Он ведёт меня

Уолтер Дж. Чишек

Эта книга является второй частью воспоминаний отца иезуита Уолтера Дж. Чишека о своем опыте в России во время Советского Союза. Через него автор ведет читателя в глубокое размышление о христианской жизни. Его переживания и страдания в очень сложных обстоятельствах, помогут читателю углубить свою веру.

Глава вторая

Решение ехать в Россию

Однажды вечером в сумятице, царившей теперь в Альбертыне, как гром среди ясного неба, откуда ни возьмись появился отец Макар. Макар, озорной грузин с длинными волнистыми волосами, горбатым носом и горящими черными глазами, когда-то, до войны, учился вместе со мной в Русской коллегии в Риме и был моим верным товарищем. Теперь наш настоятель послал его во Львов, чтобы сказать, что в сложившихся обстоятельствах епископ решил временно закрыть миссию восточного обряда в Альбертыне. Наша встреча в этом потрясенном войной городке была теплой. Отец Макар, обхватив руками мою шею, обнял меня что есть мочи и трижды, по-европейски, поцеловал меня. Я ответил ему столь же тепло и сердечно.

Но Макар приехал не только для того, чтобы известить о закрытии нашей миссии. Он вызвался передать нам эту весть, потому что хотел выяснить, не хочу ли я поехать в Россию. Он рассказал мне, что он и отец Виктор Нестров, еще один мой товарищ по Руссикуму, обсуждали с настоятелями возможность сопровождать рабочие бригады, направляющиеся в Советский Союз, служа им в их нуждах. План был довольно прост. Советские нанимали большое количество людей на оккупированных территориях для работы на русских заводах на Урале. Они также арестовывали различных подозреваемых и отправляли их в уральские лагеря принудительных работ. Макар и Нестров хотели попросту пересечь русскую границу вместе с этими рабочими. Но они знали, что с ними захочу поехать и я. Наши римские товарищи по учебе дали нам кличку «три мушкетера». Еще в то время они подшучивали над нами за то, что мы постоянно говорили о своём желании поехать в Россию, — и именно эту мысль принес мне отец Макар вместе с известием о том, что епископ закрывает миссию восточного обряда в Альбертыне.

Когда Макар заговорил о поездке в Россию, у меня перехватило дух. Я был так взволнован, так переполнен глубокой внутренней радостью, что мне пришлось сдерживать свои чувства, чтобы не выглядеть смешным. Если я не сдержусь, подумал я, то поведу себя глупо. Я был так счастлив, что едва мог говорить. И все-таки, даже в этот миг восторга и радости, я знал, что отвечу. Я не испытывал ни сомнений, ни страхов, ни нерешительности. Я знал, что мне надо делать теперь, чего я желал всю жизнь и зачем Промысел Божий привел меня в Альбертын.

И не только в Альбертын. Казалось, вся моя жизнь в замысле Божием вела именно к этой минуте. Я хорошо помнил тот далекий день моего второго года в новициате св. Андрея в штате Нью-Йорк, когда наш наставник новициев прочел нам письмо Павла XI, в котором Папа призывал добровольцев к участию в новой русской миссии, только что учрежденной в Риме. Он еще не дочитал, когда что-то во мне всколыхнулось. Я не мог дождаться конца собрания, чтобы подойти к наставнику новициев и вызваться участвовать в этом новом апостольском служении в России. Я помню, как сказал ему: «Отец! Когда вы сейчас читали письмо Папы, мне показалось, будто сам Бог призывает меня. Я понял, что должен принять участие в этой миссии. Я знал это с самого начала, и, пока Вы читали, это ощущение росло, пока я наконец не почувствовал полной уверенности в том, что Бог призывает меня, что Россия — мой удел в замысле Божием. Я знаю — я твердо верю! — что Бог хочет, чтобы я был там, и я там буду».

Разумеется, наставник новициев скептически отнесся к подобному энтузиазму со стороны юного послушника. И все же чувство, что я призван в Россию, никогда не покидало меня. Я никогда не считал его иллюзией, и оно сказывалось на каждой минуте моей жизни. Это было нечто неуловимое. Иногда я сознательно помнил об этом, иногда это бессознательно влияло на мои поступки. Но это было нечто очень реальное. Для меня это было тем же, чем, должно быть, был для патриарха Авраама призыв Бога оставить своих близких в Уре Халдейском и отправиться в землю, которую укажет ему Господь. Благодаря этому я смог покинуть семью и друзей, оставить в Соединенных Штатах своих товарищей-иезуитов и отправиться в Рим учиться в Руссикуме. В последующие годы мне было довольно тоскливо и одиноко. Когда я учился в Риме, умер мой отец, и я не смог приехать на его похороны. Когда наконец пришло время рукоположения, никто из моих родных не имел средств, чтобы приехать ко мне в Рим. И все же все за эти годы я ни разу не поколебался в своей уверенности, что Бог призвал меня к служению в России; я ни на минуту не усомнился, что однажды буду там служить.

Поэтому, когда вскоре после рукоположения мне сказали, что в данный момент направлять миссионеров в Россию не представляется возможным, я испытал одно из величайших разочарований своей жизни. Вместо России меня направили в миссию восточного обряда в Альбертыне. Я был горько разочарован: все, ради чего я стольким пожертвовал, ради чего учился, о чем мечтал, к чему готовился, оказалось невозможным. Но даже тогда, в момент величайшего разочарования, я ни на миг не усомнился, что воля Божия в том, чтобы однажды я был в России. И вот Макар спрашивает меня, готов ли я вместе с ним и с отцом Нестровым перейти Российскую границу! Когда я успокоился настолько, что мог позволить себе говорить, я почти вскричал: «Еще бы! Мы отправимся вместе. Весной мы будем в России!»

Я ликовал, и в таком настроении для меня не могло быть лучшего товарища, чем беспечный грузин Макар. Мы говорили и говорили. Замыслы, о которых он говорил, были и моими замыслами. Мы говорили о том, каким удивительным, таинственным образом действует Промысел Божий. Русские войска захватили Польшу и миссию в Альбертыне, то есть в некотором смысле я уже находился в России. Русские пришли ко мне, так что же может помешать мне отправиться к ним, пусть даже я должен для этого пересечь границу, закрытую для священников? И разве решение епископа закрыть миссию восточного обряда в Альбертыне не освобождает меня от обязанности оставаться здесь дольше? Беженцам в Россию требовались священники; пересечь с ними границу казалось делом несложным; здесь же нашему служению мешали красные — перст Божий присутствовал во всем этом настолько явно, что Божия воля казалась очевидной.

Несмотря на возбуждение, я чувствовал, что настал миг величайшей важности. Это был поворотный момент, начало нового пути, которое изменит все мое будущее. И в то же время случилось именно то, чего я всегда желал, на что надеялся, о чем мечтал с того самого дня в новициате св. Андрея. Никогда еще я не был так уверен, что это и есть воля Божия. И счастливо обсуждая с Макаром планы на будущее, я вновь почувствовал в глубине ту великую радость, тот глубокий внутренний покой, ту твердую уверенность, какие ощутил в тот далекий день много лет назад, впервые услышав призыв к апостольству в России.

Однако все оказалось не так-то просто. На следующее утро меня буквально затопили сомнения. Не позволил ли я своей давней мечте увлечь меня, возобладав над здравым смыслом? Могу ли я быть столь уверенным в воле Божией? Не потому ли я вижу в этой ситуации «знамение» Божие, что хочу его видеть? А может быть, я просто иду на поводу у собственных желаний, называя их волей Божией? То, что я тогда переживал, знакомо каждому, кому когда-либо приходилось бороться с собственной совестью, не зная, как поступить. Любому юноше, любой девушке, ощутившим призвание и усомнившимся в подлинности услышанного призыва, знакома эта борьба с сомнениями; им известно, как сильны могут быть доводы против.

Голова кипит от аргументов и рассуждений. Ее переполняют мысли о нынешних и будущих обязательствах перед родными и друзьями, о благе, которое можно принести, оставшись дома, и других возможностях послужить Богу и человеку, сомнения относительно мотивов, склоняющих разум то в одну, то в другую сторону, неуверенность в своей способности следовать такому призванию (и даже в призвании как таковом), туманный страх перед будущим и очень реальный страх совершить ошибку здесь и сейчас: знаешь, что нужно что-то решать, и в то же время понимаешь, что решить — значит взять на себя обязательство, от которого уже нет пути назад, обязательство, которое изменит весь ход твоей жизни. Человек, которому предложили новую, быть может, лучшую работу, женщина, которой сделали предложение, родители, планирующие переезд, подросток, размышляющий о своем будущем в меняющемся мире — все они знают тот беспокойный поток страхов и сомнений, ту борьбу вопросов и ответов, которые могут встревожить ум и парализовать волю в подобной ситуации.

Так было тогда и со мной. Но больше всего мой пыл сдерживал следующий вопрос: не бегу ли я от своих обязательств перед прихожанами Альбертына? Не тот ли я наемник, который бежит, оставляя овец без присмотра в минуту опасности? Да, епископ закрывал миссию восточного обряда. Но оставался еще латинский приход. Люди, особенно старики, храбро встречая гонения, продолжали ходить на Мессу. Разве мог я оказаться менее мужественным? Не первая ли обязанность священника оставаться со своей паствой в любой ситуации, особенно в опасности? До конца ли я уверен, что Бог хочет, чтобы я поехал в Россию? Разве не устроил Он так, что я и без того уже нахожусь, можно сказать, в России? Можно ли и вправду поверить, что Бог хочет, чтобы я променял эту совершенно реальную ситуацию, эти совершенно реальные нужды Его народа в Альбертыне на погоню за чем-то призрачным в незнакомой стране, среди людей, которые никогда не звали меня и не искали моей помощи? Как могу я быть настолько уверен в Божией воле?

Эти вопросы и доводы терзали меня. Они были обоснованными как с логической, так и с духовной точки зрения. Я знал, что это не просто рационалистические объяснения. Разум прибегает к рационалистическим объяснениям для того, чтобы оправдать решение, принятое без достаточных на то оснований, или поступок, уже заранее избранный волей. Вот почему подобные рационалистические объяснения так часто подозрительны, вот почему всегда нужно так тщательно анализировать свои мотивы. Но мои доводы были как раз аргументами против того, что я желал совершить, мои вопросы были основаны на фактах, на действительности, и для моих сомнений имелись веские основания. Всякий, кому приходилось выбирать между призванием и семьей, между неким замыслом, некой мечтой о будущем и реальными требованиями настоящего, поймет сколь серьезная дилемма встала передо мной тогда. Должно быть, вся сила подобных доводов была известна Аврааму, которого Бог призывал оставить все, что он знал и любил, и отправиться в незнакомую страну, уповая лишь на смутное обетование. И потом, когда Бог призвал его пожертвовать своим сыном Исааком — самим воплощением этого обетования, — как мог Авраам быть уверенным в воле Божией? Как вообще хоть кто-нибудь может быть в ней уверен?

Я хорошо помню этот кризис. Прежде я никогда не сомневался: воля Божия в том, чтобы я поехал в Россию. С того дня, как я впервые услышал этот призыв, убежденность эта составляла стержень моей жизни. Эта вера, эта абсолютная уверенность в Промысле Божием поддерживала меня в любых трудностях, помогала справиться с любыми разочарованиями. Я мечтал об этом, надеялся и уповал на это, отдавался этому, находил в этом утешение — а теперь встал перед духовной дилеммой. Действительно ли я так уверен, что Бог этого хочет? Уверен ли я хотя бы в том, что эта возможность попасть в Россию — именно то, чего Бог хочет от меня сейчас?

Я стал молиться. Но мой разум пребывал в таком смятении, мой рассудок был так занят взвешиванием аргументов за и против, что я не мог расслышать глас Божий. Я обсуждал это с отцом Макаром, а также с отцом Грыбовским, единственным священником из миссии, который остался бы в Альбертыне, если бы я уехал. Я говорил с прихожанами, умолявшими меня остаться. В конце концов я решил, что не могу покинуть Альбертын. Я не мог оставить церковь, которая во мне нуждалась. Я не мог оставить приход, чьи нужды знал так близко, не мог бежать от опасностей и гонений, следуя за смутными, во многом идеалистическими представлениями о будущем служении незнакомым людям в незнакомой стране. Бог, через моих настоятелей, направил меня в Альбертын: по крайней мере в этом Его воля была несомненна. А потому я остаюсь в Альбертыне.

И все же едва я принял это решение — искреннее и основанное на твердом убеждении, — как вновь потерял покой. Я не чувствовал ни покоя, ни радости, ни облегчения от того, что разрешил наконец свою проблему. Молиться стало трудно, почти невозможно. Я чувствовал, что вера моя ослабла, что к этому решению я пришел, внимая голосу разума, а не Бога. Меня смущало чувство, что я разрушил нечто, на чем до сих пор строилась вся моя жизнь. Ибо это решение представляло собой разрыв с тем, как я всегда переживал и истолковывал действие Промысла Божия в своей жизни, с тем, как я всегда старался во всем искать волю Божию и следовать ей. Но главным была утрата того ощущения глубокого внутреннего покоя, того чувства радости и воодушевления, того сильного духа веры в участия Бога в моей жизни, которые до тех пор были неотъемлемой частью моей духовностью.

Итак, я пришел к тому, что должен еще раз пересмотреть свое решение остаться в Альбертыне. Я молился о том, чтобы, всецело открывшись Промыслу Божию, уповать только на Бога, о готовности подобно Аврааму последовать за Его призывом, куда бы он меня ни вел, отбросив все мысли о себе, все сомнения, все доводы моего собственного разума. Я хотел полностью раскрыться навстречу Божией воле, услышать глас Божий и отбросить свое «я». Так я молился о водительстве. И меня тут же вновь затопило ощущение покоя, чувство радости, доверие к той простой и непосредственной вере, которая выражается в уповании на Него одного. Теперь я знал, что я должен делать. Теперь я сам испытал то, что и прежде слышал от своих духовных наставников или читал в духовных книгах, но никогда не понимал до конца: что волю Божию можно распознать по плодам духа, которые она приносит, что душевный покой и радость сердца могут быть такими знамениями, если исходят из совершенной решимости следовать воле Божией и открытости Ему одному и не основаны на наших собственных желаниях. Что подлинность призвания — совершенно нового или к очередному повороту на уже избранном пути — можно проверить, прислушавшись к сопровождающим его движениям души. Что движения благодати Божией всегда следует воспринимать и понимать в силу веры, ибо в конечном счете любое таинственное проявление Его благодати распознается в свете веры, а не посредством разума или интеллекта.

Существуют движения души — столь глубокие, что их нельзя описать словами, и все же более могущественные, чем любые доводы разума, — которые способны показать человеку — столь убедительно, что у него не останется вопросов и сомнений, — что "digitus Dei est hie [это перст Божий]. Имя этого явления — благодать. Своей благодатью Бог вдохновляет людей, возносит ввысь их сердца, просвещает их разум, движет их волей. Для восприятия этого явления необходима вера, и все же оно совершенно реально. Никакая логика, никакие разумные объяснения богословов не смогут убедить тех, кто лишен дара веровать в это явление, и все же оно остается реальным. И, как бы мало ни стоило мое свидетельство, я могу свидетельствовать об этом. Только в решении отправиться в Россию я нашел радость и внутренний покой, которые являются знамениями подлинного Божественного вмешательства в человеческую душу. А потому выбор был сделан: я еду в Россию.