ЛюБоль

Ульяна Соболева, 2022

Цыган Ману, чья нижняя часть лица всегда скрыта под черной полумаской, похищает дочь известного олигарха Лебединского и делает ее своей рабыней. За что он так люто ненавидит свою пленницу и ее отца? И за что так жестоко мстит? Между ним и семьей Лебединского есть тайна, которая уходит своими корнями в далекое прошлое. Оля боится и презирает своего похитителя, но ненависть и любовь часто сплетаются в смертельном танце и приносят с собой страдания и боль.Римейк Легенд о проклятых в Современный любовный роман.

Глава 5

Ману

Я пробирался по снегу в сторону дороги. Почему они застряли. Хер его знает. Но я ее найду. Кажется, я могу ощутить ее по запаху. Как собака, как дикий зверь, который всегда точно может определить, где его добыча. Я помнил все оттенки аромата ее тела и мог узнать его через вечность. Я бы различил его в горстке пепла, я бы учуял его через смрад и самые изысканные ароматы — потому что так могла пахнуть только она. Только её запах заставлял меня звереть от ненависти, жажды крови и одержимости ею, настолько, что у меня дрожали руки и трепетали ноздри. Думаю, они столкнулись с бандой Гайдака. Отмороженные твари орудуют в лесах и на дорогах. Гребаные Робин Гуды с подгнившим понятием о справедливости грабят машины, убивают. Если тачка круче обычной Лады, то на нее непременно нападут. С нашими таборными у них договоренность не трогать…а вот проезжих тормошат хорошо.

Но мне насрать, сколько их там. Если тронули ЕЕ, раздеру на части. Солнце совершенно спряталось за тучи, стало сумрачно, как будто вечер навалился своим свинцовым грузом на горы и лес. Я ощутил зуд под кожей. Так было всегда, когда шкалил адреналин и приходило понимание, что вот-вот запахнет кровью и смертью.

Я не боялся ни того, ни другого. Иногда, когда смотрел в зеркало на свою изуродованную рожу, мне казалось, что там и есть сама смерть в моем отражении. И она скалится и смотрит на меня моими же глазами. Со временем привык к уродству и сросся с ним. Мне нравилось пугать своим оскалом тех, кто видел меня без маски, нравилось видеть, как округляются их глаза от ужаса, когда видят мои обнажившиеся в оскале зубы.

Я помню, как учился дружить с этой самой смертью, помню, как стал одним из лучших и смертоносных, помню, как впервые убил врага на войне. Не моей войне. Потому что я продавал свое умение убивать за деньги. За огромные деньги, которые не снились простым людишкам с белой кожей. Тем самым, которые презирали меня и называли вонючим цыганом. Теперь их презрение сменялось маской страха, и она нравилась мне намного больше. И этим я обязан своему уродству.

Когда вы сильнее, когда внутри вас живет сильное и мощное животное, машина, которая умеет лучше всего в своей жизни — убивать, то вы впервые в своей жизни ощущаете эту власть. Власть зверя над человеком. Вокруг меня тишина…но она обманчива, и я уже вижу по следам, что они пробирались лесом. Вижу, сколько их человек, примерно знаю, чем они вооружены и какое я встречу сопротивление.

Сначала я позволю шакалам Гайдака убить ее личную охрану, а потом я перебью их всех, как щенков. В свое время меня научили выживать в любых условиях, научили убивать даже спичкой или иголкой. Я был не просто в горячих точках, а выживал там, где другие дохли, как мухи. Наемник или, если хотите, контрактник элитного подразделения войск в отставке. Отряд Гайдака для меня просто овцы с оружием. Я переломаю их, как цыплят.

И увижу ее снова. Увижу ее лицо. Спустя десять лет. И я не поддамся искушению убить ее прямо сейчас. Это слишком рано. Охота только началась.

***

Ольга

Я смотрела, как искрится в малиновых лучах заходящего солнца снег, и сжимала руки в кулаки, терла их между собой, чтобы не замерзнуть. Нам пришлось бросить машины и идти пешком. Дорогу перекрыло поваленное дерево. Убрать его возможности не было. Шесть человек охраны и я. Эти люди научены не деревьями ворочать, а защищать меня. Они прекрасно справлялись. Но без проводника в лесу, когда все дороги замело и даже внедорожники не смогут здесь проехать, мы словно малые дети. Беспомощны и жалки на лоне дикой природы в самую ее суровую пору.

Мы блуждали по лесу и никак не могли выйти к тропинке, ведущей к ущелью. Оттуда дорога должна увести нас к указателям. Там мы должны встретиться с проводником и отцом Михаилом.

Наш маленький отряд остановился на опушке, и мы застыли, загнанные в ловушку в окружении мощных елей, чьи лапы гнулись под тяжестью снега. Я смотрела на своих людей, стиснув челюсти и сжав до боли руки в кулаки. В полной тишине, под завывание ветра между макушками, уходящими так далеко ввысь, что не видно и клочка неба.

От холода покалывало щеки, губы, даже тело под одеждой, и все понимали, что ночью станет еще холоднее, а если пойдет снег, то утром мы заледенеем. Двое из нас ушли исследовать лес, но так и не вернулись. Теперь нас шестеро вместе со мной, моей подругой Мирой…Я бы сказала, сводной сестрой, но это не совсем верно. Миру мне привез отец. В подарок, если бы о человеке можно было так выразиться. Ей было столько же, сколько и мне. Тринадцать…Она плохо говорила по-русски, бесновалась, пела песни на чужом языке, носила цветастый сарафан и по десять серег в ушах.

— Она цыганка. У нее погибла вся семья. Я подобрал ее в деревне, где мы остановились. Я привез ее для тебя. Ее зовут Мира, и она будет убирать в твоей комнате, раскладывать твои вещи, а если что-то украдет, ее изобьют и утопят!

Сказал грозно отец и посмотрел на девчонку исподлобья.

— Она не будет воровать.

Я протянула девочке руку.

— Меня зовут Оля. Хочешь быть моей сестрой?

Не знаю почему, но отец смирился с моей блажью и содержал Миру так, как хотела и просила я. Мои вещи отдавались ей, мои заколки, резинки, моя обувь. У нас одинаковый размер ноги. Мира не занималась работой по дому, только мной, моей комнатой, всем, что касалось меня. И более преданного человека в моей жизни не было и никогда не будет. Когда ко мне приходили учителя, она сидела в стороне и вышивала. Учиться она не захотела.

— Зачем мне уроки, Оля? Думаешь, я хочу выучиться и уйти от тебя? Думаешь, я хочу жизнь вдали от тебя и твоего дома? У меня больше никого нет, и я ничего не умею. И не хочу уметь без тебя. Мне не нужно учиться. Если ты позволишь, я останусь рядом…столько, сколько ты захочешь.

Потом, спустя годы я спросила у нее снова, хочет ли она уехать, выучиться, стать самостоятельной, и она снова твердо ответила «нет»

— Но почему? Тебе нужна семья, дети. Как же обычная жизнь?

— Моя жизнь рядом с тобой, и другой жизни я не знаю и знать не хочу. Моя семья погибла. Они были таборными цыганами. Я знаю, какой жизнью они жили, я все это помню. Что меня ждет? Думаешь, мне дадут выучиться? Дадут нормальную работу? Стигма помешает людям смотреть на меня, как на равную себе. Я всегда буду цыганским отродьем.

— Ты можешь…можешь уйти к своим.

— Своим? Я для них уже давно чужая и…и я не хочу прежней жизни. Оставь меня рядом с тобой, пожалуйста. Или ты так хочешь, чтобы я ушла. Ты скажи, и Мира исчезнет из твоей жизни.

— Что ты! — я схватила ее в объятия и крепко сдавила, — Нет! Я хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной.

И сейчас Мира в теплом пальто и высоких меховых сапогах вышагивает следом за мной и нашими охранниками.

— Геннадий Викторович! — я посмотрела на главного, на человека, который отвечал за мою безопасность. — У вас есть связь с вашими людьми?

— Нет. Здесь нет ни интернета, ни связи. Ждать мы их не будем. Куда идти, они знают, и, если что, встретимся там.

Но с каждой секундой таяла надежда, что они вернутся, как и надежда, что мы выберемся до заката.

Я старалась не думать о плохом, не думать о том, что загнала себя и своих людей в эту ситуацию только потому, что поступила наперекор советам отца Даниила, которого ненавидела настолько сильно, что иногда мне казалось — я могу убить его лично.

Четыре года назад я увидела его. Увидела, как он подглядывает за мной, как горят его мерзкие свиные глазки похотливым блеском, и я помнила, как он говорил отцу, что меня следует отдать на постриг…Что это стало бы своего рода жертвой отца за все совершенные им грехи. И я знала, насколько отец прислушивается к нему. Эта религиозность в сочетании с деспотизмом и жестокостью всегда меня пугали. И управлял этим страхом священник. Он словно советник, словно серый кардинал нашептывал отцу, приезжал к нему и уводил в кабинет. И я не понимала, неужели отец не видит — священник хочет побольше денег, больше пожертвований. Три прихода отстроены на средства отца. За эти годы монах пересел из жигуленка на новенький опель, потом на Мазду, а потом и на джип. Теперь у него личный водитель, загородный особняк и куча прислуги. И я даже не сомневаюсь в том, кто все это содержит. Только отцу Даниилу мало. Он хочет заполучить меня, как гарантию того, что отец отпишет львиную долю наследства не мне, а церкви.

Отец Даниил упивался своей властью, а я чувствовала это каждой клеточкой — его наслаждение. Когда-нибудь я сдеру с него расшитую золотом рясу и поставлю клеймо со свиным рылом на каждом клочке его рыхлого тела. Ублюдок будет визжать, как свинья, а я буду смотреть, как дымится его розовая кожа, и наслаждаться агонией. Я мечтала об этом с самого детства.

— Мы крутимся несколько часов на одном и том же месте — я вижу наши же следы. Черт раздери этот проклятый лес. — крикнул Геннадий Викторович, а я потерла замерзшие руки. Даже кожаные перчатки с мехом не греют. Все же придется ночевать здесь, а утром снова плутать в поиске развилки.

— Делаем привал? — спросила я и осмотрелась по сторонам.

— Стратегически опасное место, как в ловушке, но лучше, чем в чаще, где между деревьями нет даже просвета.

Сказал Гена и посмотрел наверх.

— Солнца почти не видно. Стемнеет очень рано. Разведем костер и будем надеяться, что переночуем без приключений. Не нравится мне это место.

Мужчины развели костер, освещая опушку и заодно отпугивая диких зверей.

В детстве этот лес мы называли черным. Люди говорили, что в нем бродят призраки страшных людоедов. Те двое так и не вернулись, и мы уже не надеялись, что они найдут нас в этом лесу. Повсюду могли быть охотничьи капканы, которые до сих пор нам удавалось избегать.

Я присела на ствол поваленной ели рядом с Мирой и сняла перчатки, протянула руки к огню, согревая пальцы.

Мира ободряюще улыбнулась мне, а я тяжело вздохнула, глядя на ее синие губы и бледное лицо. Моя преданная и отважная Мира, готовая умереть за меня, если понадобится.

— Мы выйдем отсюда, — тихо сказала я, — обязательно выйдем. Дождемся утра и найдем дорогу.

— Выйдем…я точно знаю, я гадала…

Я приложила палец к губам, и она замолчала, а я посмотрела на костер, пожирающий сухие ветки.

— Дикое место, здесь может шататься всякий сброд. Я слыхал про банды цыган, — прошептал один из охраны, — говорят, когда-то здесь сгорел целый табор цыган, и теперь их души бродят по этому месту…в этой части леса нашли кучу скелетов и костей.

Гена рассмеялся.

— Боишься? Так ты, если что, ссы прям здесь, а то если пойдешь в кусты, призраки цыган увидят твою голую жопу и оторвут тебе яйца.

— Если бы они у него были — он бы не боялся призраков. Видать, в детстве их уже кто-то оторвал.

— Заткнись, Леха, не то я оторву тебе твои и заставлю сожрать.

Мужчины расхохотались, а я снова посмотрела на огонь.

Нет, я не жалела, что, вопреки всем доводам рассудка, тронулась в такой опасный путь и блефовала перед отцом Даниилом, будь он трижды проклят, старый жадный урод. Отец не разрешал мне уезжать. И я с ним ни о чем не говорила. Хотя, я более чем уверена, что Олег Александрович Лебединский мечтал избавиться от моего присутствия. Замуж выдать не вышло, значит он бы придумал что-то еще, лишь бы меня не было рядом. Хотя и утверждал всегда, что любит свою огненную девочку, приезжая несколько раз в год навестить. Я ему не верила. Когда любят, хочется видеть постоянно, каждую секунду. Когда любят, скучают, как я по нему и братьям. Если бы мне было можно спокойно разъезжать везде, как и мужчинам, я бы навещала их каждый день, но они не приезжали ко мне — значит, это их выбор.

Я знала, что говорят у меня за спиной — что я не дочка Лебединского. Что моя мать нагуляла меня. И сколько бы мои волосы не прятали под головными уборами, люди знали, какой у них цвет. И знали, что ни у кого из нашей семьи таких волос никогда не было.

Пусть даже отец и говорит, что все молчат, и он вырвет язык любому, кто скажет плохое слово обо мне. Я ему не верила. Вернее, я точно знала, что любой обидчик будет наказан по приказу отца, но не потому что оскорбил его маленькую девочку, а потому что посмел сквернословить о дочери самого Олега Александровича Лебединского. Любовь не живет в словах, она живет в поступках, а когда поступки вызывают сомнения в ней, то её там и нет вовсе. Если вы задаетесь вопросом любит ли вас человек, то, наверное, уже можно его не задавать вслух — ответ до боли очевиден.