Между степью и небом

Федор Чешко, 2012

Лейтенанта РККА Михаила Мечникова с малых лет преследовали навязчивые сны, таинственные видения, необъяснимые события и предзнаменования. В разгар мировой войны ему предстоит больше узнать о природе этих явлений, а заодно разобраться в себе самом и в истинном смысле разгоревшегося кровавого противостояния. История, главным действующим лицом которой невольно оказался он, Михаил, уходит корнями в глубокую древность, предоставляя взгляду наблюдателя множество хитросплетённых ветвей. Эта игра настолько же затейлива, насколько и жестока. Единственное, что лейтенант знает точно – это то, что поражение в игре куда страшнее смерти.

4

Во всем виноват удар по голове — Вешка наверняка ошиблась, что сотрясения мозга нет. Стало быть, можно вытрясти из мозгов (каламбур!) всякие бредни и не бояться…

Нет, не бояться нельзя.

Потому, что последствия удара — сотрясение и всё такое прочее — НЕ ОЩУЩАЮТСЯ. Лейтенант Мечников бодр, вполне работоспособен… и очень боится дать себе отчёт в том, что ненормальные эти бодрость да работоспособность подарены ему лежащими в нагрудном кармане побрякушками… колдовскими побрякушками… своей и Вешкиной… Нет-нет, конечно же причина твоего ненормально хорошего самочувствия кроется именно в Вешке, в негаданной Вешкиной взаимности, в твоих переживаниях за Вешку…

А видение было бредом. Усвоил, лейтенант?! Бредом! Обычнейшим, вздорным, глупым. Доказательства? Вообще-то сапёр — не следователь, чтоб выискивать какие-то там доказательства, но уж ладно… Учти: это только снисходя к нашей с тобою тяжкой контузии… повторяю: тяж-кой кон-ту-зи-и. Учёл? Так вот: современный атеистически воспитанный человек с полтормыми высшими образованиями (это ты) охренел от страха, когда его душа ввалилась в тело допотопного безграмотного вояки; а допотопный безграмотный вояка, обнаружив в себе помимо собственной души чью-то чужую (в отличие от тебя, он даже не понял, чью), воспринял это с таким философским спокойствием, что… что… Действительно, что тут странного? Это нам с тобой, лейтенант, подавай объяснения на платформе материализма, а пращуру (тем более сыну такого отца и другу такого друга) всё ясней ясного: обычнейшее… как там у них говорили — ведовство? Или волхование? Господи, да какая в звезду разница?!

Вот те и доказательства, мать-перемать…

Нет, это всё из-за удара по голове. Вешка наверняка ошиблась, что сотрясения… Впрочем, это мы с тобою уже друг другу растолковали. Повторяемся, стало быть. И заговариваемся. И сами к себе во множественном числе… Есть, кажется, такое сумасшествие: раздвоение личности…

Вот именно.

Раздвоение.

Даже растроение, потому что и собой ты был, и древним этим рубакой-головорезом, и в то же время дисциплинированно (причём с неожиданным успехом) выполнил приказ товарища старшего политрука. Нашел поблизости от “расположения полка” место, пригодное для воплощения в жизнь Зурабовых директив; оценил грунт; почти закончил предварительную разметку… До чего же здорово мы с вами, товарищ лейтенант Мечников, ухитряемся всё успевать — и дело делать, и с ума пятиться…

Так, хватит. Как это давеча говорил З. Ниношвили? Понять невозможно, гадать бессмысленно, значит — забыли. Вот и забудь. И вообще… Хватит ковыряться в земле и в собственном идиотизме. Ну-ка, вы, расплодившиеся личности лейтенанта Мечникова, слушай мою команду! В одну шеренгу становись! Р-р-р-няйсь! Сми-р-р-на! Нале-ву! На доклад к и.о. комполка шаго-о-ом… арш! Запевай!

А если к нам полезет враг матёрый

Он будет бит повсюду и кругом!

Мы, если надо, прошибём хоть горы

Своим могучим мускулистым лбом!

* * *

И.о. комполка был занят: он вправлял мозги своему ординарцу.

Сунувшемуся было с докладом Мечникову Зураб мигом заткнул рот рассеянным: “Всё сделал, да? Хорошо…” Засим старший политрук с великолепной небрежностью выдрал из своей драгоценной тетрадки чистый листок и не глядя сунул его Михаилу:

— Пока я занят, начерти кроки. Карандаш дать, нет?

— Есть у меня карандаш, — проворчал Мечников, умащивая на сейфе жалованную с командирского плеча бумажку.

Вообще-то лейтенанту казалось, что при нынешней ситуации Ниношвили мог бы уделять всему, связанному с узлом обороны, малость больше внимания. Может быть, сбежавший ганс именно сейчас в каком-нибудь гансовском штабе тоже принялся чертить кроки; может быть, уже пошла набирать обороты немецкая операция по окружению и ликвидации столь упорно да крепко досаждающего гитлеровцам шестьдесят третьего отдельного… Нужно как можно скорее уносить ноги с засвеченного места, но уносить ноги немыслимо, потому что немыслимо бросить раненых… А и.о. командира упомянутого шестьдесят третьего отдельного настолько увлечён процессом воспитания своего персонального холуя, что…

Нет, это было несправедливо.

Оказывается, Зураб своего ординарца не воспитывал и не распекал. Имело место то, что называется “постановка задачи” (просто при Зурабовой кавказской экспансивности и неуёмной жестикуляции даже объяснение в любви могло бы со стороны показаться свирепой выволочкой).

–…говорит, что рядом сквер и много развалин — есть где затаиться. С наступлением темноты скрытно подтянитесь как можно ближе и ждите, да. Стрельбу, которая затеется здесь, вы, наверное, не услышите; и мой сигнал (три ракеты — красная, зелёная, белая) тоже можете не заметить. Но по этому сигналу две наши группы ударят по зенитной батарее и по понтонной переправе — вот это, понимаешь, вам будет слышно наверняка. Дальше действуй по обстановке. Я бы на месте немцев, затевая крупную операцию, оставил при штабе оперативный резерв. Когда начнётся непредвиденная заваруха одновременно и около МТС-приманки, и на понтонке, штабисты хоть часть резерва бросят в угрожаемые пункты. В общем, смотри по обстановке, да. Только слишком не тяни. Как-нибудь засуетиться, занервничать они должны обязательно — тогда и атакуй. Задача: бить всё живое и хватать всё бумажное. И не канителься: быстро сделай и быстро уйди. Сборный пункт — база местных несостявшихся партизан, Сергей знает где это. Сергея береги, как… как это по-вашему… синицу… то-есть зеницу глаза, да. На сборном пункте ждать подхода остальных групп. Ждать, но не дольше следующего вечера. Если не дождётесь — пробивайтесь к линии фронта самостоятельно. Вопросы?

Сержант Балабанов нервно облизнулся, секунду-другую подумал и спросил, наконец:

— Пленных брать?

— Не больше одного и званием не ниже полковника, — стремительно ответствовал Ниношвили. — Еще вопросы?

— Нету.

— Тогда всё. Учти: тут у них спецотряд, обученный какой-то чертовщине — будь осторожен. И еще раз напоминаю: береги проводника. Ну, всё, всё! Ступай. И чтоб через четверть часа духу, понимаешь, вашего не было в расположении!

Балабанов козырнул, сделал “налево кру-гом!” и по своему обыкновению мгновенно пропал из глаз.

А Зураб повернулся к сопящему над рисованием лейтенанту Мечникову.

— Понял, нет? — устало спросил Зураб.

— Да… в общих чертах.

— А подробнее понимать тебе и не нужно, — Ниношвили, ссутулясь, принялся рассматривать песок под ногами. — Меньше знаешь — крепче спишь.

Помолчали. Но когда лейтенант Мечников оторвал карандаш от бумаги и совсем уже собрался докладывать результаты своих фортификационных изысканий, Зураб, по-прежнему не поднимая глаз, вдруг спросил:

— И как?

Михаил умудрился сообразить, что спрошено вовсе не о пресловутых результатах.

— По-моему, напрасно Балабанова старшим, — пожал он плечами. — Не лучший выбор.

Ниношвили тоже пожал плечами:

— Как раз лучший. Балабанов ответственный, исполнительный, и — представь себе! — честолюбивый, как чёрт. По-хорошему честолюбивый, да. А что воображение на нуле, так при теперешних делах это не минус, а плюс.

Михаил поймал себя на том, что грызёт кончик карандаша — стыдная детская привычка, от которой так и не смогли отучить ни гораздые на залезание в душу детдомовские воспитатели, ни шкрабы, ни даже училищные преподаватели с петлицами, ломящимися от “шпал”. Досадливо сплюнув размочаленными мокрыми щепками, лейтенант вдруг ляпнул:

— Если “крепче спишь”, то лучше бы ты меня вообще в свои задумки не посвящал. А то попаду в плен да разболтаю — о том, например, что удары отвлекающие…

Про себя же Мечников не вполне к месту подумал: вот, стало быть, что Зураб давеча подразумевал под “изменить акцент”! Наверняка он сперва намечал основной удар не по штабу, а по переправе…

Старший политрук ответил не сразу. То есть нечто вроде “к командиру полка на “ты” только генералы обращаются” буркнуто было незамедлительно, но вот затем последовала изрядная пауза. Ниношвили прошелся по штабной колдобине (непривычно как-то, расхлябанно — руки в карманах, плечи торчком); уселся на угол железного ящика-стола; понурился…

И вдруг Михаилу опять же совершенно ни к селу, ни к городу припомнилось, как с год назад он, Михаил, сделал другу Зурабу какое-то пустяковое замечание (кажется, что говорить “напополам” нельзя), а друг Зураб почему-то завёлся и начал сыпать обратными примерами — в основном из Правдинских передовиц. “Ну да, много ещё безграмотности у нас, — сказал Мечников. — Будто бы среди вас, грузин, безграмотных нет!” А старший… нет, тогда еще просто политрук Ниношвили вдруг очень не по-хорошему прищурился и спросил: “Ты это на кого намекаешь?!” Михаил так испугался, что бездумно выпалил: “На Чхеидзе.” Вот, поди ж ты — много чего в жизни приходилось бояться и до, и после, но тот мгновенный беспомощный испуг под оценивающим прищуром хорошего друга… Да уж, то был всем испугам испуг…

— Ты не попадёшь в плен.

Михаил, уже думать запамятовавший о своей последней реплике и о возможности Зурабова ответа на неё, вздрогнул и едва не выронил карандашный огрызок.

— Ты им не сдашься, — задумчиво повторил Ниношвили. — А если и захватят, будешь молчать, как бы они тебя не… Это же страшно, слушай! Ведь давно чувствую: ты — контра… В-ва, молчи, пожалуйста! Ты сам себе в этом не можешь отдать рапорт… патаки… нет, отчёт то есть… Но контра ты настоящая, а положиться на тебя я сейчас действительно могу без оглядки. А секретарь Чернохолмского горкома комсомола Гуреев — ворюга и шкурник. Страшно мне, понимаешь?! — Зураб несколько раз подряд с силой рванул себя за усы. — Вот как это вышло, что ты — контра?! Как?! Воспитывал тебя советский наробраз, правильно воспитывал… семья не мешала… Потом комсомол стал воспитывать, тоже правильно… Армия… Партполитработники… Ну, попались тебе в жизни те трое — лишенка-библиотекарша, буржуй-художник да недобитый “ихнее благородие”, сумевший пролезть в красные командиры… Как получилось, что они втроём перевесили всю советскую воспитательную систему? Скажи, как? Молчишь… А вот Голубеву такие не попадались — и что из него выросло? Страшно…

Михаил чувствовал, что его челюсть отвисла до самой поясной пряжки. Откуда Ниношвили знает про… Ну, про Леонид Леонидыча ты сам ему когда-то… но ведь чуть-чуть, ничтожную безопасную малость… А про Очковую Клячу вообще ни единого слова… Ладно, допустим, он узнал твою подноготную в особом отделе. А особисты откуда могли знать такие подробности? Верней, не “откуда”, а “зачем”… Зачем? Вот уж, ей богу, идиотский вопрос! Жутко такое говорить, но кабы не началась война да кабы шестьдесят третий отдельный не угодил в окружение, то некий инженер с лейтенантскими знаками различия сейчас бы перековывался где-нибудь за Полярным Кругом. Причём это еще в лучшем случае.

Старший политрук, наконец, скосился на своего собеседника и сказал, протягивая руку к Мечниковскому рисованию:

— Ну, хватит лирики. Давай показывай, какая там у тебя хурда-мурда получается…

Михаил начал показывать.

И рассказывать.

Пояснения к на скорую руку сделанному чертежу были наверняка маловразумительными, потому что мысли поясняющего бродили непростительно далеко от будущего узла обороны. Ну и плевать. Всё равно этот трёп — напрасная трата времени: воплощать Мечниковские фортификационные идеи в жизнь предстоит самому же Мечникову. И слава богу. Слава богу, что лейтенант Мечников не успел начать выспрашивать у старшего политрука, в какую из ударных групп тот собирается его определить. Конечно, никто лучше Михаила не мог бы устроить максимум шума с максимумом урона для врага хоть на понтонке, хоть на зенитной батарее; а при атаке на Чернохолмский штаб очень бы пригодилось Михаилово знание немецкого языка…

Но те, кто уйдёт (или уже ушел?) на понтонку, к батарее и к штабу, имеют ШАНС. А Ниношвили с остальными будет здесь стоять насмерть. Чтоб оттянуть на себя внимание немцев. Чтоб оттянуть на себя побольше германских сил. Чтоб оттянуть время — до заката, до темноты, до глубокой ночи… Так где ты сейчас нужнее, ты, настоящая контра Мечников?

— Слушай, — Михаил не потрудился даже закончить очередную вялотекущую фразу о различных вариантах оборудования пулемётных гнёзд. — Слушай, Зураб… Не как командира — как бывшего друга прошу: отправь отсюда Вешку. Под любым предлогом, куда угодно, лишь бы подальше. Отправишь? И ту местную девочку, — вот уж это не лейтенант Мечников, это его лейтенантский язык внезапно и самовольно, — Марию Сергеевну…

— И тебя, конечно, тоже? Для охраны, да? — ухмылочка старшего политрука была вполне подстать давнему его памятному прищуру.

Мечников неторопливо поднялся (до этих пор он сидел на корточках, опершись локтями о броню несгораемого ящика); выпрямился во весь рост; сверху вниз глянул в запрокинутое горбоносое лицо:

Конец ознакомительного фрагмента.