править ею. Главным действующим лицом той эпохи по праву считается вождь гуннов Аттила, который объединил варваров от Рейна до Северного Причерноморья и долгие годы держал в страхе всю Европу. Ему и его походам, а также последним годам Римской империи посвящены романы выдающегося германского историка и писателя Феликса Дана.

© ООО «Издательство «Вече», 2010

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Аттила

I

Душная летняя ночь покрывала мраком Дунай. Могучая река привольно разлилась на необозримом пространстве и лениво катила к востоку свои обильные воды. У низменных топких берегов ее течение замедлялось бесчисленными зелеными островками. На одном из таких густо усеянных высоким тростником островков росли две узловатые, столетние ивы. Медленно ползли по небу мрачные тучи, подгоняемые влажным и теплым ветром с юга. Временами на далеком востоке вспыхивали трепетные зарницы. И еще грознее надвигалась теплая, беззвучная ночь, неся в себе что-то зловещее, непостижимое…

С тихим журчанием и плеском катились дунайские волны, замедляя свой бег у маленького островка с двумя ивами. Широкий к западу и заостренный к востоку, он представлял собой почти треугольник, казавшийся пустынным и безжизненным. Но внезапно из зарослей тростника с резким криком вылетела крупная птица, хлопая тяжелыми крыльями. Она медленно полетела над островком, собираясь опуститься на одну из старых ив, как вдруг метнулась в сторону, словно испугавшись чего-то. Не найдя себе пристанища и пронзительно крича, птица полетела прочь, на восток — к устью Дуная, и вскоре скрылась из вида.

Между тем раздался тихий шорох, а заросли ивняка закачались. Человеческая фигура, неподвижно лежавшая до сих пор на сырой земле, выпрямилась.

— Наконец-то! — шепотом произнес юношеский голос. — Это они!

Другой мужчина, прятавшийся вместе с ним, дернул его за руку и прошептал:

— Тише, Даггар. Быть может, цаплю спугнули шпионы!

С северного берега Дуная к острову плыла легкая лодка. Она казалась черной полоской и скользила по блестящей глади реки, как тень. Челнок несся вперед с быстротой стрелы, четыре весла ритмично опускались в воду и неслышно взлетали вверх. Наконец, ловкий поворот руля — и лодка врезалась широкой кормой в густой тростник. Треск сухих камышей был единственным звуком, нарушившим ночную тишину.

Двое гребцов выпрыгнули на берег и втащили лодку подальше на твердую землю. Двое ожидавших вышли из своей засады. Все четверо, не говоря ни слова, обменялись крепкими рукопожатиями, потом пошли в глубь островка. У подножия старых ив была сделана остановка.

Так предложил старший из двоих, прибывших ранее. Он снял шлем, откинул назад волнистые седые кудри и заговорил с тяжелым вздохом:

— Как ночные грабители, затевающие злодейство, собрались мы сюда глухою ночью!

— А между тем речь пойдет о самом благородном деле, — воскликнул юноша, крепко сжимая копье, — об освобождении!

— Но смерть витает над нашими головами! — наставительно прошептал младший из приехавших, придерживая ладонью длинную темную бороду, которую трепал ветер.

— Смерть всегда носится над людьми, граф Гервальт, — возразил его спутник твердым и уверенным голосом.

— Умное слово, король Ардарих! — воскликнул юноша.

— Только род смерти не одинаков, — прибавил седовласый старик.

— Конечно, король Визигаст, — подхватил Гервальт. — У меня кровь стынет в жилах, когда я подумаю о тех пытках, которые нас ждут, если «Он» проведает о нашем тайном совете, — граф содрогнулся.

— Ведь не всеведущ же он? — насмешливо спросил юноша.

— Аттила не Вотан^[1], — подтвердил король Ардарих.

— Однако приступим к нашему разговору, — напомнил Гервальт, плотнее закутываясь в плащ. — Вскоре ветер принесет проливной дождь, укроемся под ивами!

Все четверо шагнули под зеленый шатер развесистых ветвей.

— Начинай ты, король ругов, — сказал граф, — и не медли: горе нам, если утренняя заря не застанет нас в безопасном месте. «Его» всадники и шпионы рыщут повсюду. С моей стороны было безумием, что я позволил уговорить себя и явился на свидание. Только глубокое почтение к тебе, король Визигаст, другу моего отца, и признательность к тебе, король Ардарих, учившему меня двадцать зим назад владеть мечом, заставили Гервальта подвергнуться столь смертельному риску. Я хочу отговорить вас от несчастной затеи во что бы то ни стало. Когда мы пробирались сегодня по темным волнам Дуная, осторожно и тихо, точно тени умерших, а не живые люди, мне так и казалось, что мы спешим в преисподнюю.

— Туда попадают лишь трусы, которые боятся смерти от меча! — вскипел юноша, встряхнув короткими темно-русыми волосами.

Человек с темной бородой ударил кулаком по своему тяжелому мечу в кожаном чехле.

— Начинай, друг Визигаст, — примирительно промолвил король Ардарих, прислонившись к стволу дерева и прижав поперек груди копье, чтобы сдержать им полы плаща, которые трепал усиливающийся ветер. — А ты, молодой Даггар, умерь свой пыл. Я видел графа аллеманов в сражении на Марне, мы бились плечо к плечу и могу тебе засвидетельствовать, что только самые бесстрашные герои смогли выдержать тот свирепый натиск врага.

— Что я хотел вам сказать — вы хорошо знаете сами, — начал седовласый король ругов. — Иго диких гуннов становится невыносимым. Когда наконец оно падет?

— Когда его сломят боги, — заметил Гервальт.

— Или мы! — воскликнул Даггар.

Король Ардарих задумчиво смотрел перед собой и молчал.

— Разве с нашей неволей можно примириться? — спросил Визигаст. — Граф Гервальт, ты — храбрый и гордый муж, как и весь твой отважный народ. Неужели мне повторять тебе то, что ты прекрасно знаешь, что ты выстрадал, как и все мы? Гунн господствует где хочет. Ни Рим, ни Византия не смеют вступить в борьбу с этим ужасом всех стран! И к тому же он называется братом страшного вандала Гейзериха, наводящего трепет на все моря. Все народы покорены им, начиная от ворот Византии на юге до Янтарных островов Полночного моря. И как правит он ими? По своей прихоти. Иногда на него найдет каприз великодушия, но только каприз, а потом опять начинаются неслыханные жестокости: казни, истязания, пытки, позор порабощенных. Ни один король не может быть спокоен за свой высокий сан, ни один крестьянин — за свой трудовой хлеб, ни одна девушка — за свое целомудрие перед произволом и сластолюбием гунна. Но неумолимее всех порабощенных им племен притесняет он нашу расу — людей со светлыми волосами и голубыми глазами, потомков жителей Асгарда^[2]. Ему хочется полного позора и унижения германцев.

— Исключая меня и моих гепидов, — спокойно возразил король Ардарих, немного выпрямляясь.

— Конечно! — с досадой вмешался Даггар. — Тебя и амалунга Валамера, остгота, он не обижает. Аттила называет вас своим мечом и дротиком. Вы у него в почете. Но какой ценой и за какую заслугу?!

— За нашу верность, молодой королевич!

— Верность? Разве это лучшая слава? Не то мне внушали с детства во дворце короля скиров! Мой слепой отец, король Дагомут, напевал мне под арфу, пока я не заучил наизусть:

Слушай покорно:

Лучшая слава,

Высшая честь —

Это геройство.

— И тебе пошли впрок наставления отца, юный Даггар, нечего сказать! Ты хорошо усвоил от него и геройство, и игру на арфе. Лучшим певцом и музыкантом называют тебя в наших странах, как мужчины, так и девушки. Храбрым бойцом показал ты себя — к моей величайшей радости — в битвах с византийцами и славянами. Научись же теперь еще одному — от старого человека не стыдно выслушать наставление, Даггар, — всякое геройство возвышается верностью.

— И это все? — нетерпеливо произнес Даггар.

— Да, — ответил король гепидов.

— Значит, друг Ардарих, — с ударением начал король Визигаст, — у тебя нет больше жалости к твоим единоплеменникам, соседям, друзьям? Ты сказал правду: гепиды и вестготы не терпели до сих пор притеснений, их права не нарушались. Но все мы, остальные? Мои руги, скиры Дагомута, герулы, туркилинги, лонгобарды, квады, маркоманы, тюрингенцы, твои суабы, Гервальт? Разве Аттила не попирает с наслаждением все договоренные права даже тех из них, кто и не думал нарушать ему верность? Вас он чтит, вас он награждает богатыми дарами, делит с вами добычу, хотя бы вы даже и не участвовали в его походах, а что же мы? Нас он разоряет без милосердия. Неужели ты думаешь, что это не сеет между нами зависти и вражды?

— Разумеется, — со вздохом отвечал Ардарих, поглаживая седую бороду. — Это должно возбуждать враждебные чувства.

— Нечестивый гунн нарочно старается довести аллеманов до отчаяния и принудить к восстанию, — продолжил Визигаст.

— Чтобы вернее погубить вас, — закончил его мысль король гепидов и печально кивнул головой.

— Ко всем прочим притеснениям он прибавил еще злую насмешку и позор. Так, от тюрингенцев Аттила потребовал в придачу к ежегодной дани в триста коней, коров и свиней — еще триста девственниц!

— Я убью, убью собственными руками этого осквернителя дев! — громко крикнул неосторожный, пылкий Даггар.

— Никогда не удастся тебе, отчаянная голова, приблизиться к нему даже на длину твоего дротика, — возразил Гервальт, махнув рукою. — Гунны стерегут каждый его шаг и окружают вождя густыми толпами, точно рой пчел — родимый улей.

— Ну а что же храбрые тюрингенцы, — серьезно спросил король Ардарих, — согласились они на требование Аттилы?

— Не знаю, — отозвался Визигаст. — Года два назад на нас повеяло надеждой: угнетенные народы ободрились и вздохнули свободнее, когда там, в Галлии, — помнишь, друг Ардарих? — большая река, запруженная трупами павших воинов, не смогла продолжить своего течения и вышла из берегов, вскипая кровавой пеной?

— Помню ли я? — простонал гепид. — Двенадцать тысяч моих подданных сложили там свои головы!

— Тогда ему, всемогущему, пришлось отступить в первый раз.

— Благодаря доблестным вестготам и Аэцию! — воскликнул Даггар.

— А когда вскоре после того, — вмешался Гервальт, — грозного воителя заставил уйти из Италии старец, римский священник^[3], ходивший, опираясь на палку, то все порабощенные народы в Вечерней стране ожили и подняли головы, в надежде…

–…что пришел конец их испытаниям, и небесный бич сломлен пополам, — договорил Визигаст.

— Тут и там уже вспыхивало пламя свободы! — вставил Даггар.

— Слишком рано! — сурово заметил король гепидов.

— Конечно, преждевременно, — вздохнул Гервальт. — Его погасили потоки крови.

— А теперь, — с негодованием заговорил Визигаст, — Аттила замышляет к весне новые злодеяния. Хотя он всегда умеет искусно скрывать свои планы, — о них можно только догадываться, — но его замыслы должны быть чудовищны, судя по затеянным приготовлениям. Он собирает все свои народы — по крайней мере несколько сот наций из двух частей света: Европы и Азии, а из третьей — Африки — ему протягивает руку для страшного союза кровожадный вандал.

— Против кого они ополчаются? Хотелось бы знать! Не опять ли против Запада? — спросил Гервальт.

— Или против восточного государства? — прибавил Даггар.

— А не то и против обоих вместе, — заключил Ардарих.

— Против кого бы то ни было, но теперь Аттила будет втрое сильнее, чем три года назад! А кто его противники? Малодушный царь на византийском троне! На Западе — Аэций, опальный полководец императора Валентиниана, которому ежеминутно грозит кинжал наемного убийцы. У вестготов — три, даже четыре брата короля оспаривают корону. Весь мир станет добычей варваров, если Галлия и Испания также подпадут под иго притеснителей. После них придет черед погибнуть Риму и Византии. Вот почему Аттила непременно должен умереть, прежде чем ему удастся выступить в этот последний поход, который обещает завершиться несомненной победой. Если он останется жив, ему покорится вся вселенная. Прав я или нет, друг Ардарих?

— Ты прав, — со вздохом отвечал тот, поднося левую руку ко лбу.

— Нет, ты ошибаешься, король Визигаст! — перебил их обоих суеверный Гервальт. — Твои слова были бы разумны, если бы они относились к обыкновенному смертному, как мы, которого можно одолеть подобно прочим людям. Но «Он» — чудовище, вышедшее из христианского ада! Наши жрецы Циу толкуют между собой, будто бы он родился от нечистого духа и проклятой альруны^[4]. Дротик не колет его, меч не рубит, никакое оружие не ранит. Я убедился в том собственными глазами. Мы стояли рядом на той галльской реке — на Марне — я упал и сотни тысяч бежали или падали под тучей стрел и дротиков, а он стоял прямо. Аттила смеялся! Он дунул — я хорошо видел это! — дунул в свою жидкую бороду клином, и римские стрелы стали отскакивать, точно соломинки, от его одежды из лосиной шкуры. А что он не человек, это лучше всего доказывает его жестокость.

Гервальт умолк, дрожа всем телом и закрыв лицо руками.

— Скоро минет тому тридцать лет, — начал он снова после некоторой паузы, — я был тогда мальчиком, но и до сих пор вижу перед собой ужасное зрелище: как мой престарелый отец, брат и ни в чем не повинная мать, взятые в плен Аттилой во время возмущения, корчились на заостренных кольях и выли в страшных мучениях. А тут же, на самом виду — были замучены до смерти мои четыре сестры, юные девушки, доставшиеся на поругание сначала Аттиле, а потом его конюхам! Меня он швырнул лицом прямо на вздрагивающее в предсмертных судорогах тело отца и прокричал: «Вот как кончают те, кто нарушил верность Аттиле! Мальчик, гляди и помни! С сегодняшнего дня ты научишься быть верным мне!» И я научился… — заключил Гервальт дрожащими губами.

— И я также, — произнес король гепидов. — Хотя урок был другого рода, но, пожалуй, еще чувствительнее… Страх? Он мне незнаком. Я отвык от него на полях сражений. Меня побуждает к повиновению нечто гораздо сильнейшее — честь! Я так же, как и ты, король Визигаст, понял — много лет тому назад — что иго дикарей стало невыносимым. Я вздумал избавить от него мой народ и вселенную. Все было заранее подготовлено: союз с Византией, тайный договор со многими германскими королями и вождями славян. Я лежал в своей палатке и спал — то было за три дня до назначенного срока восстания, — как вдруг, проснувшись, увидел самого Аттилу, который спокойно сидел возле моего ложа! В ужасе я хотел вскочить, но гунн ласково удержал мою руку, заставив по-прежнему лечь на подушки и передал мне слово в слово весь наш договор, весь план войны, что был изложен на четырех страницах римского письма. Он сказал все это наизусть, а потом прибавил в заключение: «Твои союзники распяты, все до единого — семнадцать человек. Но тебя я прощаю. Тебе остается твое царство. Я доверяю Ардариху, будь мне верен с этих пор». В тот же день Аттила охотился со мной и моими гепидами в Дунайском лесу. Усталый, он заснул, положив голову мне на колени. Пока он жив, я должен хранить ему верность…

— И целый мир пусть достается гуннам и будет их собственностью навеки! — возразил с отчаянием король ругов.

— Да, пока «Он» жив.

— Если гунны еще раз одержат победу, их господство будет несокрушимо.

— Сыновья Аттилы, — с ударением произнес Ардарих, — не то, что он сам…

— Хорошо! Однако Эллак настоящий богатырь. У него достанет силы одержать новые победы и утвердить свое владычество над теми, кого завоевал отец. Тогда у царства гуннов не останется больше ни одного врага в целой вселенной.

— Тогда — конечно, они будут! — сказал Ардарих.

— Настоящая королевская речь, — нетерпеливо воскликнул Даггар, — но уж чересчур загадочна! Одним словом, мы будем сражаться с гуннами без гепидов и даже против них! Король Визигаст, пошли меня к Валамеру, амалунгу. Я попытаюсь…

— Не спеши напрасно, юный Даггар, — заметил Ардарих.

— Разве он тоже осыпан милостями и… связан по рукам и ногам? — гневно спросил юноша.

— Нет. Но Валамер заключил с Аттилой священный союз и запил его кровью.

— Фу, противная гуннская кровь! — воскликнул королевич.

— Также и остгот не восстанет против гуннов, пока жив Аттила.

— Но он может долго прожить, потому что считает себе всего пятьдесят шесть зим, — с досадой произнес Даггар.

— А тем временем мир погибнет, — вздохнул Визигаст.

— Пусть лучше гибнет целый мир, чем моя честь! — спокойно сказал король гепидов, выпрямляясь во весь рост. — Пойдем Гервальт, нам пора. Я приехал сюда, потому что давно подозревал о замыслах короля Визигаста. Мне хотелось выслушать его и предостеречь во что бы то ни стало, даже рискуя жизнью, только не честью. Старый герой ругов с белыми кудрями! Разве ты можешь надеяться сломить гуннов, если я и Валамер их поддержим? А мы должны это сделать, если ты нападешь на них. Король с седою бородой! Неужели ты до сих пор не постиг первого искусства правителя — умения ждать? Слушай, что я говорю, старый собрат по оружию!

— Нет, нет, нет, ждать нельзя! — крикнул Даггар. — Оставь, король Визигаст, и гепидов, и остготов в покое: пускай они проспят лучший победный венок — военную славу! Мы не станем ждать! Ты ведь говорил, что после весны будет поздно. Мы выступим на бой! Неужели нас мало? Твои руги, мои скиры, Визанд, властелин герулов со своим сильным войском! Благородный лонгобард Ротари со своими приближенными! Благородный маркоман Банчио с родичами! Трое вождей славянских: Дрозух, Милитух и Свентослав! Наконец, не обещал ли сам царь византийский тайно доставить нам через своих послов, отправленных к гуннам, и золото, и серебро, и оружие?..

— Если только он сдержит слово! — перебил Ардарих. — Ты мне нравишься, юный королевич! Звучно ты играешь на арфе, хорошо дерешься и бойко говоришь. Научись еще четвертому, более трудному и более нужному искусству для короля — молчанию. А что, если я передам слышанное от тебя великому хану гуннов?

— Ты этого не сделаешь! — воскликнул юноша, чувствуя, как его волю парализует ужас.

— Я этого не сделаю, потому что поклялся самому себе держать в тайне то, что услышу здесь. Я имею право умолчать об этом, поскольку гибель грозит не ему, а вам. Ты сомневаешься, отважный Даггар? Но верь мне: все, кого ты назвал, и хотя бы их было вдесятеро больше, не в состоянии отщепить ни крупинки от того ярма, которое Аттила наложил на всю землю. Жаль мне твоей пылкой юности, пламенный герой! Жалко твоей седой головы, мой старый друг! Вы погибли, если не послушаете моих предостережений. Обождите! Как, ты не хочешь подать мне руки, Визигаст? Ты раскаешься в том, когда увидишь на деле, что я был прав. Но моя рука, хотя ты и отверг ее сегодня — останется рукою твоего лучшего друга. Она всегда будет открыто протянута к тебе: запомни это. Пойдем, Гервальт!

И они оба, круто повернувшись, исчезли в темноте. Почти без шума был спущен на воду утлый челнок…

Король ругов, опершись на эфес исполинского меча, задумчиво смотрел вдаль.

— Король Визигаст! — приступил к нему юноша. — Ведь ты не станешь колебаться?

— Нет, — отвечал тот грустным голосом, — я не стану колебаться. Я принял решение. Мы должны отложить дело. Мы погибли, если выступим против притеснителя без поддержки друзей.

— Пусть погибнем! — вспыхнул юноша. — Но мы должны попытаться! Узнай же то, что я скрыл от чужих: мы обязаны действовать, и притом немедленно!

— Почему?

— Потому что… Это нужно ради нее, ради твоей дочери!

— Ильдихо? Что с ней?

— Сын Аттилы увидел ее и…

— Который?

— Эллак. Он приходил в твое жилище, когда ты поехал охотиться в наши владения.

— Кто сказал тебе это? Уж, конечно, не он.

— Она сама…

— А мне — ни слова!

— Она не хочет пугать тебя преждевременно. Ведь ты знаешь ее твердость… Ильдихо надеялась, что все обойдется благополучно. Однако дело вышло иначе. Увидев прекраснейшую из всего германского народа девушку, он захотел обладать ею… И кто может увидеть Ильдихо и не пожелать того же? Эллак упросит отца, вот увидишь… И тогда…

— Ильдихо! Дитя мое!.. Пойдем. Надо спешить. Скорее домой.

Они быстро пошли к восточной оконечности островка, где их ожидал плот, грубо сколоченный из шести толстых бревен. На берегу его удерживал вогнанный в илистый грунт шест. Старик и юноша спустили плот на воду и встали на него. Даггар оттолкнулся шестом от берега, и они понеслись вниз по течению. Королевич, орудуя шестом торопливо перебегал с одной стороны на другую; Визигаст правил широким веслом. Наконец они причалили к правому южному берегу. Оба они ощущали тревогу и нетерпение.

Между тем на покинутом островке опять воцарилось безмолвие… Так прошло несколько долгих минут. Плескались волны, шелестел тростник, сгибая к воде темно-коричневые, пушистые головки, беззвучно реяли над камышом летучие мыши.

И вдруг — низкорослый ствол вековой ивы, под которой совещались четыре германца, начал странным образом расти: между его ветвей показалась темная фигура. Сначала высунулась увенчанная шлемом голова, затем — коренастый торс, укутанный в плащ. Две руки уцепились за верхушку дерева. Человек зорко осмотрелся во все стороны и, убедившись, что вокруг пустынно и тихо, вытащил ноги из древесного дупла. Спрыгнул на землю. За ним показалась вторая фигура, потом — третья. Все они спус-тились вниз.

— Ну, вот, разве я солгал, господин? — горячо воскликнул третий, совсем юноша. — Все вышло, как я и говорил.

Человек, к которому обращались, не ответил ни слова. Темнота скрывала его черты, но коренастая, малорослая фигура не отличалась благородством форм.

— Запомни хорошенько имена, Хелхал, — приказал он другому спутнику. — Я тоже не забуду их: Визанд, Ротари, Банчио и трое славянских псов. Пригласи их на наш торжественный трехдневный праздник в честь Дзривилы, богини коней. Это не покажется странным, потому что такой наш обычай. Я должен иметь их в своих руках всех до одного, со свитой и родичами!

— Господин, ты, значит, доволен? — снова заговорил первый вкрадчивым голосом. — Дай же мне условленную награду. Неужели ты думаешь, что мне было легко нарушить свою верность и выдать с головою молодого, благородного господина? Мне, его щитоносцу? Только безумная жажда обладать той девушкой — без твоей помощи это невозможно — могла побороть мою жалость. Ах, если бы ты знал, как хороша Ильдихо! Ее красоты нельзя описать — она зажигает сердце! У нее роскошное, стройное, белое тело…

— Стройная? Роскошная? И беленькая? Ну, я сам это скоро увижу.

— Когда?

— Разумеется, на твоей свадьбе. Я непременно приду пировать вместе с вами.

— Поспеши! Ты слышал: Эллак прельстился ею… О, как бы я хотел ускорить желанную минуту. Когда же девушка достанется мне? Когда ты дашь мне Ильдихо?

— Когда хорошенько удостоверюсь в твоей верности и умении молчать. Посуди сам: ты предал своего собственного господина в мои руки уж никак не из любви ко мне, потому что я тебе только страшен. Как же мне самому оградиться от твоего предательства?

— О, выбери для этого какое угодно средство, самое сильное, самое верное.

— Самое верное? — в раздумье повторил коренастый, осторожно ощупывая что-то под своим плащом. — Хорошо, будь по твоему!

В воздухе мгновенно мелькнул длинный, кривой нож и с такой силой вонзился в живот германца, что конец его прошел сквозь ребра.

Щитоносец Даггара без крика свалился замертво.

— Оставь его тут, Хелхал. Вороны позаботятся о нем. Пошли.

— Господин, дай мне одному переплыть на ближайший островок, где мы спрятали лодку. Я приеду за тобой. Вода ледяная, ты должен поберечь себя.

— Молчи. Тому, кто каждую ночь бесчестит германскую девушку, нетрудно два раза кряду переплыть небольшую часть Дуная. По крайней мере наши труды не пропали даром. Не только одна мелкота, из старых и молодых, попадет ко мне в руки, но я согну и оба гордых дуба: гепида и амалунга. Они должны дать клятву верности и моим сыновьям, как дали мне. Иначе обоим — смерть! Пойдем, Хелхал! Я радуюсь заранее холодному купанию. Приди, высокогрудый Дунай, в мои жадные объятия!

II

Страна ругов — владения короля Визигаста — простиралась от правого берега Дуная к западу, до цепи холмов, где берут свое начало реки Креме и Камп. На один день пути от Дуная стоял на возвышенности королевский дворец, довольно простое здание, окруженное более низкими постройками.

Склоны возвышенности поросли дубами и буками, а из дворца открывался прекрасный вид на долину с северной стороны: здесь протекал широкий, светлый ручей, извивавшийся по роскошной луговине и огибавший холм с юга к северо-востоку.

На берегу этого ручья в одно ясное летнее утро кипела веселая работа. Группа молодых девушек усердно занималась стиркой шерстяных и полотняных одежд в прозрачной свежей воде. Юные работницы представляли красивую и живописную картину, полную разнообразия и движения. Они не тяготились своим занятием, потому что ежеминутно оглашали воздух громким говором и задорным смехом, смешивавшимся со звонким стуком вальков, чьи красные, желтые, голубые и белые спинки быстро мелькали в воздухе, выделяясь на зелени сочного, усыпанного блестками росы луга. Девушки подоткнули подолы своих длинных, похожих на рубашки платьев, подвязав повыше концы широких поясов; они работали босиком, не стесняясь обнаженных, сверкающих на утреннем солнце своей белизной ног. На некоторых девушках были широкополые, совершенно плоские шляпки из бурого тростника, подвязанные тесемкой у подбородка, но большинство обходилось без них, свободно распустив по плечам белокурые волосы — среди них не было ни одной темно-русой. Временами то одна, то другая из согнувшихся над водою работниц поднималась на ноги, выпрямляя стройную девичью фигуру, упиралась обнаженными руками в бедра и подставляла свежему ветру свое пылающее лицо.

Так трудились целое утро двенадцать девушек, стоявших рядышком на коленях на чистом и мелком прибрежном песке. Прополоскав по несколько раз каждую вещь, девушки раскладывали белье на больших плоских камнях, специально принесенных сюда, и принимались колотить мокрую ткань гладкими вальками, сделанными из белой березы. Иногда валек будто бы невзначай попадал по воде, осыпая соседку шалуньи холодными брызгами, вызывая несмолкаемый смех и новые шутки.

Покончив с этим занятием, девушки крепко скручивали и выжимали каждую выстиранную вещь непременно по семь раз, наблюдая, чтобы вода стекала на землю, а не обратно в ручей. Таков был древний обычай, завещанный германским женщинам самой богиней Фриггой, супругой Вотана — высшего божества. Отжатые одежды полоскальщицы бросали в густую траву и брали из высоких, ивовых корзин новую партию белья.

Другие девушки — расстилальщицы — быстро подбирали выстиранные вещи, складывали в неглубокие корыта из липового дерева и уносили подальше на лужайку, где на самом припеке солнце уже давно успело высушить траву. Там работницы расстилали по земле чистые одежды длинными рядами, тщательно разглаживая каждую складочку. На лужайке пестрело множество цветов: и вероника, и венерины башмачки, и рута, и тысячецвет, — и все они прятались в траве, спасаясь от жарких лучей солнца. Над ними кружились пестрые, разноцветные мотыльки и бабочки, стрекозы с длинным тельцем и прозрачными, как слюда, крыльями, отливающими всеми цветами радуги.

Вблизи лужайки проезжая дорога разветвлялась в разные стороны. Начинаясь у дворца короля Визигаста на холме, она спускалась к югу, потом поворачивала к западу — к лесу, и направо — к востоку, где терялась в степи. У самого перекрестка, в тени густого орешника стояли длинные дроги, запряженные тремя белыми лошадьми. На шести полукруглых обручах над дрогами был натянут парусиновый навес. В повозке рядами стояли корзины с сухим, отжатым бельем.

Около дрог спокойно прогуливались три девушки, но любое внимание несомненно привлекла бы лишь одна из них — статная, белокурая красавица. У нее была величественная фигура, полные плечи, красивой формы грудь и ростом она превосходила подруг на целую голову. В белом платье, открывавшем шею и дивные, изящные руки с ослепительно-белой кожей, она напоминала мраморную статую, в которую искусный скульптор вдохнул живую душу. Эта юная красавица была дочерью короля Визигаста, несравненная Ильдихо.

Несмотря на свой высокий сан, королевна не носила драгоценных украшений — их с избытком заменяли жемчужины глаз и роскошные золотые волосы. Волосы Ильдихо были мягкие, как шелк, а обрамлявшая лоб коса в три пальца шириной украшала ее головку сказочной диадемой, будто выкованной из червонного золота.

Так стояла она у повозки, выпрямившись во весь рост, положив правую руку на хребет одной из лошадей, а левой прикрывая от солнца глаза, чтобы лучше следить за работой девушек у речки и на лужайке. Большие, золотисто-карие глаза Ильдихо, с твердым, смелым взглядом, напоминали глаза орлицы. Временами она закидывала гордую головку, поднимая тонко очерченные темные брови.

Внезапно передняя лошадь испуганно заржала, попятилась назад и встала на дыбы, а повозка сдвинулась с места и накренилась. Еще минута — и дроги вместе с конями полетели бы с откоса вниз. Подруги Ильдихо с громким визгом отскочили в сторону, и лишь королевна не растерялась, ухватив сильной рукой за повод вздыбившегося коня. Потом, когда лошадь успокоилась, она наклонила головку, рассматривая землю, и — увидев какой-то предмет в траве — наступила на него ногой, притопнув сандалией.

— Идите сюда! — крикнула Ильдихо подругам, отбрасывая ногой судорожно извивавшуюся змею. — Она издохла!

— Что это? — боязливо спросила одна из девушек, снова появляясь у повозки и прикрываясь темно-зеленым плащом.

— Медянка. Лошади их ужасно боятся, Ганна.

— И нельзя не бояться, — заметила другая из подоспевших товарок. — Мой двоюродный брат умер от укуса медянки. Знай я, что тут змея, то убежала бы еще быстрее.

— Их нужно давить ногой прежде, чем они изготовятся ужалить. Кто — кого, — спокойно сказала королевна. — Вон, взгляните: я наступила змее на шею у самой головы.

— Ильдихо! — в ужасе воскликнула Ганна, взмахнув руками. — О, госпожа! А если бы ты промахнулась? — жалобно прибавила другая.

— Я никогда не промахнусь, Альбрун. Кроме того, меня охраняет сама Фригга, благодатная жена.

— Конечно, не без ее помощи, — согласилась Альбрун. — Помнишь, Ганна, как прошлой весной при стирке белья я полетела в реку? Ты закричала и другие девушки тоже, а было нас человек двадцать. Меня уносило быстрым течением, как щепку, а вы бежали по берегу.

— Как же, помню! Но королевна не закричала: она прыгнула в воду и схватила тебя за плащ, вот за этот самый. Госпожа схватила тебя левой рукой, и с помощью одной правой поплыла к берегу и вытащила тебя из воды.

— А когда я стала потом выжимать мокрые волосы, — вмешалась королевна с улыбкой, — то…

–…нашла крепко прицепившуюся к ним раковину, которую мы теперь называем застежкой Фригги.

— В них попадается жемчуг, — перебила Ганну Альбрун. — Мы знали это и разделили половинки…

–…и нашли там великолепную жемчужину, небывалой величины. Такая прелесть!

— Да, — серьезно сказала Ильдихо, слегка разглаживая рукою брови, — я нахожусь под покровительством Фригги. Моя мать умерла тотчас же после моего рождения, и мне было бы трудно вырасти здоровой, понятливой и честной девушкой, если бы не богиня. Отец отдал меня под ее охрану, чтобы она заменила мне умершую мать. Недаром. Фригга была нашей славной родоначальницей! По вечерам, когда мы сидели у огня, отец постоянно рассказывал мне о ней, самой доблестной, самой достойной из женщин. И как часто потом, засыпая после его рассказов, я видела у своей постели прекрасную златокудрую богиню: она гладила белой рукой мой лоб и брови. Я, конечно, просыпалась от ее прикосновения, и мне чудилось, будто бы белая одежда мелькает у порога, исчезая в темноте. Сладкий испуг волновал мое сердце. Я вскакивала — и искры сыпались из моих волос. Это правда. Благодатная жена невидимо следит за каждым моим шагом, оберегая меня от зла… Однако довольно болтать! Примемся за работу!

— Нет, госпожа! — возразила Альбрун, встряхивая черными косами и останавливая Ильдихо за руку. — Ты слишком много трудилась сегодня.

— Кто поднял на повозку все эти корзины с бельем? — подхватила Ганна. — Они до того тяжелы, что мы вдвоем еле притащили их сюда, а ты управлялась одна.

— И не позволяла нам помочь тебе. Зачем так утруждать себя понапрасну?

— Вы у меня слабенькие, — ответила со смехом королевна, — я боялась, что вы сломаетесь, поднимая корзины. Ну, хорошо, раз вы устали, тогда на сегодня довольно. Внизу расстилают последние вещи. Подождем пока они просохнут, а девушки пусть отправляются с повозкой домой. Они, наверное, проголодались. Зовите их сюда.

III

На берегу ручья и на лужайке вновь воцарилась тишина. Веселая болтовня молодых девушек исчезла вместе с кибиткой за широкими воротами ограды, окружавшей поселок на вершине холма. Ильдихо с двумя своими подругами бродили под зелеными стройными буками на опушке леса. Деревья росли здесь не густо и пропускали сквозь свои ветви яркие солнечные лучи, отбрасывавшие узорчатые подвижные тени на темно-зеленый бархатистый мох, который покрывал землю словно дорогой ковер.

Королевна срывала тонкие веточки, сплетала вместе их стебельки, и вскоре в ее искусных руках оказалась длинная гирлянда, которую она связала венком. Из чащи леса, поднимавшегося на отлогую возвышенность, с мелодичным журчанием вытекал ручей. В прозрачной воде ежеминутно мелькали темные спинки пескарей, мелькали — и исчезали в глубине. Их пугало приближение человека: даже легкие шаги девушек и ложащиеся на поверхность воды тени. Между тем грациозная стрекоза с длинными и узкими решетчатыми крылышками уселась на золотистые кудри Ильдихо, будто упиваясь их ароматом и долго не слетала прочь, хотя девушка продолжала идти вперед.

— Вот посланница Фригги! — вскричала Альбрун.

— Она принесла тебе привет от богини, Ильдихо, — подтвердила Ганна.

Но королевна замедлила шаги и молча указала пальцем вверх. Там, в густых ветвях высоких буков, раздавалось нежное воркованье.

— Дикая горлица! — прошептала Альбрун, а ее глаза заблестели от радости.

— Это ты первая услышала ее, госпожа! — заметила Ганна.

— Это предвещает…

–…свадьбу, замужество, — с улыбкой подсказала Ганна, прижимаясь к белой руке своей госпожи. — Фрейя^[5] также явно благоволит к тебе, потому что дикая горлинка — ее любимая птица.

Ильдихо покраснела, опустила темные ресницы и прибавила шагу.

— Прислушайтесь! — произнесла она, как бы желая отвлечь мысли своих спутниц в другую сторону. — Сейчас раздался голос другой птицы — издалека, из самой чащи леса. Слушайте: вот опять!.. Отрывистые, но такие сладкие звуки, такие манящие, таинственные…

— Э! Да это поет черный дрозд с желтой грудкой, — объяснила Альбрун.

— Золотая птица, которая умеет сделать свое гнездо невидимым!

— Да, да! Ведь это не простая птица, а заколдованный царевич! Его обратили в дрозда за то, что он подсмотрел, как купалась Остара, прелестная богиня Утренней зари и весны.

— Его заколдовали, чтобы он не смог рассказать о том, что видел.

— Однако в его пении до сих пор слышится затаенный восторг.

— Но девушка, родившаяся в праздник Вотана, может разрушить чары и освободить царевича…

— Если она нежно поцелует птичку в золотое темечко…

— Трижды!

— Поцеловать птицу! Но это ведь нисколько не стыдно даже для самой целомудренной девственницы. Не так ли, Ильдихо? — спросила смуглянка Альбрун.

— Да, но ведь ты сознавала бы при этом, что целуешь мужчину, прекрасного царевича! — поддразнила подругу веселая Ганна. — Когда он сбросит с себя перья и птичий клюв…

— Ну, тогда придет его очередь целоваться.

— Ах, вы, болтуньи! — побранила их королевна. — Разве можно говорить так громко о поцелуях между мужчиной и девушкой? Меня удивляет, как вам не стыдно!

— Э, что за беда, если о поцелуях говорится в шутку…

— Ведь мы пока не собираемся никого целовать…

— О ком умалчиваем с намерением!

— Ну да! А про царевича, обращенного в птицу, может толковать всякая девушка, и мечтать о нем, и…

Но Ильдихо нахмурила белый лоб и слегка сжала пунцовые губки. Ганна тотчас же заметила этот признак неудовольствия своей госпожи. Она потихоньку дернула свою подругу за курчавые спутанные волосы, чтобы та перестала докучать королевне.

— Подождите меня здесь, — сказала дочь Визигаста служанкам, указывая на причудливое ложе из мха. — Мой венок из буковых листьев готов. Мне надо увенчать им исток лесного ручья. Я дала такой обет.

— Лесной ключ посвящен Фригге, — серьезно заметила Ганна. — И по нему можно угадывать будущее. Пусть королевна идет одна — ее не должен видеть при этом ничей глаз!

Ганна потянула за плащ любопытную Альбрун, которой так хотелось подсмотреть, что станет делать молодая госпожа у священного источника…

IV

Ильдихо быстро продвигалась вперед. Она была вынуждена не раз наклонять голову в золотой диадеме волос, чтобы не задеть за древесные ветви, переплетающиеся над узкой лесной тропинкой, едва заметной посреди сырого мха. Тропинка все дальше углублялась в лес. Деревья становились гуще, все скупее проникали под их зеленый свод яркие солнечные лучи. Вскоре Ильдихо достигла цели — истока священного ключа.

Место, откуда бил источник, вырываясь из таинственных, глубоких недр земли, было обложено красивым темно-красным песчаником. Сделали это предки короля Визигаста. Красота, прочность и вместе с тем мягкость песчаника напоминали те же качества бука — с его ласкающей глаз листвой и гибкими ветвями, недаром эти камень и дерево существуют вместе.

Бук — краса леса — невольно приводит на память миф о прекрасных дриадах, и недаром на верхнем центральном камне незатейливого свода, сооруженного без помощи цемента, была нацарапана руническая надпись, гласившая:

Этот быстрый ключ

Живой воды

Оградил и посвятил

Богине Фригге

Фридгаст,

Удалых наездников-ругов

Благочестивый король.

Фригга, пошли благодать твою

Во дворец и в хижину

Нашим женщинам

Из рода в род.

Камень с надписью был обвит венком из темного плюща и крупных лиловых колокольчиков. Венок лежал здесь уже целую неделю, но не завял, потому что его освежали мелкие брызги воды и влажные испарения. Ильдихо опустилась на колени, бережно положив рядом с собою на мох буковую гирлянду. Она осторожно сняла с центрального камня старый венок и разделила его на две половинки, слабо державшиеся вместе. Потом девушка поднялась и произнесла торжественным, серьезным тоном:

Фригга, я вопрошаю!

Как этот венок, так и наше будущее:

Что случится с венком,

То будет с нашей жизнью и любовью.

Направо плыви «его» участь,

Налево — моя!

Фригга, я вопрошаю!

Говоря таким образом, королевна осторожно спустила венок на воду и стала следить за ним с напряженным вниманием. Не долго держались вместе обе половинки: вскоре их разъединило быстрое течение ручейка. Правую половину венка унесло вперед, она закружилась, нырнула в глубину и пропала. Левая половина медленно поплыла вперед и остановилась, зацепившись за камень, выступавший со дна ключа. Напрасно течение пыталось оторвать гирлянду от этого препятствия: цепкий плющ прочно держался за него и лиловые колокольчики печально поникли своими головками. Ильдихо так засмотрелась на свои цветы и так до того ушла в гадание, что застыла в неподвижной позе, опершись левой рукой на каменный свод и вытянув вперед голову. Углубившись в свои мысли, она не расслышала быстрых шагов, доносившихся из чащи леса. Правда, то была осторожная, легкая поступь опытного охотника, привыкшего подкрадываться и к зоркой рыси, и к чуткому тетереву. Кроме того, шаги подходившего замирали на мягком ковре зеленого мха.

Королевна заметила его приближение, лишь увидев на гладкой поверхности воды человеческую тень. Она тотчас узнала его и повернулась.

— Это ты! — радостно вырвалось у нее и щеки ее запылали.

Остановившийся перед ней молодой воин оперся на древко охотничьего копья.

— К чему ты так присматривалась? Ах, да, вижу, вижу! Лиловые цветы зацепились за камень, а плющ умчало от них далеко-далеко. А знаешь ли, юная дева, почему это? У цветов нет воли; они должны покоряться посторонней силе, но людские сердца и сами люди — свободны. Я сейчас помогу бедным цветочкам. Впрочем, нет! Мое вмешательство не нужно. Гирлянда отцепилась сама и весело помчалась вперед. А вон там — видишь — у корней ивы колокольчики снова соединились со своим плющом. И вот — они опять поплыли дальше вместе.

— Фригга соединила их, — набожно прошептала Ильдихо. Ее благородное лицо прояснилось, голос зазвучал уверенней.

— А зачем ты пришел сюда? — спросила она юношу, отворачиваясь в сторону.

— Может быть, для того же самого, для чего и ты: для ворожбы.

Но он засмеялся, сверкнув белоснежными зубами.

— Не смотри же так упорно на зеленый мох у себя под ногами! Ты можешь любоваться им, когда я уйду, — прибавил юноша.

И он грациозным движением руки откинул со лба свои густые темно-русые кудри, ниспадавшие ему до самых бровей и почти закрывавшие большие темно-серые глаза. Низкая, с узкими полями войлочная охотничья шляпа, украшенная пушистым пером серебристой цапли, свалилась у юноши с головы, пока он пробирался по лесной чаще, и висела у него за спиной, болтаясь на синем ремешке. Правильно очерченные темные брови почти сходились над переносьем, что придавало его лицу веселое, чуть плутоватое выражение. Красивый, немного своенравный рот, обрамленный светло-каштановым пушком, казалось, постоянно улыбался против его воли. Молодой охотник был замечательно хорош собой, и королевна не могла отвести глаз от милого лица, когда решилась наконец взглянуть на юношу, уступая его мольбам.

— Ты пришел сюда для ворожбы? — спросила она, сомневаясь.

— Нет, я пошутил. Мне не надо больше пророчеств и гаданий, королевна… Я искал здесь… тебя!

— Но ведь я запретила тебе приходить! — произнесла Ильдихо, грозя ему указательным пальчиком. — Как ты смеешь подстерегать меня у источника Фригги… точно дикую лань?

— Вот было бы прекрасно, если бы все лани запрещали охотникам выслеживать себя! — задорно возразил юноша, поглаживая свою едва пробивающуюся бородку. — О, Ильдихо, не упрямься напрасно! Это не поможет! И Фригга, и радостная Фрейя желают нашего союза. И я сам его желаю, да и ты тоже.

Он хотел взять королевну за руку, но она отдернула ее с быстротой молнии.

— Ты не прикоснешься ко мне, королевич, пока…

— Пока отец Визигаст не даст своего согласия? Хорошо. Так знай же, что он дал мне его.

— Даггар! — Ильдихо краснела все больше и больше. — Такие слова не говорят в шутку!

— Нет, потому что они священны, — серьезно ответил юноша, сменив свой шутливый тон. — Я переговорил с твоим отцом сегодня поутру, отправляясь сюда. Он мне попался по дороге к дому. Меня же привело сюда… тайное предчувствие.

— Значит, отец вернулся с большой охоты?

— С охоты?.. С большой охоты? — в смущении повторил Даггар. Он судорожно сжал в правой руке древко копья.

— Нет! — продолжал он. — У нас только шли переговоры… насчет большой охоты, но она пока не состоялась… И состоится ли? Злой кабан с паршивой щетиной и налитыми кровью глазами еще не окружен, еще не попал в облаву. Пожалуй, не один охотник сложит молодецкую голову и будет смертельно ранен его клыками, прежде чем нам удастся одолеть чудовище.

— Даггар! — вырвалось у Ильдихо, дрожавшей всем телом.

И в этом возгласе невольно обнаружилась вся глубина ее любви.

— Да, Ильдихо, я догадался о замыслах твоего отца и сказал ему это прямо. Я упросил его взять меня с собой, когда он пойдет… на Дунай. Там мы встретили других охотников… Только они не согласились примкнуть к нам. Они не хотят — им нельзя! На обратном пути я просил руки твоей у благородного короля ругов. Это сделано с ведома и согласия моего славного отца. Маститый герой ответил мне: «Да, но только после того, как…» И замолчал. Потом, немного спустя, король Визигаст продолжил: «Германский королевич, который не отгадал бы моей речи, не был бы достоин…» А я подхватил его мысль: «Превосходнейшей девушки во всей Германии». Он шепнул мне на ухо условие. Оно заключалось всего в трех словах. И он добавил: «Не раньше того. До тех пор ни одна невеста и ни одна честная девушка не могут считать себя в безопасности». Ты поняла, о чем я говорю.

— О, Даггар, какой ужасный, неслыханный риск! — И бедная Ильдихо закрыла глаза, содрогаясь от ужаса.

— Да, риск велик! Но кто совершит славный подвиг — удостоится величайшей награды: он заслужит благодарность целой вселенной. И тот самый день, моя Ильдихо, когда освободятся германские народы, будет днем нашей… Тише, однако!.. Слышишь ржанье лошади? В самой глубине леса! Верно, еще один охотник выслеживает дикую лань у источника?

Королевич быстро повернулся и взял копье наперевес.

— Ты никого не ждешь? — спросил он, напряженно всматриваясь в зеленую листву.

— Нет, — чуть слышно ответила Ильдихо, замирая.

V

Лошадиное ржанье раздавалось с севера, где мимо леса пролегала проезжая дорога. Вскоре между густых кустарников показался всадник. Видя, что дальше ехать нельзя, он остановил коня — великолепного вороного жеребца — и спрыгнул на землю. Бросив поводья на шею лошади, незнакомец поднес ладонь левой руки к ее ноздрям: она опять заржала, мотнула головой и посмотрела умными глазами на своего господина.

Погладив вороного, всадник направился к юной паре, стоящей у ручья. Он казался лет на десять старше Даггара, был меньше его ростом и коренастее. Драгоценный византийский шлем покрывал его черные волосы, падавшие прямыми прядями на плечи и спину. Темно-красный плащ греческой работы, с изящной, но не слишком роскошной вышивкой золотом, был застегнут на мощной груди серебряной заколкой.

Воин подходил к Ильдихо и Даггару медленно, почти торжественной поступью.

— Опять он! — прошептала девушка с беспокойством, но без гнева.

Взгляд королевича, устремленный на воина, также был хотя и серьезен, но не выражал враждебности.

Подошедший почтительно поклонился Ильдихо. В его поклоне было столько благородства, достоинства, сдержанности и вместе с тем явного обожания, что красавица волей-неволей ответила ему легким кивком головы: так склоняется стройная лилия, когда ее касается ветерок.

— Простите, благороднейшая королевна! — заговорил молодой человек. Его голос был мягок и звучен, но с оттенком печали. — Вам может показаться, что я не случайно забрел сюда. Как видно, однако, вас уже отыскал здесь другой. Привет вам от меня, храбрый королевич скиров, искусный музыкант и певец!

Последние слова были произнесены им на чистом скирском наречии, хотя до этого он говорил на языке ругов. Даггар подал воину правую руку: тот взял и пожал ее левой рукой, так как правая была у него искалечена.

— В самом деле, мое появление здесь может показаться вам подозрительным, — продолжал он, — а между тем я пришел к этому источнику исполнить священный обет. Когда мне выпало на долю счастье провожать вас, королевна Ильдихо, а также и ваших подруг в рощу богини Фригги и присутствовать при жертвоприношении у ключа, я заметил, как усердно вы молились про себя. И я тоже задумал поручить самое заветное из моих желаний милосердию здешней богини.

— Вы — Фригги? — воскликнула Ильдихо резким тоном, надменно вздернув брови. — Что общего может иметь гунн с Фриггой, белокурой богиней наслаждения?

На лице воина отразилось чувство горечи.

Это было странное лицо, как бы составленное из двух различных половин, противоположных друг другу и не гармонирующих между собой. Низкий, уходящий назад, чисто монгольский лоб, обрамленный прямыми прядями черных, жестких волос, и вместе с тем благородно очерченные брови, под ними — в слишком глубоких впадинах над выдающимися скулами — оттененные длинными темными ресницами карие глаза, исполненные печали и страсти; слишком короткий, немного плоский нос, совершенно не гуннского типа тонкий, крайне выразительный рот; наконец — мягко, чересчур мягко закругленный для мужского лица подбородок с редкой растительностью.

Таковы были черты лица молодого поклонника прекрасной Ильдихо. Они были благородны и привлекательны, в них преобладало скорбное выражение, но отражалась чуткая, нежная душа. Даже гордая королевна невольно поддалась тихому очарованию этой кроткой печали, когда взгляд воина с легким укором остановился на ней. Она раскаялась в своих резких словах, прежде чем он снова заговорил своим мягким, звучным голосом:

— Я почитаю богов всех народов нашего царства, точно так же, как стараюсь изучить их языки. Кроме того, вы забываете, благороднейшая королевна… Конечно, вы происходите от самой белокурой богини, матери наслаждения. Это заметно даже и тому, кто не знает старинного сказания о вашем высоком роде… — Тут говоривший прикрыл темные глаза, которые осмелились бросить на Ильдихо чересчур страстный и влюбленный взгляд. — Но ведь и я тоже наполовину происхожу из германо-готского племени: моя несчастная мать была из рода амалунгов. Значит, и я имею некоторое право на покровительство благодатной Фригги. Я хотел молить ее исполнить одно… мое единственное желание и принес ей в дар кольцо, намереваясь украсить им верхний камень свода над источником.

Молодой человек вынул из складок пояса, на котором у него висело оружие, широкий перстень. Солнечный луч пронзил в эту минуту зеленый свод из буковых ветвей и упал прямо на драгоценный камень, искусно вделанный в кольцо. Камень засиял несравненным блеском, отливая всеми цветами радуги. Ослепленная Ильдихо невольно опустила длинные ресницы, и даже зоркий охотничий глаз Даггара не смог вынести этого яркого сияния.

— Какое великолепие! — невольно воскликнул он. — Это ведь алмаз? Но какой крупный и блестящий…

— Его недавно прислал нам византийский император, — ответил воин. — Однако, — продолжил он, пристально всматриваясь в юную пару, — я вижу, что опоздал со своим даром благодатной Фригге. Но все равно! — с живостью прибавил печальный воин. — Я не возьму назад того, что посвятил белокурой богине. Мое кольцо не будет украшать ее святыню, потому что у меня больше нет ни одного желания в жизни. Но, белоснежное божество, возьми свою собственность и унеси ее прочь отсюда! Пускай никому не достанется мой перстень, и пусть никто не узнает, что я хотел вымолить за свой драгоценный дар!

И с этими словами воин бросил кольцо далеко в ручей.

— Что вы делаете? — воскликнул Даггар.

— Какая жалость! — огорченно сказала Ильдихо. — Это было огромное богатство.

— Да, девушка: это было богатство, заключавшееся в одном единственном желании… Будьте счастливы! Я сейчас уйду и никогда больше не загляну в жилище короля Визигаста.

Он поклонился обоим с печальным видом и пошел к оставленной лошади. Вороной конь встал на колена перед своим господином и, когда тот вскочил в седло, поднялся с радостным ржаньем на ноги.

Вскоре лошадь и всадник исчезли из виду.

Даггар задумчиво смотрел им вслед, опираясь на копье.

— Да! — произнес он наконец после долгого молчания. — Когда нам удастся извести старого вепря со всем его проклятым отродьем, лишь этого одного мне будет жалко от всей души!

VI

В то же самое время, приблизительно на один день пути от последнего пограничного города Византийской империи Вминациума двигался к северу большой караван, состоящий из всадников, телег и пеших путников. Он шел в царство Аттилы по направлению к реке Тиссе. Авангардом, указывавшим дорогу, служил ему отряд гуннов, гарцевавших на маленьких, взъерошенных и тощих, но необыкновенно выносливых лошадках.

Гуннские всадники, охраняя караван, ехали также по обеим сторонам старой римской дороги, еще довольно хорошо сохранившейся. Путешественники медленно продвигались вперед. Хотя иностранцы в богатых одеждах имели превосходных лошадей, но тяжелые повозки задерживали движение, несмотря на то, что каждая из них была запряжена шестью, восемью и даже десятью мулами или лошадьми. Эти широкие фуры, похожие на тачки, были нагружены целыми горами клади, некоторые из них походили на громадные сундуки: четыре стенки из крепкого дубового дерева покрывались сводчатой железной крышкой, запиравшейся толстыми железными задвижками и замками. Другие фуры были старательно увязаны и покрыты непромокаемыми недублеными кожами и кожаными же фартуками для защиты от дождя и солнца.

На железных замках сундуков и на концах веревок, затянутых на клади, пестрели крупные печати. Каждую повозку сопровождали пешие воины в полном вооружении: люди высокого роста, белокурые голубоглазые, с крепкими копьями, висевшими за спиной. Они держали себя серьезно, осмотрительно, зорко поглядывая во все стороны; их лица были спокойны, напряжены и между ними царило безмолвие, тогда как византийские рабы и вольноотпущенники, ехавшие верхом на переднем и заднем муле каждой повозки, беспрерывно болтали на ломаном греческом и латинском языках, перебранивались, спорили, смеялись.

Кроме погонщиков караван сопровождало еще человек двадцать пять таких же рабов и вольноотпущенников на конях и пешком. Но едва кому-нибудь из них удавалось потесниться поближе к запечатанной клади, как копье молчаливого стража довольно чувствительно ударяло своим древком по спине римлянина.

Посреди каравана виднелось также несколько раззолоченных паланкинов, которые несли на своих плечах рабы. В боковом окне одних носилок, закрывавшихся подвижными деревянными ставнями, часто показывалась любопытная, с резкими очертаниями лица и черепа голова. Когда мимо паланкина проезжал роскошно одетый и хорошо вооруженный всадник, человек, сидевший в носилках, непременно подзывал его к себе. Этот всадник, германский воин, по-видимому, руководил всем караваном; он часто останавливал своего скакуна, выслушивая доклады от авангарда или от разведчиков, подскакивавших к каравану с севера, потом отдавал краткие, четкие приказы.

— Остановись же, Эдико! Одно слово! Только одно слово! — крикнул ему по-латыни человек из паланкина.

Но всадник молча проехал мимо. Тяжелые фуры медленно, с трудом поднимались на довольно крутую возвышенность. Двое всадников в блестящем византийском одеянии остановились на ее вершине, значительно опередив караван. С высоты открывался прекрасный вид на окрестности. Всадники спешились и стали разговаривать, прохаживаясь взад и вперед.

— Какая безотрадная пустыня! — со вздохом заметил старый и, очевидно, более знатный из них, мужчина лет шестидесяти — с серебристыми волосами, выбивавшимися из-под круглой войлочной шляпы и придававшими его лицу еще более внушительный вид.

— На всем пространстве, которое можно окинуть взглядом, — продолжил он, протягивая руку к горизонту, откинув полу роскошно вышитого золотом плаща, — ни следа человеческого жилища! Нигде, даже вдали не видно ни башни, ни городских укреплений. Хоть бы крыша какого-нибудь здания или дымок над двором земледельца. Ни деревни, ни крестьянской избы, ни пастушечьего шалаша. Деревьев, даже и тех нет, одни кусты, одна безлюдная степь, покрытая сухой травой — пустыня и болото! Как непривлекательно царство гуннов!

— Да, патриций! — ответил спутник византийца, кивая головой с видом подавленного гнева. — Дикие варвары превратили эту страну в пустыню. Она была и богата и процветала несколько десятков лет назад. Тут были прекрасные города, веселенькие виллы, покруженные фруктовыми садами и виноградниками. Здесь в изобилии росли всевозможные плоды и родился знаменитый синий виноград, дающий искрометное вино, — недаром римские виноделы селились тут еще со времен Пробуса. На необозримых полях вызревала золотистая пшеница, волнуясь под ветром, как необъятное море. Все это была римская земля, на которой обитали племена великого готского народа: остготы, гепиды, руги, скиры… Они храбро охраняли свою страну и прилежно возделывали почву. Во время моих странствий я не встречал лучших земледельцев. Городская жизнь им была не по душе. Один аллеман назвал при мне город западней, где человек бывает лишен воздуха, свободы, движения! Другое дело — быть свободным хлебопашцем, который трудится для себя, своей верной жены и белоголовых ребятишек. В этом деле с ними не могли соперничать наши ленивые рабы и колонисты, потому что работали из-под палки для ненавистного господина, стараясь делать как можно хуже и сберегая свои силы. Двадцать лет тому назад я проезжал этой же дорогой, когда императрица Пульхерия послала меня к королю остготов. В то время здешняя страна кипела изобилием!.. Но с тех пор ее поработили гунны…

— Пускай бы только поработили, но зачем разорять то, что стало их собственностью? — вздохнул патриций. И добавил, немного спустя: — Кто знает, может быть, их владычеству не будет предела? Зачем же они все уничтожают?

— Потому что таково их назначение, Максимин. Потому что они не могут иначе! Видел ли ты когда-нибудь саранчу, опустошающую поля? Цветущая плодородная местность после их нашествия надолго приобретает вид безотрадного запустения.

— Отвратительный народ!

— А наши цари в Византии и Равенне уже десятки лет ухаживают за ними, льстят им, стараются привлечь их на свою сторону богатыми дарами! Им уступают все больше и больше земли, прежде это делалось даже совершенно добровольно. А с какой целью? Для того чтобы вытеснить отсюда с помощью гуннов трудолюбивых германцев! Между тем не значит ли это, что они призывают волков в овечье стадо в острастку орлам?

Оба византийца надолго замолчали, всматриваясь в бескрайнюю, безжизненную степь.

VII

Молчание нарушил патриций Максимин, устало махнув рукой.

— Мне до сих пор не верится, — сказал он, — что я, по воле судеб, попал в страну гуннов. Я! Честный, порядочный, не виновный ни в каком преступлении римский гражданин!

— Мне нужно дивиться еще больше тебя, — с улыбкой ответил его спутник. — Я — сын моего отца, вынужден отдыхать на этом холме, обвеваемом степными ветрами, вместо того, чтобы мирно сидеть у себя дома в Византии, в уютной рабочей комнате, описывая мои прежние путешествия в качестве посланника. Очень не хотелось мне предпринимать эту новую поездку, да еще куда? К Аттиле! К грозному царю гуннов, которым матери пугают детей от Тибра до Босфора. Кто знает, вернусь ли я отсюда назад к моим запискам, свиткам и дневникам? Может быть, им напрасно придется ожидать меня, лежа в образцовом порядке на полках библиотеки! Гуннский царь не раз навсегда удерживал у себя посланников, которые ему нравились, а иногда и тех, которые не успели ему угодить. Но им обыкновенно приходилось недолго томиться в неволе.

И говоривший с грустной покорностью сжал губы, окончив свою полушутливую речь.

— Прости меня, друг Приск! — ответил патриций. — Это я буду виноват, если книга о твоих путешествиях с посольской миссией, так сильно интересующая всех образованных людей в Византии, не будет доведена до конца.

— Вот как! Значит, ты насчитываешь всего семнадцать образованных человек в нашей столице, то есть настолько образованных, что они не ограничились одними похвалами, но и купили первую часть моего обширного труда!

— Да, я буду виноват, — продолжал Максимин, — если вторая часть твоего сочинения не допишется до конца и если блестящий византийский ритор не будет больше очаровывать слушателей своим мощным словом в зале красноречия. Но по крайней мере я разделю его участь, живой или мертвый!

— Ну, в этом мало утешения, сенатор!

— Видишь ли, когда государь назначил меня посланником, а ведь я вообще не пользуюсь особенной милостью во дворце с золотыми куполами…

— Само собой разумеется, патриций! Твоя честность колет глаза. Ты неподкупен, а что еще важнее — не желаешь подкупать других. Кроме того, неужели ты счел свою настоящую посольскую миссию к степному волку знаком особого монаршего благоволения?

— Ну, конечно нет! И потому, прежде всего, я написал духовное завещание. А затем подумал: «Нужно непременно взять с собой друга Приска. Иначе я умру от скуки во время длинного путешествия, а не то сойду с ума в приятном обществе других членов посольства, или взбешусь от сознания всемирного бедствия, жалкой беспомощности в этой совершенно неизвестной мне стране, пустынной и варварской. Между тем Приск — прекрасно владеющий иностранными языками, желанный спутник всех посланников, знакомый со всеми частями света — знает также и землю гуннов. Приск должен сжалиться над своим несчастным другом или, по крайней мере…

— Благодарность к тому, кто спас ему жизнь и честь, возьмет в нем вверх над всеми прочими соображениями! — с живостью подсказал обычно сдержанный, рассудительный ритор, беря за руку сенатора. И он продолжал с жаром:

— Когда, года два тому назад, это воплощение низости…

— То есть Хризафиос!

— Да! Когда гнусному евнуху не удалось уговорить меня, чтобы я по возвращении с посольством из Персии выставил перед императором нашего пограничного наместника как человека образцовой честности…

— Двоюродного брата Хризафиоса!

— Против которого у меня были собраны неопровержимые улики, тогда Хризафиос уверил государя, будто я подкуплен персами и потому добиваюсь удаления ненавистного им, за свою добросовестность, правителя пограничной области. Тотчас после этого доноса меня бросили в тюрьму бессмертных…

— Почему ты называешь так городскую темницу?

— Потому что никто не выходит оттуда смертным!.. Тогда ты, не побоявшись всемогущего евнуха, поручился за меня всем своим имуществом. Я был выпущен на свободу и благодаря тебе успел оправдаться, вполне доказать свою невиновность. Никогда не забуду я твоего благодеяния, Максимин. И если Аттила действительно разинет на тебя свою волчью пасть, которой кормилицы пугают детей, то клянусь: я положу туда собственную голову. Но почему император назначил тебя, именно тебя в посольство к гуннам? С этим нам нужно еще хорошенько разобраться. Скажи, как было дело?

— Все вышло довольно странно. Часа в два пополуночи меня неожиданно разбудили рабы: Вигилий желал безотлагательно говорить со мной. Я спросил, не сошли ли они с ума, не рехнулся ли почтенный Вигилий или я сам? Ты знаешь, что презираю этого негодяя, как никто другой…

— Исключая Хризафиоса, — напомнил ритор.

–…таков приказ государя, — отвечали мне, — и через минуту противный человек уже стоял у моей постели, показывая при свете ночника письмо, написанное рукой евнуха и скрепленное подписью императора. Там говорилось, что я должен на следующий день, то есть сегодня, отправиться в Паннонию, царство гуннов, с Вигилием и посланником Аттилы, чтобы передать последнему ответ императора.

— Это не легкое поручение. Тут надо снести на себе несколько центнеров позора, — проворчал ритор.

— Пурпуровые царские чернила незапечатанного письма не успели еще высохнуть: я понял, что во дворце происходило ночное совещание между императором, Хризафиосом, Вигилием и — что очень странно! — в нем участвовал еще один человек…

— Кто? — спросил удивленный Приск.

— Эдико.

— Посланник Аттилы? Откуда это тебе известно?

— От Вигилия. Хотелось бы мне узнать, какими путями Вигилий без всякой заслуги со своей стороны поднялся так высоко во мнении императора и самого евнуха.

— О, у него есть неоценимые достоинства!

— А именно?

— Его сделали переводчиком, так как он кроме латинского и греческого знает также готский и гуннский языки. У него способность к филологии, кроме того, природа одарила Вигилия замечательной изворотливостью, а он развил в себе это качество до совершенства. Теперь этот человек без запинки врет по крайней мере на шести языках. Отчасти по собственной охоте, отчасти по внушению Хризафиоса.

— Итак, Вигилий нечаянно проболтался об участии Эдико в переговорах. Когда же я стал отказываться от предложенной поездки и спросил, как он смеет принуждать меня к ней, негодяй воскликнул, пожимая плечами: «Неужели ты думаешь, что я сам избрал тебя своим спутником — ради собственного удовольствия? Тебя назначили по настоянию Эдико». — «Ведь он меня вовсе не знает», — возразил я. Вигилий ответил: «Разумеется, но он потребовал, чтобы самый почтенный из всех византийских сенаторов последовал за ним ко двору царя гуннов».

— И на тебя указали, как на самого почтенного человека в столице, — досказал Приск.

— И еще одно: в противном случае, — так сказал Вигилий, — Эдико не взял бы на себя ответственность за столь опасное поручение.

Ритор с сомнением покачал головой.

— Вероятно, Вигилий все врет, — хмуро сказал он.

— Я сам так думал и высказал свою мысль посланнику Аттилы, когда нам удалось остаться с глазу на глаз. Ведь он не гунн, а германец, да и человек недюжинный.

Приск кивнул головой в знак согласия.

— Однако и непроницаемый, — прибавил он.

— Оказалось, что Вигилий на этот раз не соврал. Аттила действительно потребовал посланника сенаторского ранга. Я спросил у Эдико прямо: «Ты выбрал меня за мою правдивость?» — «Это ты узнаешь, когда придет время!» — ответил германец.

— Совершенно верно: когда придет время! — повторил позади друзей чей-то сильный голос.

Они с удивлением обернулись и увидели перед собой Эдико.

— Вы скоро узнаете все и поймете причину моих действий. А до тех пор будьте осторожнее, когда вздумаете секретничать, — предупредил он. — Опасайтесь не меня… а других.

Германец повернулся и пошел вниз, к подножию холма, навстречу поднимающимся повозкам. Там же стояла его лошадь, поджидая своего господина.

Вскоре он медленно проехал мимо полуоткрытых носилок.

— Эдико, Эдико! — послышался оттуда шепот. — Ах, эта проклятая боль в бедре! Как досадно, что она мешает мне сесть на коня, и я принужден оставаться в этом дурацком ящике! Мне необходимо переговорить с тобой еще о многом. Пожалуйста, дай мне сказать тебе хоть одно слово!

— Молчи, неосторожный! — отвечал Эдико, не останавливаясь. — Оба твои спутника и без того смотрят на меня подозрительно. Неужели ты хочешь погубить нас обоих еще до исполнения великого плана?

VIII

Медленно наступали сумерки после долгого летнего дня. Путешественники не успели еще дойти до брода через Дриссу — незначительного притока Тиссы, где они собирались заночевать, как от конвоировавших левый, западный фланг каравана к Эдико прискакало несколько всадников-разведчиков с кратким донесением. При этом разведчики оживленно жестикулировали, указывая своими длинными копьями и убойными по силе короткими нагайками из твердейшей буйволиной кожи — привилегированным оружием гуннов наряду со стрелами и луком — в направлении к вечернему солнцу, красно-багровый диск которого напоминал вогнутое, сплющенное в ширину зеркало; его окутывала дымка желтовато-серых туч, отнимая у дневного светила весь его блеск и сияние.

Эдико спокойно смотрел вслед гонцам, скакавшим назад с его распоряжениями. Вдруг к нему приблизился молодой римлянин, торопливо подгонявший свою лошадь.

— Эдико, господин, — робко заговорил он, — мой отец, Вигилий, послал меня к тебе. Он встревожился, видя что сюда то и дело скачут гонцы. Один из готов, стерегущих повозки, говорит, будто бы на западе заметили облака пыли, поднимаемые отрядом всадников. Отец боится… не разбойники ли это?

— В царстве Аттилы? Нет, мальчик. Успокой храбреца. Ты разве не видел, с тех пор как мы перешли вашу границу, висящих на деревьях по краям дороги скелетов, а кое-где и не сгнивших еще трупов? Их нам встретилось немало.

Мальчик кивнул головой, содрогнувшись от ужаса.

— Да, ваш повелитель придумал страшное украшение проезжей дороги в своем царстве! При нашем приближении от трупов поднимались целые стаи воронов. Вон там, за поворотом, висят вместе трое — римляне, судя по наружности и одежде.

— Ты угадал: то были два разбойника и римский шпион. Мой государь умеет награждать людей по заслугам. Они были схвачены на месте преступления. Их судили, доказали виновность, приговорили к казни и немедленно исполнили суровый приговор.

— Однако ваше правосудие требует кровавых жертв! — заметил юноша.

— Зато оно применяется быстро и справедливо, — заключил Эдико. — В этом тебе еще не раз предстоит убедиться, мальчик.

— Но… если к нам приближаются не разбойники, то кем же могут быть эти люди?

— Увидим, когда наступит вечер.

Так и случилось.

Едва Эдико довел путешественников до брода через реку, где усталые лошади получили и воду и корм, как перед арьергардом показались первые всадники встречного каравана, направлявшегося с запада на север.

Авангард в нем составляли, как и в караване византийцев, гунны, за ними следовали знатные римляне, а потом ехали тяжело нагруженные фуры, хотя и в меньшем числе.

Максимин и Приск медленно приблизились к вновь прибывшим.

— Комес Ромул! — радостно воскликнул сенатор, спрыгивая с седла.

— Друг Примут! — удивился Приск, следуя примеру патриция.

Те, к кому относились эти приветствия, также поспешили сойти с лошадей, и все четверо дружески поздоровались между собой. Приехавшие мужчины были в богатых римских одеяниях.

— Я полагал, что ты в Равенне, Ромул! — заговорил Максимин.

— А я воображал, что ты сидишь в своем Виринуме, Примут, — сказал Приск. — Позволь спросить, зачем скитается в степях Паннонии префект Норикума?

— А я думал, что вы оба находитесь в Византии, — заметил комес Ромул, который был немногим моложе Максимина.

— И вдруг судьба неожиданно свела нас здесь! — со вздохом произнес префект Норикума, высокий, статный, мужественный воин.

— Да, нечего сказать: приятнее было бы встретить старых друзей при других обстоятельствах… — подтвердил Максимин.

— А тем более римских сенаторов, — добавил Ромул.

— Но наше свидание… — вставил Приск.

–…Далеко не радостно! — договорил префект.

— Скверно на душе.

— Вероятно, мы посланы с одинаковой целью?..

— И покрыты одинаковым позором.

— Вас послал император Феодосии к Аттиле… — начал Примут.

–…С просьбой о мире! — подсказал Максимин. — А вы едете от императора Валентиниана…

— Чтобы ответить на все требования…

— Полным согласием! — закончил Приск.

— И уплатить всякий налог… — с отчаянием продолжил префект.

— Какого потребует варвар! Там в повозках…

— Драгоценная парча и ткани, серебро и золото — условленная дань за истекший год.

— Так вы должны заключить мир на каких бы то ни было условиях?

— Не может быть! — усомнился ритор.

— Даже не щадя своей чести! — ответил Примут.

— Наша честь давно поругана! — с гневом заметил Приск.

— О, Максимин, внук Антонины! — горестно воскликнул комес.

— Ах, Ромул, победитель вандалов! — отозвался патриций.

— Могли ли мы думать, что нам придется вместе идти на поклон к предводителю гуннов! — сказал префект.

— Унижаться перед кровожаднейшим из варваров! — добавил Приск.

— У меня есть еще отдельное поручение, — мрачно заговорил Максимин, после непродолжительной паузы.

— И у меня тоже, — подхватил Ромул.

— Конечно, тайное! — смеясь, заметил Приск.

— Да, его нужно держать в строжайшей тайне! — подтвердил Примут.

— Если мне не удастся ни золотом, ни унижениями отклонить гунна от новой кровопролитной войны, я должен внушить ему…

— Уж, конечно, не то, что Западно-Римскую империю легче завоевать и ограбить, чем Византию? — вмешался комес.

— В том то и заключается наше главное поручение, — подтвердил ритор.

— Не трудитесь напрасно, — с гневом возразил префект, — потому что нам приказано убедить Аттилу в беззащитности и бессилии Византии, которая к тому же богаче Равенны, а значит, представляет и более лакомую добычу.

— О, позор! — с негодованием сказал патриций.

— Горе нам! — громко воскликнул комес.

Максимин ударил себя рукой по лбу, Ромул прижал ладонь к сердцу, префект гневно потряс головой, а ритор тихо застонал, словно подавляя душевную боль. Во время своего печального разговора они дошли до обоза византийцев. Их лица выражали отчаяние.

Собеседники не замечали, что за ними подсматривает высокий мужчина, скрытый от их глаз груженной тюками повозкой. Этот человек кивнул головой, покрытой тяжелым шлемом, и тихо прошептал на готском языке:

— Что, римляне, видно, позор слишком сильно гнетет вас? Но вы вполне его заслужили, а скоро вас ждет неумолимая кара! Погодите, то ли еще будет дальше, римские собаки!

IX

Часа два спустя четверо друзей довольно уютно устроились в походной палатке. Земля под нею была устлана в несколько рядов драгоценными пушистыми коврами, сверху свешивалась лампа, разливавшая приятный свет; рабы, приставленные для услуг знатным иностранцам, принесли ужин и тотчас же удалились. Расположившись на мягкой подстилке, путешественники сами передавали друг другу кувшины с вином и водой, наполняя изящные кубки. Эдико зашел к ним спросить, не желают ли они еще чего-нибудь, и затем вежливо откланялся. Вигилий лежал в другой палатке, страдая ломотой в бедре. Болезнь, а быть может, сознание того, что остальные члены посольства не расположены к нему, заставляли его держаться в стороне. За ним ухаживал его сын.

Посланники Западно-Римской империи вкратце сообщили подробности своего путешествия.

— С нами не случилось ничего особенного, — заметил префект. — Мы шли почти все время по римским владениям, придерживаясь старой военной дороги, по которой маршировали наши легионы. Только недавно вступили мы в царство Аттилы. Однако тотчас после перехода границы, у нас случилось маленькое приключение.

— Сильный отряд гуннов, — продолжал за него комес, — подскакал к нам, угрожая и требуя, чтобы мы немедленно остановились. Гуннские воины потрясали перед нами оружием с самым свирепым видом. Делать нечего — пришлось уступить. Тогда к нам обоим подъехал начальник отряда, размахивая обнаженным мечом, и закричал на латинском языке: «Аттила прогневался на вас и говорит устами своего слуги: он больше не желает видеть посланников Валентиниана! Что же касается подарков и денег, которые вы везете, то я требую их немедленной выдачи! Ну, живее! А не то я срублю вам головы!» И он сверкнул клинком меча перед нашими глазами. Однако префект ничуть не испугался, — продолжил Ромул с видимым удовольствием, — и отвечал предводителю шайки: «Привезенные сокровища Аттила получит только из моих собственных рук, как дары, от тебя же это будет добыча грабежа, — теперь делай как знаешь, варвар!» — «Хорошо, римлянин, — воскликнул гунн, опуская оружие, — ты молодецки выдержал испытание. Я донесу о твоей храбрости моему властелину!» С этими словами он помчался обратно к востоку. Затем мы встретили новый отряд гуннов, которому было приказано сопровождать нас к Аттиле. Вот и все наши дорожные приключения.

— А вы? — спросил префект. — Вы ведь уже давно вступили на землю гуннов. Расскажи, ритор, о своем путешествии, но прежде налей мне в кубок вина с водою. Как вы доехали сюда?

— Не без затруднений, — отвечал Приск, подавая другу напиток. — Нам только через двадцать дней удалось достичь Сардики, отстоящей от Византии всего на тринадцать дней пути: до того тяжело было тащить с собою наше золото и наш позор, которые мы везем на десяти фурах, чтобы покорно сложить свою дань к ногам притеснителя!

— В Сардике, почти наполовину выжженной гуннами, — продолжил Максимин, — мы пригласили Эдико и других спутников к себе на вечерний пир.

— Но, к сожалению, — прибавил ритор, — нам пришлось у них же позаимствоваться говядиной и бараниной. Лишь приготовление кушаний взяли на себя наши повара.

— За ужином произошел спор. Вигилий, вероятно, слишком усердно наугощался моим луканским вином…

— Или, может быть, притворился пьяным, — вставил Приск.

— Начал прославлять Феодосия, превознося его, как бога, перед Аттилой, которого назвал обыкновенным человеком.

— Кончилось тем, что Максимину пришлось успокаивать раздраженных гуннов, исключая Эдико, не проронившего ни слова, и раздать им в подарок множество одежд и драгоценных камней, привезенных из Индии. Нечего сказать, бог Феодосии обошелся нам гораздо дороже того, что он стоит на самом деле!

— Потом мы прибыли в Наиссус.

— То есть на то место, где некогда находился Наиссус. Гунны сравняли его с землею.

— Там все было пусто. В развалинах базилик приютилось несколько раненых и больных, молящих провидение о пище и спасении, или о смерти, что — по всем вероятиям — было ближе к ним. Там же валялось множество трупов.

— Мы, нечестивые грешники, поделились своими скудными запасами хлеба с этими несчастными, доведенными до последней степени отчаяния.

— И поехали дальше.

— Через варварски опустошенную страну!

— Мы свернули в сторону от военной дороги.

— Потому что там нельзя было дышать.

— Почему? — спросил комес.

— От зловония гниющих трупов.

— Они валялись целыми тысячами, непогребенные, заражая воздух.

— То были убитые гуннами в сражении или настигнутые ими и безжалостно умерщвленные беглецы.

— Начиная от Наиссусских гор, мы двигались в обход — и так до самого Дуная.

— Гунны согнали местных жителей, чтобы переправить нас на плотах на противоположный берег реки.

— Меня поразило огромное количество этих первобытных судов.

— Для переправы наших тяжелых повозок с кладью пришлось связывать по несколько плотов вместе.

— На наш вопрос, почему здесь собрано такое множество лодок, нам ответили, что Аттила намерен в скором времени устроить большую охоту.

— Я догадываюсь! — заметил префект. — Только дичью…

— Послужим дикому гунну мы, несчастные римляне.

— Итак, нас перевезли на левый берег Дуная, приблизительно стадий на семьдесят дальше. Тут, на невысоком холме, мы и разбили свои палатки.

— Мы устроились на ночлег. Невольники выпрягли из повозок лошадей, разложили костры для приготовления пищи.

— Как вдруг к нашему лагерю подскакало несколько всадников. Эдико уехал вперед за день до этого происшествия, не объяснив нам причины своего удаления. Подъехавшие гунны с бранью погнали нас с холма, приказывая расположиться у его подножия — на болотистой почве.

— Почему? — спросил Ромул.

— Всадники кричали: «Сам Аттила недавно стоял лагерем внизу в долине… значительно дальше, вниз по реке… но все-таки вам не подобает!»

— Что не подобает? — удивленно спросил префект.

— Чтобы наши ноги стояли в настоящее время выше того места, где покоилась голова владыки вселенной. Так объяснили нам гунны. И, действительно, волей-неволей пришлось покориться — все наши возражения ни к чему не привели.

— Мы были вынуждены опять сложить наш скарб и перетащиться с обозом в другое место, оказавшееся несравненно хуже.

— Но зато Аттила прислал нам только что пойманной рыбы и несколько быков.

X

— Дерзость этих степных грабителей неслыханна и невыносима! — проворчал ритор. — Несколько лет назад мне пришлось сопровождать такое же грустное посольство из Византии к гуннам. Лишь только мы успели миновать Моргус, как наткнулись на гонцов Аттилы, посланных нам навстречу. Эти черномазые бродяги отказались даже приветствовать нас и вести переговоры в палатках! Переводчик дал нам от их имени такой ответ: «Гунн ведет переговоры только на шести ногах». Мы совершенно не поняли этой загадки дикарей, пока она не объяснилась наглядно: гонцы не сошли со своих коней! Все наши настояния оказались тщетны. Они хотели толковать с нами не иначе, как сидя верхом! Между тем нам показалось совершенно невозможным толковать с ними, глядя снизу вверх. Оставалось только, в виду непреклонного упорства гуннов, не думавших слезать с седла, самим опять сесть на лошадей. И таким образом императорские послы, римские государственные деятели, консулы, риторы были вынуждены разговаривать с варварами, сидя на конях, словно и мы принадлежали к какой-то другой шайке подобных бродяг. Содержание наших переговоров было столь же унизительно, как и внешняя их форма: мы обязались выдать гуннам всех беглецов, скрывшихся под нашу защиту. А ведь между ними было двое королевичей из племени, враждебного Аттиле. Этих юношей звали Аттака и Мамо. Гунны распорядились немедленно распять их перед нашими глазами! Кроме того, мы согласились не заключать никаких союзов с врагами Аттилы и обещали увеличить ежегодную дань — от римского императора предводителю варваров! — до семисот фунтов золота, тогда как прежде она была вполовину меньше. Гунны потребовали, чтобы мы подтвердили обещание торжественной клятвой: жизнью императора над крестом и Евангелием. А сами дали свою, языческую клятву: они зарезали лошадь, распороли ей живот, погрузили по локоть обнаженные руки в трепещущиеся внутренности животного, а потом подняли их вверх и не опускали до тех пор, пока не обсохнет кровь!

— И с такими гнусными скотами мы вынуждены вести переговоры! — с гневом произнес префект.

— Пожалуйста, расскажи, патриций, еще что-нибудь из твоего нынешнего путешествия, — попросил Ромул.

— Переплыв Дунай, — начал Максимин, — мы переправились еще через две реки: Тиг и Тифис, и также на выдолбленных лодках и плотах, которые гунны везли с собой на повозках или на нескольких лошадях, связанных вместе.

— По приказу наших провожатых, — продолжал Приск, — разославших повсюду своих быстрых, как ветер гонцов, окрестные крестьяне должны были доставлять каравану съестные припасы из отдаленных деревень и степных хуторов. Вместо пшеницы и ржи бедные землепашцы питаются здесь просом, а вино заменяет им питье из меда диких пчел. Есть еще и другой странный пенистый напиток, приготовленный из перебродившего отвара полусгнившего ячменя, который называется у них «камус». Следующая ночь прошла для нас неблагополучно. После утомительного дневного перехода мы расположились на ночлег на берегу небольшого озерка, чтобы иметь под рукой воду для себя и лошадей. Но едва невольники успели разбить шатры, как поднялась страшнейшая гроза с сильным ветром и проливным дождем. Нашу палатку сорвало с места и снесло в озеро со всеми распакованными в ней дорожными принадлежностями. С перепугу мы стали бросаться в разные стороны, спасаясь от бури, пока в кромешной темноте не попали в болото. На наши крики о помощи сбежались соседние жители. А дождь тем временем перестал, так что они смогли зажечь длинные толстые стебли камыша, служившие им вместо факелов, и при таком освещении нас кое-как вытащили из болота. Спасли также и часть багажа, унесенного в озеро. Мы пошли греться в жалкие мазанки поселян.

— Но следующий день вознаградил нас за эти передряги, — добавил Максимин. — Мы достигли поместья вдовы умершего Бледа.

— А кто это такой?

— Брат Аттилы, разделявший с ним трон, но умерший в молодые годы.

— Но вдовы его мы не видели: Аттила запретил ей разговаривать с мужчинами.

— Вероятно, у него есть на то свои причины, — сухо заметил ритор.

— Однако она пригласила нас в один из своих домов, послала нам в изобилии всякой пищи и — по обычаю гуннов — прекрасных рабынь.

— Мы охотно приняли кушанья, с благодарностью отклонили живые дары и послали вдовствующей царице в подарок три серебряные чаши, несколько теплых одеял из красной шерсти, индийский перец, финики, византийское печенье и другие лакомства, до которых так падки все женщины. Потом, пожелав ей благословения свыше, снова пустились в путь. Однажды нам пришлось свернуть с удобной военной дороги, которая была к тому же наикратчайшей, и пробираться окольными путями по степным проселкам. И все потому, что нам приказали очистить дорогу для одного посольства от подвластного Аттиле народа. Кажется, то шли послы германского племени гепидов.

— Да, это одна из больших групп храбрых готов, — пояснил Приск. — Когда же мы стали возражать против такого распоряжения, то гунны, пожимая плечами, ответили нам: «Если ваш император покорится великому Аттиле, то и его посланникам будут оказывать больше чести!» Вот так. Это было неделю тому назад. С тех пор с нами не случилось ничего примечательного.

— А что заставило вас отправиться из Равенны в царство гуннов? — спросил патриций.

— Та же самая горькая необходимость, что и прежде! — отвечал Ромул. — Только она облекается во все новые формы. Жестокий враг знает наши слабости и свою силу, и не устает злоупотреблять собственным превосходством, чтобы притеснять нас, изнурять налогами, унижать и мучить.

— Он не упускает ни малейшего повода насолить нам, — прибавил префект.

— На этот раз все дело в двух жалких золотых чашах, ради которых комес и префект Норикума были вынуждены отправиться в эти степи и терпеть всевозможные унижения.

— Один римлянин, по имени Констанций, подданный Аттилы, во время осады Сирмиума гуннами получил от городского епископа золотые церковные сосуды, чтобы выкупить из плена самого епископа и других граждан, если город не устоит против неприятеля. Так и произошло: Сирмиум пал. Однако римлянин нарушил свое обещание: он увез сосуды в Рим и заложил их там богатому меняле Сильвану. После этого, как ни в чем не бывало, Констанций вернулся обратно к Аттиле. Тот, узнав о мошеннической сделке, приказал распять его и теперь требует от нас…

–…выдачи Сильвана, который будто бы присвоил себе или утаил золотые сосуды, принадлежащие к числу добычи, захваченной после разгрома Сирмиума и, следовательно, являющихся собственностью Аттилы.

— Как же мы выдадим совершенно неповинного человека?

— А между тем царь гуннов угрожает нам войной в случае отказа.

— Он мог выступить против вас в поход даже и тогда, если бы ему вдруг не понравился нос вашего императора, — иронично заметил Приск.

— И мы вынуждены умолять варвара, унижаться перед ним, стараясь задобрить его дарами, чтобы он отказался от своего чудовищного требования!

— А так как и наша миссия настолько же унизительна, — с глубоким вздохом произнес Максимин, — то будем терпеливо переносить вместе ожидающий нас позор.

— Да, но иметь сотоварищей в подобном несчастье вовсе не утешительно, вопреки словам поэта.

— Равенна и Византия покрыты одинаковым позором!

— Однако лампа наша догорает… Постараемся заснуть, — посоветовал благоразумный Приск. — Пусть нам приснится былое величие Рима и благодатный сон принесет нам забвение от безотрадной действительности!

XI

Спустя трое суток оба посольства, соединившиеся в дороге, прибыли к жилищу Аттилы или, вернее, к его главному лагерю, который прославлялся гуннами, словно земная обитель богов.

Просторно разбросанный поселок, состоящий из множества больших и маленьких деревянных домиков, с плоскими крышами и наружными галереями, был лишен каких-либо земляных и иных укреплений. Еще издали можно было различить дом Аттилы — посреди множества бараков и походных палаток он был, как пчелиный улей, окружен несметным роем снующих туда и сюда конных и пеших гуннов, для каждого из которых было величайшим счастьем лицезреть хотя бы снаружи жилище своего могущественного и всесильного владыки.

Эдико с трудом очистил дорогу в этой тесной шумной толпе приезжим римлянам и довел их до «первого кольца стражи», так как круглое здание дворца Аттилы было опоясано одиннадцатью, постепенно суживающимися кругами гуннских, германских и сарматских воинов, численностью в несколько сот человек. Они были расположены настолько близко друг к другу, что могли взяться за протянутое напарником копье. Между ними не смог бы пробраться незамеченным даже юркий хорек или хитрая кошка.

Дом был обшит необыкновенно гладко выструганным и ярко блестевшим тесом, а также окружен полированными круглыми щитами в человеческий рост. Эти щиты не предназначались для обороны, они просто служили украшением. Над входными дверями развевались пестрые флаги, в которых преобладал желтый цвет; здесь стоял последний из одиннадцати кругов вооруженной стражи.

На западной и восточной стороне дома возвышались деревянные башни с резьбой. На ярком солнце изумительно сияли березовые украшения, покрывающие все здание. Стены также были разрисованы алыми рисунками, изображающими уродливые фигурки людей, лошадей, волков, драконов и змей. Эти карикатурные фигуры не отличались замысловатостью и шли правильными рядами, в виде каких-то примитивных, фантастических узоров.

Дворец был окружен полуоткрытой колоннадой, но вместо каменных круглых колонн крышу поддерживали четырехугольные деревянные столбы, тщательно обструганные, гладко выскобленные и довольно искусно расписанные разноцветными красками.

Ближайший к дворцу дом принадлежал Хелхалу, маститому советнику и поверенному Аттилы, который служил верой и правдой еще отцу знаменитого завоевателя. После царского жилища это было самое богатое здание, но без украшений и башен по бокам. Вся постройка была также деревянная, так как достать в степи иной строительный материал не представлялось возможным. Даже строевой лес доставляли издалека и с большими сложностями.

Единственным каменным зданием во всем селении была громадная баня, построенная всесильным владыкой по просьбе одной из его бесчисленных жен, красавицей-римлянкой. Греческий архитектор, взятый в плен гуннами после разгрома Сирмиума, возвел эту постройку по греческому образцу из красного мрамора, причем тысячи рабов трудились многие годы над доставкой мраморных глыб из южных стран.

Возле дворца Аттилы группировались другие дома: спальные покои, помещения для царских жен с деревянной резьбою по стенам или с четырехугольными обтесанными столбами, которые соединялись грациозными полукруглыми арками из раскрашенных деревянных брусков. Каждый столб обвивали деревянные же разноцветные обручи шириною в ладонь, которые постепенно суживались к верху и чередовались с белыми недокрашенными промежутками. Это была мастерская работа, где полированные планки до того плотно сходились между собой, что трудно было заметить место их соединения.

…Посланники надеялись, что Аттила примет их в самый день приезда, так как они прибыли в лагерь рано утром. Однако он уже успел отправиться на охоту за турами и зубрами, в изобилии водящимися в придунайских степях. Когда ему доложили о прибытии послов, он небрежно ответил, вскакивая на лошадь: «Посланники императора могут подождать, а моя охота не ждет!»

XII

Пока происходили эти события в лагере гуннов, к главной квартире Аттилы продвигался с запада небольшой отряд. Он шел из земли ругов сквозь обширные леса, которые покрывали эту придунайскую область и большей частью оставались девственно-нетронутыми.

Путешественники — десять мужчин и две девушки — ехали верхом. Повозки, в которых по обыкновению ездили германские женщины, отправляясь куда-либо, не смогли бы пробраться по густым чащам и диким трущобам.

Но даже и верхом здесь нужно было ехать крайне осмотрительно. Лошади то и дело спотыкались об узловатые корни деревьев, которые пересекали тропинки словно бурые змеи, иногда же ветви вековых дубов, буков и елей так плотно переплетались между собой, что заслоняли солнечный свет. Обе женщины проводили ночи в походной палатке из крепкой парусины, отдыхая на мягких подстилках; мужчины же спали под открытым небом, закутавшись в плащи. Кроме того, некоторые из них поочередно сторожили спящий караван. Лошадям спутывали передние ноги и привязывали их в таком виде на длинном ремне к подножию деревьев, чтобы они не смогли убежать, но имели возможность пастись на сочной лесной траве.

В одно солнечное утро путешественники, позавтракав, готовились к продолжению путешествия. Против раскинутой палатки тлели уголья догорающего костра, на котором готовили кушанья из припасов, взятых с собой в дорогу и добытых в пути. Служанка укладывала вещи, двое предводителей каравана и молодая девушка поразительной красоты отдыхали у огня. Старший из мужчин задумчиво уставился на тлеющие угольки, наблюдая, как они медленно затягиваются слоем белого пепла.

Красавица девушка заметила печальное выражение его лица и нежно погладила тонкой рукой нахмуренный лоб старика.

— Отец, — заговорила она, — о чем ты думаешь с такою печалью? Ах, если бы я могла так легко отогнать от тебя все заботы, как разгладить морщины на твоем лбу!

— Да, король Визигаст, — с воодушевлением подхватил юноша, — о чем или о ком ты беспокоишься?

— Меня тревожит то, что нас ожидает! Но больше всего я боюсь за вас обоих.

Даггар гордо вскинул кудрявую голову.

— А я так вот не боюсь никого и ничего! Даже Аттила мне не страшен!

Ильдихо с любовью и гордостью остановила свой блестящий взгляд на красивом лице юноши.

— Отец, он прав, — спокойно сказала она. — Ничья рука, даже свирепого гунна, не вырвет у нас из сердца взаимной любви: враги бессильны перед ее могуществом; наша верность послужит нам лучшим оплотом против них.

Но король неодобрительно покачал седой головой.

— Все происшедшее очень странно и не предвещает ничего доброго, — произнес он. — Откуда мог узнать Аттила?.. Кто донес ему о вашей помолвке? Едва лишь она сделалась известна в моем доме, как к нам во двор прискакал его гонец с напоминанием, что мною нарушен закон, изданный еще отцом Аттилы, Мундцуком, но не всегда применявшийся. Ни один из королей, подвластных гунну, не имеет права отдавать в замужество дочь или женить сына, прежде чем представит царю жениха и невесту и не испросит разрешения на их брак. После такого напоминания мне оставалось немедленно повиноваться… или… вам обоим следовало бежать.

— Есть еще один выход: оказать сопротивление! — воскликнул Даггар. — Я не обращусь в бегство ни перед кем, даже грозным Аттилой! О, если бы ты послушался моего совета, отец! Нужно было немедленно начать войну.

— Слишком рано, сын мой. Теперь еще не время: наши союзники не готовы. Поэтому я решился немедленно отправиться с вами обоими в лагерь Аттилы. Но еду я туда с тяжелым сердцем! Что замышляет это чудовище? Как решится ваш жребий? Кто может предугадать заранее! А главное: откуда он узнал обо всем?

Ильдихо отвернула хорошенькую головку и покраснела, отец заметил ее смущение.

— Эллак выдал нас! — с живостью воскликнул он. — Ты ему понравилась. Он, вероятно, хочет добиться твоей руки с помощью отца!

— Пусть только попробует! — гневно произнес сквозь стиснутые зубы Даггар, хватаясь за рукоятку меча.

Между тем молодая красавица возразила:

— Нет, я не думаю, чтобы этот странный потомок гуннов был способен на предательство. Кроме того, он знает твердость моего характера. Ему известно, что я люблю Даггара и Эллак не может надеяться, чтобы Ильдихо… когда-нибудь…

Король пожал плечами.

— Ни я, ни Даггар, ни многие другие, гораздо сильнее нас, не в состоянии защитить тебя от произвола Аттилы. Вспомни, что мы совершенно беззащитны в его лагере! Если он заставит тебя выйти замуж за Эллака, — что мы все сможем сделать против этого?

— Умереть! — воскликнула Ильдихо, беря за руку жениха, который мрачно смотрел на землю. — Нет, Даггар, успокойся: я буду твоей или умру. И горе тому, кто вздумает посягнуть на мою свободу!

XIII

В эту минуту вдали, с восточной стороны леса раздался пронзительный звук охотничьего рога, то был условный сигнал одного из воинов, поставленных на страже. Путешественники тотчас вскочили на ноги. Мужчины схватились за оружие, лежащее возле них, и стали пристально всматриваться в лесную чащу.

Снова затрубил рог, но на этот раз тише, успокоительным тоном, а вслед затем показались двое ругов, сопровождавшие одинокого всадника. Тот спрыгнул с седла и медленно приблизился к Визигасту. Он почтительно поклонился королевне, а королю и Даггару протянул левую руку.

— Эллак! — воскликнул Визигаст, окидывая подошедшего недоверчивым взглядом и нерешительно отвечая на его рукопожатие. — Это вы?.. Но что привело вас сюда?

— Забота о вашем благополучии. Мой отец разгневан. Самовольная помолвка…

— Однако как скоро он узнал о ней!

— Да, раньше меня, — отвечал Эллак. — Я… только догадывался тогда, у камня Фригги… Но мне не приходило в голову, чтобы король ругов мог поступить так опрометчиво и неосторожно. Пойти против закона. Между тем едва успел я вернуться от источника в лесу в лагерь властелина, как он насмешливо крикнул мне… Ведь я нередко заступался перед ним за германских государей… бывших у него в немилости…

— Скажи прямо, — перебил Даггар, за короля Визигаста и за меня.

— Да, между прочим, и за вас, — отвечал Эллак. — Теперь же он упрекнул меня этим заступничеством, он сказал: «Полюбуйся, как хорошо ведут себя твои соплеменники по женской линии. Вот какова их верность и послушание. Король Визигаст сосватал свою дочь за королевича скиров, не спросивши меня. Это нарушение закона». — «Откуда ты узнал?» — спросил я с испугом. «Это не твое дело, — отвечал он. — В ночную пору открылось мне их предательство. В цепях прикажу я привести их сюда. Всех троих!»

У Даггара, мгновенно побледневшего, был готов сорваться гневный ответ, но Визигаст сделал ему знак молчать.

— Я принялся уговаривать отца, я заклинал его не прибегать к насилию, поручился ему своей головою, что вы добровольно придете в лагерь, если вас пригласят. Повелитель смерил меня испытующим взглядом, лицо у него странно передернулось, и он дал ответ, которого я не могу постичь до сих пор… «Хорошо, будь по-твоему. Я приглашу их добром, ты прав — так будет умнее. Но, конечно, ты не догадываешься, — прибавил он, — почему так будет умнее». И государь улыбнулся недоброй улыбкой, которая у него грознее вспышки гнева. Вот почему я вышел вам навстречу и прошу вас поспешить. Заставить Аттилу дожидаться — опасно. Кроме того, советую вам вести себя благоразумно при дворе. Не будь строптив, отважный Даггар! Смири немного свою гордость, благородная королевна!

— Моя невеста не может быть чрезмерно горда — до того она прекрасна! — возразил ему Даггар.

Эллак глубоко вздохнул и отвечал:

— Я знаю это и без тебя, королевич. Ильдихо имеет право и должна быть горда, как богиня.

Молодой человек замолчал, стараясь преодолеть вспыхнувшее в нем страстное чувство, потом он продолжил более спокойным тоном:

— Дело в том, что вы оба, почтенные князья, не правы, а повелитель прав. Не раздражайте его еще больше. Я искренне желаю вам добра, но не все сыновья Аттилы дружески расположены к вам. Когда я заступаюсь за германцев, другие стараются подстрекнуть против них нашего господина. И речи их он слушает охотнее, чем мои.

— Почему? — полюбопытствовал Визигаст.

Эллак пожал плечами.

— Строгость более свойственна ему, чем милосердие. Кроме того, он не любит германцев, а также и… меня. Его любимые сыновья…

— Эрлак, злой ребенок, и Дзенгизиц, кровожадное чудовище! — воскликнул Даггар.

— Горе нам! — прибавил король ругов. — Если эти двое со временем будут владычествовать над нами…

— Ну уж нет, этому не бывать! — рассмеялся Даггар.

Эллак смерил его строгим взглядом.

— А почему нет, неосторожный юноша?

— Потому что, до тех пор… потому что, прежде чем…

— Замолчи, Даггар! — перебил король. — Видишь, Эллак, — продолжил он, — мы хотим просить Аттилу, чтобы при делении царства между его многочисленными наследниками, — ведь у него более ста сыновей, — отдать нас, германцев, под твою власть.

— Этого никогда не будет, — покачал головой Эллак.

— Конечно, нет, — подтвердил Даггар. Ильдихо прижала палец к своим коралловым губкам.

— Тогда мое царство было бы слишком велико и могущественно, в сравнении с уделами остальных братьев. К тому же Дзенгизиц уже заранее выпросил себе у властелина несколько отдельных германских народов.

— Зачем? — спросил Визигаст.

— Ведь он нас ненавидит, — ответил за Эллака Даггар.

— Вот именно потому он и хочет властвовать над вами, — подтвердил Эллак. — Аттила согласился на его просьбу, но прибавил с лукавым подмигиваньем: «Соглашаюсь на тот случай, если ты меня переживешь, мой нетерпеливый наследник!»

— Горе тем, кто попадет под власть Дзенгизица, — повторил король. — Он бесчеловечен.

— Конечно, — с гневом подхватил Даггар, — на то он и гунн!

— Скир! — воскликнул Эллак угрожающим тоном, но сдержался.

— Прости ему! — вступилась Ильдихо. — Обидное слово почти не касается тебя: ведь ты наполовину нашей крови.

— Зато Дзенгизиц, — гневно продолжил Даггар, — настоящий гунн, чистокровный! Гордость и украшение своего народа!

— За это и любит его отец, — печально сказал Эллак.

— И как это гунны могут быть человечны? — не унимался Даггар. — Как они могут понимать, что значит сострадание? Ведь они даже вовсе и не люди…

— Как же это? — полюбопытствовал сын Аттилы.

— Так говорится в одной саге, распространенной между всеми германскими племенами. А сага не лжет.

— Я слышал о ней, но мне хотелось бы послушать саму песню. Вон там, Даггар, позади тебя, на орешнике висит твоя знаменитая арфа. Возьми ее, покажи мне твое искусство; я часто слышал похвалы ему. Спой мне то место, где говорится о происхождении гуннов.

— Хорошо. Но…

Даггар неохотно взял маленькую треугольную арфу, которую Эллак снял с ближайшего куста.

— Не надо петь, — вступилась Ильдихо. — Зачем тебе знакомиться с этой песней, Эллак? Тебе будет больно ее слушать.

— Я привык к страданию. Начинай.

— Ты хочешь этого?

— Прошу тебя.

— Ну что же. Слушай!

XIV

Даггар провел рукою по струнам и начал говорить нараспев своим прекрасным звучным голосом, сопровождая некоторые строфы игрою на арфе:

Многое я разузнал, путешествуя в странах далеких

И вопрошая по белому свету бывалых людей.

Много поведали мудрые старцы, откуда взялись

В мире народы земли и откуда идет их начало.

Все племена златокудрых германцев, все — дети богов.

Род свой ведут от Вотана и Терготы, добрые сердцем,

И от него же, чрез Сакспота, сына Вотана,

Твердые нравом, родились могучие саксы.

Датчане, дети Донора^[6], и с ними соседи — норвежцы.

Циу и Цизы детьми явились на свет аллеманы,

Предком зовет своим Эру — народ маркоманов отважный.

Ирмин, который сияет на небе меж тихих созвездий,

Тот произвел тюрингенцев бесстрашных и верных.

Форзете фризов отцом был могучих и храбрых.

Фригга, прекрасная, сладости полная, — мать, от Вотана,

Царственных франков веселых и славных наездников, ругов.

Но о рождении гуннов ужасные ходят преданья.

Готами правил король их и предок амалунгов.

Взял он в полон после долгих жестоких сражений

Женщин враждебного племени дальнего севера — финнов.

Финны понятливы, злобны, и многое знали их жены:

Ткали одежды и были в хозяйстве искусны.

Но и к делам нечестивым имели пристрастъе.

Знали они колдовать: порчу на скот наводили;

Жатву сжигать на полях плодоносных умели.

Град ворожбою своей накликали на нивы,

Порчу, болезни, пожар на жилища людские.

Много от них погибало народу. Рассудка лишали

Финские женщины чарами злыми воителей храбрых.

Готские юноши страстью пылать перестали к избранницам сердца,

Всюду мужья отвратились от жен, а грудные младенцы

Были не в силах сосать молоко матерей и кормилиц:

Кровью одною сочилися груди несчастных страдалиц;

Дети на свет появлялися в виде калек и уродов.

Ужас и гнев обуял наконец добродетельных готов.

Скоро решили они финских женщин, опасных чудовищ,

Смертью грозя им, изгнать из владений амлунгов великих,

Пусть не останется в готских владениях даже их пепла.

Готы на север далекий погнали злых ведьм беспощадно,

В мертвую степь каменистую, к самому морю.

Топи, болота, страну нелюдимую ту покрывали,

В гибельных там испареньях тлетворные зреют болезни.

Готы, махая мечами, прогнали туда чародеек,

Ждали, что там перемрут они жертвой лишений.

Только, на горе народов и целому свету,

Вышло иначе — и злобные духи, которых

Там водворил сам Вотан, дальше от рода людского,

Вышли из пропастей мрачных, тех женщин почуяв;

Выползли вдруг из зловонных болот, точно змеи,

Из бесконечных степей и пустынь каменистых.

Страстью нечистой пылая и похотью зверской,

В тесный вступили союз с нечестивыми женами финнов.

Мирным приютом служил не очаг им домашний,

Брачное ложе хребты лошадей заменяли.

Плод их союза был род отвратительный, жадный и грязный,

Весь искривленный, с косыми глазами и сердцем лукавым.

Но уж наездники вышли лихие из них на погибель

Людям. Проклятое семя размножилось сотнями тысяч:

Вот как явились на свет безобразные гунны и взялся оттуда

Род нечестивый проклятых существ, этой кары небесной!

Даггар в изнеможении умолк, потому что, постепенно воодушевляясь сагой, он уже не говорил, а громко пел заключительные строфы, все возвышая гневный голос и извлекая из арфы резкие аккорды. Его лицо пылало.

Ильдихо, желая успокоить жениха, положила ему на плечо белую руку, но в то же время с участием посмотрела на Эллака, который молча, неподвижно стоял во время пения, потупив в землю свои темные глаза.

Теперь он поднял их и печально взглянул сначала на девушку, а потом на певца.

— Благодарю, — сказал сын Аттилы. — Сага очень поучительна, и ты прекрасно исполнил ее, потому что, очевидно, веришь в легенду, а это самое худшее.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Значит, ненависть к гуннам в вас до того сильна, что даже такой человек, как ты, способен верить бабьим сказкам.

— Я верю этому, — упрямо возразил Даггар, — потому что хочу верить! Сага не лжет. Мне было неприятно петь перед тобой эту старинную песню. Я боялся тебя оскорбить. Но я охотно спел бы то же самое перед другим человеком в его дворце, в присутствии его родных и гостей! Вот это доставило бы мне истинное удовольствие! Ненависть также способна воодушевлять певца и извлекать из его арфы звучные аккорды, как и любовь.

— Но для меня приятнее слышать, когда арфа воспевает последнее. Прошу тебя, спой мне теперь песнь любви. Тебе должно быть хорошо знакомо это чувство, и ты знаешь также, как сладко быть любимым.

— Ты прав! — воскликнул королевич с сияющими глазами. — И мне не нужно приготовлений: меня вдохновляет образ сидящей здесь!

Юноша с силой ударил по струнам и запел:

Краше всех женщин земных и даже бессмертных,

Всех лучезарнее, милее, нежней, благородней

Я почитаю Ильдихо! Ей все уступают

Жены в достоинствах редких. Подобна богиням,

Свыше она одарена и только с одною богиней

Можно сравнить благородную дочь Визигаста: не с Фрейей,

Слишком свободной, изменчивой в выборе сердца,

Также не с Нанною^[7], нежной и робкой богиней.

Если бы Нанну постигло несчастье, устоять не могла бы она.

Ильдихо ж, мощному дубу подобна, может невзгоды

Все победить, и не знает она малодушного страха,

И себе не изменит, хотя бы ей смерть угрожала.

Нет! Только Фригге она, жене благодатной, подобна.

Гордая, сильная, неустрашимая, чистая сердцем,

Дочь Визигаста — Ильдихо: достойна она быть женою

Даже Вотана, делить его думы, заботы,

В битве сражаться с ним рядом, как храбрая львица.

Кто же сумеет достойно воспеть все деянъя

Нежной, прекрасной Ильдихо, души ее чистой стремленья?

Нет! Этот подвиг и мне не под силу, Даггару.

Жребий мой, впрочем, завиден и счастье мое необъятно:

Ею любим я, меня предпочла она в мире…

Певец умолк, бросив восторженный, страстный взгляд на невесту, которая отвернула от него ярко зардевшееся лицо. Она была прелестна в своем девичьем смущении. Юноша уронил арфу на траву к своим ногам и схватил руку Ильдихо, но она отстранила его строгим, величавым жестом.

Между тем Эллак потихоньку поднял брошенную арфу. Остановив пристальный взгляд на счастливой паре, всецело поглощенной друг другом, он стал перебирать струны. Через мгновение — он запел на гуннеском языке:

Что ж, пускай богиня солнца

Отдала свою свободу,

Вместе с белою рукою,

Между смертными счастливцу!

Все ж, когда она по небу

В колеснице быстро мчится,

Разметавши на свободе

По плечам златые кудри,

Что ее своим сияньем

Лучезарным окружают, —

Красотой ее небесной

Мы пленяемся невольно

И склоняем очи долу,

Ослепленные виденьем;

Все же смертный любоваться

Красотой Ильдихо смеет,

В умиленье перед нею

Преклонять свои колени,

С благодарностью, что светит

Нам она звездою яркой

И огнем своим священным

Наши души оживляет.

Нашей жизни светом,

Счастьем, всем, что в ней мы только ценим,

Всей красой существованья,

И отрадой в горькой доле

Мы обязаны Ильдихо.

Что ж, пускай богиня солнца

Избрала себе супруга,

Все ж от нас она приемлет

Благосклонно пожеланье.

Эллак умолк и повесил арфу обратно на кустарник.

Даггар взял его руку. Сын Аттилы подал ему, вместо искалеченной правой — левую.

— Печальная песня, — заметил скир, — но прекрасная. Хотя и на гуннском языке.

Ильдихо обратила к Эллаку свое дивное лицо и медленно произнесла:

— Эллак, все, что есть в тебе хорошего и благородного, — при этих словах на нее упал благодарный взгляд печальных и задумчивых темных глаз, — например, хотя бы то, что привело тебя сюда предостеречь нас и помочь в беде, обличает в тебе гота, а не гунна. С этих пор я не буду считать тебя гунном: ты нам не чужой. Для меня ты будешь сыном Амалагильды, а не Аттилы.

— А между тем ты ошибаешься, королевна, и несправедливо судишь могучего властелина. Хотя он и ужасен, но вместе с тем и велик. Даже добр и благороден может быть тот, кто меня так сильно ненавидит, — отец мой Аттила, всесильный владыка. Но довольно; пора на коней. Вон их ведут вслед за королем Визигасхом. Я поеду с вами. Я сам провожу вас по кратчайшей дороге.

XV

Много дней пришлось дожидаться римским послам возвращения Аттилы. Они были размещены в лучших домах, с ними вежливо обращались и в избытке доставляли все необходимое. Вигилий избегал четверых друзей так же, как и они его. Эдико куда-то исчез, и на вопрос, не присоединился ли он к хану, гунны отвечали римлянам, пожимая плечами: «Тайны господина и его приближенных не известны никому!»

Вся жизнь и особенности быта в этой королевской резиденции производили на приезжих византийцев и римлян странное впечатление. Наряду с варварской грубостью здесь поражала ослепительная роскошь, сменявшаяся опять простотою, которая не могла происходить от скудости при несметных богатствах и могуществе Аттилы, и потому казалась преднамеренной и рассчитанной.

Однажды вечером четверо товарищей бродили от скуки по широким улицам, меж походных бараков, беседуя с чувством нравственного угнетения.

— Нет ничего удивительного, — заметил Приск, — если варвар, дикарь возмечтал о себе при таком ошеломляющем успехе и, ослепленный своим счастьем, впал в безграничное самомнение. Эту душевную болезнь мы, греки, называем «гибрис»^[8].

— Да, ни один смертный, насколько нам известно из истории, — подтвердил Максимин, — и даже Александр Македонский, и великий Юлий Цезарь не достигли таких результатов за столь короткий промежуток времени.

— Еще бы! — со вздохом прибавил Примут. — Аттила завладел всей Скифией.

— Уже в одном этом слове заключается понятие о чем-то неизмеримом, необъятном, — сказал Приск.

— Это ни больше, ни меньше, как пространство от Византии до Фулы, от Персии до Рейна, — вставил Ромул.

— Да, — продолжил Приск, — неутомимые, воинственные гунны, как поток лавы, хлынули из степей, достигли пределов мидян, персов, парфян и принудили эти народы частью угрозами, частью договорами к союзу с Аттилой против Византии.

— К сожалению, мы не можем утешаться тем, что это неслыханное могущество так быстро возросло, только благодаря слепому военному счастью и не имеет внутренней связи. Аттила чудовище, но все-таки его нельзя назвать ничтожеством.

— Ну да, пожалуй, он велик своей чудовищностью, — с гневом заметил префект Норикума.

— Ну нет, Аттила проявляет черты величия и в мирное время, — возразил Приск.

— Однако только гунны, сарматы и, вынужденные к этому необходимостью, германцы, терпят его владычество. — Что касается германцев, то они не особенно покорны, — заметил Ромул. — Они сильно ропщут на постылую неволю.

— А греки и римляне, — начал Примут, — те менее способны примириться с таким унизительным рабством.

— Нет, — возразил ритор. — Разуверься в этом. Греки, которым позволили вернуться в нашу империю, охотно остаются под скипетром Аттилы.

— Не может быть, — усомнился патриций.

— Уверяю вас. Вот слушайте: вчера я бродил один по лагерю, вдруг слышу — кто-то здоровается со мной на греческом языке: «Хаире!» Я с удивлением оборачиваюсь и вижу афинянина в национальной одежде, который впоследствии рассказал мне свои похождения. Он отправился по торговым делам в Виминациум, был внезапно застигнут там войною с гуннами, выдержал осаду и после разгрома попал в плен. Победители захватили, конечно, все его товары и деньги. Афинский купец пришелся на долю самого Аттилы при дележе добычи. Но попавший в рабство может, по гуннским законам, откупиться на волю, если выплатит своему господину назначенную им сумму денег из добычи, отнятой у врагов. Гелиос, — так звали моего нового знакомого, который пригласил меня к себе в дом, устроенный внутри совершенно на греческий лад, радушно угостил настоящим самосским вином, — отличился под предводительством Эллака, храброго сына Аттилы, в войне против антов и акациров. По возвращении из славного похода он откупился на свободу за добытое им золото. После того купец имел право уехать обратно в Византию или Афины, но он предпочел остаться тут до конца жизни. Афинянин здесь совершенно свой человек, его приглашают даже, как почетного гостя, к столу Аттилы. Заметив, что меня неприятно поразила его откровенность, он отвечал: «Мне живется гораздо лучше у гуннов, чем прежде, под властью императора. Опасность и тяготы военной службы одинаковы в обоих государствах, с той только разницей, что византийцы, при своих ленивых, продажных и неискусных полководцах, постоянно терпят поражения, тогда как гунны, с Аттилой во главе, всегда побеждают и только один раз потерпели неудачу. В мирное же время жизнь под скипетром императора в Византии или Равенне — сущее наказание, а здесь мы не можем ею нахвалиться. Там лихоимство и жадность государственных чиновников, собирающих подати, не знают предела, а мелкому люду никогда не добиться правосудия, потому что они не в состоянии ни подкупить, ни запугать корыстолюбивых судей. И как добиться жалобщику в Византии справедливого решения дела в свою пользу, если он не подкупит каждого человека в здании суда, начиная с привратника и кончая судьей высшей инстанции? Между тем чтобы склонить их на свою сторону, он должен пообещать им слишком значительный процент с того капитала, который надеется получить с помощью тяжбы, и притом ему еще надо внести задаток вперед… судите сами, друзья мои, — прибавил Приск, — каково мне было слушать такие речи от вольноотпущенника Аттилы. Потом же этот добровольный подданный гуннов произнес: «Здесь сам властелин справедливо рассудит меня и каждого из своих подданных, — у которого нет за душой ничего, кроме лошади, шпор и копья, — с самым могущественным из подвластных ему людей. Недавно один сарматский князь украл жеребенка у бедного гунна; час спустя виновный был распят. Только единственный человек может у меня отнять по произволу все, что угодно, не исключая и жены. Однако он не тронет волоса на голове тех, кто ему верен, и не даст их в обиду другим. И, по-моему, лучше иметь одного властелина, чем тысячу мучителей. Вот почему, дорогой гость, — окончил нашу беседу Гелиос, — я предпочитаю остаться подданным Аттилы, чем быть афинским купцом или византийским ритором».

С этими словами Приск умолк.

XVI

Наконец лагерь пришел в лихорадочное оживление, точно неожиданно встревоженная муравьиная куча. Двое гуннских всадников, примчавшихся во весь опор возвестили о предстоящем возвращении властелина. Поднялась невообразимая суматоха на улицах и широких круглых площадях: мужчины, конные и пешие, женщины, дети, свободные, слуги, служанки, гунны и представители различных подвластных племен, — все они устремились густыми толпами к южной стороне — навстречу повелителю. Вскоре появился Эдико. Он отыскал четырех посланников и предложил им выйти навстречу Аттиле.

Послы тотчас последовали за ним. Они не расспрашивали, откуда он явился, зная по опыту его скрытность. Вигилий не был приглашен с ними, хотя, по словам посольской свиты, Эдико имел продолжительный секретный разговор с уполномоченным императора в отведенной ему квартире. Гунны почтительно расступались перед доверенным властелина, а двое воинов, шедших впереди, выкликали время от время ни его имя, и этого было совершенно достаточно.

Навстречу Аттиле вышла прежде всего длиннейшая процессия молодых девушек. Она заняла пространство приблизительно на полчаса пути по широкой римской дороге, которая вела к юго-западу на Дунай. Девушки высокого роста разместились по двое направо и налево, по обеим сторонам дороги, держа над головами пестрые полотняные платки, натянуть на тонкие деревянные обручи полукруглой формы для защиты от солнца. Между ними шли две другие, выступая в такт, и каждый раз делая по четыре шага вперед и по два назад. Каждые четыре пары были одеты в платья одинакового цвета.

Для торжественной процессии были выбраны самые красивые девушки из находившихся в лагере и принадлежавших различным племенам. Они повторяли на ходу грациозные ритмические движения верхней частью тела и обнаженными руками, раскачивая стан туда и сюда, выпрямляясь и снова изгибаясь под такт монотонных песен, которые они сами же и исполняли на гуннском языке.

Приезжие иностранцы с удивлением смотрели на то своеобразное, привлекательное зрелище. Наконец, вдали по дороге показалось облако пыли: Аттила приближался.

Впереди поезда мчался отряд гуннских всадников на своих маленьких лошадках с косматыми взъерошенными гривами. Мужчины гуннского племени носили свободно развевавшиеся плащи, которые были прозваны римлянами «сарматика»; они завязывались пришитыми к ним ремнями, плащи также могли служить и попонами для лошадей. Под них надевались безрукавки в виде жилета — из недубленой кожи, и к ней — широкая опояска, доходившая до колен; таким образом руки и ноги оставались обнаженными. Обуви гунны не знали; щиколотку левой ноги обхватывал ремень, к которому на пятке прикреплялась шпора, часто состоявшая из одного крепкого и острого шипа. Желтая от природы, кожа этих монголоидов приобретала на лице, шее, руках и ногах, вследствие загара и никогда не смываемой степной пыли, почти коричневый оттенок.

Голова у них оставалась по большей частью открытою; только богатые гунны носили высокие остроконечные шапки из черной мерлушки. Волосы, грязно-бурого цвета, падали совершенно прямыми прядями на низкий покатый лоб и свешивались до безобразно-покатых скул, закрывая черные узкие глаза с косым разрезом, почти совсем лишенные бровей. В праздничные дни жены гуннов смазывали мужьям головы конским салом; оно придавало волосам некоторый блеск, но распространяло неприятный запах. Ресницы гуннов были черны и коротки, усы крайне жидки; на подбородке вырастали кустиками жесткие, торчащие, как щетина, волосы.

Украшением плащей и нижних кожаных безрукавок служили у знатных гуннов грубо и безвкусно нашитые на них золотые и серебряные вещи: обломки различной римской посуды, ручки от чаш и кувшинов, даже куски медной обивки от дверей или экипажей, а также просверленные золотые и серебряные монеты, нанизанные на остроконечные шапки или на узкие ремешки, болтавшиеся на шее в виде ожерелья. Все это барахло звенело и бренчало при каждом движении лошади, бесконечно радуя дикаря.

Гуннские женщины, впрочем, отличались некоторым щегольством. Они умели ткать полотняные тесьмы ярких расцветок, шириною в ладонь или в палец, и красиво окаймляли ими в несколько рядов свои плащи и рубахи. Вместо кушака грязная сорочка подпоясывалась узловатой веревкой. Волосы у них были также довольно жидки и тем старательнее смазывали их монгольские красавицы конским салом и мыли кобыльим молоком.

Вооружение всадников состояло из длинного лука и коротких стрел из камыша или дерева, не всегда с железным наконечником, но часто с отравленным острием, пропитанным соком белладонны или белены. Воины носили с собой эти стрелы в длинных, загнутых в виде рога колчанах из липового дерева, которые болтались у них за спиной на кожаных ремнях и нередко были украшены резьбой, унизаны серебряными поделками и драгоценными камнями.

Перед атакой и во время нее гунны осыпали врага тучей этих маленьких стрел. Стрельба их не затрудняла, потому что они, как ловкие наездники, держались на неоседланных лошадях, управляя ими только с помощью ног. Даже на полном скаку поводья — простая веревка — лежали на шее животного и обе руки наездника могли свободно владеть оружием. Кроме лука и стрел у них были также длинные, тонкие, заостренные копья; под самым острием обыкновенно развивался на ленте пучок человеческих волос, снятых с головы особенно ненавистного врага. Но предпочтение перед всяким другим оружием гунны отдавали убийственной нагайке: на короткой рукояти из дерева или кожи было укреплено пять, семь или девять ремней из самой крепкой буйволиной кожи с твердыми узлами на конце величиною с кулак, в которые обычно зашивались свинцовые шары или тяжелые камни. Мастерски владели они этим страшным оружием, причем свинцовые шары легко пробивали человеческие черепа и дробили в куски самые крепкие кости. Другие народы дали этому грозному бичу название «гунника» или «Аттила».

Итак, за первым отрядом летучих гуннских всадников следовало также верхом множество гуннских, германских и славянских военачальников, государей и вельмож, все в богатом вооружении, блестя на солнце золотом и драгоценными каменьями. За ними, на значительном расстоянии, ехал верхом, совершенно один, великий и ужасный Аттила, на великолепном вороном жеребце. Ни на всаднике, ни на лошади не было ни малейшего украшения; ни рукоять, ни ножны меча, ни одежда хана, ни уздечка его коня не были украшены ничем, вопреки обычаю варваров.

Высокая, остроконечная мерлушковая шапка прибавляла росту Аттиле; его фигура скрывалась под широким плащом из тонкого красновато-коричневого сукна, который ниспадал свободными складками от короткой, воловьей шеи гунна и его крутых, могучих плеч до самых щиколоток; из боковых прорех выступали обнаженные руки: левая небрежно держала красивый ременный повод, а правой повелитель гуннов время от времени делал медленный, почти торжественный жест в ответ на восторженные ликования своих соплеменников.

Крики народа напоминали волчий вой, а жест Аттилы походил на благословение: с высоты своего коня он медленно поводил по воздуху сверху вниз протянутой вперед рукой — с таким величавым видом, как будто благодать и счастье струились с его коротких, мясистых, покрытых рыжими волосами пальцев.

Позади хана ехала — также на значительном расстоянии — вторая кавалькада вельмож, представителей всех подвластных ему народов. Длинный кортеж как начинался, так и замыкался отрядом гуннских всадников с длинными пиками. Эти воины конвоировали необыкновенно изобильную охотничью добычу, которую везли на нескольких низких и широких дрогах, запряженных четверкою лошадей.

Исполинский зубр, собственноручно заколотый Аттилой, занимал один целые дроги. Буйволы помельче, два медведя, несколько волков, три лося, олени, вепрь и рысь; затем всевозможные болотные птицы: цапли, журавли и т. д., заклеванные дорогим исландским соколом, наполняли остальные повозки и фуры. Рядом с ними лежало в живописном и художественном беспорядке различное оружие: метательные копья, луки, колчаны, стрелы, охотничьи рога; блестели на солнце ножи посреди лиственных гирлянд, которыми были укрыты животные. Кроме того, позади возов с мертвой дичью вели и живых «пленников» зверей, попавшихся в ямы-ловушки, силки и сети: глухое рычанье, хрюканье и дикий вой часто сотрясали воздух, вызывая злобный лай многочисленных собачьих свор.

Громадные молосские псы, употребляемые для травли медведей и волков, приходили в бешенство при виде своих исконных врагов, оставшихся в живых; они так и рвались вперед, увлекая за собою ловчих.

…Четверо посланников с восхищением смотрели на эту процессию, позабыв об Эдико, который хладнокровно и насмешливо смотрел на них. Он давно привык к тому, как возвращается Аттила с охоты. Его больше интересовало то, о чем говорят римляне.

XVII

— Посмотрите, ради бога, что за люди! — восклицал Ромул. — Какое изумительное искусство верховой езды!

— Это не люди и не всадники, — отозвался ритор. — Это кентавры: человек и лошадь составляют у них одно существо.

— Взгляните туда, — с удивлением сказал Примут. — Вон один наездник соскакивает с коня, хлопает его ладонью, и тот бежит прочь.

— Но сейчас вернется обратно на зов хозяина, — хладнокровно прибавил Эдико.

— Действительно, так. Он ловит коня за гриву.

— Вот он и опять на лошади! Ему удалось прыгнуть на нее на всем скаку.

— А тот, на рыжем жеребце! Он бросается вниз, висит на одной ноге… Ну, теперь он разобьется!

— Нисколько, — успокоительным тоном возразил Эдико. — Смотрите: он лежит на спине лошади, держась правой рукой за гриву, а левой за хвост. Видели? И снова благополучно сидит на коне.

— А этот — рядом с ним? Не меняя положения, он вскочил разом обеими ногами на неоседланный хребет!

— Он все стоит и, стоя, скачет дальше!

— А другой — налево? Он падает! Какой ужас: его сейчас раздавят! Голова свесилась книзу. Волосы волочатся по земле.

— Ему ничего не сделается, — пояснил Эдико. — Наездник крепко обвил ногами туловище лошади.

— Да, он опять сидит верхом и еще смеется!

— То есть он корчит отвратительные гримасы, — поправил Приск. — А взгляните вон туда, на гунна в шапке, обвешанной золотом!

— И с золотым колчаном.

— Он берет стрелу.

— Натягивает лук.

— Он целится. На всем скаку! Целится вверх…

— Во что? Я ничего не вижу.

— В ласточку.

— Стрела летит.

— Ласточка падает!

— Вслушайтесь, как ликуют гунны!

— Это был Дзенгизиц — второй сын господина, — сказал Эдико. — Он лучший стрелок и наездник во всем гуннском царстве.

— Вот он опять выстрелил.

— И сбил стрелою шапочку с головы ребенка.

— Но ведь это преступление — подобная шутка!

— Нисколько! Царевич знает, что не промахнется, — отвечал Эдико.

— Но послушайте: что значит этот отвратительный грохот?

— И звон. Что это такое?

— Военная музыка гуннов, заменяющая римские трубы и германские рога.

— Смотри: плоские тонкие обручи из дерева…

— Обвешанные по краям колокольчиками и погремушками.

— Они звенят так пронзительно.

— Обручи обтянуты кожей.

— Гунны ударяют в них деревянными палочками.

— Да, — подтвердил Эдико. — Но знаете ли вы, какая это кожа, от каких животных?.. Это человеческая кожа!

— Не может быть?!

— Господин сам придумал такую шутку. «Короли, — сказал он, — нарушившие верность Аттиле, пусть служат ему и после своей казни. Пускай и после смерти они возвеличивают мои победы звоном и треском».

— Чудесная музыка, — кивнул головой Приск. — И весьма поучительная для королей, которым приходится ее слушать.

…Когда Аттила въехал наконец в южные ворота лагеря и приблизился к первому дому, оттуда вышла молодая женщина с благородными чертами лица, закутанная в белый пеплос с широкой, золотой каймой; за ней следом шло множество слуг и служанок. На руках она несла грудного младенца.

Молодая мать остановилась перед вороным конем повелителя, который нетерпеливо рвался вперед, сдерживаемый железной рукой властелина; женщина встала на колени и положила дитя под ноги жеребца, напряженно ожидая знака со стороны Аттилы. Наконец тот молча кивнул головой. Тогда она подняла ребенка, поцеловала его, встала с колен, низко поклонилась и пошла с младенцем обратно в свое жилище.

— Что значит эта сцена? — спросил патриций.

— Кто эта красавица? — полюбопытствовал Примут, глядя ей вслед.

— Она гречанка, родом из Малой Азии, — пояснил Эдико. — Аттила сейчас всенародно признал малютку своим ребенком; в противном случае, и мать, и дитя были бы растоптаны копытами лошадей: весь поезд проехал бы через их трупы.

— Как она хороша! — повторил Примут. И он хотел обернуться, чтобы еще раз посмотреть ей вслед.

Однако Эдико удержал его.

— Оставь, не делай этого, любезный гость: так будет благоразумнее!

Тут у деревянного забора одного из домов появилась старуха в гуннской одежде, которую сверху донизу украшали золотые римские монеты; ее также сопровождало множество прислуги обоего пола. Она подошла к Аттиле с правой стороны и подала ему — в прекрасной серебряной чаше с изображением пира богов на Олимпе — сырое мясо, нарезанное тонкими ломтиками и сильно пахнущее луком. Аттила милостиво кивнул ей головой, погрузил в чашу пальцы к принялся есть кровавую пищу. С низким поклоном отступила старуха назад, и царь гуннов поехал дальше. За все это время он не произнес ни слова.

— Это Часта, супруга Хелхала, ближайшего советника владыки, — произнес Эдико. — Вон ее муж, высокий седой старик на рыжем коне; он едет позади господина. Только одна Часта изо всех княгинь гуннского народа имеет право приветствовать повелителя при возвращении в лагерь и подавать ему сырое мясо и лук — любимую пищу гуннов, которая считается у нас священной и перешла к нам от самых отдаленных предков.

— Понятно, — сказал Примут, недовольно поморщившись.

Наконец Аттила с юношеской легкостью спрыгнул с лошади — он ездил без седла, как и все гунны; но хан соскочил не на землю, а на шею одного из склонившихся низ германских князей, которому пришла сегодня очередь удостоится столь высокой чести.

XVIII

Со всех сторон селения стекались теперь ко дворцу толпы народа. Тут были германцы, славяне, финны, греки, римляне; воздух оглашался говором и криками на разных языках; многие протягивали руки с умоляющим видом, громко требовали у повелителя помощи, защиты или оправдания…

Аттила стоял у крыльца с серьезным лицом. На него были устремлены сотни и сотни молящих глаз. По знаку хана, пешая стража из гуннов, тесно окружавшая его со всех сторон, пропускала за искусственную ограду из поднятых копий каждого просителя поодиночке, предварительно отобрав у него оружие и подвергнув тщательному осмотру.

Допущенные к владыке падали ниц перед Аттилой, целовали ему обнаженные ноги — потому что он также ходил босиком, а затем излагали свои просьбы или жалобы. Большинству он немедленно давал ответ, исключительно на гуннском языке, и часто просители, радостно вскакивая с колен и удаляясь, осыпали его благодарностью. Наконец, к господину подошел богато одетый гуннский предводитель, который был встречен почтительными поклонами расступившейся перед ним стражи. Он низко склонился перед Аттилой, прося прощения, что должен побеспокоить его просьбой.

— Ах, мой верный Эцендрул! Ты для меня растоптал копытами конницы целый народ амильцуров. Если ты не попросишь только звезды с неба, то я всегда готов исполнить твои желания.

— На охоте, рассказал мне твой старший ловчий, когда связали восемью крепкими канатами ноги чудовищному туру, попавшему в яму, и закрыли ему намордником глаза, будто бы ты можешь…

— Из любви к тебе я очень охотно проделаю штуку с быком перед моим народом. Приведите сюда этого великана непроходимых болот. А вы, оруженосцы, принесите мне боевую секиру из арсенала. Самую тяжелую!

Столпившийся народ пугливо раздался: от обоза тридцать охотников тащили ко дворцу страшное чудовище — громадного тура, ноги которого были спутаны толстыми веревками, так что он едва переступал под ударами погонщиков, хлеставших его гуннскими нагайками. Громадная голова была запрятана в кожаный чехол с отверстиями только для страшных рогов, Далеко торчащих по обе стороны. На каждом роге повисли по два гунна, дергавших и тащивших вперед пленного царя дремучих лесов. Внезапно исполин опустил могучую шею с густой косматой гривой, оглушительно зарычал и неожиданным движением головы с такой силой подбросил в воздух своих мучителей, что они далеко отлетели на обе стороны. Однако это не спасло тура; на него тотчас бросились еще несколько человек и ухватились за рога крепче прежнего. Пленник зарычал еще раз, но глухо и почти жалобно.

— Стойте! — крикнул Аттила. — Пустите его! Отойдите все прочь!

И он стал приближаться с левой стороны к быку, который неподвижно стоял, как будто удивляясь своему внезапному освобождению.

Высоко мелькнула в воздухе блестящая отточенная секира в руках Аттилы и опустилась вниз, одним взмахом перерубив шейные позвонки громадного животного. Поток крови хлынул на землю, обдав струей всех, стоящих вокруг, и в то же время обезглавленное чудовище страшной темной массой рухнуло на землю. Гунны оглушительно заревели от восторга, а чужестранные гости содрогнулись от ужаса. Сначала в диком реве гуннов нельзя было разобрать отдельных слов, а лишь отрывистые, неясные восклицания. И только мало-помалу стало слышно, что они кричат: «Аттила! Великий наш отец!.. Владыка над всеми!.. Господин целого мира!.. Аттила могуч и славен!..»

— Да, велик ты и славен, Аттила! — воскликнул князь Эцендрул, бросаясь перед ним на колени. — И нет тебе равного на земле!

— Я думаю, что нет, — совершенно хладнокровно подтвердил сам Аттила, подавая обратно оруженосцу окровавленную секиру. — Дарю тебе турью голову на память, мой верный Эцендрул, а рога на ней велю покрыть позолотой в палец толщиной.

Наконец адский гвалт понемногу улегся. Императорские послы подумали, что настал удобный момент доложить о них и просить о приеме. Эдико согласился с ними и направился между почтительно расступившейся перед ним стражей к Аттиле. Он указал правой рукой на дожидавшихся римлян и прошептал что-то на ухо повелителю. Тот не повернул даже головы в сторону послов, лишь легкая краска — гнева или радости — вспыхнула на минуту и снова исчезла на его желтовато-бледном лице. Потом он внятно и громко крикнул по-латыни, придавая своим словам небрежный тон:

— Посольство от императоров! Ну, это не важно!.. Мне докладывали прежде о финских послах с Балтийского моря, от аисфов и утургуров, от птимаров и акациров, да еще от трех других наций, — забыл их имена. Пускай те представятся мне раньше.

Обратившись к своим вельможам, Аттила повторил этот ответ на гуннском языке и, повернувшись к римлянам спиною, стал медленно подниматься на крыльцо своего деревянного терема. Он был величав и спокоен.

XIX

Вечером того же дня в парадной комнате одного из лучших домов селения сидело двое мужчин, ведя откровенную беседу. Это было жилище Хелхала. С потолка, инкрустированного полированными дощечками, свешивалась лампа отличной восточной работы. Она распространяла мягкий, ровный свет по всей комнате, обставленной не по римскому или греческому образцу, а будто нарочито остававшейся верной даже в мелочах грубому гуннскому быту. Низкие деревянные скамейки, на которых приходилось сидеть, поджав под себя ноги, стояли вдоль стен; звериные шкуры, лошадиные кожи, дубленые и недубленые, высокий, грубо сколоченный из нетесаного елового дерева четырехугольный сундук, заменявший стол — составляли все убранство. Дополнялось оно лишь принадлежностями для верховой езды: разного рода уздечками, а также охотничьими снарядами и оружием. Кроме луков, колчанов, копий и нагаек были здесь еще деревянные метательные палицы. Они висели по стенам или были аккуратно разложены на полу, верхний слой которого, состоящий из утрамбованной глины, был устлан, вместо ковров и циновок, простым камышом, до того грязным и затоптанным, что его давно следовало бы переменить.

На одной из низких деревянных скамеек размещалась приземистая, коренастая фигура Аттилы. Его большая голова на толстой, воловьей шее задумчиво поникла на грудь. Повелитель гуннов кутался все в тот же красновато-коричневый плащ, который был на нем при въезде в лагерь. Он сидел молча и неподвижно, прикрыв маленькие глаза. Однако было видно, что хан не дремлет, потому что по временам он мигал веками. Пол под его ногами был покрыт толстым слоем лошадиных шкур. На этих же шкурах, у самых ног повелителя лежал старик Хелхал, почти совершенно лысый и седобородый. Он опирался правым локтем на землю, поддерживая рукой голову и не сводя взгляда с Аттилы. Даже чуть заметное движение век повелителя не ускользало от его внимания.

Наконец хозяин жилища прервал молчание.

— Говори, повелитель, — начал он спокойным, почти беззвучным голосом, — тебе хочется говорить. Все эти дни, когда мы целыми часами скакали рядом или молча отдыхали у костра, я замечал твое глубокое раздумье. Конечно, ты успел зрело обдумать и взвесить свои планы, а теперь тебе хочется высказаться. Говори же: Хелхал твой верный слуга.

Повелитель тяжело перевел дух; из его широкой груди словно вырвался подавленный стон или хрип.

— Ты прав, Хелхал. Тебе часто удавалось угадывать мои мысли и не из любопытства расспрашиваешь ты меня теперь, я знаю. Тебе хочется, чтобы я облегчил свою душу. Да, я должен потолковать с тобою. Не только о моих намерениях насчет римских послов, не только о моих планах на завтра или на следующий год, не только об одном будущем. Поговорим сначала о прошедшем… Оно одно может объяснить тебе мое настоящее, а настоящее — объяснить будущее.

— Слушаю тебя.

— Придвинься ко мне поближе, Хелхал. Нельзя говорить громко о том, что я хочу сказать, потому что я намерен излить последние волны, бушующие на дне моей души, и обнажить перед тобой все ее тайники. Не дни и не годы, а целые десятки лет, молча носил я в душе накипавшие чувства. Какое наслаждение наконец-то высказать их! И кому я могу довериться? Женщине такие мысли не по разуму. Мои сыновья? Они слишком молоды. Брат… — Аттила слегка вздрогнул и умолк.

Старик бросил на него торопливый, робкий взгляд.

— У тебя нет больше брата, господин. Уже много лет прошло с тех пор, как князь Бледа…

— Скончался. С тех пор, иногда… мне было почти жалко, что он… умер. Но нет… он должен был умереть, так хотела судьба и вот… его не стало…

— Да, не стало, — повторил Хелхал, уставившись глазами в землю.

— Знаешь, старик! — воскликнул Аттила резко. — Князь Бледа умер не сам по себе.

И он прибавил шепотом, протягивая вперед правую руку:

— Я убил его, вот этой рукой.

— Это твое дело, — хладнокровно произнес Хелхал. Ни один мускул не дрогнул на его лице; он даже не поднял опущенных глаз.

— Мне нравится, — заметил Аттила после некоторой паузы, — что ты не прикидываешься удивленным. Значит, тебе это известно?

— С самого начала.

— А гуннам?

— Также.

— И они… простили?

— Разве они тебя когда-нибудь упрекали в том? Ты сделал это: значит, так было необходимо.

— Да, необходимо, Того требовал бог мщения. Ты скоро поймешь это. Слушай.

— Я внимаю тебе.

Хелхал сел поудобнее на своей мягкой подстилке, выставив колени, упершись в них руками и закрыв ладонями морщинистое лицо.

Все слабее и слабее горел фитиль в золотой висячей лампе, спускавшейся с узорного потолка на широком красном ремне. Некогда она горела в Иерусалимском храме Иеговы, потом была привезена легионерами Тита в Рим, взята императором Константином из пантеона и пожертвована в храм Св. Петра. А несколько лет назад папа Лев преподнес ее вместе с другими сокровищами гуннам, убеждая Аттилу не ходить войною на Рим. Аттила же вздумал подарить ее Хелхалу. И теперь она, среди ночной тишины, сделалась свидетельницей такой потрясающей исповеди, какой не приходилось ей слышать на берегах Тибра.

Эта лампа, ставшая невольной путешественницей, освещала мягким, но в то же время и зловещим светом лица двух гуннов. Одно — властное, напряженное, словно искривленное от внутренней боли, и другое — накрытое ладонями.

Аттила подождал еще некоторое время, будто раздумывая, и начал.

XX

— Ты знаешь, — с расстановкой начал повелитель гуннов, — после смерти отца… Как он был страшен, плавая в своей крови!

— Да. И женщина была причиной… — вздрагивая, перебил Хелхал.

— Молчи! — прикрикнул на него Аттила. — Если бы гунны это знали!

Но старик, взволнованный воспоминаниями, забыл обычную покорность перед своим господином и продолжал:

— Слабая женщина решилась на такое дело и совершила его с помощью простого ножа. Старая сарматская ведьма! С клинка струилась теплая кровь, а она размахивала им над растрепанной головой. Алые капли падали на ее седые волосы. А убийца между тем кричала: «Он распял моего невинного внука — и старая бабушка отомстила за своего внука!» Страшно подумать, что дряхлая старуха убила Мундцука, повелителя гуннов, моего господина!

Хелхал застонал от горя.

— Молчи, говорю тебе!

— Но ведь это все равно известно целому свету. Хотя ты и брат твой Бледа велели убить всех, кто присутствовал при смерти твоего отца: сорок мужчин, двенадцать женщин и шесть детей, а старуха заколола себя сама… Но некоторые из этих людей… с проклятиями рассказали перед казнью своим палачам, за что их убивают. Палачи не смолчали и передали подробности дела другим. Тогда убили и их. Но молва уже пошла. Так я и узнал истину, вернувшись из похода против яцигов.

— Нехорошо, что гунны знают правду: они верят нелепому пророчеству, связанному с насильственной смертью от руки женщины.

— Тут нет ничего нелепого, — возразил старик, поднимая голову. И, твердо взглянув на повелителя, он прибавил:

— Пророчество вполне справедливо.

Аттила пожал плечами.

— Не сомневайся в том, — наставительно проговорил старик, поднимая указательный палец, — а главное, не расшатывай веру в народе. Ты сам — я с горем замечаю это — стал меньше почитать старинную веру отцов.

— Ну, это уж слишком сильно сказано. Я верую в бога войны, в бога мщения, который дал мне в руки мой меч. Я верю в предсказания наших жрецов по дымящейся крови военнопленных. В особенности, — прибавил он, улыбнувшись, — когда они предсказывают мне счастье и победу.

— Значит, — с неудовольствием возразил Хелхал, — ты веришь во все, что перешло к нам от отцов, насколько это тебе нужно. Берегись! Боги не позволяют издеваться над собой. Берегись, господин!

Не изменяя своей спокойной позы и только немного приподняв свою громадную голову, повелитель гуннов заговорил:

— Ты угрожаешь мне гневом богов, старик. Разве ты забыл, с кем говоришь, старик?

— Нет, не забыл. С Аттилой, перед которым трепещет земной шар. Но не боги и не старый Хелхал. Хелхал учил тебя ездить на маленькой лошадке, когда ты был малюткой; он продевал твои пальчики в гриву, учил сжимать кулачок и сам бежал рядом с конем. Лошадка была такая беленькая, послушная. Я подхватил тебя вот этими руками, когда ты однажды свалился с коня. Хелхал станет говорить тебе правду, покуда жив.

— Ты знаешь, я готов ее слушать.

— Не всегда. Характер у тебя, как плохо прирученный степной волк. Твое великодушие — непрочный намордник на нем. Хищное животное всегда готово внезапно сбросить его с себя.

— Да, да, — подтвердил Аттила как бы про себя. — Дикая кровь перешла мне в наследство от многих поколений, и потому ее трудно укротить. Но будь справедлив, старик. Вот видишь: тысячи народов преклоняются перед моим кнутом; бесчисленные боги, которым они служат: боги отцов наших, Христос, Иегова, Вотан, Юпитер, Перун. При этом и гунн, и христианин, и иудей, и германец, и римлянин, и венд, — каждый клянется, что его бог — есть бог истинный. Христианин позволит изрубить себя в куски, но не принесет жертвы чужим богам. Что же делать мне, владыке всех этих народов? Должен ли я верить в их богов, когда один исключает другого, или вовсе не верить ни во что?

Хелхал в ужасе поднял руки.

— Или я должен выбрать то, что лучше всего мне подходит и во что я могу верить без лицемерия и самообмана. Я именно так и делаю; а прежде всего верю в самого себя и в свою счастливую звезду. Но, конечно, я верю также и в того, кто избрал меня своим орудием. В мстительного бога войны.

И Аттила насмешливо посмотрел на старика.

XXI

Хелхал перестал сердиться и, с воодушевлением взглянув на своего господина, воскликнул:

— И в тебя верят больше, чем ты сам — твои гунны и твой Хелхал! Верят, к несчастью, гораздо сильнее, чем в благочестивое предание отцов. Наш теперешний разговор как нельзя лучше доказывает это.

— Каким образом?

— Ты знаешь, — начал старик, понизив голос, хотя подслушивать их было некому, — что горе и проклятие угрожают всем, кто только находится поблизости от трупа мужчины, убитого женщиной. Гунны бегут от такого покойника, как от чумы. Тебе известно также, какое проклятье, по старинному непоколебимому верованию нашего народа, постигает не только мужчину, умершего от руки женщины, но также и его сыновей. А все же гунны верят в тебя и твое неизменное счастье.

Аттила плотнее закутался в свой плащ и отвечал:

— Старшего сына уже постигло проклятье. Неужели оно сбудется и над вторым? Нет! Судьба, наверное, удовлетворилась одной жертвой. Исполнение наполовину, по-моему, совершенно достаточно для таких глупых суеверий.

Он попробовал улыбнуться, но это ему не удалось: улыбка получилась какой-то вымученной.

— Берегись Аттила! Не гневи богов. Как бы не исполнилась вторая половина проклятья на тебе самом.

— Пустяки! Уж если допускать суеверие, то я лучше поверю предсказаниям, полученным недавно, во время жертвоприношения пленных воранейских князей. По их трепещущим внутренностям жрец-прорицатель угадал мою будущность и сказал мне: «Тебя, Аттила, не ранит ни металл, ни камень, ни дерево, ни нож, ни дротик, ни стрела, ни секира, ни палица. Ты умрешь в своей спальне, в нежных девственных объятиях прекрасной женщины».

Сластолюбивый гунн проговорил это, прищурив глаза и упиваясь соблазнительной перспективой.

— Умная голова! Ты так и не догадался, что колдун, — ведь он был не гунн, а странствующий фессалиец, — предсказывает только то, что, по его соображениям, приятно слушателю и сладко, как мед. Все знают, что ты падок до девственниц.

— Нет, Хелхал, ты ошибаешься. Это предсказание имело более глубокий и серьезный смысл. Но вернемся к смерти князя Бледа. Когда мы по-братски разделили отцовское наследство, царство и все сокровища, то есть как раз поровну…

–…Это было благородно со стороны Бледы, ведь он был старший сын и имел право на все наследство, а между тем уступил тебе половину. Какой благородный поступок!

— Но и глупый! — гневно возразил хан, мрачно сдвинув брови. — Это стоило ему жизни. И так мы царствовали два года…

— Потому что Бледа был крайне справедлив.

— Перестанешь ли ты хвалить его? — с грубостью перебил Аттила. — Он давно сгнил в земле и не может вознаградить тебя за лесть. Царствуя вместе, мы поддерживали мир с соседями и отразили несколько нападений. Но могущество гуннов стало постепенно уменьшаться.

— Неправда. Хотя оно и не возросло.

— По-моему, что не идет вперед, то идет назад. Напрасно уговаривал я брата подняться войной на Византию, Равенну, против готов. Таким образом, мы упустили много благоприятных случаев, когда были войны за престолонаследие, междоусобицы, бунты в соседних государствах. «Укажи хоть на одну несправедливость против нас, брат, — говорил он, — и тогда я не потерплю этого. Но сам творить несправедливость никогда не буду».

— Мудрый государь!

— Малодушный человек! Я один, с половиною гуннов, был недостаточно силен для исполнения моих планов.

— Для порабощения мира!

— Ты мне надоел, Хелхал! Я мог приниматься только за мелкие предприятия, да и то брат частенько становился у меня поперек дороги, когда враждебная сторона прибегала к его защите. Он обвинял меня в несправедливости. Долго переносил я это, хотя вся кровь кипела во мне от бешенства. Наконец, бог избавил меня от неприятной помехи. Еще раз поехал я к брату, чтобы уговорить его напасть на Византию, когда там боролись три партии. Победа казалась несомненной. Бледа отказал мне сначала холодно, а когда я принялся настаивать — он разгневался. «Хорошо же, — воскликнул я. — Я один пойду воевать!» — «Ты слишком слаб, — возразил он. «Вот увидим», — сказал я и повернулся, чтобы идти. Тут Бледа стал мне угрожать, и это погубило его. «Берегись! Не забывайся!» — грозно остановил он меня. «Видя твою дикую жадность, я уже давно раскаиваюсь, что уступил тебе половину отцова наследства. Живи мирно, иначе я спрошу твоих гуннов, нельзя ли мне и теперь воспользоваться правом первородства. Посмотрим, не согласятся ли твои подданные лучше жить в мире под моим кротким управлением, чем постоянно сражаться с соседями, покоряясь твоему дикому произволу и твоей нагайке». Эти неожиданные слова ошеломили меня, а Бледа с гордой осанкой вышел из комнаты. Сначала я онемел от бешенства, но потом испустил дикий крик и помчался из лагеря брата в дунайский лес. Едва успел я достичь своего жилища на реке Тиссе, как у меня открылась горячка. На следующую ночь я видел сон…

Аттила умолк, глубоко перевел дух и закончил торжественным тоном:

— Этот сон решил его судьбу, а вместе с тем мою и тысяч других народов.

XXII

— Мне снилось: неведомая сила внезапно подняла меня с моей постели, унесла из палатки и я полетел вверх, словно подхваченный вихрем. Так поднимался я все выше и выше до самых звезд, а оттуда опустился на вершину высочайшей на земле горы. До тех пор меня окутывал мрак, теперь же стало светло. И я увидел под собою, в кровавых тучах утреннего солнца, все страны земли. Реки извивались внизу серебристыми лентами. Я окидывал глазами всю вселенную от востока до запада: от родины моих предков в солончаковых степях до столпов Геркулеса, который, как говорят, покорил себе весь мир. Я видел вселенную от полночных стран, где море, скованное льдом, омывает застывшими волнами ледовитый берег, до полуденных, где желтоватый король вандалов разъезжает по трепещущему Карфагену в золотой колеснице на ослепленных львах. И я увидел жизнь народов и их правителей во всех этих странах. Они озабоченно суетились, словно муравьи. Но вдруг я испугался. Солнце затуманилось, потому что перед ним и мною встала громадная, страшная фигура великана. Его железные стопы опирались на низменность под горою, а голова терялась в облаках. Таким образом, мне видна была только его грудь, защищенная панцирем, и шея. По временам в облаках пробегала молния: то был пламенный взгляд его глаз, перед которым я был вынужден опускать свои веки. Его лицо было закрыто, о верхушка шлема торчала из-за облаков, сверкая, как расплавленное золото. И я знал этого великана, догадывался, кто он такой. То был Пуру, верховное божество гуннов, страшный бог войны.

Хелхал содрогнулся. Он скрестил на груди руки и прошептал:

— Будь милостив к нам, Пуру, страшный бог!

— Ко мне он всегда был милостив и до сих пор таким остается, потому что я слышал из-за облаков его голос, подобный отдаленным раскатам грома. И этот голос сказал мне: «Ты видишь перед собою народы земли, но до сих пор ты их видел только снаружи. Теперь же я покажу их тебе, как они есть». И вдруг мой взгляд проник через все мраморные крыши, через купола храмов, церквей, дворцов, в каменные дома — на юге и востоке, под навесы кожаных шатров бродячих пастушечьих племен, под кровли из мха и в занесенные снегом лачуги рыбаков и звероловов на западе и севере. И везде я видел ссоры, грабежи, насилия, воровство, убийство и прелюбодеяние. Наконец — о, какое ужасное ясновидение! — мой взгляд проник в мозг и сердце каждого человека и я увидел его сокровеннейшие мысли и желания: хитрость, ложь и неумолимая ненависть ютились там, прикрываясь притворной дружбой; жажда мести, разврат облекались в ласковые речи. Я увидел лицемерие жрецов и жертвователей. Но главное: в каждом человеке брал перевес надо всем остальным — низкий, малодушный страх смерти. Мною овладело ужасное отвращение к человеческому роду. Я закрыл глаза, потому что не хотел больше видеть их. Но бог войны сказал: «Неужели ты боишься, гунн?» — «Не знаю, что со мною, — отвечал я, — но мне стало гадко, как будто от зловония гниющего мяса. Это отвратительно: пусть бы лучше ничего не было, чем есть то, что существует». — «Ты говоришь правду, — ответил он. — И ты, ты сам, Аттила, должен осуществить великий переворот. Сын Мундцука, взгляни туда, на юг, на этих римлян в Равенне и Византии. Они неизлечимо больны, они разлагаются внутренне, скипетр мира выскальзывает из их рук. И посмотри туда, к полуночным странам. Видишь этих белокурых великанов с голубыми глазами? Ты думал, ты тревожился, что они овладеют тем золотым скипетром? Не беспокойся, они похожи на медведей в своих родных лесах. Они сильны, бесстрашны, но они тупы, как настоящие звери, они бьют друг друга при малейших столкновениях из глупой страсти к войне. В битве они опьяняют себя кровью, а после победы — пивом и медом, становясь ниже животных, которых можно только один раз обманом напоить допьяна. Кроме того, они никогда не научатся повиноваться, а потому никогда не будут и господствовать. Кто сумеет ссорить их между собой и натравлять друг на друга, тому будет легко погубить их с помощью их же безумия, которое они называют честью, верностью и геройством. Их невоздержанность и страсть к хмельным напиткам также приносит им страшный вред. И у них три слабости: излишняя воинственность, безумная гордость и пьянство. Дальше за этими белокурыми исполинами живут другие народы, которые окутывает утренний туман, они умеют только повиноваться, но господствовать и думать о будущем им свойственно еще менее, чем голубоглазым исполинам с детскими сердцами. Пьют они не меньше, но не так отважны: кто укрощает медведей, тот смеется над волками. Твои же гунны, хотя и ниже ростом и слабее римлян, сынов Азгарда и сарматов, однако их численность подобна песку степей и они могут повиноваться беспрекословно, беззаветно, как собаки охотнику. Тебе они будут повиноваться, как стрела, которую ты кладешь на тетиву лука. Жатва поспела. Хочешь быть моим жнецом? Воспрянь, Аттила! Чудовищная безнравственность Рима, накопившаяся за целое тысячелетие, вопиет ко мне о мщении. Я — бог мести. Хочешь быть мечом моим? Согласен. Если так, то сию же минуту сбрось с себя все человеческое, все малодушное. Будь бесчувственным, как меч в моей руке, покоряйся только моей воле, безжалостно коси зрелые колосья, убивай сотнями тысяч, не щади ни женщин, ни детей, ни стариков. А я тогда возвеличу имя твое перед всеми царями земными и покорю тебе все земли от востока до запада, от севера до юга. Ни хлебные злаки, ни трава не будут больше расти на той почве, которой коснуться копыта твоего коня. И пускай твое имя — покуда звучит человеческая речь — сделается самым страшным словом, означая собой славу и проклятие, гордость и ужас, которым нет сравнения. Ты должен называться бичом божьим, слыть самым великим и самым страшным человеком на земле. Согласен ли ты исполнять то, что я тебе предназначил. Хочешь ли ты этого, Аттила?»

Повелитель гуннов умолк, вглядываясь в искаженное ужасом лицо Хелхала. Потом он продолжил:

— Я дрожал, мне было страшно. Я подумал: «Ведь тебе придется убивать и невинных!» Мне вспомнилось, как ребенком сидел я с братом Бледой на коленях нашей милой матери. Мне стало жаль всех матерей и невинных малюток… Бессмертный прочитал мои мысли. Он дико захохотал. Смех его был страшен, как эхо громовых ударов меж скал. И он воскликнул: «Как, ты колеблешься? Ты не хочешь?.. Хорошо!.. В дунайском лесу, невдалеке от палатки Бледы лежит зарытый в землю мой старый победоносный меч. Король, который найдет его, с той самой минуты — хочет он того или нет, — обратится сам в мой бесчувственный победоносный меч. Значит, твоему брату выпадет жребий быть владыкой мира!»

Бог войны исчез среди грома и молний. Я очутился в темноте. Гора, на которой я стоял, разверзлась под моими ногами — и я полетел в бездонную пропасть, точно тяжелый камень. Кровь пошла у меня изо рта и носа. Наконец, я ударился о землю, чувствуя вкус крови во рту. И вот тут, Хелхал, я опомнился и проснулся. Действительно, у меня текла кровь изо рта. Я лежал на земле, свалившись с постели. У меня начинался горячечный бред. Мне казалось, что я умираю. Была ночь. Тускло теплилась лампада, а надо мною, несмотря на позднюю пору, склонялся какой-то человек.

— Кто это был? — спросил Хелхал.

— Молчи и слушай, — прошептал Аттила. Он замер, словно прислушиваясь к чему-то.

— То был гонец от князя Бледы, — продолжил Аттила. — И этот гонец сказал мне следующее: «Твой брат, как старший, требует тебя к себе до захода солнца. Если же ты не явишься и не откажешься от затеянного похода, он отнимет у тебя подвластные тебе народы». С этими словами посланник исчез.

XXIII

–…На следующий день, — продолжил свой рассказ Аттила, — я ехал к брату через дунайский лес. Вечерело. Лучи солнца еле просачивались сквозь густые ветви елей. Все кругом было словно залито кровавым заревом. Даже мягкий густой мох на лесной тропе, жадно поглощавший теплоту солнечных лучей, казался пропитанным кровью. Я далеко опередил своих провожатых. Меня знобило и страшный сон грезился мне наяву. Вдруг направо от дороги послышалось мычанье стада. Я очнулся от забытья. Навстречу мне из лесной чащи вышел пастух в длинном плаще из коровьей шкуры. Я его узнал. Это был один из работников в доме брата. Значит, мы уже подъезжали к его лагерю.

«Что же ты бросил стадо, Руал? — спросил я. — И что у тебя под плащом?» — «Господин, — отвечал пастух. — Тут у меня обыкновенный старинный меч. От стада я ушел ненадолго, чтобы отдать эту находку моему хозяину. Этот меч я нашел случайно. У меня захромала одна молодая корова, придя с водопоя. Из передней левой ноги у нее текла кровь. Я пошел по кровавому следу и увидел, что возле источника, куда ходил скот, торчит из сырого мха железное острие. Я стал своим пастушечьим посохом рыть в этом месте землю и вырыл старинный заржавленный меч… Вот и знаки на нем нацарапаны. А тут, смотрите, у железного стержня, который втыкался в рукоять — дерево давно сгнило, — горят, как уголья, круглые красные камешки, похожие на капли крови».

Мой озноб тотчас прошел, а по телу горячей волной заструилась кровь. «Мне! Дай мне сюда этот меч!» — вскричал я вне себя и протянул руку, чтобы схватить оружие. Но пастух ловко отскочил в сторону.

«Что вы, как можно! — возразил он. — Оружие найдено на земле моего князя и его же слугою: оно по праву принадлежит ему». Руал бросился бежать и вскоре был под защитой стражи, окружавшей лагерь, прежде чем я успел настичь его на своем коне. Вскоре я вошел в палатку брата. Пастух стоял перед ним на коленях, держа в обеих руках необыкновенную находку, и рассказывал князю о своем происшествии. Бледа протянул было руку за мечом, но мой приход заставил его отступить. Он выслал Руала из палатки, желая остаться со мною наедине. Пастух встал с колен, низко поклонился и вышел, оставив меч на столе. Брат кивнул мне головой с гордым и строгим видом, чего никогда не бывало прежде; выпрямился во весь рост — он был гораздо выше меня — и заговорил:

— Послушай, Аттила! Выбирай любое. Сегодня мне приснилось, будто бы ты превратился в исполинского волка, о котором поется в германских сагах и который при конце мира должен поглотить и богов, и людей. Но знай: не бывать этому! Имя гуннов не должно быть проклятием между народами. Поклянись не затевать похода без моего согласия. Иначе я отниму у тебя твоих подданных. Они охотно будут повиноваться мне, потому что тебя они ненавидят и питают к тебе один страх. Любовь же сильнее ненависти».

— Вот как? Но ведь это шутка! — с трудом вымолвил я; меня душила ярость.

«Нет, ошибаешься, — отвечал Бледа, — хочешь, я подтвержу самой страшной клятвой, что исполню свою угрозу? Я поклянусь на мече».

Он схватился за свой меч, но его не оказалось на поясе: Бледа оставил оружие в спальне. На стенах палатки также не висело ни одного клинка, потому что этот шатер служил для пиров. Вдруг его взгляд упал на страшную находку Руала. Ужас оледенил меня до мозга костей.

«Ну, вот и прекрасно! — произнес брат. — Руал, пастух, передал мне, что по старинным сказаниям нашего народа, меч бога войны был зарыт в землю в дунайском лесу. Может быть, это и есть тот самый меч-кладенец. Я поклянусь на нем».

Брат медленно пошел к столу, но успел сделать лишь два шага: на третьем он рухнул к моим ногам. Я видел алую струю, хлынувшую из его горла — я был весь забрызган его кровью, которая текла и с меча, найденного в лесу. Я сам не понимал, как он очутился в моих руках. Падая, он даже не вскрикнул, лишь бросил на меня последний, укоризненный взгляд.

Но мне все это было уже нипочем! Я сделался бесчувственным: сердце мое закалилось против жалости и стало твердым, как сталь, а раскаянье бежало прочь. Дикое веселье охватило меня, и, ликуя, я воскликнул: «Это волшебный меч! Мне больше ничего не жаль!» А глаза брата закрылись навеки.

…Аттила умолк, глубоко переводя дух.

XXIV

После долгого молчания Хелхал заговорил, бросив на братоубийцу спокойный взгляд:

— Выйдя из палатки, ты сказал гуннам, что князь Бледа, упившись вином, неосторожно наткнулся на меч. Не все поверили этому. Поднялся ропот…

— Но я не дал им времени бунтовать, предприняв с того же дня походы и против остготов, и против маркоманов, и против сарматов.

Хелхал кивнул головою, подтверждая слова господина.

— У Бледы еще не было детей. Его беременную вдову лишили свободы и подвергли строгому надзору. Кто у нее родился — этого не мог разузнать ни один человек.

Аттила, недовольный перерывом своей речи, отвечал с коротким кивком головы:

— Родился мальчик и… умер. С этих пор взошло солнце моей славы. Каждая из войн, предпринятых мною, была победной. И с тех пор гунны слепо идут под моим предводительством, когда я, размахивая мечом, бросаюсь в атаку. Они знают, что это оружие досталось им от Бледы… в наследство. Да, это действительно победный меч! Несомненно!.. Он сделался победным в моей руке, никогда я не был разбит Нет!.. — внезапно воскликнул Аттила, упрямо топнув ногой. — Нет!.. Даже и тогда, в Галлии, когда римляне и вестготы заключили между собою союз. Что ты пожимаешь плечами, старик? Нет, говорю я тебе! Разве нас преследовали, когда мы отступили? На четвертый день битвы я в четвертый раз атаковал бы врага — у меня было еще достаточно войска — если б не приснился мне в ту ночь вещий сон. Тогда у меня опять пошла из горла кровь, и я чуть не задохнулся. И вторично предстал передо мною бог войны, говоря: «Вернись теперь обратно непобежденным; три года спустя ты будешь здесь опять со своим войском, которое будет втрое сильнее, и ты победишь!»

На будущую весну я решил выступить в поход и на этот раз остался победителем. Тогда завистники распустили слух, будто бы мой меч не в силах одолеть одного врага — римского папу. Глупцы! Они думают, что я отступил тогда из страха перед гневом христианского бога, которым мне угрожал маститый священник на дороге в Мантую. Но отчего бы я стал бояться Христа или святого Петра больше, чем других богов, в которых не верую? В нашем народе, как и у германцев, существует поговорка: «Кто вступил в Рим, тот станет римлянином или умрет». Я давно слышал это изречение, но не принимал его к сердцу. Но тогда, в Мантуе, когда я отдал приказ идти на Рим, мне стало от чего-то не по себе. Вечером того же дня я наткнулся на дороге на архиепископа римского. Его сопровождало духовенство; все они стали молить меня о пощаде и на коленях поднесли дары. Но не события этого вечера, не архиепископ Лев принудили меня переменить решение, а вещий сон, приснившийся в ту ночь, и недобрый знак, подтвердивший сновидение. Когда я лег спать, то меня долго преследовали мольбы и предостережения беззащитного старика…

— А дальше? — спросил Хелхал.

— Я долго не мог заснуть. Наконец под утро я задремал и увидел сон. Ты знаешь, что утренний сон всегда правдив.

— Знаю.

— Я видел, как перед моими глазами неожиданно вынырнула на поверхность реки, заросшей камышом, царственная голова. Она смотрела на меня из зеленых водорослей, и юношеские кудри, такого же цвета, как у германцев, вились у нее на плечах. Наконец показалась часть корпуса в блестящем панцире. Таинственный юноша встряхнул мокрыми волосами, в которых запутались осока и ракушки, потом грозно поднял правую руку и произнес: «Меня звали Аларихом. Я разгромил Рим, но вслед за тем умер. Волна запрещает мне говорить больше. Берегись, Аттила!» И он вновь погрузился в быструю реку. Я в испуге вскочил, разбуженный громким, дребезжащим звуком над моей головой. Было совершенно светло: на луке, висевшем над моей головой, лопнула тетива. Она свесилась вниз, почти касаясь моей щеки, и продолжала дрожать.

— Это нехороший знак, — в сильном волнении пробормотал многоопытный Хелхал.

— Также показалось и мне. Я велел войску отступить. Но все-таки римский папа не победил меня, как и Аэций со своими союзниками, вестготами.

— Ты прав, господин мой, — ответил Хелхал.

Аттила еще плотнее закутался в свой плащ.

XXV

После короткой паузы Аттила начал снова:

— Волшебный меч доказал, что он настоящий талисман бога войны. Мое сердце закалилось, как сталь, с тех пор как я впервые взял в руки это оружие и убил брата. Страх, жалость, даже гнев — незнакомы мне с той минуты.

— Это правда. Мертвецом, воплощенным богом смерти, ходишь ты между живыми. Но как разобрать, что в тебе самообладание и что бесчувственность? Никто не видел на твоем лице улыбки. Думаю, не исключая и женщин, которых ты ласкаешь беспрестанно. Наверное, ты недоступен даже радостям любви.

Аттила выпятил вперед толстую нижнюю губу.

— Нет. Но впрочем! Мужчина должен чем-нибудь опьянять себя. Я не пью ни вина, ни пива, ни меда, ничего, кроме воды… или крови, — прибавил он с отвратительным смехом. — Помнишь, когда там, в Галлии, Марна катила кровавые волны? От всего, что опьяняет голову, отрекся я с клятвой еще мальчиком, когда однажды брат в нетрезвом виде неосторожно проболтался при мне о том, чего не следовало говорить. Победа, слава, могущество, золото — не опьяняют меня больше… Конечно, они мне нужны, как воздух, хотя давно перестали кружить мне голову. Мой хмель — это женщина, вернее, терзания женщины в моих объятиях.

— Ну, не одни терзания, а, кажется, на тебя действует и их красота. Ведь ты выбираешь себе самых красивых девушек, и уже несколько лет, даже несколько десятков лет, — почти одних только германок. Почему так?

— Я объясню тебе это, Хелхал, — ответил Аттила, сощурив свои маленькие глазки. — Я поступаю так не из одного сладострастия. Немало есть красавиц и у других народов. Но тут мною руководит государственная мудрость или, пожалуй, коварство, что одно и то же. Видишь ли, германки… — Гунн запнулся, но потом продолжал со злорадной усмешкой: — Несмотря на утешительные обещания бога войны, германцы причинили мне много хлопот, да и продолжают причинять теперь. Это единственная нация, не дающаяся в руки. Поверь, что там, в Галлии, на Каталаунских полях, я разнес бы в прах всю мудрую стратегию Аэция и растоптал бы римское войско своей стотысячной конницей, если б ему не помогали проклятые готы. Они бились…

— Не как люди, — с легкой дрожью прервал Хелхал, — а как их собственные боги с Асгарда.

— Но все-таки германские мужчины мне не страшны. Пуру сказал правду: они никогда не научатся повиноваться и не способны к единодушию. Пьянство и безумный бред о чести губят их. Нисколько не страшна мне также их нелепая добродетель, которую эти верзилы в шесть футов ростом, эти мальчики с фигурами исполинов, называют геройством. Страшная глупость — эта слепая отвага, которая заставляет их с восторгом идти на смерть! Да тогда и дикий зубр в лесу — величайший герой и заслуживает сделаться германским царем, так как нет существа бесстрашнее и сильнее его. А между тем красный лоскуток материи доводит его до бешенства. Маленькой отравленной стрелы достаточно, чтобы поразить его издали, и беспомощный великан всегда попадает в яму, вырытую для него охотниками. Но красные лоскутья, искусные западни и отравленные стрелы — это и есть мое настоящее оружие. Конечно, по временам не мешает показать этим сорокалетним мальчишкам, что я не уступаю им в физической силе, которой они так хвастаются. Поэтому я очень охотно исполнил сегодня просьбу Эцендрула. Видел ты, как изумились сегодня посланники гепидов и других германцев?

— Да, мой государь.

— Итак, их хвастовство своим геройством — еще не самая большая беда. Но есть на свете одно, чего я… хотя и не боюсь, но перед чем робею, как перед священной тайной, хранимой богами. Это — германская женщина. Вот в чем их сила! В германской женщине есть что-то непостижимое, чего не может одолеть ни моя изворотливость, ни пороки самих германцев. Стоит только взглянуть на них — этих девушек высокого роста и величавых, полногрудых женщин! Как светлые богини, проходят они легкой поступью по земле в золоте своих шелковистых кудрей! В их серовато-голубых глазах столько целомудренной гордости, которая не раз обезоруживала меня… Но, правда, ненадолго, — презрительно прибавил Аттила. — А как воспитывают эти бесподобные матери своих детей, внушая им благородную стойкость! Германцев надо уничтожить в их женщинах; они служат для целого народа живым родниковым источником благодатной обновляющей силы, жаль, что их нельзя всех загнать в Дунай: они слишком многочисленны, да и нелепо топить таких красавиц с белоснежными телами. Ведь они и гречанки бесспорно самые красивые женщины в мире. Значит, надо губить их по-другому. Ублюдков, а не чистокровных германцев должны они рожать с этих пор. Смешанный народ, гунно-германский, должен сменить теперешних потомков богов, — прибавил Аттила тоном злобной иронии. — Всех, которыми мне удавалось овладеть в течение десятилетий, всех этих белогрудых девушек бросал я в объятия моих желтолицых гуннов, — а их были целые тысячи! Ничего, старик, — подмигнул он Хелхалу. — Это нам не повредит, пускай наше потомство будет покрасивее предков. Правду говоря, мои подслеповатые, остроскулые гунны — довольно отвратительные существа.

— Зато они храбры, честны и преданны. Этого тебе должно быть довольно, господин, — с досадой проворчал Хелхал.

— Да, этого достаточно — по крайней мере для порабощения, если уж не для украшения мира. Но превращать в гуннок самых прелестных, самых неукротимых из этих белокурых богинь предоставляю я вот этим рукам, — и Аттила самодовольно вытянул вперед короткие, но сильные руки, напрягая железные мускулы. — Сопротивление красавиц только сильнее возбуждает мою страсть; мои ласки становятся более жгучими, когда я вспоминаю о своей затаенной цели, — удовлетворить мою ненависть ко всему германскому народу! Сколько сотен самых величавых и прекрасных дев отнял я навсегда у их соплеменников! Сначала они, конечно, сопротивлялись, как львицы, однако неволя очень быстро укрощала их. А после того, как у них рождался от меня первый ребенок или потом — от кого-нибудь из моих любимцев, германские женщины становились совсем ручными. Конечно, — после некоторой паузы продолжал Аттила, покачивая головой, — так было не всегда. И предпринятое мною смешение рас не всегда удается: безобразие, видимо, переходит в наследство легче красоты. Некоторые германки, увидев свое дитя, рожденное от гунна, — желтое, кривоногое, уродливое, — швыряли его об стену, вместо того, чтобы прижать к своей груди. Да, помесь не вполне удается! Гуннский уксус заставляет свертываться германское молоко. Мои собственные сыновья от германок вышли неудачными.

Он умолк и потупился.

— У Эллака благородная душа! — сказал Хелхал.

— Он мечтатель! — с неудовольствием воскликнул отец. — Мечтатель и настоящая баба. От своей матери, дочери амалунгов, унаследовал он глупые бредни, бесплодные думы и порывы куда-то вдаль. Эллак чувствителен, как женщина: ему хотелось бы обезоружить одним благородством всех врагов. Благородство! Насколько уместно оно, например, против Византии, против этих жалких и подлых императоров? Сын готки любит больше готов, чем гуннов. Право, я угадываю, кажется, причину его ненависти, — гневно заключил Аттила. — Он не может мне простить, что я, будучи гунном, осмелился сделаться его отцом! Песнями о подвигах готских героев убаюкивала его Амалагильда. Готские героические саги на родном языке втихомолку нашептывала она сыну, до тех пор… пока мне все это не надоело и мать Эллака внезапно… умерла.

Рот Аттилы подернулся легкой судорогой.

— Я был при этом, — хладнокровно заметил Хелхал. — Я и мальчик. Ты запретил ей петь песни на готском языке. Она стала просить: «Дай мне только попеть до конца про славную смерть короля Эрманриха, моего предка. Видишь, сын мой, прежде чем подчиниться гуннам, он вонзил себе…

— Она не смогла докончить, — воскликнул Аттила, — потому что я в гневе ударил ее ногой.

— Она была беременна и скончалась на месте. Эллак находился при этом. Может ли он тебя любить?

— Он должен меня бояться и пусть не рассчитывает, что я сделаю своим наследником его, калеку. Он не может даже владеть мечом!

— Правой рукой — да, но зато левой владеет превосходно, как ты отлично знаешь сам. Нередко побеждал он твоих врагов, с тех пор, как получил увечье, спасая тебя. Это было под Орлеаном. Эллак защитил правой рукой твою голову от громадного камня, пущенного из римской катапульты. Удар был меток.

— Этот камень не убил бы меня, как не убили тучи стрел и дротиков на Каталаунском поле. Ведь ты теперь знаешь, я рассказал тебе, какой смертью я умру. Впрочем, — с досадой продолжал гунн, — не радуют меня и многочисленные другие сыновья. Вчера у меня было их сто восемьдесят два, а сегодня доложили еще о двух новорожденных… Дочерям я давно потерял счет: от них мало проку. Не будет также прока и от моего любимца, красавчика Эрлака… Hо ты сам избаловал его чрезмерною любовью. Гораздо лучше воспитала Эллака отцовская… ненависть. Ну а Дзенгизиц?

— Про того нечего толковать. Дзенгизиц вполне тебе по сердцу, старик. Настоящий гунн!

— Да, лучший наездник и лучший стрелок из лука во всем нашем народе.

— Ну, конечно. Он хоть куда. Я люблю этого отчаянного малого, — благосклонно отвечал Аттила. — Но его мать — ай, какая она была некрасивая! — и он скорчил гримасу, словно ему на язык попалось что-то очень горькое.

— Она происходила из древнейшего рода гуннских ханов, — недовольно заметил старик. — Гораздо древнее твоего.

— Поэтому мой отец, Мундцук, приказал мне жениться на ней. Но знатность не убавила ее безобразия. Вот была отвратительная брачная ночь! И наш сын Дзенгизиц уродился такой же. Он еще безобразнее обоих родителей, взятых вместе. Но хотя этот наследник совершенно не похож на мягкосердечного Эллака, он тоже не годится в цари вселенной. С верховой ездой и стрельбой по ласточкам далеко не уедешь, особенно если на голове царская корона. Вот мой красавчик Эрлак — другое дело.

— Господин! — воскликнул Хелхал. — Неужели пятнадцатилетний мальчик, испорченный твоим баловством, может владеть миром?

Аттила не ответил на этот вопрос. Он шептал, словно остался один:

— Его мать… Это было самое приятное из моих любовных приключений… Обыкновенно я противен женщинам… и добровольно мне отдавались только гуннки…

И Аттила, погрузившись в воспоминания, тихо продолжал, не для слушателя, а для себя:

–…Однажды мой лагерь навестила дочь славянского князя. Она хотела говорить со мной наедине в моей палатке. Я был уверен, что девушка покушается на мою жизнь, однако вместо того она бросилась мне в ноги. Как она была прекрасна! Толстые косы, черные с синеватым отливом; полный, алый, как вишня, рот; персиковый пушок на щеках… И вдруг она ласково шепчет мне: «До моего народа на далеком востоке достигла твоя слава. Я слышала, что ты самый могущественный из людей и нет тебе равного на земле. Я запылала страстью к тебе, я проводила ночи без сна и мне захотелось иметь сына от самого могучего владыки вселенной. Или умереть. Я отправилась в путь, и ехала день и ночь, целые месяцы. Наконец я тебя вижу, могущество заменяет тебе красоту. Поцелуй меня, а если не хочешь, то убей». Поцеловал ли я ее? Эта женщина только одна меня любила… Ты умерла, Любуша, когда родился наш прекрасный мальчик…

— Господин, но ведь ты не отдашь этому ребенку…

— Нет, — с горечью ответил Аттила, очнувшись от своих грез наяву. — Мне предсказано, что Эрлак переживет меня всего на один день.

— Как это, господин? — испуганно воскликнул Хелхал.

— Успокойся. Это предсказание очень жестоко, очень, но мне возвестили и нечто другое, гораздо лучшее. Слушай.

— Я весь внимание.

— Фессалийский колдун…

–…Который предсказал тебе смерть в объятиях прекрасной женщины?

— Тот самый. Я ему вполне верю, потому что он отгадал мои сокровенные мысли. На мой вопрос: «О чем я думал сегодня в бессонную ночь?» он немедленно ответил: «О выборе своего наследника. Не беспокойся о том, великий царь — твой наследник уже назначен судьбой. Есть на свете красавица с белокурыми волосами. Ее красота внушит тебе такую страсть, какой ты никогда не питал ни к одной женщине. При виде ее ты весь задрожишь от восторга. Только она одна может родить сына, который унаследует все твое величие. Он покорит себе все народы Земли». С этих пор я нетерпеливо жду обещанной мне невесты.

— И ты веришь льстивому колдуну?

— Верю. Поэтому, после предсказания, я велел его убить.

— Зачем? Ты думаешь, он тебя обманул?

— О, нет! Ты знаешь, у наших гуннских жрецов есть поверье, подтвержденное временем, что только тот колдун говорит верно… у которого на печени окажется звездочка из белых полосок. Поэтому каждому колдуну после смерти разрезают и осматривают печень. Мне хотелось поскорее убедиться в правильности его предсказания. Я велел убить фессалийца и белая звездочка — нашлась!

Аттила мечтательно смотрел прямо перед собой пустыми глазами. Потом он потянулся и встал.

— Ну, старик, я пойду домой. Уже поздно, и я хочу спать. И пусть приснится мне прекрасная девушка, от которой я буду иметь сына, властителя вселенной.

XXVI

На следующее утро римским послам было объявлено, что повелитель готов их принять в шестом часу.

Хелхал, Эдико и другие вельможи явились к ним и повели в большую приемную залу деревянного дворца.

Обширная полукруглая комната была обита с потолка до пола блестящими белыми занавесями и пестрыми коврами, подобно тому, как у греков и римлян обтягивали покои для новобрачных. Утрамбованный глиняный пол был выкрашен в красную краску.

В четырех шагах от стен шли правильными рядами четырех-угольные деревянные столбы с резьбою и рисунками. Они поддерживали некое подобие галереи. Столбы и стены были увешаны оружием, добытым на войне или полученным в дар от соседних народов.

В зале уже теснилась гуннская знать и воины, когда появились послы. Перед ними предстала пестрая, оживленная картина. Здесь стояли другие римляне и греки в роскошных, дорогих одеяниях, и рядом — финны в оленьих шкурах, полуголые британские кельты, расписанные синей краской, венды — в овечьих шкурах и сьоны — в медвежьих, германцы в шерстяных плащах и доспехах вороньей стали. Но весь этот пришлый элемент составлял лишь небольшие островки в море гуннов.

Аттила сидел на возвышении посреди залы. Несколько ступеней, обитых дорогими, расшитыми золотом коврами, вели к этому деревянному помосту, в центре которого стоял простой, буковый стул с ручками, служивший троном самому могущественному государю того времени. На нем была все та же самая одежда, что и вчера, и Аттила не прибавил к ней ни одного украшения.

Посланники, по указанию Эдико, остановились в дверях и низко поклонились. После этого Максимин хотел подняться на ступени помоста и вручить Аттиле письмо императора, но к нему тотчас подскочил гуннский князь, — это был Эцендрул, — взял у него из рук пурпурный папирус и заставил патриция сойти обратно с первой ступени. Потом он пал ниц перед повелителем и положил царскую грамоту на колени Аттиле, который продолжал сидеть совершенно неподвижно, как будто все это нисколько его не касалось.

— Собственноручное письмо императора Феодосия! — воскликнул Максимин снизу. Он был рассержен и, не стесняясь, повысил голос.

Аттила не пошевельнулся.

— Император желает тебе здоровья и долгой жизни! — произнес опять патриций.

Тогда хан начал медленно говорить, отчеканивая каждое слово и почти не разжимая губ:

— Я желаю императору того же, чего желает он Аттиле. Прислана ли наконец ежегодная дань, которую нам должны обе империи, Эдико?

— Да, господин. Эти посольства привезли ее с собою.

— Ты пересчитал?

— Все верно до единого солида.

— Хорошо. Но где подарки обоих императоров? — продолжил Аттила громче и гораздо грубее. — Я слышал, что дары привезены только одними посланниками от себя. Осмотрел ли ты их, Хелхал? Достойны ли они меня?

— Твое великолепие, господин, не достойно никакого подношения; но, в виду скромного состояния подносителей, можно признать привезенные дары достаточными.

— Раздели их между моими князьями. Не забудь Ардариха и Валамера. Визигаст тоже должен получить что-нибудь. Надо поощрить и пылкого королевича скиров — юного героя, умеющего так сладко играть на арфе. Все должны удостоиться чего-нибудь по их заслугам и по степени их верности. Но что это? — тут черты Аттилы омрачились, словно от горького изумления. — Мне кажется, я вижу между византийскими посланниками знакомое лицо? Вон тот, маленький, который стоит в стороне от других.

И грозный царь, взглянув на Вигилия, будто только сейчас увидел его, хотя на самом деле прежде всего стал искать глазами именно этого человека, лишь только посланники пошли в залу.

— Я уже имел счастье однажды, — начал испуганно византиец, — служить переводчиком…

— Как зовут эту противную жабу, Эдико?

— Вигилий, господин.

— Ах, да, Вигилий! — Аттила гневно повернулся на стуле, а нераспечатанное письмо императора полетело с его колен на пол. — Разве ты смеешь, ничтожная дрянь, являться мне на глаза, пока мне не выданы все перебежчики, как я приказал тебе передать? Неужели я потерплю, чтобы под вашими знаменами мои собственные беглые рабы подняли против меня оружие? Все подданные моего государства должны помнить, что от Аттилы нельзя убежать, от его гнева нет спасения! Ни одна крепость, ни одна укрепленная столица не даст защиты. Даже в золотом дворце в Византии я могу настичь моих врагов и схватить их вот этой рукой! — и он вытянул вперед правую руку.

— Мы явились доложить тебе, — начал со страхом Вигилий, — что у нас находится всего семнадцать перебежчиков, как ты их называешь. Они уже указаны Эгинфию, начальнику пограничной стражи, и будут присланы сюда в цепях в скором времени.

— Семнадцать. Ты потом узнаешь настоящее число. Теперь слушайте вы, посланники императора из Равенны. Я отказываюсь от требования выдать мне человека, утаившего мою долю в военной добыче из Виминациума. Но на каком условии, вы узнаете потом. Кто из вас Максимин, достойнейший сенатор императора византийского?

— Я! Меня зовут Магнусом Аврелием Максимином.

С серьезной благосклонностью взгляд Аттилы остановился на благородном лице сенатора.

— Соизволь, о повелитель гуннов… — начал Приск.

— Меня называют государем.

— Соизволь, о государь гуннов…

Аттила вздрогнул, но уклончивость оратора показалась ему забавной, и он не стал прерывать его, спокойно слушая дальше.

–…Чтобы я, по поручению императора и от имени прибывших со мною послов, ясно и по порядку изложил все обстоятельства, как они есть, а не так, как представляют их тебе твои постоянно меняющиеся и столь часто посылаемые тобою уполномоченные. Ты требуешь от императора Феодосия выдачи всех тех, кого ты называешь перебежчиками, то есть всех, кто по каким-либо причинам предпочел переселиться в нашу страну из-под твоего крепкого владычества. Между тем они поступили так, пожалуй, потому, что твои гуннские законоведы и заплечных дел мастера не всегда судят так справедливо и мудро, как ты думаешь, полагаясь на их добросовестность, и как ты, без сомнения, желаешь. Императору больно выдать людей, которые стали под его державную защиту… Однако, я вижу, ты хмуришься. Значит, я не прав. Тогда будь по-твоему: государь выдаст тебе твоих подданных. Далее ты требуешь кроме уплаты просроченной дани, — я хотел сказать: ежегодного почетного приношения, — взноса за год вперед, под угрозой немедленного нападения! Мы привезли шесть тысяч фунтов золота, а ты требуешь еще тысячу двести фунтов. Наш ответ замедлил по причине плохих путей сообщения в твоем государстве, ты же за это в мирное время осадил наши города: Виминациум, Ратиариум и многие другие; разграбил их и сжег. За каждого, по твоим словам, задержанного перебежчика ты требуешь по двенадцать солидов. Нам, к сожалению, дано полномочие, в случае крайности, соглашаться на все, но умоляем тебя: не настаивай на этом. Ты не можешь себе представить, до какого бедствия доведены все наши провинции; сколько вреда приносят жителям придунайских городов твои конные отряды, опустошающие вокруг всю равнину; они, как стаи волков, совершают набеги на одинокие хижины крестьян и целые города, не выпуская оттуда никого и перехватывая съестные припасы. А в то время, когда гунны представляют внешнюю язву для несчастных горожан, — внутренней язвой, чуть ли не худшей, — служат для них императорские сборщики податей. Для пополнения государственной казны они снимают с горожан последнюю рубашку; берут последнюю постель, так что многие ждут избавления от всех этих зол в самоубийстве. Твои посланники также привыкли, — говорят, им так приказано, — по приезде в Византию… ожидать настолько щедрых почетных даров, что одни эти любезности способны разорить нас вконец. Говорят, будто бы ты именно с этой целью так часто удостаиваешь нас чести принимать твое посольство.

Смелость ритора, очевидно, потешала могучего владыку, и он довольно добродушно заметил ему:

— Пускай мои посланники позволяют подносить себе дары, только бы их не подкупали.

— Императору, — с грустью начал теперь Максимин, — пришлось для удовлетворения тебя просить сенаторские семейства продать с публичных торгов наследственные драгоценности их жен, даже самую необходимую золотую и серебряную столовую посуду, а также дорогие вина, хранящиеся в их погребах…

— Я пью только воду из этого деревянного сосуда, патриций, — сказал Аттила. Он взял кубок со стола и сделал глоток. — Вы жалуетесь, — продолжал он, вытирая толстые губы тыльной стороной ладони, — что ваша казна пуста. Но почему это? Потому что ваши императоры еще с незапамятных времен проматывали деньги на нелепые зрелища, на конские бега, на ненужную роскошь, на разорительные прихоти, или — из малодушного страха перед загробными наказаниями, которые они, впрочем, вполне заслужили — строили храмы и церкви. Неужели у вас недостаточно священных мест, где бы вы могли докучать своим святым визгливыми гимнами и вашим лицемерием? Положим, меня это не касается… Но народ, у которого не хватает железа для защиты от соседей, должен быть домовитым и копить для них свое золото, потому что оно принадлежит более сильному. Как смеете вы расточать мое золото в ваших сундуках? Впрочем, мудрый ритор Приск, я должен прервать твою основательную речь, как бестолковый варвар. Прости, благородный патриций… Мы, гунны, умеем только ездить на лошадях, но мыслить в строгой последовательности — не наше дело. Я всегда путаюсь в государственных делах, — Аттила насмешливо посмотрел на послов. — Приступив к переговорам с вами, я забыл предварительно спросить моего посланника, Эдико, о том, как он исполнил мои поручения и что с ним было в великолепном Византионе.

Императорские послы с удивлением переглянулись.

— Неужели он и в самом деле не расспросил его, — с сомнением прошептал Примут.

— Разумеется, это не правда, — отвечал Приск, также тихо. — Слушай, внимательно, Максимин: сейчас откроется тайна Эдико.

XVII

— Говори откровенно, — приказал хан, — не скрывай перед этими византийцами. Скажи все, без утайки. Ведь это наши друзья, а гунн не имеет тайн от своих друзей.

Эдико выступил вперед, низко поклонился и начал спокойным голосом:

— В несравненном Византионе видел я, слышал и испытал невероятные вещи. Справедливы слова того готского короля, который, пробыв там несколько дней, воскликнул: «В этом городе множество возможных и невозможных вещей!»

Посланники не без удовольствия переглянулись между собой.

— Римское великолепие ослепило-таки этого варвара, — тихонько произнес Приск.

Максимин согласно кивнул ему головой. Между тем Аттила переспросил с ударением:

— Даже невозможных?

— Суди сам, о государь, возможно или невозможно то, что я испытал, сравнительно с тем, что приходилось испытывать другим посланникам. Ты назовешь это невозможным, а я представлю тебе вещественные доказательства противного.

С живейшим любопытством вслушивались все присутствующие в речь германца, который продолжал на латинском языке:

— Вигилий пришел за мной в дом, находившийся возле гавани, где мне отвели квартиру. Этот человек повел меня к Хризафиосу, могущественнейшему вельможе в византийском государстве. Дорога шла мимо целого ряда величественных дворцов, — они составляют как бы отдельный городок и в них живет придворный штат императора, первые сановники, а также находятся присутственные места. Я откровенно восхищался этими зданиями, без всякой задней мысли: но меня поразил при этом странный блеск в глазах моего спутника. В его взгляде был такой же огонь, как и в настоящую минуту, но теперь все его черты выражают испуг. Впрочем, волнение Вигилия объяснилось мне после. Едва мы предстали перед всесильным евнухом, как он, по-моему, совершенно некстати, передал ему в преувеличенном виде о моем восхищении царской пышностью.

Вигилий с напряженным вниманием следил за каждым словом Эдико.

— Безрассудный! — бормотал он сквозь зубы. — Что с ним делается? Но, может быть, он из хитрости прикидывается здесь моим врагом и противником?

— Вигилий прибавил даже, — хладнокровно продолжал германец, — и это была чистейшая ложь! — будто бы я позавидовал обитателям Византии, их богатой и роскошной жизни.

— К чему он ведет этот разговор? — все больше смущался про себя Вигилий.

— Тут Хризафиос сказал: «Ты можешь, Эдико, добыть себе такой же дом, крытый золотой черепицей, и купаться в золоте, если захочешь».

— Когда же наконец перестанет он говорить правду и начнет хитрить? Какой безумный риск! — шептал про себя Вигилий.

— Я удивился. «Для этого тебе нужно только переселиться к нам из земли гуннов», — продолжил Хризафиос.

«Наконец-то я дышу свободно! Он начинает скрывать истину», — мелькнуло в голове Вигилия.

— Я онемел от изумления, — тут Эдико внезапно обернулся и указал рукой на Вигилия. — Вот этот человек вмешался в наш разговор.

— Он сошел с ума! — в ужасе произнес Вигилий, уже давно слушавший Эдико с выпученными глазами и разинутым ртом. Холодный пот выступил у него на лбу; он завертелся туда и сюда, закутал голову плащом и бросился к двери.

Однако четверо гуннов, с самого начала незаметно пробравшихся к нему и отделившие его от других послов, схватили византийца за плечи своими железными руками, тем самым помешав ему упасть, поскольку его уже совсем не держали ноги. Он вынужден был стоять, дрожа всем телом, и слушать обличительную речь Эдико. Германец опять заговорил совершенно хладнокровно и только ближе к концу разразился гневом.

— Вигилий спросил меня: «Имеешь ли ты свободный доступ к самому Аттиле — во время охоты, походов или на отдыхе — в его палатку, спальню?» Я отвечал: «Когда обязанности наместника не задерживают меня в Пеонии, на берегах Савы, или когда государь не отправляет меня куда-нибудь во время войны полководцем, а в мирное время — посланником, то я всегда нахожусь при нем и поочередно разделяю с другими знатными людьми высокую честь стоять на страже у его изголовья и подавать ему, утром и вечером, свежую воду для питья». Тогда евнух пропищал своим визгливым голосом: «Счастливец! Какое ожидает тебя благополучие, если только ты сумеешь молчать и выкажешь немного мужества. Я сам предоставлю тебе несметные богатства и блестящее положение. Но нам нужно хорошенько переговорить между собою. Теперь я спешу в императорский дворец. Сегодня вечером приходи ко мне ужинать, но один, без своей свиты и спутников».

Вигилий вдруг захрипел.

— Я все еще не угадывал гнусного замысла, полагая, что меня просто хотят задобрить, как влиятельного человека, который может способствовать заключению мира с Византией. Ничего не подозревая, я обещал прийти. Хризафиос махнул рукой. Вигилий вывел меня из комнаты, а сам остался. Вечером я пришел в назначенный час к ужину и встретил у евнуха только одного гостя — то был опять-таки Вигилий.

Тут византиец грохнулся об пол, несмотря на поддержку гуннов. Они грубо подхватили его с земли и пододвинули ему скамейку, на которую он и сел, прислонившись спиною к одному из столбов. Между тем восемь дюжих рук держали его по-прежнему, как в тисках.

XXVIII

Совершенно растерявшись, слушали остальные послы доклад Эдико. Тот продолжал:

— После того как невольники унесли остатки ужина, Вигилий запер за ними дверь, предварительно убедившись, что никто из них не остался в соседней комнате. Потом оба византийца взяли с меня клятву, что я сохраню в строжайшей тайне наши переговоры, если даже не соглашусь на их предложение, по их словам, крайне выгодное и нисколько не опасное для меня. Я поклялся, потому что хотелось во что бы то ни стало разоблачить замыслы византийцев.

— Так-то ты держишь клятву, подлый германец! — не выдержал наконец Вигилий в порыве бешенства и отчаянья.

— Я ее и не нарушаю, — сказал Эдико, не удостоив врага даже взглядом. — Я поклялся молчать спасением своей души и загробным блаженством, как клялись вы оба; но ваш христианский рай мне вовсе не нужен. После смерти меня возьмет Вотан в свою Валгаллу^[9]. — И, Эдико прибавил после этого отступления:

— Тогда первый советник императора хладнокровно сказал мне в лицо: «Убей Аттилу!»

Крики бешенства и ужаса, стоны изумления потрясли стены громадной залы. А Эдико продолжал:

— «Убей Аттилу! Беги в Византию! Будь первым после меня по могуществу, богатству и блеску». К счастью, по правилу византийского устава, я должен был оставить свое оружие у порога. Если бы не так, то несдобровать бы обоим злодеям, вероятно, я уложил бы их на месте. Но теперь я только вскочил с мягких подушек дивана, будто ужаленный ядовитой змеей, и хотел выбежать вон — на свежий воздух. Но тут — не знаю, как это случилось — передо мною вдруг встала окровавленная тень…

Глубокое внутреннее волнение прервало голос Эдико.

— Тень моего отца, — продолжал он, оправившись. — И я вспомнил ужасную клятву, данную ему. Ты знаешь ее, о, государь?

Аттила утвердительно кивнул головой.

— И отец мой как будто сказал строгим голосом: «Вот самый удобный случай исполнить страшную клятву — ты должен открыть позорный замысел императора перед целым светом».

Четверо римлян смотрели друг на друга, онемев от ужаса.

— Это… это… невозможно! — в смущении пробормотал маститый Максимин.

— Ты будешь иметь доказательства в своих руках, — спокойно отвечал Эдико.

— От Хризафиоса можно всего ожидать, — шепнул Приск сенатору.

–…Вот почему, — снова начал германец, — я настоял на том, чтобы посольство сопровождал достойнейший из вельмож Византии, и выбрал тебя, Максимин, чтобы ты присутствовал при разоблачении гнусной тайны. Я заглушил голос оскорбленной чести и согласился на сделанные мне чудовищные предложения, но, желая иметь в руках верные доказательства, прибавил: для исполнения замысла нужны деньги, фунтов пятьдесят золота… чтобы… наградить воинов, которые будут стоять со мной на страже у палатки государя. «Вот они!» — с жаром воскликнул евнух, вскочил с места, схватил маленькую шкатулку, спрятанную в мраморной стене, и собственноручно отсчитал червонцы в мешок из черной кожи.

Вигилий громко застонал, вырываясь из рук стороживших его гуннов.

— Хризафиос подал мне мешок, и я заметил, что на нем вышита красным шелком надпись: «Собственность Хризафиоса». «Нет, — сказал я. — Я не возьму их, пока не заслужил. Сначала нужно исполнить обещание, а потом брать награду. Ведь, кажется, со мною вместе отправляется посольство к гуннам?» — «Да, — отвечал Вигилий, — и я назначен послом. Дай мне кошелек, Хризафиос, мой высокий покровитель. Потом я передам его Эдико». Евнух повесил ему на шею черный мешочек, который он носит с тех пор на груди — под одеждой!

— Он и теперь на нем! — воскликнул Аттила. — Живей! Обыскать его! Откиньте хламиду, шарьте под туникой! Поспеши, Хелхал!

Гунны сдавили византийца, как в тисках. Хелхал принялся шарить у него под одеждой, дернул за шнурок, оборвал его и вытащил из-за пазухи злополучный черный кошелек. Он внес находку на помост и положил к ногам господина.

Волна бешенства прокатилась по рядам гуннов.

— «Соб-ствен-ность Хри-за-фио-са», — прочитал по складам Аттила, нагнувшись над кошельком. Потом он отшвырнул его ногой и сказал: — Выньте червонцы и взвесьте золото, точно ли там пятьдесят фунтов, как говорит Эдико.

— А хоть бы и так! — крикнул Вигилий, собираясь защищаться. — Все равно Эдико нагло врет!

— Неужели? — насмешливо спросил Аттила. — Зачем же тебе было тайно везти сюда такую сумму?

— Господин… это для закупок в гуннской стране… Для меня и моих товарищей… съестные припасы… корм для лошадей и мулов. Могли также понадобиться другие вьючные животные, если бы эти пали по дороге…

— Замолчи, лжец! Эдико сказал тебе еще в Византии, что от самой границы моих владений вы будете считаться моими гостями и будете получать все бесплатно. Вам даже было запрещено делать покупки, потому что византийские послы под видом этого устраивают подкупы и выведывают, что им нужно.

— Тем не менее все, сказанное германцем, пустая выдумка и обман.

— Даже и этот документ от императора тоже обман? — спросил Эдико, не глядя на Вигилия. Он вынул свиток папируса из кармана в перевязи оружия.

— С византийскими мужами нужно быть осмотрительным. Я потребовал письменного заявления от императора, на тот случай, чтобы он не отрекся от своего подстрекательства к убийству, когда я совершу кровавый замысел и потребую награды. Желание твоих врагов убить тебя, государь, было так велико, что они допустили промах и перехитрили сами себя. Тотчас, несмотря на поздний час, Хризафиос с Вигилием повели меня в покои императора, разбудили Марциала, государственного канцлера, и отправились к Феодосию. Император не ложился, нетерпеливо ожидая, чем кончатся наши переговоры. Конечно, я не удостоился приема в столь поздний час и остался ожидать в приемной. Здесь, в одиночестве, мне показалось, что я вижу все это во сне. Но вскоре царедворец вернулся и принес мне исписанный государственным канцлером документ, — внизу стояла собственноручная подпись императора, красными чернилами, которые никто не смеет употреблять, кроме него. Канцлер с гордостью заметил, что он сам составлял документ об убийстве, так как на его обязанностях лежит составление всех документов и государственных актов. Действительно, я увидел перед собой тщательно написанный формуляр, разделенный на параграфы и скрепленный канцлерской подписью. «Я всегда сам пишу государственные акты, — самодовольно повторил Марциал, заметив мое удивление. — Это составляет привилегию моего звания».

— Читай! — приказал Аттила. Эдико развернул папирус.

— «Во имя Господа нашего Иисуса Христа! Император, Цезарь Флавий Феодосий, победитель над гуннами, готами, антами и славянами, вандалами и аланами, персами и парфянами, благочестивейший, взысканный Богом, славный, победоносный, непобедимый, достойный поклонения во веки веков, Август, одобряет и приказывает, чтобы Эдико совершил спасительный подвиг умерщвления нашего злейшего врага, что было предложено ему Хризафиосом и Вигилием. Пятьдесят фунтов золота выдали ему вперед; остальное он получит по исполнении дела в награду. Сам же он должен, после бегства в Византию, получить сан патриция, дом, крытый золотою черепицей, и годовое содержание в двадцать тысяч солидов». Затем следуют подписи: императора и государственного канцлера.

— Станешь ли ты теперь запираться, собака?! — крикнул Аттила.

— Сжалься! Помилуй! — завопил Вигилий, падая на колени. — Пощади мою жизнь!

— На что мне твоя жизнь? Положим, недурно было бы украсить землю гуннов, повесив на красивом дереве — по пути имперских легионов — византийского посла, покушавшегося на жизнь государя, к которому он был послан! На грудь ему следовало бы повесить доску, обозначив на ней его преступление. Но будет гораздо лучше, когда другой посол, — достойный полного доверия, честный человек, — расскажет императору в Византии, перед лицом всего сената, виденное и слышанное им в лагере Аттилы. Благодарю тебя, Эдико, что ты придумал это и взял с собой Максимина. А тебя, патриций, я прошу обличить гнусный замысел ради справедливости.

Почтенный сенатор потупился, не смея поднять головы. Он, как подкошенный упал на скамью и спрятал лицо в складках плаща. Напрасно Приск и друзья из западно-римской империи старались ободрить его. Но вдруг он порывисто вскочил на ноги.

XXIX

— Я расскажу все, положись на меня, повелитель варваров! Такие позорные поступки нескольких негодяев не должны порочить имени римлян. Я сделаю это!.. Сделаю!.. Хотя бы император повелел казнить меня за правдивое слово. Он должен выслушать от меня всю истину. Он и весь сенат в полном составе!

— Хорошо. Ты нравишься мне, старик. Когда же вы поставите злодея перед императором и сенатом, тогда свяжите ему руки за спиной, а кошелек повесьте на грудь и спросите Хризафиоса: знает ли он этот мешочек? А Феодосию же скажите: «Так говорит Аттила, сын Мундцука, повелитель вечерней страны: ты, Феодосии, и я, мы имеем между собой одно общее — от благородных отцов произошли мы оба, но Аттила сберег и еще больше возвысил славу отцовского имени, а ты, Феодосий, напротив, омрачил величие унаследованного трона. Ты не только сделался слугою и данником Аттилы, но, как негодный раб, вступил в заговор с другими рабами и задумал убить Аттилу, своего господина». И еще скажите: «Как низко упало величие Рима!» Помню, бывало в детстве, слова «Рим», «император», «цезарь» устрашали целые народы, как отдаленные раскаты грома. Однажды я спросил отца: «Скажи, кто такой император — цезарь?» Он отвечал мне: «Тише, тише! Не поминай его так легкомысленно! Первый цезарь был бог, спустившийся на землю, и все его потомки унаследовали грозное могущество и славу. А слово «император» означает владыку, которому принадлежит необъятная власть и который окружен несказанным великолепием». А теперь?.. А нынче?.. Два императора униженно молят в деревянном бараке гунна о мире и тайно стараются натравить меня один на другого. Они оплачивают мир грудами золота и ценою постыдной дани. И после того эти римляне имеют дерзость писать картины, где они представлены господами, а гунны — их подданными. В дымящемся Милане проехал я по трупам — там легло девять когорт — во дворец цезарей. Столовую дворца украшала картина, вся составленная из мелких пестрых камешков, очень искусно, должен в том сознаться. И что же она представляла? Императора Валентиниана на троне в Равенне, окруженного величием победной славы, и девять варварских царей во прахе перед ним, повергающих к его стопам груды золота, как приличествует покорным данникам. Двоих из них он попирал ногою, они были в одежде гуннов, и, когда я ближе присмотрелся к ним, к их лицам, то узнал себя и брата Бледу. Моим первым движением было разнести картину в куски моим мечом, но потом я передумал. Вот взгляните, римляне, как восстановлена здесь правда.

По знаку Аттилы, слуги отодвинули один из пестрых ковров за его спиной, и глазам присутствующих предстала громадная мозаичная картина. Она также представляла поклонение подвластных царей своему владыке, но на троне восседал сам Аттила, а распростертые перед ним на земле данники были облачены в цезарские порфиры и как две капли воды походили лицом на императоров Феодосия и Валентиниана.

Римские послы побагровели от стыда и гнева. Аттила остался доволен своим сюрпризом.

— Спустите ковер, — приказал он. — Истина, кажется, больнее режет глаза этим людям, чем мне тогда в Милане — глупое хвастовство. Но самая худшая, самая горькая правда еще не высказана мною. Одного из цезарей я представил перед целым светом подлым убийцей… Впрочем, нет, он слишком труслив, чтобы пролить самому чью-нибудь кровь. Он был только подстрекателем наемного убийцы. И кого же задумал он подкупить? Самого преданного из моих слуг. Но германец оказался слишком честен, слишком горд, и ему удалось перехитрить римских умников! Не меня, а предателей предал он. Но кто же согласился помогать убийце? Посланник императора. Цезарь злоупотребил древнейшим международным правом, которого не смеют нарушать даже дикие скифы. Слушайте, мои гунны! Слушайте германцы и славяне и все народы мира! Бесчестен Рим!.. Низок римский император! Позорным словом сделалось имя цезарей… И как я плюю теперь себе под ноги, так выплевываю я из своих мыслей всякое уважение к Риму, так плюю я в лицо Римской империи. Узнайте же теперь, посланники, на каких условиях я соглашаюсь избавить оба ваших государства от войны, то есть от неминуемой гибели.

Я требую, чтобы к моим двумстам женам прибавили еще одну — Гонорию, сестру императора. Ты можешь ответить на это, Максимин, что она уже замужем. Что ж за важность! Конечно, для меня это могло послужить причиной отвергнуть ее, но если бы мне вздумалось отнять жену у самого императора, он уступил бы мне царицу из малодушного страха услышать ржание косматых гуннских коней у раззолоченных ворот своего дворца. Но, — прибавил Аттила с наглой усмешкой, — меня не прельщает супруга цезаря: говорят, она ужасно безобразна, эта ваша царица Василисса. Другое дело Гонория — сладострастная красавица. Еще несколько лет назад она прислала мне свой портрет и обручальное кольцо, предавая в мои руки брата с его царством, жалуясь на цезаря, что он заставляет ее отцветать в безбрачии, и предлагая мне жениться на ней. Знаю, что я не особенно красив и соблазнителен, и она знает это, но римлянка, в которой закипела кровь, готова выйти замуж за сатану из христианского ада. Итак, я хочу ее иметь, в браке или вне брака. Но я требую за ней также приданого, достойного меня. Вы должны уступить мне всю страну по Дунаю от моих пионийских границ до Новы во Фракии — в длину, и на пять дней гуннской езды верхом — в ширину. Вы не должны больше вести торговлю по Дунаю, чтобы под видом этого не делать разведок в моих владениях. Границей здесь должен служить Наиссус.

Подавленные послы молчали. Лишь Ромул с видимым неудовольствием ответил:

— Если бы ты даже добился руки Гонории, то не можешь иметь притязаний на территорию государства. По римскому праву женщины не наследуют земель.

— А по гуннскому — наследуют. Что мне до вашего права?.. Впрочем, я еще не дошел до конца. Всех перебежчиков вы должны выдать мне головою. По моему счету, их у вас четыре тысячи девятьсот тринадцать. Вы уплатите потребованные ранее пять тысяч фунтов золота; выставите сто заложников сенаторского звания; сравняете с землею укрепления Византии, Рима и Равенны и не двинетесь с места, пока я, — когда растает снег этой зимой в германских лесах, — не завоюю всей страны от Понта до Британского моря, от Геркулесовых столпов до ворот Адрианополя. Если вы не исполните в точности всего этого, то горе вам — Византия и Рим! Вы стоите одиноко, не рассчитывайте, как три года назад, на помощь вестготов. Там трое братьев грозят друг другу мечом и кинжалом, оспаривая один у другого забрызганный кровью трон. А если тот из них, за кем останется победа, пойдет против моей воли, — мой добрый друг Гейзерих, вандал, немедленно высадится с многотысячным войском у устьев Родануса. Суабы и аланы, которые были тогда против меня, теперь мои союзники; за меня будут теперь также франки, подкупленные золотом. Последнюю кучку бургундцев растопчут копыта моих коней, Их лучшее войско, вместе с отважным королем Гундикаром, истреблено пятнадцать лет назад, — в кровопролитном сражении под Вормсом. Аллеманы не смеют противиться моей власти; тюрингенцы отворят мне с трепетом, как и тогда, засады в своих зеленых рощах; маркоманов и квадов я пошлю вперед застрельщиками; остготов, гепидов, лонгобардов, герулов, ругов, скиров, моих гуннов из западной половины царства, соберу в одно войско и поведу их к закату солнца, на Рейн. Галлия и Италия достанутся мне; Испания и Британия — Гейзериху. Одновременно с тем хлынут к восходу солнца восточные орды моих гуннов, вместе с антами и славянами, аварами, сарматами, скифами и другими народами, имена и свирепая неукротимость которых вам пока неизвестны. Многие из них считают человеческое мясо лакомее баранины и говядины. Всех их я двину на врагов в один и тот же день под предводительством моих сыновей, потому что сам хочу пожать руку Гейзериху на развалинах Тулузы. Мои полчища спустятся вниз по Дунаю и нападут на Феодосия. Ведь даже на дальнем западе и юге я вооружен против вас лучше; со мной парфяне, персы, исаврийцы, сарацины и эфиопы. Горе вам в тот день, когда парфянин и гунн весело помчатся один навстречу другому в византийском ипподроме!

Аттила умолк, наслаждаясь ужасом посланников. Он как будто ожидал возражений, до того пристально были устремлены на римлян его глаза.

Наступило продолжительное робкое молчание.

Наконец, впечатлительный ритор не смог больше выдерживать; жажда противоречия преодолела в нем осторожность, развязала ему язык; хриплым, прерывающимся голосом возразил он царю гуннов, но его протест вылился в форму вопроса:

— А… когда ты возьмешь у нас все это… то что же ты милостиво нам… оставишь?

— Души! — без запинки отвечал Аттила. — И еще кое-что. Первосвященнику — там, в Риме, лишенном своих укреплений, — оставлю гроб того иудейского рыбака, которого он так почитает. А вам всем — ваших матерей навсегда. Что же касается ваших жен, дочерей и сестер, то вы можете располагать ими, пока они не приглянутся мне… Молчи, отважный Примут! Ни слова! Ни вздоха!.. Все должны вы мне уступить, хотя бы я захотел вымотать у вас заживо все внутренности. Вот какими беспомощными, обреченными на неизбежную гибель лежите вы у моих ног! Вы не можете устоять против меня, если бы даже у вас хватило на это мужества. Ступайте! Я вас отпускаю! Сегодня был великий день, потому что Аттила — меч бога войны, отомстил Риму за все народы, которые он топтал своей пятой в течение целых веков.

XXX

Эдико отвел связанного Вигилия в одну из многочисленных деревянных башен, служивших темницами; они были снабжены крепкими дверями, плотно закрывающимися ставнями и возвышались по углам улиц в лагере гуннов. Их плоские кровли находились на значительном расстоянии от соседних жилых домов, так что прыжок с высокой крыши на ближайшее здание казался невозможным.

Посадив византийца под стражу, германец догнал остальных послов, которые медленно шли домой, понурив головы.

Узнав Эдико, Максимин остановился и с упреком сказал:

— Ты, германец, затоптал сегодня в грязь римское государство!

— Это сделал не я и не Аттила, — возразил Эдико, — а ваш же император. Я только вскрыл бесчестный замысел…

— Да, — с досадой перебил Приск, — но я заметил при этом твое затаенное злорадство.

— Не стыдно ли тебе? — заметил Примут.

— Ведь ты не гунн, — упрекнул его и Ромул.

— К чему ты стараешься еще сильнее увеличить безумное самомнение варвара? — спросил Максимин. — Аттила и так считает себя чуть ли не земным богом.

— И откуда у тебя взялась эта неумолимая ненависть к нам, — начал Приск, — ведь, казалось бы, такому человеку, как ты, германцу родом, Рим должен быть ближе…

— Чем гунны? Ты это хочешь сказать, мудрый ритор? Так думал и я в былое время, так думал и мой отец. Но вы сами, римляне, излечили меня от этого безумия — уже давно и навсегда. Гунны грубы, дики, свирепы, — вы образованны, деликатны, учены… Но вы пропитаны ложью до мозга костей! К несчастью, я испытал это на себе.

— Говори дальше, чтобы мы могли тебя опровергнуть, — выкрикнул Приск.

— Это произошло двадцать лет назад. Узкая полоса земли, населенная скирами — к востоку от страны Ругов, становилась тесной для быстро возрастающего населения, потому что с того времени, как мы сделались оседлым народом и стали прилежно возделывать плодородный чернозем по берегам Дуная, Вотан и Фригга, Фрейя и Донар постоянно увеличивали наше число. Король Дагомут предложил рассудить это дело, и народ рассудил его, собравшись вместе. Было решено, что с наступлением весны третья часть мужчин, юношей и мальчиков, по жребию, отправится искать себе новое отечество. Жребий пал, между прочим, и на наш род, — самый знаменитый после королевского. Вотан указал нам дорогу. У отца было пятеро сыновей, способных носить оружие. Я, самый младший, только что был посвящен королем Дагомутом в звание воина. Вся наша семья со свитой и вольноотпущенниками направилась вниз по Дунаю. Мундцук, отец Аттилы, предложил нам поступить к нему на службу, предлагая необыкновенно щедрое вознаграждение, потому что скиры славились своей отвагой и силой, а отец мой, Эдигер, был знаменитый герой. Однако он отвечал Мундцуку: «Император византийский раньше нанял нас, хотя за меньшую плату, но мне приятно служить римскому императору из чести, чем гуннам — за золото». Император поселил нас во Фракии; мы много лет сражались за Византию против гуннов, против Мундцука.

— Я знаю, — отвечал Максимин, утвердительно кивнув головой. — Вы отлично сражались и примерной верностью приобрели громкую славу.

— А известно ли тебе, патриций, какую мы получили благодарность? Несколько лет спустя кроме гуннов Византии стали угрожать другие варвары, пришедшие с востока. То были роксоланы. Мы продолжали бесстрашно сражаться против обоих врагов, строго исполняя свой долг. Но как поступил с нами император? Он по своей мудрости рассчитал, что роксоланы были гораздо многочисленнее нас и предательски выдал им скиров. Неожиданно, в ночное время, императорские полководцы напали на нас, перебили беззащитных во сне, продали пленных в рабство на византийских рынках, а возделанную нами землю и наше имущество подарили роксоланам. В эту ночь кровавой резни были убиты у меня два брата; двое других попали в плен; мой отец, раненый, бежал от врагов вместе со мною и кое с кем из нашей свиты. Приютом нам послужил пограничный лес в горах Родона. Тут нас окружили со всех сторон гунны той же самой орды, с которой мы воевали столько лет, но, сталкиваясь в кровопролитных сражениях — под византийскими знаменами. Нас взяли в плен и повели к Мундцуку; мы были уверены, что нам не миновать лютой казни. Между тем повелитель сказал: «Несчастье храбрых людей для нас священно. Теперь вы узнали честность римлян — узнайте же и лютость гуннов». И он снял наши узы, подкрепил нас вином и пищей, и сам перевязал раны моего отца, который ссадил с лошади не одного из его храбрых гуннов! С тех пор мы стали служить гуннам и никогда в этом не раскаивались. Мой отец, умирая от римской стрелы, заставил меня поклясться на мече именем Эру, бога войны, ненавидеть Рим и Византию и всеми силами стараться вредить им, пока я жив. Мало того, он потребовал, чтобы я передал эту ненависть своим внукам. Я обещал отцу исполнить его последнюю волю, потому что в душе уже давно поклялся в непримиримой ненависти к Риму.

Наступило долгое молчание.

Наконец Максимин произнес, качнув седой почтенной головой:

— Так вот как? Ты передаешь вражду даже по наследству. У тебя есть сын?

— Да.

— И ты учишь его ненавидеть Рим! И ты заставил его повторить ту же клятву?

— Да, римлянин, — раздался вдруг звонкий юношеский голос. — И я твердо сдержу слово.

Стройный красивый мальчик лет пятнадцати, незаметно шедший до сих пор позади Эдико и слышавший каждое слово, подскочил к отцу, обнял его и скрылся.

— Это был?..

— Мой, сын. Как только он достигнет совершеннолетия, я заставлю его поклясться. И мой Одовакар не изменит данной клятве.

XXXI

Поздно вечером в тот же день, окончив приготовления к отъезду, безотлагательно назначенному на следующее утро, четверо друзей сидели у крыльца, желая подышать чистым воздухом после ужина. Невольники вынесли им скамьи и подножья, укрытые коврами.

Мрачное настроение римлян еще более усиливалось в душной атмосфере темной ночи. На небе не было видно ни звезд, ни месяца.

Поблизости от дома, на углу широкой улицы, пылал костер, разложенный стражей. Около него лежали два гуннских воина, готовых, когда наступит очередь, сменить часовых у западных ворот.

Приск с участием взял руку маститого сенатора, который временами тяжело вздыхал, опустив голову на грудь.

— Благородный друг, неужели ты страдаешь так жестоко? — спросил ритор.

— Я уничтожен! Какой позор!.. Что может быть хуже этого? Не знаю, как мне жить после того, что я был вынужден услышать сегодня от гуннов, не имея возможности опровергнуть их обвинения!

— Погиб Рим и вся вселенная! — мрачно продолжил Примут.

— Кто спасет их от гуннов? — вздохнул Ромул.

— Германцы! Готы! Франки! — раздались вдруг в темноте громкие голоса.

— Кто идет? — крикнули лежавшие у костра гуннские воины, вскакивая на ноги и направляя копья в сторону прямой улицы от западных ворот.

— Мы — готы! Франки! Тюрингенцы! Аллеманы! Фризы! Саксы! Дорогу нам, если не хотите быть побитыми!

— Кто вы такие? — крикнул начальник стражи.

— Посланники тех народов, которые мы назвали. Ваши часовые у ворот велели нам назвать себя, когда мы наткнемся на ваш караул. Ишь ведь какая темень! Мы должны говорить с повелителем гуннов.

— А с какою вестью пришли вы к нему? Скажите, если это не тайна, — спросил Приск. — Мы тоже посланники из Рима и Византии.

— Наша тайна скоро обнаружится, — расхохотался в ответ рыжий кудрявый франк. — Аттила воображает, что все должны повиноваться мановению его руки. Посмотрим, что он заговорит, когда узнает о цели нашего посольства.

— Ведь ты остгот, — сказал один из гуннских начальников стоящему рядом с ним человеку. — Я знаю тебя, Витигиз. Наш государь нетерпеливо ждет вашего короля Валамера. Прибудет ли он сюда?!

— А вот увидишь. Гей, товарищи! Пойдем! — довольно дерзко отозвался остгот.

И вновь прибывшие направились дальше, звеня оружием. Их было двенадцать человек. Освещенные сзади трепещущим пламенем костра, эти могучие фигуры казались еще выше. Шлемы и шапки чужестранцев были увенчаны орлиными крыльями, медвежьими мордами с оскаленными зубами, турьими и оленьими рогами. Длинные плащи из меха у этих исполинов дремучих лесов спускались с широких плеч, между тем как острые концы копий достигали как будто до самых туч, когда их освещала внезапная вспышка огня.

Молча, с удивлением смотрели им вслед римляне.

— Вот этих еще не сокрушили гунны! — заговорил Максимин. — Пойдемте-ка на покой. Если нам и не удастся заснуть, все-таки тело требует необходимого отдыха.

XXXII

Когда на следующее утро посланники стали собираться в дорогу, они сильно удивились, увидев рядом со своими повозками, носилками и лошадьми еще несколько новых повозок и породистых коней, подведенных к крыльцу.

— Это дары Аттилы вам, — сказал Эдико и, откинув крышку одного из сундуков, указал на груды звериных шкур, прибавляя:

— Вот лучшие меха, которые носят самые знатные из наших вельмож. Но подождите. Вам приготовлен еще один подарок. Мне поручено позаботиться о нем, а также проводить вас для безопасности до границы.

— Где Вигилий?

— Отослан вперед, — отвечал подошедший Хелхал, которому также было приказано, хотя и не далеко, проводить отъезжающих в знак почета. — Государь нашел, что вам не будет приятно ехать вместе с преступником, закованным в цепи.

— Этот варвар совершенно непостижим и полон противоречий, — тихо сказал Приск Максимину. — Он жаден до золота, хуже византийского фискала; иногда кажется, что вся его государственная мудрость и всесветное могущество направлены только на то, чтобы собрать отовсюду как можно больше золота…

— Золото — громадная сила не в одной только Византии, ритор. Ведь и эти бесчисленные орды скифов приходится вознаграждать, подкупать, задабривать золотом или тем, что можно приобрести на него.

— А грабеж? — насмешливо спросил Примут. — И наряду с такой жадностью, — продолжал сенатор, — Аттила проявляет самую бескорыстную щедрость. Вот хотя бы относительно нас: он знает, что ему не удастся подкупить меня, да притом же Аттила во мне и не нуждается, так как я не пользуюсь влиянием при дворе, это ему хорошо известно.

— Да, он знает твою честность.

— А между тем, когда я обратился к нему с просьбой, он выказал себя вполне бескорыстным. Вдова одного из моих друзей, префекта Силлы, взятая в плен в завоеванном городе Ротиарии — вместе с детьми, — умоляла меня выкупить ее. Когда же я предложил Аттиле пятьсот червонцев за несчастную семью, он серьезно взглянул на меня и сказал: «Отдаю тебе этих пленников без выкупа». Почему корыстолюбивый гунн поступил таким образом?

— Ты понравился ему, старец, — отвечал Эдико, слышавший последние слова, — и он хотел не уступить тебе в величии души. У него есть свои недостатки, но повелитель гуннов не мелочен, он велик даже в своих пороках.

Разговаривая таким образом, посланники в сопровождении Эдико и Хелхала миновали южные ворота. За стенами селения им встретилась большая толпа мужчин, женщин и детей, радостно приветствовавших римлян на их родном языке.

— Что это значит? — удивленно спросил Максимин. — По языку и платью эти люди должны быть нашими соотечественниками.

— Да, это римляне, — отвечал Хелхал. — Тут их триста пятьдесят человек.

— Военнопленные, — продолжил Эдико, — доставшиеся на долю государя. Он дает им свободу в честь тебя, Максимин! Ты должен сам привести их обратно в свое отечество. Аттила рассудил, что такому почтенному гостю, как ты, не может быть лучшего подарка.

— Слава великодушному Аттиле! Слава Аттиле! Слава ему и благодарность! — с восторгом кричали освобожденные. И посланникам против воли пришлось вторить их приветствиям.

— Удивительно, — сказал после долгого молчания Приск Максимину. — С проклятием чудовищу переступили мы его границы и с презрением…

— А он заставляет нас уезжать со словами благодарности. И сумел внушить к себе некоторое почтение…

— Демонический характер! В настоящее время нет человека могущественнее его на земле.

— К сожалению, да. Где избавитель, который освободит нас от Аттилы и его страшного могущества? Я не вижу никого, кто бы мог сокрушить эту стихийную силу.

XXXIII

Вернувшись с проводов домой, Хелхал нашел у себя посланника Аттилы: хан немедленно требовал его во дворец.

— Иди скорее! — торопил старика посланник. — Государь принимал прибывших вчера послов. Он страшно разгневан, а те сейчас же ускакали обратно.

Неподвижный, точно выточенный из желтого дерева безобразный идол, с искаженным злобой лицом, стоял Аттила в кабинете своего домашнего дворца у железного стола, заваленного письмами и римскими географическими картами всего запада: Галлии, Германии, Реции, Норикума и Паннонии.

Старик в тревожном ожидании взглянул на хана, угадывая, что же в душе Аттилы возбудило такую бурю страстей. Его руки тряслись, на лбу вздулись жилы. Ему как будто недоставало воздуха. Он задыхался и, прежде чем успел заговорить, его губы свела судорога. Хан откашлялся и плюнул на белый ковер, покрывавший пол. На светлой ткани тотчас показалось большое кровавое пятно.

— Что с тобой? — испуганно воскликнул Хелхал, подбегая к Аттиле.

— Ничего, — хрипло произнес тот. — Кровь от сердца прилила мне к горлу и стала душить. Но это пустяки: скоро польется страшными потоками чужая кровь.

Он остановился и продолжил, спустя некоторое время:

— Подумай, Хелхал… они осмелились… Эти тюрингенцы!.. Прямо в глаза отвечать мне отказом. Они готовы к сопротивлению. Ты знаешь из-за чего?

— Я догадываюсь.

— Ну, скажи!

— Из-за дани молодыми девушками, которой ты потребовал. Недаром я предостерегал тебя.

— Но я хорошо сделал, что не послушался предостережения. Теперь они по крайней мере обнаружили свою строптивость, которая их и погубит. Ирминфрид, дерзкий тюрингенец, сказал: «Мы на все согласны. Требуй чего хочешь и тебе не будет ни в чем отказа. Мы сознаем свое бессилие. Отбери у нас всех рабов, коней, весь рогатый скот, драгоценности наших жен… Но женщин мы тебе не уступим». — «А мне именно этого и надо, — отвечал я. Что мне в вашем нищенском имуществе?» — «Тогда пусть лучше погибнет наш народ и имя тюрингенцев исчезнет с лица земли!» ответил посланник и умолк, мрачно потупившись. Тут к нему подошел человек, стоявший справа, и взял его за руку, говоря: «Утешься, тюрингенец, мы, аллеманы, ваши соседи. Поток гуннских полчищ едва задел наши поля и луга, мы живем в стороне от их ужасной дороги, но если вам предстоит сражаться за целомудрие ваших белокурых дев, то, клянусь Циу и Берахтой^[10], мы станем биться вместе с вами. Наши шестеро королей согласны поддержать вас, и я говорю это от их лица, перед грозными очами Аттилы». Едва он кончил — я онемел от ярости и удивления. Тут к нему подошел другой и сказал: «И мы также, хатты, с Логаны, и прибрежные жители среднего Рейна, и даже дальние салийцы с устья реки, — поспешим вам на помощь. Три года назад франки воевали против франков, — могучий владыка принудил жителей восточной страны идти против своих соплеменников на западе. Даже и теперь его золото чуть не подкупило западных королей, но когда до них дошла весть о такой гнусности, о такой неслыханной дани, то они решили возвратить Аттиле полученные подарки. И золото гунна, вместе с другими драгоценностями, находится теперь на пути сюда. Есть немало тюрингенских саг, в которых говорится о кровавых битвах между нашими и вашими предками на пограничной черте, но когда возмутительная весть достигла наших лесных деревень, то наши князья поклялись, как и десятеро франкских королей, забыть старую вражду. Копье хаттов и боевой топор франков не откажутся защитить вас от позора, чтобы лучезарные боги не видели такой мерзости на земле. Призываю в свидетели Вотана и Гольду^[11] в том, что вы можете на нас рассчитывать. Меня уполномочили передать это государю Аттиле все хаттские судьи, а со мною прибыл вот этот человек — Хильдеберт, посланный от франкских королей». Наконец, выступил вперед седой, как лунь, великан, походивший скорее на одного из готских идолов, выточенных из дуба, чем на обычного смертного. Исполин вытащил из-за пояса длинный каменный нож, — трое моих князей в испуге подскочили к нему, — он сумел перехитрить моих приближенных, когда они отбирали у иностранцев оружие. Однако старик положил только пальцы правой руки на лезвие и сказал: «Клянусь за саксов, именем Сакснота; меня, Горзавальта, посылают саксы с устья Визурги. Они говорят мне так: „Пусть тюрингенцы и все их союзники в этой священной войне пришлют нам своих жен и дочерей: многие тысячи судов стоят у берегов Саксонии и страны фризов, потому что фризы также примкнули к нам”. Вот Ритольд из племени азесов, стоящий здесь, подтвердит мои слова: „Отступайте, сражайтесь с неприятелем до нашего берега. Тут мы дадим гуннам решительную битву, подобную последней битве богов. Если мы будем побиты, то верные жители Киля возьмут наших жен и детей вместе с оставшимися в живых мужчинами и перевезут их за море на безопасные острова. Посмотрим, пустится ли за ними в погоню гуннская конница по морским волнам! Но перед бегством мы разрушим наши старинные плотины, освященные богами оплоты твердой земли, и потопим неприятельских лошадей и всадников. Пускай наша страна сделается дном морским, но останется свободной!”» И тут они все дружно взялись за руки: аллеман, тюрингенец, франк, саксонец, фриз, и смело вышли вон. Они стали действовать единодушно, — они, которые прежде жили в беспрерывной вражде!

Аттила в изнеможении умолк, тяжело переводя дух.

— Я предупреждал тебя. Теперь слишком поздно. Уступать им ты не должен. Призови скорее гепидов и остготов.

Но Аттила злобно рассмеялся, качая головой.

— Они отказываются прийти. Валамер прислал ответ, что он по завету совершает жертву богам в священном лесу и потому не может явиться. Низкий предатель! Я — его бог! Мне он должен приносить жертвы! Я знаю, в чем заключается его заветное желание: он хочет, чтобы я поскорее умер. Моим сыновьям он не приносил клятвы и считает себя вправе изменить им, как и гепид. Когда я возразил посланнику Валамера, что братья короля, младшие князья — Теодимер и Видимер — послушаются меня скорее, чем брат, — этот дерзкий отвечал: «Готы привыкли повиноваться только своему королю и никому иному». Тогда, вместо ответа, я рассказал ему историю Каридады, предводителя акациров, но лукавый сармат опять-таки отказался явиться ко мне. «Ни один смертный, — велел он мне передать, — не смеет смотреть на солнце. Как же я могу взглянуть в лицо величайшего из богов?» Он велел предупредить, что скалистые крутые тропинки в его горах очень опасны для верховой езды, и нашей коннице туда не добраться. Но это вздор. Наши лошади цепки, как дикие козы. «Отнеси, — приказал я посланнику, — в подарок от меня королю Валамеру вон тот кожаный мешок, который висит на столбе против моей спальни. В нем спрятана голова одного из коварных князей; ее принесли мне мои сыновья. Голова смотрит на Аттилу открытыми очами, но они мертвы и неподвижны»!

— А что же гепид? — спросил Хелхал. — Ведь Ардарих верен тебе.

— Но он умен; он не хочет прийти сюда, чтобы я не заставил его поклясться в верности моим сыновьям. Он послал мне сказать, что собрал свое войско и держит его наготове, так как утургуры собираются напасть на его владения. Это ложь! Ему нечего бояться: я сам защищаю моих слуг.

Гунн снова замолчал и на этот раз принялся в волнении мерить шагами комнату.

— Если бы это была правда, если бы готы действительно научились повиноваться только своим королям и жить в союзе между собой, тогда всему наступит конец! Нет, они не должны к этому привыкать, я не дам им опомниться! Скорее, Хелхал! Мы не станем выжидать будущей весны, мы выступим в поход сейчас же. Прежде всего я растопчу этих безумно-отважных германцев на западе, этих непокорных рабов, — начиная от Молдавы до самого Рейна. Их жатвы, заборы их жилищ, самые жилища и их крепкие черепа, — все попадет под копыта моих лошадей или будет предано пламени. Негодные твари — тюрингенцы! А!.. Вам жаль дать мне триста дев? Хорошо!.. Тогда, прежде чем листья опадут с деревьев, не останется в живых ни одной тюрингенской женщины: сначала их предадут растлению, а потом — прямо в реку! А мужчин? Их пригвоздят к деревьям, целыми рядами. Страшные желуди будут висеть на дубах и буках их лесистых гор! И там, где шумят теперь зеленые вершины, должна быть пустыня, подобная нашим степям. Тогда их верные союзники опомнятся и разберут, что для них лучше: предать ли свою страну огню и мечу или покорно лобзать мой кнут. А лукавого амалера должен мне привезти сюда его друг, гепид; в противном случае головы обоих попадут в один и тот же кожаный мешок.

— Но когда же, господин, думаешь ты выступить против тюрингенцев, как их теперь называют. Когда я был мальчиком, их называли еще гермундурами. Когда?

— Завтра.

— Ты позабыл: послезавтра начинается праздник Дзривилы, великой богини коней, когда оружие должно оставаться в покое и кровопролитие не допускается даже в виде кары за самое ужасное преступление. Это великий грех. Кроме того, ты пригласил на этот праздник — да еще заранее — короля ругов, самовольно обручившего свою дочь, и всех его…

— Верных союзников, которым придется разделить судьбу Визигаста! — воскликнул повелитель, выпрямляя голову на короткой воловьей шее и поводя могучими, сутулыми плечами. Дикая радость сверкала в его глазах навыкате. — И правду ты говоришь, Хелхал, они очень кстати попадают мне в руки — я как раз готов к их приему. Во-первых, пылкий жених, а потом невеста… Помнишь, как говорил тебе тогда о ней оруженосец, который достался в пищу воронам, на том дунайском острове? «Стройная, но роскошная, и такая беленькая!» Я жду их всех с большим нетерпением.

XXXIV

На следующий день гуннские разведчики донесли о прибытии в скором времени короля ругов, с женихом и невестой, в сопровождении Эллака.

— Очень рад их приезду, — сказал Аттила, самодовольно кивая своей огромной головой и облизывая толстые губы. — Эллак? Ах, да! Он везет королевну на брачный пир. Эта роль как раз для него. Хелхал, ты должен все приготовить. Тебе я предоставляю принять этих верных германцев с дунайского островка; ты отведешь им лучшие помещения для гостей и пригласишь их к себе на завтрак на следующий день в третьем часу; а вечером они придут пировать в мой собственный дворец, и маститый король Визигаст, и музыкант-жених, и стройная невеста! А где же Визанд — герул, Ротари — лонгобард, Банчио — маркоман и славянские князья — Дрозух, Милитух и Свентослав?

— Все приглашены, государь, и все находятся в дороге. Они еще не могли доехать сюда и прибудут только на днях, как донесли разведчики.

— Хорошо. Молодцы мои собаки-ищейки! Надо им дать в награду на разграбление какой-нибудь римский город! Однако пошли лучше навстречу дорогим гостям сильный отряд воинов. Они, пожалуй, узнают, что здесь произойдет завтра, а между тем нельзя выпускать их из рук. Они нужны мне все поголовно.

На следующий день в лагерь прибыл король Визигаст со своей свитой. Хелхал разместил приезжих по разным домам: свиту отдельно, короля ругов с дочерью и служанкой в другом доме, Даггара — в третьем — совершенно одного. Когда они в первый раз вышли пройтись по лагерю, навстречу им попался статный воин, окликнувший их на суабском наречии. Он ехал от южных ворот.

— Как, Гервальт, это ты? — удивленно спросил Визигаст.

— Что привело тебя сюда, муж совета и мудрой предупредительности? — не особенно дружелюбно спросил Даггар.

— Безрассудная неосторожность, которую мы зовем дружеской верностью! — откликнулся граф, соскакивая со своего взмыленного коня и передавая поводья одному из слуг. — Мне не сиделось дома, пока вы находитесь во власти лютого волка. Но все-таки я вам не товарищ в вашей безумной затее. Помните это. Еще раз предостерегаю вас: откажитесь от вашего плана.

— Я поклялся золотистыми кудрями Ильдихо осуществить его! — пылко воскликнул Даггар. — До тех пор она не будет моею.

— Значит, она не будет твоею никогда. Вы погибли. Но я буду стараться до последней крайности спасти вас, а в случае неудачи разделю вашу участь. Часто, когда я бывал в лагере, Аттила поручал мне сторожить пленников; может быть, он поручит мне и вас. Друг, непричастный к вашей вине, не подозреваемый ни в чем, но твердо решивший вас спасти, может сделать многое.

— Ты рискуешь своей жизнью, — заметил Визигаст.

— Король ругов, знаешь ли ты этот меч?

— Он был мой. Ты владел им геройски. Я дал его тебе при твоем посвящении в воины вместе с Ардарихом, от которого ты получил в подарок копье! Всего двадцать зим прошло с того времени!

— Вот чего я никогда не смогу забыть. Я спасу тебя или сам погибну. Пока прощайте! Вон те гуннские воины уже смотрят подозрительно в нашу сторону. Эй вы, гунны! Проведите меня к своему повелителю! — крикнул он. — Вы, может быть, знаете, где стоят поблизости гепиды? Их войско выступило в поход.

Гервальт совершенно затерялся в толпе гуннских всадников.

— Я был несправедлив к нему! Какая честная душа! — воскликнул Даггар.

— Честен, как аллеман, — отвечал король пристально смотря вслед своему другу.

XXXV

На следующее утро Хелхал доложил государю, что все исполнено и готово, согласно его инструкциям. Аттила кивнул головой. Потом он спросил с мрачным видом:

— А где Эллак? Почему он не явился к своему господину? Неужели этот глупец по-прежнему тает перед чужой невестой и не отходит от нее?

— Нет, господин! Твой сын даже не въезжал в лагерь. У самых ворот он столкнулся с Дзенгизицем, который передал ему твой приказ обоим сыновьям отправиться к перевозу через Тиссу, взять там заложников Болибутса, побежденного славянского князя, и привезти их сюда. Эллак немедленно повиновался, но, очевидно, против воли. Я узнал это от короля ругов.

— Да, да, — проворчал отец. — Он, конечно, хотел опять заступиться за этих троих. Кроме того, оба брата терпеть не могут друг друга. Потому-то я и посылаю их так часто куда-нибудь вдвоем. Они должны привыкнуть быть вместе и уживаться между собой. Ну, ступай! Третий час приближается. Ступай! Я пойду за тобой следом один.

— Государь, ты ничего не сказал мне о том, желаешь ли завтракать в моем доме?

— Нет. Молчи и иди. Ты должен сам отправиться за своими гостями и вести их в свой дом по главной улице лагеря. Живее! Я жду с нетерпением.

Когда Хелхал вел троих приезжих в свое жилище, в узком переулке на крыльце углового дома притаился человек в красно-коричневом плаще. Капюшон был накинут ему на голову и закрывал весь лоб до самых глаз. Нижнюю часть лица он закутывал полой одежды и не двигался с места. Но вот показалась наконец Ильдихо. Незнакомец встрепенулся и его сильное тело содрогнулось, как от удара молнии. Он пристально смотрел вслед королевне, пока та не скрылась в воротах дома царедворца. Тогда человек в плаще отбросил капюшон: его желтое лицо пылало, глаза искрились, как у волка.

— Ах! — воскликнул он, не сдерживаясь больше. — Никогда еще не видел я столько прелести! Никогда в жизни не испытывал такой вспышки страсти. Вот она! Эта женщина подарит мне настоящего наследника — властителя вселенной!

XXXVI

Наступил час пира.

Всех приглашенных гуннов и чужестранцев набралось до трехсот человек, почти исключительно мужчин. Они уже заняли указанные им места в большой приемной зале, служившей также и столовой. Наконец Хелхал ввел Визигаста, Ильдихо, Даггара и восемь человек их свиты. Графа Гервальта между присутствующими не оказалось. Напрасно оба германца искали его глазами; на их вопрос им сообщили, что Аттила велел пригласить суаба только на завтрашний пир.

У порога их встретили мальчики — кравчие, в шелковых, расшитых золотом одеждах. Они поднесли гостям серебряные чаши: те должны были, по указанию Хелхала, прикоснуться к ним губами и громко пожелать здоровья Аттиле. Самого повелителя увидели они издали, на противоположном конце залы, как раз против входа — посредине полукруга, образуемого стеной. Там находилось возвышение, похожее на галерею с резными перилами. Перед простой деревянной скамейкой, на которой сидел на корточках всесильный хан, стоял продолговатый стол из чистого золота на четырех низких ножках, представлявших фигуры драконов. Вместо глаз им были вставлены крупные рубины, горевшие, как огонь.

Меж деревянных столбов, вдоль боковых стен, было поставлено множество скамей, столов и подножий. Ошеломляющая, грубая, без вкуса нагроможденная роскошь всюду бросалась в глаза. Столы, сиденья были сделаны из серебра или мрамора и дерева драгоценных сортов; скатерти, подстилки и подушки — из китайского шелка; блюда, тарелки, чаши, кубки, римские кувшины для разбавленного вина, германские рога для питья ослепляли блеском золота, игрою драгоценных камней и жемчуга, которыми они были унизаны. Из трех частей света лились сюда эти сокровища в течение целых десятилетий, под видом добычи, захваченной на войне, выкупа или вынужденных подарков. Столы и стулья тянулись рядами вдоль стен полукруглой залы, от входа до возвышения, где восседал Аттила. Почетными местами считались ближайшие к этой эстраде, и сюда-то подвел Хелхал царственных гостей. Но их посадили не вместе; справа и слева короля Визигаста и Даггара сидели по два гуннских воина князья; немного поодаль поместилась Ильдихо между пленницей, супругой римского военачальника, и заложницей, дочерью предводителя антов. Обе они были великолепно одеты и увешаны драгоценностями, но печальны, как приговоренные к смерти. Юная, хорошенькая заложница с девическим станом не поднимала глаз, совершенно убитая горем; но римлянка, роскошная матрона с торсом Юноны, бросила тайком взгляд на красавицу Ильдихо — взгляд сожаления; она тяжело вздохнула и молча пожала ей руку. Это были единственные женщины, которых увидела в зале королевна ругов.

Свита короля Визигаста и королевича скиров была размещена по левую сторону залы, и также вся врозь. Когда трое гостей подошли к своим почетным местам, Хелхал велел им поклониться Аттиле, пристально смотревшему на них. Даггар склонил при этом свою гордую голову недостаточно низко; повелитель гуннов бросил на него уничтожающий взгляд; но королю Визигасту Аттила довольно милостиво кивнул головой. Когда же его глаза устремились на девушку, как будто только теперь замеченную им, — хотя он с первого момента втихомолку пожирал ее пламенным взглядом, — веки гунна закрылись, словно у крокодила, подстерегающего добычу; он сделал вид, будто не замечает Ильдихо, а между тем из-под его ресниц порою вспыхивали молнии.

Ильдихо увидела ужасного завоевателя в первый раз, однако она не испугалась его безобразной наружности. Гордо выпрямившись, смотрела девушка в лицо ему твердым, бесстрашным, угрожающим взглядом. В ее глазах было столько убийственной ненависти, что Аттила невольно отвел взгляд. Легкий озноб пробежал у него по спине, и когда он снова посмотрел на нее, прошло некоторое время. Теперь он избегал встретиться с нею взглядом, а просто любовался ее прелестным ртом, великолепными, белоснежными руками, точеной шеей.

Насмотревшись вдоволь на троих приезжих, Аттила наконец сказал:

— Я доволен, что вы приехали. Сначала попируем, а потом поговорим о делах. Пожалуй, можно отпраздновать сегодня обручение, да и самую свадьбу, — заключил он с расстановкой.

Лицо его скривилось, и было непонятно: то ли он сейчас засмеется, то ли придет в ярость.

Но присутствующие были поражены таким милостивым, приветливым приемом.

Визигаст с дочерью и Даггар также не знали, что подумать, и по знаку хана заняли свои места.

XXXVII

Начался пир. Кравчий в богатом наряде опустился на колени перед Аттилой и подал ему тяжелую, дорогую чашу с вином; однако повелитель гуннов только коснулся ее губами, не выпив ни капли, и отдал обратно кравчему, указав глазами на Хелхала. Старик поднялся с места и низко поклонился своему государю. Потом кравчий обошел по порядку всех присутствующих, сначала с правой, потом с левой стороны, разнося вино. Но, кроме того, позади каждого гостя стоял особый прислужник, беспрестанно наполнявший его бокал. Гости помещались по трое и по четверо за длинными узкими столами, так что им было удобно доставать со своих мест многочисленные блюда, наполненные разнообразными произведениями гуннской, римской, германской и славянской кухни. Другие же изысканные яства подавались особо; так, прежде всего, слуга внес мраморное блюдо с жареной дичью; у птиц были оставлены головы, крылья и хвост. Каждое кушанье прежде всего подносилось Аттиле, но тот не брал ничего и ел из деревянной посуды одно мясо, нарезанное громадными кусками, кровавое и полусырое. Эту пищу хан уничтожал без хлеба и без всяких приправ. В то время как гости ели на золоте и серебре, пили из драгоценных кубков благороднейшие вина, Аттила запивал свою незатейливую еду ключевой водой из деревянной чаши.

После первой перемены блюд, по знаку Хелхала, присутствующие поднялись с мест, взяли в руки вновь наполненные кубки, осушили их вторично за здоровье Аттилы и снова сели. Это повторялось после каждой новой перемены кушаний, отличавшихся необыкновенным разнообразием.

Хотя было еще светло, но отверстия в потолке задернули занавесками, и слуги зажгли смоляные факелы, воткнутые в железные крючья у деревянных столбов, по обеим сторонам залы. Тут гостей поразило необычайное зрелище: факелы горели попеременно темно-красным, синим, зеленым, желтым, розовым, белым пламенем, которое фантастически переливалось на блестящих шлемах и панцирях присутствующих.

Вдруг неподвижные, точно окаменевшие черты Аттилы оживились. Красивый мальчик, лет пятнадцати, показался на пороге залы; ловко пробравшись между скамейками, столами, колоннами и рядами прислуги, он вбежал на ступени эстрады, стал на колени перед Аттилой и прижался к грозному владыке прелестной головкой, окруженной волнами черных кудрей; его прекрасные темно-карие глаза с томным выражением устремились на хана. На лице грозного владыки промелькнуло что-то похожее на улыбку; с ласковым и нежным взглядом потрепал он румяную щеку юноши, покрытую пушком, и приподнял его с колен.

После этого хан взял пальцами самый лакомый кусок мяса из стоявшего перед ним золотого блюда и сунул его мальчику в рот; тот принялся аппетитно жевать подачку ослепительно белыми, ровными зубами.

— Кто этот очаровательный ребенок? — спросил Даггар у Хелхала.

— Эрлак, любимый сын государя и прекрасной королевны, которая сама добивалась его любви.

— Значит, бедняжка была слепа? — с живостью уточнил Даггар.

— Не так слепа, как ты!

Тон ответа был мрачен и суров.

— Батюшка, — говорил между тем избалованный мальчик, гладя рукой щетинистую бороду страшного человека, — мясо лося очень вкусно, но человеческое мясо лакомее.

Отец с изумлением взглянул на него.

— Что ты такое говоришь?

— Правду, батюшка. Моя старая кормилица, Зданза… помнишь ее? Ей позволяют еще иногда приходить ко мне, и она всякий раз приносит с собой гостинцы. Вчера она принесла мне большой, отлично подрумяненный кусок мяса. Я съел его и начал просить еще. «У меня нет больше, мой светик, — отвечала старуха, — принесу в другой раз. У человека только одно сердце, и твои хорошенькие зубки скоро справятся с ним». — «Как, — спросил я, — то было человеческое сердце?» И мне стало немножко страшно, но я вспомнил, как оно было вкусно и облизал губы. «Да, мой ненаглядный. Я выпросила себе труп молодого гота, которого сегодня колесовали за то, что он назвал нашего великого государя людоедом; я вырезала его еще трепетавшее сердце и зажарила для своего красавчика. Теперь на тебя не подействует никакая отрава и ты не будешь знать глупой жалости к людям». Как смешно, батюшка, не так ли? Точно я до сих пор был когда-либо жалостлив! Моей лучшей забавой всегда было смотреть на казни. Когда я хорошо езжу верхом и мой учитель доволен мною, — я всегда выпрашиваю себе в награду или византийский пряник, или позволение смотреть на казни, или даже самому стрелять пленных! Дай мне пить, батюшка, — только вина, а не твоей жидкой воды. Сейчас дай мне вина! Нет, не желтого, а красного — паннонского… Дай, а то я заплачу, а слезы портят мои прекрасные глаза… Вот так… Ах, как вкусно!.. Пьешь это красное вино, точно горячую кровь. Знаешь, батюшка, когда я займу наконец твой престол…

— А тебе не терпится? — спросил Аттила и бросил взгляд на Ильдихо.

— Тогда я буду пить только вино, а не воду. И так как я теперь знаю вкус готских сердец, то каждый день велю убивать по одному молодому готу.

— А когда не будет никого приговоренного к смерти, сыночек?

— Тогда я нарочно приговорю.

— А за что? За какое преступление?

— За то, что он не сделал ничего, чтобы доставить своему государю хорошее жаркое! — ответил юноша, заливаясь громким смехом, показывая белые зубы и встряхивая черными кудрями, в восторге от своей остроты.

Аттила нежно расцеловал сына в лоб и оба глаза. Даггар переглянулся с Визигастом. Один из гуннов — князь Эцендрул — поймал этот взгляд.

— Что, тебе не понравилась шутка, молодой скир? — насмешливо спросил он. — Да, нечего сказать, мальчик растет на славу; он будет, пожалуй, еще почище князя Дзенгизица. Радуйтесь, если попадете к нему по наследству.

И с этими словами он поднялся на эстраду. Многие гуннские князья подходили в продолжении пира к избалованному любимцу Аттилы; гладили его по голове, целовали, совали ему в рот лакомые куски своими грязными пальцами; давали пить из своих кубков, причем Эрлак жадно набрасывался на вино. Но никто так не льстил мальчику, как Эцендрул; под конец он не выпускал его больше из своих объятий.

Аттила с неудовольствием следил за маневрами царедворца и, когда Хелхал подошел к нему с каким-то секретным докладом, хан прошептал старику, кивнув головой на князя:

— Если б он знал, кто будет наследником моего царства, как увивался бы он теперь возле прекрасной Ильдихо…

XXXVIII

Даггар только что начал резко возражать на вызывающую речь Эцендрула, как его слова были заглушены громким шумом у входных ворот. Там раздавалась брань; несколько голосов спорили, перебивая друг друга.

Аттила стал прислушиваться, вытянув шею, и спустил мальчика с колен. Эрлак свернулся клубочком у ног отца и продолжал втихомолку наливать себе вино из кувшина, стоявшего на низеньком столе возле него. Незаметно осушив несколько кубков, Эрлак раскраснелся, как пион; юноша сидел, поводя кругом осоловелыми глазами и мотая отяжелевшей головой.

Заслышав шум, воины бросились было к дверям, чтобы унять и покарать нарушителей тишины, но их грубо оттолкнула чья-то сильная рука. Дзенгизиц ворвался в залу, дрожа от злости, с громким, бешеным хохотом. За ним шел князь Эллак, еще бледнее и печальнее обыкновенного.

Дзенгизиц, года на два моложе брата, был одет в ярко-красный, опушенный мехом плащ из шелковой материи, не доходивший ему до колен. Под ним виднелся короткий безрукавый камзол из дорогого меха, вышитый золотом, причем на левой стороне тела шкура была обращена волосом вниз, а на правой — наоборот, так что одежда казалась наполовину грязно-желтой и наполовину темно-коричневой. На спине юноши висел поверх плаща, на широкой темно-красной перевязи, унизанный жемчугом и драгоценными каменьями колчан со стрелами. В правой руке Дзенгизица были сломанные половинки длинного гуннского лука. Крича и жестикулируя, он гневно потрясал ими в воздухе. Молодой князь сильно походил лицом на Аттилу и отличался всеми признаками монгольской расы, но ему недоставало того величавого достоинства, которым всесильный хан умел внушить уважение к себе даже своим врагам.

Некрасивые глаза навыкате дико блуждали на лице Дзенгизица, а толстые губы подрагивали от злости.

— Убери прочь свои лапы, собака! — крикнул он последнему из воинов, стоявших у дверей, и так сильно ударил его по руке острыми обломками лука, что у того брызнула кровь.

— Кто смеет заграждать дорогу ханскому сыну! — продолжал он. — Я иду к своему отцу и судье! У меня есть жалоба к нему или скорее я здесь обвиняемый, которому нужно оправдаться! — и он снова злобно захохотал.

Дзенгизиц стоял уже против Аттилы, вскочив одним прыжком на эстраду.

— Батюшка, готский выродок хочет на меня жаловаться. Будет гораздо лучше, если я сам расскажу тебе все, как было, и не допущу, чтобы старший брат чернил меня понапрасну. Он сам тоже виноват.

— Что это, ссора между моими сыновьями? Вы оба не правы! — сказал отец, но его сердитый взгляд обратился только на Эллака, медленно входившего в ту пору по ступеням.

— О таких пустяках, право, не стоило бы и толковать, — снова начал Дзенгизиц. — Мы ехали по пыльной дороге, позади заложников. Мне стало ужасно скучно в этом пустынном, безлюдном месте, и я, от нечего делать, вздумал биться об заклад со своим оруженосцем, что могу попасть стрелою без промаха несколько раз кряду между растопыренными пальцами человека, не нанеся ему ни малейшего вреда. «Ты можешь сколько угодно спорить о том, господин, — отвечал мне оруженосец, — потому что никто не согласится спокойно стоять перед твоим натянутым луком и выдержать такое страшное испытание». — «А вот увидишь», — отвечал я и велел одному из заложников, с трудом тащившемуся по дороге под палящими лучами солнца — как раз впереди меня, подойти к дереву и приложить к его стволу свою ладонь с растопыренными пальцами. Заложник был двенадцатилетним мальчиком, сыном побежденного сарматского князя. Ребенок исполнил мое приказание. Я предупредил его, чтобы он не оглядывался, но непослушный мальчишка обернулся в ту пору, когда стрела готова была сорваться с тетивы. В смертельном страхе, негодный трус прижал растопыренные пальцы к лицу. Я хорошенько прицелился и попал, по уговору, между третьим и четвертым пальцем мальчугана.

— Прямо в его левый глаз! — договорил Эллак, дрожа от негодования. — А когда тот громко закричал и стал проклинать Дзенгизица, твой сын пригрозил прострелить ему и другой глаз, если он не уймется. Он уже опять натянул тетиву. Тут я подскочил, вырвал у него лук…

— И сломал его о свое колено! — в бешенстве воскликнул младший брат. — Вот тебе, отец, в доказательство, обломки. — Он бросил куски дерева к ногам Аттилы. — Мой лучший лук! Из-за дрянного мальчишки! Из-за негодного заложника! Накажи сына готки, отец, или — клянусь богиней коней! — я расправлюсь с ним сам еще до наступления праздника!

— А где же мальчик? — спросил Аттила, не моргнув глазом во время рассказа обоих сыновей.

— Он остался на дороге! — коротко ответил Дзенгизиц, пожимая плечами.

— Он умер! — воскликнул Эллак. — Умер на моих руках.

— Вот вам мое решение, неразумные сыновья, — сказал Аттила. — Ты, Дзенгизиц, объяснишь отцу убитого все и отвесишь ему столько золота, сколько весит труп ребенка, разумеется, из своей собственной казны — не из моей. Ты же, Эллак, совершил ужасный поступок, сломав оружие своего брата. Всякий должен хранить и уважать оружие брата, как святыню, и кто сломает его, тот сделает это себе во вред. Ты должен подарить Дзенгизицу шесть луков такого же достоинства. Это тебе легкое наказание; а твое строгое наказание — мое неудовольствие. Прочь с моих глаз! Вон отсюда! Ты, Дзенгизиц, займи место рядом с королевичем скиров, с правой стороны. Слева от него сидит князь Эцендрул, который пусть там и остается. А ты, мой милый мальчик, позаботься угостить хорошенько юного героя, как приличествует его сану.

Эллак бросил взгляд на отца, но напрасно он старался встретиться с ним глазами. Наконец молодой князь низко опустил голову и торжественной поступью спустился с эстрады.

Ему пришлось пройти мимо Ильдихо. Он замедлил шаг, не желая однако останавливаться возле девушки. Между тем королевна поднялась со своего места и плавным, красивым движением смело протянула юноше белоснежную руку. Он схватил ее в порыве признательности, молча поклонился и поспешил оставить залу. Эта сцена не укрылась от проницательных взоров хана. Аттила слегка мотнул головой, и его глаза свирепо сверкнули из-под полуопущенных век.

XXXIX

Еще во время рассказа Дзенгизица в дверях показался новый посетитель; стража почтительно расступилась перед ним. Это был знатный гунн в дорогой одежде, но его блестящее платье было покрыто дорожной пылью. Барашковую шапку на его голове обвивал золотой венок.

Терпеливо дожидался он у порога, пока отец рассудит сыновей.

Потом пришедший торопливо протиснулся между рядами гостей, взбежал на возвышение и упал на колени перед владыкой.

— Вставай, князь Дзенцил! Ты приносишь радостную весть о победе. Твой золотой венок без слов говорит об этом.

— Да! — воскликнул гунн, еще совсем молодой человек, вскакивая с пола и гордо выпрямляясь. — Зеленая золотистая ветвь возвещает новую победу твоего оружия и гибель твоих врагов. Лугионов больше не существует: они стерты с лица земли.

Гунны подняли дикий крик радости, похожий на вой волков, увидавших падаль; германцы, сидевшие на пиршестве, обменялись между собой испуганными и грустными взглядами. По знаку Аттилы, предводитель войска начал свое донесение.

— Лугионы считали себя безопасными и неприступными за своими непроходимыми болотами; они осмелились отказать тебе в уплате просроченной дани. Мне ты предоставил честь наказать их. Мера этого наказания зависела от меня. Но я знаю, что тебе по сердцу, о великий государь, и сам я также люблю молодецкую расправу. Поэтому мною было решено совершенно уничтожить непокорных. Пробраться через болота казалось не легко, потому что лугионы затопили все переходы и засели в засаду с женами, детьми и стариками. Однако, — тут Дзенцил погладил свою редкую бороду, громко захохотал, как-то щелкнув при этом зубами, — я устроил себе отличную переправу. Мы согнали вместе около двух тысяч антов и славян. Конечно, они были ни в чем не виноваты: напротив, они оказали нам помощь против своих германских соседей лугионов, служа проводниками по незнакомым дорогам, доставляя нам мулов и съестные припасы. Но мы их перебили поголовно и положили трупы попарно, один на другой, поперек самых узких переходов. Сначала наши лошади, конечно, боялись: им не хотелось наступать на неостывшие еще трупы. Но гуннская кобыла умнее греческого философа: лошадь способна учиться новому, тогда как философ знает все и не идет дальше написанной им книги. Мы положили мертвые тела ничком и посыпали овсом их спины. Наши бравые кони скоро привыкли ступать по ним и в то же время лакомиться. Тут мы пустили в ход шпоры, нагайки и вскоре миновали топи. Нападение на вражескую засаду произошло ночью. Велик был ужас осажденных. Женщины и дети кричали в смертельном страхе. Веселая была музыка! Они подумали, что мы выскочили из-под земли. Куда ни бросятся, везде их настигает пламя, наши копья, нагайки или лошадиные копыта. Когда взошло солнце, ему не пришлось больше светить лугионам. Шесть тысяч воинов было там; да еще столько же — если не больше — неспособных носить оружие: женщин, стариков и детей. Велик ты, Аттила, сын победы!

— Велик ты, Аттила, сын победы! — громовым раскатом загремело под сводами залы.

Гунны кричали, гоготали, выли, потрясая воздух невообразимым гамом.

Их повелитель спокойно выслушал рассказ о бесчеловечной резне; ни один мускул не дрогнул у него на лице.

— Хорошо! — наконец произнес он ровным голосом. — Очень хорошо! Постой, Дзенцил, сыночек! Аттила разделит с тобой свой обед. На, бери!

Он порылся короткими толстыми пальцами в золотом блюде, которое стояло перед ним с кровавыми кусками конины, схватил один громадный кусок, разорвал его на более мелкие части, так что оттуда брызнул кровавый сок, сунул князю большой ошметок в рот, а сам съел остальное.

Глаза военачальника загорелись гордостью, он прижал руку к груди от избытка чувств, смакуя в то же время лакомое блюдо.

— Кроме того, ты должен сидеть сегодня рядом со мной на почетном месте! — прибавил Аттила.

По его знаку, слуги принесли стул, обитый пурпурной материей, на шести серебряных ножках, с серебряной же спинкой, и поставили его слева от скамьи хана.

В эту минуту что-то тяжелое грохнулось на пол возле Аттилы.

— Ах, это мой Эрлак, — рассмеялся отец. — Он все еще и во сне прижимает к груди кубок. Воришка! Он украл больше, чем может снести. Уберите мальчика в его спальню. С завтрашнего дня он будет пить одну воду. Распну того, кто осмелится принести ему вина, пива или меда!

XL

Лицо владыки, просветлевшее на мгновение при взгляде на своего любимца, вновь омрачилось и приняло еще более грозное выражение, чем раньше. Аттила откинулся назад, нахмурил густые щетинистые брови и заговорил, сильно возвысив голос:

— Слышали вы о новой победе моего меча, руги, скиры, готы и славяне, сидящие здесь? Лугионы — также германцы или, точнее говоря, были германцами! Уже довольно много племен вашего лицемерного народа стер я таким образом с лица земли. Если вы и дальше будете изменять мне, то скоро люди не станут спрашивать: «Куда девались лугионы?» А спросят: «Куда девались германцы?» — «Растаяли они, — запоют тогда в палатках гуннов, — растаяли, как снег на солнце; не осталось от них ни двоюродного брата, ни наследника; погиб бесследно этот надменный род, ненавидящий все остальные народы; нет больше гордых германцев!»

Повелитель гуннов замолк, снова принимаясь лакомиться полусырой кониной.

Тогда маститый король Визигаст поднял почтенную голову, взглянул ему в глаза и с твердостью произнес:

— Наши народы могут страдать — они страдают уже давно! Но они никогда не погибнут!

— А почему так? Ты говоришь слишком самоуверенно!

— Потому что боги, наши предки в Асгарде, хранят нас! — воскликнул юный Даггар.

— А кто хранит ваших богов? — с насмешкой спросил гунн. — Ведь и они со временем должны погибнуть.

— Да, при всеобщем конце, — отвечал Визигаст.

— Но тогда, — вмешался Даггар, — в те ужасные дни перед гибелью мира, когда начнется последняя кровопролитная война, за мрачных великанов преисподней будут стоять полуночные народы: финны, славяне, сарматы, и впереди их ты сам, Аттила! Я как будто вижу перед собою твою тень, государь, размахивающую кнутом, рядом с чудовищным Фенрисом^[12]. Но на стороне наших предков, азов^[13], будем стоять мы с нашими щитами, рядом с эйнгериарами^[14], спустившимися на землю из Валгаллы. Мы, германцы, метнем последние дротики и падем вместе с нашими богами.

— Тогда я хотел бы обратиться в того черного великана, который, по вашим поверьям, пожрет всех вас среди дыма и пламени…

— Но и сам погибнет с ними заодно при всеобщем крушении вселенной, — перебил Даггар. — А после того новое светозарное небо раскинется над обновленным миром, где уже не будет гуннов и других народов мрака. Вотан станет опять управлять вселенной, отмытой от греха, а вместе с ним и Фригга, белокурая царица, и благодатный Вальдур, их сын, бог мудрости, любимец богов и людей, и верный Донар! Но как обойдется победоносный отец без нас? По-моему, мы также нужны Вотану, как и он нам. Наверное, он сотворит новых германцев, на гордость и радость своему сердцу. Мужчину создаст он, — как было в начале, — из ясеня, а женщину — из ольхи.

Юноша умолк. Ясные глаза его горели воодушевленным огнем; прекрасные черты просияли. Как дивно хорош был в эту минуту молодой королевич! Печать поэтического творчества лежала на его высоком лбу. Он жадно ловил взгляд Ильдихо; наконец их взоры встретились. С горячей любовью и восхищением посмотрела девушка в глаза жениху.

Аттила тотчас же подметил этот обмен взглядов и чувств.

— Вотан сотворит новую женщину из ольхи, говоришь ты? — начал он хриплым шепотом. — Да, разумеется, без женщины обойтись нельзя. И, конечно, это германка грядущего должна быть такой же светлоокой и златокудрой, как твоя невеста, не так ли?

— Да, ты прав: без женщины мир был бы пустыней, — продолжал Даггар, уклоняясь от прямого ответа на поставленный вопрос, предложенный ему с оскорбительным издевательством. — Поэтому в нашем народе женская честь представляет высшее благо и неприкосновенную святыню. Всякая святость и непостижимые тайны богов ближе этим нежным существам, чем нам, грубым мужчинам. Наши женщины обладают даром высшей духовной мудрости и провидения. В них все свято: их красота и непорочность, непостижимая, сладкая, волшебная сила, обновляющая нас. Это своего рода руническая надпись с сокровенным смыслом, исполненным тайной благодати.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Вотан — верховное божество у германцев, правитель вселенной.

2

Асгард — рай у древних германцев, жилище богов.

3

Епископ Лев.

4

Альруна — вещая колдунья.

5

Фрейя — покровительница браков и любви, супруга Одура.

6

Донар — бог грома и покровитель земледелия, мать его — Земля.

7

Нанна — богиня, супруга Бальдура, одного из азов — любимца богов и людей. Азы, как и сам Вотан, не были бессмертны, и смерть Бальдура должна была предвещать гибель мира и богов.

8

Гибрис — мания величия.

9

Валгалла — находилась в Асгарде и служила временным пребыванием героев, павшим в битве, до тех пор, пока, после крушения мира и возобновления его в лучшем виде, боги и люди, достойные вечного блаженства, не переселятся в постоянный рай — Гимли.

10

Берахта — богиня — покровительница женского хозяйства.

11

Гольда — одно из имен Фрейи.

12

Фенрис — чудовище в виде исполинского волка, рожденное от хитрого великана Лока и грозившее гибелью богам.

13

Азы — боги, жившие в Асгарде, но не наделенные бессмертием; их было двенадцать и один из них, Вотан, управлял ими и вселенной.

14

Эйнгериары — люди-герои, павшие в битве и взятые за это в Валгаллу.