Ветер сулит бурю

Уолтер Мэккин, 1950

Уолтер Мэккин (1915–1967) – классик ирландской литературы. «Ветер сулит бурю» – самый известный роман Мэккина, автор получил за него три крупные литературные премии. Это история любви и испытания чувств, благородства и предательства. Суровая и бедная, с виду примитивная жизнь ирландских рыбаков оказывается наполненной яркими событиями и предельным смыслом. Развязка романа происходит на Рождество, и вдруг оказывается, что, как и две тысячи лет назад, все самое важное происходит в нищей лачуге, а не во дворцах или благоустроенных квартирах, а вечные ценности – любовь и вера – актуальны и в современном мире.

Глава 2

— Мик, — сказал Папаша, огрев его по голове гладко обточенной деревянной указкой, так что только гул пошел, — ты тупица.

— Да, сэр, — сказал Мико, потирая ушибленное место большой рукой.

Он сидел за длинной партой вместе с шестью другими мальчишками, впереди всего класса. Класс помещался в длинной, высокой комнате; свет попадал сюда из двух узких окон сзади, да еще из двух по бокам. Здесь пахло зеленой краской, которой были выкрашены стены, мелом и запертыми вместе мальчишками.

В классе их было человек тридцать. Но тот факт, что Мико сидел впереди, отнюдь не означал, что он был первым учеником. Папаша знал, что делает. Если, по его мнению, ученик начинал отставать или безобразничать, то немедленно попадал на первую парту, и там Папаша мог разить его словом, взглядом и вообще всем, что под руку попадется. Мико не покидал передней парты с того самого дня, как пришел в школу семь лет назад. Таким образом, руководствуясь Папашиной шкалой, вы можете ясно себе представить, что из него получилось.

— Не пойму я тебя, Мико, — сказал Папаша. — И как это Господь мог создать в одной семье двух разных детей, таких, как ты и твой брат Томас? Материала Он на тебя, видно, не пожалел: и высок ты, и плечист, только вот про мозги-то Он забыл. Так, что ли?

— Может, и так, сэр, — хладнокровно отозвался Мико.

Папаша смотрел на него, поджав губы. Два карих глаза спокойно встретили его взгляд. Не было в них ничего наглого или вызывающего (а то получил бы он уже давно по уху). Просто честный взгляд честных глаз. Папаша вздохнул. Он был невелик ростом. Стоя во весь рост перед сидящим мальчиком, он был выше его всего на каких-нибудь один-два вершка.

— Сколько в тебе росту, Мико? — спросил он.

— Не знаю, сэр, — ответил Мико, вздохнув, и положил руки на стол. Они у него были широченные и на удивление чистые. Короткие сильные пальцы, в которых он вертел огрызок карандаша, сейчас вспотели. Волосы больше уже не вились, как прежде, и одна прямая прядь вечно свисала на глаза. Волосы стали темными, с рыжеватым отливом. Очень густые, очень жесткие. Папаша протянул вперед тонкую руку и вцепился в них.

— Ты по крайней мере пробовал выучить стихи, Мико? — спросил он.

— Ей-богу, учил, — сказал Мико, — брата вот спросите.

При этом чистосердечном признании класс захохотал и тут же стих под свирепым взором Папаши.

Собственно говоря, видно Папашиных глаз не было, виден был только их пронзительный блеск, потому что брови у него были ужас какие густые, да он их к тому же еще расчесывал, так что они свисали над глазами, как козырьки, почти закрывая их.

— Ты очень старался выучить стихи, Мико? — спросил он, выпустив волосы и хлопнув указкой по коленям, торчавшим из-под стола.

— Так старался, что дальше уж некуда, — ответил Мико.

— Так ли это, Томас? — спросил Папаша, устремив глаза в конец класса. Он поймал на себе взгляд Томми.

Томми встал. Он был высок, но тонок и строен. Волосы у него так и остались светлыми и вьющимися. «Красивый парень», — подумал Папаша, глядя на него. Нос у Томми был точеный, скулы широкие, а брови тонкие, взлетающие к вискам. Лоб широкий, волосы зачесаны назад.

— Стараться-то он старался, сэр, — сказал Томас, — только вы знаете, какой Мико.

— Нет, не знаю, — сказал Папаша, раздраженный этим ответом, потому что в душе он любил Мико. — Расскажи-ка мне о нем.

Он сделал несколько шагов, подбоченившись одной рукой и размахивая указкой. Как только Папаша отошел от него, Мико облегченно вздохнул и даже перестал потеть.

Томми моментально сообразил, что его ответ пришелся не по вкусу, и поспешно улыбнулся. Зубы у него были превосходные: белые, ровные, один к одному.

— Да просто он плохо запоминает, сэр, — сказал Томми.

— Понятно, — сказал Папаша и снова повернул назад, поймав Мико на полувздохе.

— Начни сначала, Мико, — сказал он. — Сколько знаешь. Ну, мы слушаем.

«О Боже!» — простонал про себя Мико, поднимаясь на ноги и с трудом протискиваясь между столом и скамейкой, потому что парты вовсе не были рассчитаны на его рост. Наконец он встал, повернув к Папаше лицо изуродованной стороной. Увы, пятно росло вместе с лицом. Если смотреть на него с этой стороны, то казалось, что у него все лицо багрового цвета. К тому же с годами на нем начали образовываться какие-то пупыри. Вид был неважный, что и говорить. Папаше стало неприятно. Он терял душевное спокойствие при виде нарушения установленных природой норм, поэтому он всегда норовил подойти к Мико с другой стороны. Если смотреть на него с этой стороны, то он был совсем недурен собой: ниспадающий на загорелое лицо чуб, густые черные брови, низкий лоб, широкий нос над прямым ртом и большой упрямый подбородок. Да, он был скорее красив, только это была чисто мужская красота. Так может быть красив простой прочный баркас.

— Как счастлив тот, — забубнил Мико, наморщив лоб, — чьи помыслы и нужды определяются родной земли клочком ему мечты о недоступном чужды как дышится легко ему в краю родном свои поля его накормят и напоят свои стада овец одеждою снабдят свои… свои… Вот тут я каждый раз сбиваюсь, сэр, — в отчаянии пробормотал он.

— Ни смысла, ни знаков препинания. Ну ладно, предположим, до этого места ты знаешь. А теперь скажи мне, Мико, почему ты не можешь выучить остальное?

— Не знаю, сэр, — сказал Мико.

— Свои деревья, — сказал Папаша, — летом от жары укроют и осенью плодами одарят. Ты любишь деревья, Мико?

— Чего? — спросил Мико, разинув рот.

— Ты любишь деревья, я тебя спрашиваю. Надеюсь, ты не глух в придачу к своей глупости? (Подобострастное хихиканье со стороны класса.) Молчать! — загремел Папаша.

— Деревья, — сказал Мико. — Что ж, это, я думаю, неплохо.

— Ты думаешь! — сказал Папаша. — Не кажется ли тебе странным, Мико, что ты, например, знаешь одно стихотворение, которое называется «Гибель Гесперуса», и еще одно, под названием «Розабель»? Это единственные два стихотворения, которые ты умудрился выучить на протяжении семи лет. Разве это не удивительно, Мико?

— Так они же легкие, сэр, — сказал Мико. — Они же про море.

— Про море! — сказал Папаша. — Неужели ты так и собираешься всю жизнь прозябать неучем? Разве ты не хотел бы получить стипендию, как твой брат, и учиться дальше? На будущий год он пойдет в среднюю школу, и перед ним широко раскроются двери науки. А куда ты пойдешь?

— Сэр, — сказал Мико, — я пойду в море вместе с отцом и дедом.

— Но, Мико, — возразил Папаша, — неужели у тебя нет ни малейшего желания подняться в жизни на более высокую ступень? Неужели ты так и останешься рыбаком?

— А разве есть что выше? — спросил Мико.

«Он это совершенно серьезно», — решил Папаша в недоумении и с отвращением подумал о ящиках с ровными рядами рыбы и о горах чешуи, которой была вечно засыпана набережная, и, взглянув на свои руки, представил, что они перепачканы кровью от рыбьих внутренностей.

Мико любил Папашу. Он знал, что это чуть ли не преступление здесь, где поколение за поколением ученики воспитывались в страхе и трепете, чтобы потом всю жизнь хвастаться, как Папаша расправлялся с ними, и повторять его ядовитые каламбуры и ехидные замечания, и вспоминать припадки ярости, которые на него иногда накатывали.

Томми придерживался иного мнения.

Томми был очень способный мальчик. Теперь уже все в Кладдахе знали это, а если кто и не знал, то недолго оставался в неведении, поскольку мать Томми вечно всем рассказывала о его достижениях: «А наш-то Томми впереди всего класса! Знаете, Томми-то наш стипендию получил; пойдет теперь в среднюю школу. Сорок фунтов в год. Шутка ли? Он еще кончит профессором, помяните мое слово».

Он очень быстро соображал. С самого первого дня, как он пошел в школу, у него на все был готовый ответ. Он был очень развитой мальчик, и теперь, взглянув на Папашу с высоты своих вновь приобретенных познаний, что же он увидел? Он увидел позера. О да, неглупого, надо отдать ему справедливость, но тем не менее мелкого человека с ограниченными знаниями, а то чего бы ему сидеть в маленькой школе в небольшом городишке, в беднейшем районе Западной Ирландии?

Папаше часто хотелось взять да излупить Томми до бесчувствия в надежде, что это низведет его до уровня простых смертных. Но не мог он этого сделать. Он был честным человеком и вынужден был признавать, что Томми очень способный ученик. Стоило ему однажды что-то объяснить, и на этом дело кончалось раз и навсегда. Он был всегда прав, и поведение его всегда было безупречным, хотя проницательный Папаша подмечал иногда, что за его улыбкой кроется пренебрежительная усмешка. «Бог мой, — негодовал в душе Папаша, — надо же, ведь этот пащенок смотрит на меня сверху вниз. На меня! А что будешь делать?»

Так что теперь, когда Томми, завоевав первое место среди школьников в целом графстве и получив стипендию, уходил у него из рук, Папаше странным образом казалось, что Томми — его первая серьезная неудача. И почему бы?

Папаша вздохнул.

— Ладно, Мико, — сказал он, — садись. — И легонько похлопал его по широкому плечу.

Он всегда старался отговорить своих учеников, если они собирались идти в рыбаки. Не то чтобы это часто достигало цели. В большинстве случаев нужда заставляла их браться за ремесло отцов, но что касается Мико, то тут было нечто другое. Папаша знал, что такое быть рыбаком: беспробудная нужда, тяжкий труд из года в год, труд, на который не обрекают даже каторжников. По мере сил старался он вызволить их из этой кабалы, но не слишком часто это ему удавалось.

— Ладно, ладно, — сказал он. — А теперь послушаем-ка мистера Туаки. Пусть он нам прочитает стихотворение, со своим классическим голуэйским произношением. И если только ты посмеешь хоть раз сказать «з» вместо «из», — продолжал он грозно, — так ты у меня получишь.

Туаки встал, облизнул губы и начал:

— Как счастлив тот…

Утро протекало монотонно, время от времени раздавался грозный окрик, звонил звонок, возвещавший о переменах, иногда кому-нибудь больно попадало указкой. День уже подходил к концу, когда в окне класса появилась чья-то мордочка. Ее обладатель умудрился забраться сюда по наружной стене при содействии своих младших приятелей. Он прижал потное, разгоряченное лицо к стеклу и заорал:

— Эй, ребята, ребята, макрель пошла! Макрель пошла! — Метнул испуганный взгляд в сторону возмущенного Папаши и исчез.

Кажется, разорвавшаяся бомба не произвела бы большего эффекта. Если бы не Папаша, они давно загалдели бы, но даже он не смог потушить блеск их глаз, не смог подавить напряженного нетерпения, охватившего их. Потому что ведь не каждый месяц, не каждый год идет макрель. Обычно она только появляется в заливе, и кружит здесь, и попадается рыбакам в сети или на длинные удочки. Но тут было другое: пошли косяки!

Эта весть прозвучала, как набат, а тут Папаша говорит себе и говорит, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло.

— На завтра, — говорил он, — вы решите следующие примеры. Ну, все готовы? Карандаши отточены? Тетради в порядке? Открыты на чистой странице?

«О черт, — страдал Мико, — а еще чего? Неужели он никогда не кончит, черт бы его взял? Еще месяц, и я со всем этим навсегда распрощаюсь, слава Тебе, Господи. И с примерами, и с ирландским, и с английским, и с катехизисом».

Но в конце концов Папаше все-таки пришлось сказать:

— Урок окончен, можете расходиться.

Для своего роста сын Микиля, Мико, мог бегать очень быстро, и, можете не сомневаться, сейчас он бежал быстро. При его размерах ему легко было растолкать всех и первым выскочить на улицу, и он первым побежал к лодкам. Он был босиком, как и все остальные, и коричневые от солнца широкие ступни несли его не за страх, а за совесть. Он пробежал мимо церкви, в один миг пересек улицу и помчался дальше, не останавливаясь, пока внизу не показался отцовский баркас. Он прыгнул в него прямо с причала, пренебрегая лестницей, и опустился, как птица, на палубу, к крайнему удивлению деда, возившегося у кормы.

— Гонятся за тобой, что ли, прости Господи? — спросил он.

— Деда, макрель пошла! — выкрикнул Мико, чуть не задохнувшись.

Дед возвел глаза к небу.

— Господи Боже наш, — сказал он. — Слышали вы что-нибудь подобное? Чтобы мой молодец Мико летел ко мне сломя голову с новостью, которую я мог сообщить ему еще три недели тому назад?

— Дай нам пару лесок, деда, а? — умолял Мико. — Ей-ей, с ними ничего не случится. Я их тебе обратно принесу.

— А куда ты собираешься идти? — спросил дед.

— К докам. Там лучше. Мальки там скапливаются, и она идет за ними. Ну, скорее, деда, а то я последний туда приду.

— Слушай, Мико, — сказал дед, — выучишься ты когда-нибудь терпению? Думаешь, ты скорее наловишь, если помчишься как оглашенный за этой паршивой рыбешкой, которой мне, кстати сказать, и даром не надо, разве только если она выпотрошена да зажарена живьем. Да не пори ты горячку! Ну! Знаешь, тише едешь, дальше будешь.

Мико глубоко вздохнул, перестал суетиться, даже присел. Потом улыбнулся.

— Ладно, деда, — сказал он. — Я уже терпеливый.

И действительно, можно было подумать, что так оно и есть, хотя каждая жилочка в нем трепетала от нетерпения.

— Вот так-то оно лучше, — сказал дед, нагибаясь к ящику и вытаскивая оттуда намотанную на деревянную катушку леску с тяжелым свинцовым грузом, прикрепленным над крючком. — Эта тебе не понадобится. Тяжеловата будет. Собственно, для макрели, когда она так валит, катушки ниток да старого гвоздя хватит. — И он принялся отвязывать грузило от лески. Медленно. Тщательно.

Мико хотелось нагнуться и выхватить леску у него из рук, но он сдержался и только кусал костяшки пальцев белыми зубами. Мелкие у него были зубы по такому большому лицу, и росли они немного внутрь. «Совсем как у щуки, — сказал как-то дед, — так вот у щуки устроены зубы — если укусит, то уж не выпустит».

— А как ты сегодня в школе? — спросил дед, методично разбирая пальцами лески.

— Плохо, — сказал Мико. — Я, деда, ужасный идиот. Я, видно, глуп как пробка. Отчего это Бог отдал все мозги брату, деда? Мог бы и мне немного оставить, хоть бы для того, чтобы Папаша поменьше таскал меня за волосы.

— Не горюй, Мико, — сказал дед. — Тебе же лучше, что ты не больно силен в школе. Зато уж если ты что выучишь на горьком опыте, так вовек не забудешь. Да вдобавок к концу школы ты будешь так мало знать, что у тебя в голове останется сколько угодно места для вещей поважнее, которые тебе понадобятся.

— Кабы ты прав был, деда!

— А разве я когда бываю не прав? — спросил дед. — На вот, это будет в самый раз, — сказал он, передавая ему удилище.

— А мне нельзя тоже? — послышался сверху голос Томми. Он стоял и смотрел с улыбкой на деда.

Дед нехотя поднял глаза.

— Неужели, — сказал дед, — ты хочешь портить ручки ловлей макрели?

— А что? — сказал Томми. — Это же весело. Я с удовольствием половлю. Все ребята идут.

— Да ну, деда, дай ему леску. Я догляжу, чтобы с ней ничего не случилось.

— Хоть он и семи пядей во лбу, — сказал дед, — а такого может натворить с леской, так ее запутать, что потом сам черт не разберется.

— О Боже, — сказал Томми, — ведь эта ерунда стоит-то всего несколько пенсов.

Дед слегка побагровел.

— Эй, Томми, — крикнул Мико, швырнув ему наверх леску, — бери эту! Деда мне еще даст. Ну! Ты иди, я тебя догоню.

— Ладно, — сказал Томми и пошел, а потом вернулся и скинул в лодку связку учебников, перетянутую ремешком.

— Будь добр, деда, захвати их домой, когда пойдешь, хорошо? Скажи матери, что я запоздаю к чаю.

Потом ушел.

— Запоздаю к чаю! — бормотал дед. — Будь добр, захвати домой!

— Да он не хотел сказать ничего обидного, — вступился Мико примирительным тоном. — Он, наверно, о чем-то другом думал. Честно, деда, он всегда так. Ты же сам знаешь. Ну, будь ласков, дай нам еще леску, а то косяки, того и гляди, уйдут.

— И чего это я так из-за него расстраиваюсь? — сказал дед. — Он же еще ребенок, вроде тебя, если подумать. Так какого же черта я из-за него раздражаюсь, как ни из-за чего другого?

— Это ты, наверно, от жары, — сказал Мико, хоть и знал, что дело совсем не в жаре.

Просто дед никогда не мог ладить с Томми. Никогда. С самого детства Томми он вечно вмешивался в его воспитание. Делия, жена Микиля, явно портила своего первенца. Что ж тут удивительного? Кого же еще баловать, как не этого красавчика? С самого рождения он был необычайно хорош собой. К тому же он был примерным ребенком. Не успел он выучить буквы, как уселся за книги, и больше уж его нельзя было от них оторвать. И странно было видеть маленького мальчика, уткнувшегося носом в книжки в домике, где суровая действительность рыбацкой жизни заслоняла все остальное, где мужчины, утомленные тяжелым трудом, были способны только на то, чтобы завалиться в постель и спать, или есть, или мучительно подсчитывать выручку с улова.

Все в Кладдахе знали, что сын Делии Томми — настоящий гений. Знали они и то, что сын Микиля Мико — большой балбес, и все его тем не менее очень любили, хоть и слепой треске было видно, что в голове у него нет ни крупицы мозгов, так что кончит он, бедняга, как и все мы, грешные, тем, что будет ходить на лодке в море, и пачкаться, и уставать, и жить впроголодь в плохие времена и почти впроголодь в хорошие, потому что тогда обычно сбыт превышает спрос и проклятые перекупщики делают что хотят с ценами на рыбу, и опять ты со своей работой и со своей честностью останешься ни при чем. Итак, да здравствует Томми, умный сын Делии, который при своих мозгах сможет чего-то в жизни добиться, стать человеком, заработать немного деньжонок для своей незадачливой семьи, чтобы не пришлось им даже в старости, когда и сил-то больше не останется, зависеть от прихотей моря.

Поэтому дед и сам не мог понять, чем ему не угодил Томми: раздражал он его, да и только. Может, потому это было, что в нем дед видел еще одного уроженца Кладдаха, готового вот-вот удрать из родных мест. Неужели потому? Или, может, оттого, что он так любил Мико и видел, как к нему относится мать и что он в своей родной семье играет какую-то жалкую роль последней скрипки?

— Вот, — сказал дед и, отцепив от второй лески грузило, кинул ее Мико. — И убирайся с глаз моих! Что за жизнь такая пошла? Кругом только воровство, да потворство, да блуд, хоть не живи. Ох, лежал бы я лучше на дне морском, и плавали бы рыбки сквозь мои пустые глазницы.

— Спасибо, деда, — сказал Мико, взлетел вверх по ступенькам и побежал. — Я их тебе сберегу! — И помчался что есть духу в сторону деревянного моста над шлюзами, которые не давали воде в Кладдахском водохранилище смешиваться с речной и морской водой.

Он несся по мосту, останавливаясь время от времени, чтоб взглянуть вниз на воду в шлюзе, где покачивались из стороны в сторону несколько собачьих трупов, раздутых и совершенно бесформенных, и тут он услышал у себя за спиной голос Туаки.

— Мико, а Мико! — кричал Туаки, догоняя его. — Пойдем вместе. Ну же, Мико, пойдем вместе!

Мико улыбнулся и посмотрел на него сверху вниз: они были одних лет, но ростом Туаки был почти вдвое меньше Мико. Вся округа беспокоилась за Туаки, потому что он, по-видимому, совершенно не рос. Беспокоились и его родители. У него было восемь сестер и братьев, и все они были дети как дети, но даже самый маленький из них уже почти перерос Туаки. Его замученную мать (будь у вас восемь человек детей один за другим, вы бы тоже замучились) вечно останавливали на улице и расспрашивали: «А что это с Туаки? Ведь бедняга в спичечной коробке уместится! Что вы только ему есть даете?» — «Что я ему есть даю? — вопрошала она, закатывая глаза. — Да с таким аппетитом, как у него, он нас скоро всех по миру пустит! Нам приходится тарелки гвоздями прибивать, чтобы он и их не сожрал. Я уж все на свете перепробовала, от вареной трески до печенки и легких. Свиные ножки и овсянку на завтрак, рубец с луком и самую что ни на есть жирную американскую грудинку на обед. Боже милосердный, да мы его кормим, как ломовую лошадь, а он вон какой. Солитер у него, не иначе. Голодный червь в нем сидит, не иначе».

И спрашивавший отходил, покачивая головой, и мать шла своей дорогой, тоже покачивая головой, а Туаки продолжал есть, как ломовая лошадь, и хоть бы заметно было, что он вырос немного, так нет ведь.

Итак, был он маленький, и ходил он в синих штанишках, которые вообще-то были короткие, но ему тем не менее спускались ниже колен, отчего он выглядел еще меньше. Голову отец состригал ему наголо, оставляя впереди небольшую какую-то жалкую бахромку, так что со спины он похож был на каторжника, а с фасада благодаря своей челке — на какаду. У него было маленькое худенькое личико и невероятно большие глаза, синие, опушенные длинными темными ресницами. Он был очень нервный и всегда скакал с ноги на ногу, и еще была у него привычка прихватить локтями рубашку и тереть бока, как будто его терзали тысячи блох, а на самом деле был он чистенький, как морская галька. Подбородок был у него остренький.

«Как будто, — подумал Мико, — можно устоять перед умоляющим взглядом Туаки».

— Ну, конечно, Туаки, — сказал он. — Ты что, сам побежать туда не мог?

— Мог-то я мог, — сказал Туаки. — Только я запоздал, пока искал леску. Остальные все меня обогнали. Отец на меня так орал, я думал, оглохну. Черт возьми, Мико, давай-ка поднажмем, а то нам ни одной не останется. Вот черт, ты слышал, как Папаша-то меня нынче, а, Мико? — Все это он выпалил одним духом, пока они пересекали мост и, спустившись с него, направились рысцой к поросшему зеленой травкой проходу возле реки. Проход вел к большому мосту, перекинутому через разделяющий город надвое беснующийся поток. — Слышал, как он меня? И все из-за этих стихов. Черт возьми, это жуткие стихи, а, Мико?

— Стишки так себе, — согласился Мико.

— Черт возьми, Мико, я не знаю, каким дураком надо быть, чтобы такое надумать. Ну, как этот, в стихах-то. Чтобы все так это было, ну, деревья там и все такое, и даже не хотел, чтобы его похоронили по-людски, а просто чтобы пристрелили на болоте, как старую клячу, и скинули бы в омут. Кто бы мог написать такую чепуху, Мико? — вопрошал Туаки, задыхаясь от бега.

— Не знаю, Туаки, — сказал Мико. — Только я думаю, он так помирать не собирался, а помер, наверно, на перине, и народу еще кругом толклось сколько хочешь.

Они на минутку остановились (такой у них был обычай) для того, чтобы просунуть головы через стальную решетку моста. Так им были видны заостренные гранитные быки внизу, напоминавшие по форме нос лодки, так что, если прикрыть глаза и смотреть на воду, казалось, что движется мост, а не река. Затем, насмотревшись, побежали дальше. Они свернули с моста и пробежали зацементированный четырехугольник рыбного рынка, прошмыгнули под Испанской аркой и побежали дальше, мимо домов, выходивших на Лонг-Уок, добрались до первого отверстия в доках и помчались еще быстрее. Мико заметил, что старая барка, стоявшая в этом маленьком доке, уже почти заполнена рыболовами. Когда, задохнувшись, они подбежали к ней, он перепрыгнул через борт, ловко вскарабкался по подгнившим доскам на наклонную палубу, протиснулся вперед и очутился около какого-то парня со спиннингом. Он посмотрел в воду, в которой кишели тысячи встревоженных рыбешек.

— Эй, Туаки, подержи-ка меня за ноги! — крикнул он.

Туаки пробился вперед и, ухватив огромные босые ступни Мико, прижал их локтями к своим бокам и так стоял, крепко вцепившись в них. Мико перегнулся через борт. Был прилив, и он легко дотянулся до воды. Подождал, пока поблизости не появилась крупная стайка мальков, потом подвел снизу широкую ладонь и вытащил из воды пригоршню маленьких рыбок. В это время подошла волна, мальки поднялись, и Мико со смехом встал и подобрал с палубы штуки две извивающихся рыбешек, умело поддел их на крючки, пока они еще бились, опустил леску в воду и тут же почувствовал, как прожорливая рыба дергает леску, громко свистнул и, перебирая руками, подтянул к себе леску. Неуклюжая, полосатая, как зеленый тигр, макрель шлепнулась о прогнившие доски палубы.