Улица Некрасова

Сборник, 2022

В этой книге лучшие петербургские писатели, поэты, фотографы и музыканты – и известные, и начинающие – собрались, чтобы воспеть знаменитую улицу Некрасова – улицу скверов и баров, пабов и рюмочных, ресторанов и кафе, пивных и сидрерий. Содержит нецензурную брань

Александр Етоев

Массовое братание на углу улицы Некрасова

и улицы Маяковского возле памятника поэту

Весь до ниточки опух, как говорится… Это я про себя, глядя на свое воскресное отражение в зеркале. В четверг начали пить на Лиговке, кончили на Разъезжей в заведении под названием «Стопка». В пятницу после работы зашел в кафе при магазине «Продукты», это в начале Некрасова, от моей конторы недалеко, принял на грудь две по сто «Беленькой», опохмелился, первые сто закусил бутербродом с селедкой, вторые — кружком лимона. Прогулялся пешком до метро «ГэДэ», «Гадюшника» в просторечье (кто не знает — «Гостиный двор»), чтобы нагулять аппетит, нагулял, вышел у себя в «Озерках», взял поллитру «Мягкова», сока пакет грейпфрутового, пришел домой и ту поллитру ополовинил. Мои на даче, приедут только вечером в воскресенье. Встал в субботу поздно, потому что дочка-дачница позвонила утром, в начале девятого, придал голосу бодрости, поговорили, а после снова завалился в постелю. Позавтракал второй половиной «Мягкова», заел яичницей с хлебом жареным, в пять уехал к родителям на Седова, навестить стариков.

Выпили с папаней бутылку водки: он три рюмки, я — остальные тридцать. Взял у отца двести рэ без отдачи, дошел до метро «Елизаровская», чтобы нагулять аппетит, нагулял, вышел у себя в «Озерках», взял поллитру «Мягкова», сок грейпфрутовый брать не стал, вместо сока взял «Ессентуки № 17», пришел домой и ту поллитру очетвертинил, ополовинить не было сил. Вот сегодня и проснулся опухший. И блюз сочинил такой, взяв в руки расстроенную гитару:

Знали бы вы, как я пьян,

придурки.

Знали бы вы, как я пьян,

придурки.

Знали бы вы, как я пьян,

придурки, —

тогда б не ныли…

Подумал и завершил ударной строкой:

А лежали в могиле.

Воскресенье длилось недолго, мои приехали, вечер был, то да се, сунулся в холодильник, «Мягкова» нет, только холод и какие-то куриные кости рыжие. Ирка, жена, мычит, пальцем в меня тычет наманикюренным. Я уворачиваюсь от пальца, не получается.

Понедельник. Рабочий день. Добирался до Некрасова молча. Опухлость скрывал очками. В метро на эскалаторе объявление голосовое, слушаю краем уха, но не сначала: «…в понедельник такого-то октября… массовое братание…». «Такого-то — это сегодня», — подумал я и сверил свою думу с календарем в мобиле. Тот подтвердил совпадение даты.

Массовое? Братание? Во сколько? Где?

— Эй, — говорю я тете, которая внизу в застекленной будке наблюдает за дисциплиной на эскалаторе, — что сейчас за объявление было? Про братание, — уточняю, — про массовое?

— Какое, — мне говорит, — братание? Не знаю никакого братания. И кто тебя, алкаша, — добавляет, — в метро пустил с такой рожей? Стоять! Сейчас полицию позову. Полиция! — орет в матюгальник.

Поезд, слава Господу, подкатил, я в него — успел, не свинтили.

Выхожу на Лиговке, солнце светит, птички поют — октябрь. До Некрасова по Лиговке до работы ходу минут пятнадцать. Это без захода в лабаз. С заходом — считайте сами: если очередь, то минут пять; без очереди — минут десять. Потому что не люблю я спешить — цены оцениваю, все такое, когда без очереди. А очередь терпеть не могу, всех этих старорежимных интеллигенток, выгребающих копеечки для кассирши, чтобы та со сдачей не смухлевала.

Зашел. Чего не зайти? Работа она работой, а понедельник он понедельником. Душа горит, тело с утра без огнетушителя.

Магазинчик напротив бывшей греческой церкви, где теперь БКЗ «Октябрьский», знаком давно. Откуплен кавказской мафией, цены правильные. Любят они, кавказцы, русский народ, особенно если народ с похмелья. Ну и стариков-ветеранов. Последнее — это не про меня.

Купил. «Синебрюхова» купил две жестянки. Я его обычно не покупаю. Дорого. И друзей перемерло от него ого-го сколько. Лёнька Груздев, Ваня Хрипатов, Славчик, Мурзик, всех не пересчитаешь. Бьет по поджелудочной только так. Желтеет тело, как у мумии в Эрмитаже. Даже хуже, еще желтее. Как у лидера китайской компартии Си Цзиньпина, или как там его по-ихнему.

Одну, думаю, отдам Борьке — небось, тоже с похмела, как альцгеймер. Мощами трясет, трудяга. Ему сегодня отчет сдавать. По поводу поджога помойки. Не сгорела, мать ее тать, бензину только перевели вне нормы. С нас, суки-падлы, высчитают. Еноты!

Это, конечно, тайна, не выдавайте нас, люди добрые, но такая у нас работа — помойки жжем. Считайте, я вам не говорил.

Купил, в голове все крутится это «массовое братание». Что оно, где оно, почему оно? Так оно крутилось-крутилось, что выпил я по пути к Некрасова и свои синебрюховские полбанки, и Борькины тоже выпил. В животе, как в помойке, жжет. К поджелудочной огонь подступает. Как у лидера китайской компартии.

Ладно, думаю, работа работой, а здоровье живота — это главное. Свернул в Озерный, там на углу с Радищева наливают таким, как Борька. Тайно — явно не интересно. Там типа кафе-мороженое. Зашел. Детки внутри тусуются, хотя время еще не детское. В это время таких, как Борька, в заведении полный жоп. Но сегодня почему-то ни рожи.

— Девушка, — говорю я, — здрасьте. Доброе, — говорю, — вам утро.

— Доброе, — говорит она. — Только без вашей физиономии. Сегодня, — говорит, — день детей. Поэтому сегодня не наливаем. Если хотите выпить, к Люське идите, в «Три-тополя-на-Радищева».

— Спасибо, — я ей сказал и пошел в «Три-тополя-на-Радищева».

Думаю, успею я на работу. Помойки жечь — не велика сила. Ума не надо, Борька на это есть.

Зашел к Люське. К стойке подхожу, как убогий. Нога что-то ходить не хочет. Вчера левая, а сегодня правая. Завтра вдруг как обе откажут?

— Люся, — Люське я говорю, — а налей мне, Люся, Людмила Павловна, моей любимой водочки «Антрацитовой» двести граммов. Чтобы до работы дойти.

— Какая с тебя работа, — говорит мне Люсечка Павловна, — если ваши все братаются массово возле памятника на углу Некрасова с Маяковского.

— Наши? Какие наши? — я говорю Людмиле. — И массово — это как?

Сам думаю: «Борька — раз, поджигатель. Гоша Бодунов — два, начальник болезный наш. Галка, Гошкина секретарша, — ей-то с кем там брататься? Она с начальником, Бодуновым Гошкой, столько уже браталась-перебраталась, что чуть контору не спалили на Пасху, зажегши свечи эти свои бенгальские перед иконой Христа-Спасителя, христопродавцы бесовы. Сельпо, он у нас за связь с общественностью отвечает — на телефоне сидит. Мочало Синее — телохранитель наш. Ну не массово ж, ешкин-кошкин. Шестеро, включая меня».

— Какие? Знамо какие — все алкаши некрасовские. Массово как? Не знаю. Сама не видела, у меня работа. Налила уже твою «Антрацитовую». Закусь надо?

— Тобой занюхаю.

По Радищева иду до конторы. Ноги легкие — идут, как бегут. Расходились левая с правою после «Антрацитовой»-то. На работе висит замок. Надпись криворукая рядом с дверью: «Все ушли на братание». И подписано «Г. А. Бодунов». Бодунов, вот где ты, начальничек. Не напрасно, значит, Люська мне говорила. По масштабам нашей конторы — массово. Раз замок.

Ладно, на братание так на братание. Если уж Бодунов братается, нам-то, мелким, сам Вельзевул велел.

По пути захожу на Мальцевский. Там, внутри, за рядами с мясом есть такой павильончик тихий, баба Зоя его заведующая.

— Дай мне, — говорю, — баба Зоя, как всегда, ну ты понимаешь.

Это значит сто пятьдесят с прицепом. В качестве прицепа — пивко. На братание все-таки собираюсь, не в баню, не куда бы, не в поликлинику.

Сегодня что-то с бабой Зоей не то. С похмела она, что ли, или болеет? Хочет вынуть из стопки пластиковый стаканчик, а они не то слиплись, не то срослись, и она, бедная баба Зоя, и так пробует достать, и по-всякому, палец внутрь засунула с ногтем синим, которым перед этим деньги считала, тот скользит по внутренней стенке, а стаканчик, ёптить, не вынимается. Тогда она облизнула палец, чтобы трение было больше, и после этого только, умница, отслоила мой стакан от соседнего.

Короче, выпил, перед тем как брататься. Пивком угар водочный пригасил. Ноги пересчитал — на месте.

— Извиняюсь, — вдруг слышу голос, — к вам Замутилов не заходил?

Хмырь какой-то вислоухий интересуется. У бабы Зои, слава богу, не у меня.

— А ты вон у того спроси, — говорит ему баба Зоя. — Замутиловы не по моей части.

Типа на меня сбила стрелку.

— Замутилов, — говорю, — это да. А вы, — (я к незнакомым на «вы»), — вообще-то говоря, кем являетесь?

— Я — Ешпеев, Исаак Соломонович.

— Здрасьте, — говорю я ему. — Черту оседлости, значит, переступили? Водку будешь? Баба Зоя, налей.

Наливает нам баба Зоя водки. Ей-то что — еврей, не еврей, главное, чтобы стаканы не уносили.

— Ну, рассказывай, — говорю я Ешпееву, — почему ты, Исаак Соломонович, к моему товарищу подбираешься? И с какой такой, интересно, целью? В Моссад свой, что ли, завербовать?

Я, если говорить честно, ни сном ни духом, кто такой Замутилов, но, когда я недостаточно выпивши, из меня любопытство прет. Вот и теперь поперло.

— Я, — говорит Ешпеев, — обязан этому человеку многим. — Он достал серебряный портсигар, раскрыл его полущелчком кнопочки, вынул из таинственного нутра невероятно длинную папиросу, пожевал зубами ее мундштук, вынул изо рта, обтряс о фарфоровый край пепельницы, снова сунул в рот и зажег. Зажигалкой, усыпанной блестками, подозрительно похожими на бриллианты.

Я отметил молча: «Эге!» — оценив его зажигалочку.

— Эй, едрена мать, там, за столиком! Раз еврей, то и кури где ни попадя? — осадила Ешпеева баба Зоя.

— Извините. — Исаак Соломонович извинился и культурно загасил папиросу, плюнув предварительно в пепельницу. — Пройдем на воздух, вы как, не против? — показал он мне на выход из заведения.

Я был не против. Вышли на Фонтанную улицу.

— Замутилов, не представляете, какой он был человек… — Ешпеев придернул веко — левое, затем правое.

Жилки на них, как реки на старой карте СССР, текли в моря его глаз.

— Был? — Старого барбизона, каким представлял я себя всегда, нисколько не заскорузлило это его придергивание жилистых, слезоточивых обвечий. Мошенников я вижу насквозь.

— Есть то есть, оговорился. — Исаак Соломонович улыбнулся. — Жив, здоров, вам того же желаю. На братание не идете, кстати?

— В связи с чем, — сказал я, — братание? — Чтобы выяснить дополнительные подробности.

— Как, коллега? — («Почему я ему коллега?») — Вы, правда, не в курсе дела? Вам Замутилов не говорил?

— Мне сегодня в метро сказали. Официально, не тет-а-тет.

— Да, конечно, ай-яй, я понял. Боре я Вишневскому доложил, он сказал, что в средствах массовой информации о братании отметят особо. Замутилов…

Он не закончил. Подскочил коротенький человечек с табуреткой в хватких руках.

— Замутилов, — он крикнул, — где Замутилов?

— На братании, — сказал ему я, чтобы подчеркнуть свою значимость.

Тот поставил табуретку на землю, на уличный октябрьский асфальт, сел на нее седалищем и хмуро уставился на меня.

— Мефистофелю ты морду отбил? — спросил он, дырявя мой фейс глазницами.

— Какому, — не понял я, — Мефистофелю?

Я и вправду не понял.

— Какому? — Человечек схмурился еще больше. — Скажи ему, Ешпеев, какому.

— Есть сведения, что сегодня ночью с помощью молотка и зубила сбили с дома на Лахтинской улице рельефное изображение Мефистофеля. По заданию православной церкви.

Эти двое мне не понравились.

— Замутилов, — сказал я громко, — это он, сивоконь поганый, продался патриарху и братии, чтобы этого вашего Мефистофеля срубить зубилом этой ночью и молотком. Свидетельствую, аве Мария.

Зачем я это сказал, не знаю. Особенно про Божию Матерь. Прости мне, Господи.

— Ты бы нам, — было сказано с табуретки, — отстегнул бы лучше баблом.

— А хохлом тебе не бу-бу? А табуреткой вместо зубила?

— Господа, — занервничал Исаак Соломонович, — идемте, на братание опоздаем. Хрен с ним, с Мефистофелем, срубили и срубили, не жалко. Лёва, аллé, аллé! — Это он уже хваткорукому, подъехавшему к нам с табуреткой.

Вышла из заведения баба Зоя.

— Что, соколики, ментов не заказывали? Сейчас свистну — будут, родимые. — Она засунула в свой рот сигарету. — Соломон, с тебя форшмак с помидорами. Ну а этот почем приперся? — ткнула она в маленького туфлей. — Хуврот, твое место где? Вот там и сиди, где надо. И табуретку отдай, казенная.

— Не могу табурет отдай, — заголосил Хуврот вышеназванный, — Висневский Борка на ние зализает. Ленин на бронивик не видел? Висневский Борка на табуретку тозе. Его с ние далеко видай. Висневский Борка хоросо говорить. Маленький толко Борка. Не могу табурет отдай. Висневский Борка обизаеца будет. Депутат зе, не срань зеленый.

— Ты это по какому заговорил, чмонь? — наехала на него баба Зоя. — Я прикармливаю его, припаиваю, а он мои табуретки пыбздит. Соломон, что за дела?

— Се ля ви, — сказал Исаак, а может, Соломон, я не знаю — представился он мне Исааком. Впрочем, все они, Ешпеевы, на одну фамилию, как сказал однажды классик русской поэзии на каком-то поэтическом диспуте.

— Брататься, брататься, парни! Все на массовое братание. Но перед этим выпить. Накатим? — появился еще один — в полубороде-полунет.

— Геша, думал, ты помер, брат! — Хуврот перешел на русский. — Поминали тебя на Греческом. Морды били, по-гречески говорили. Ты живой? Или призрак оперы?

— Плюнь в меня, тогда и узнаешь, Паша, — осклабился из полбороды новоприбывший.

— Ну сучара, ну божья рвань, — ответила ему баба Зоя, — как ты, быдла, мог помереть, не заплатив мне за малька «Пять озер»?! Клялся ж ведь: баба Зоя, помираю, до ночи не доживу. Мать едрить, мудрить не перемудрить. Это хорошо, что ты выжил. Щас мы стребуем с тебя в полну цену.

— Здравствуй, праздник мирового еврейства, — голос раздался новый — чумной, хрипатый и пьяный довольно сильно. — Наши все давно на братании, а кто не наши, те против нас. Этот твой Замутилов, небось, трахает вовсю Маяковского в его железобетонную задницу, големчиков уже наплодил. А вы…

— Твой — это чей, Капронов? — остановил его непóмерший Геша, тот, что в полубороде-полунет. — Из какого союза, блядь? Из питерского? Из российского, гнида? — И только вонзил он коготь в физиономию этого мозгляка, чтобы избороздить траншеями его богопротивную рожу, как позвонила мне родная жена.

— Пойдешь с работы, — сказала Ирка, — купи яиц, картошки и половинку хлеба, дома жрать нечего. И детям сладкого — сырков, мороженого, что будет…

Я не успел ответить, как баба Зоя, зияя пастью, полной кариеса и коварства, уже кричала в мой телефон:

— Не купит он, нажрался уже. Братание у твоего Серёги. Все деньги пропил, что были, на блядей оставил последние. — И заорала в трубку: — Привет, тоска!

— Ирочка, — я попытался вмешаться. Но мобильник погас трагически, как закат, окрасившись чернотой могильной.

Ешпеев сказал:

— Не ссы.

Услышать от еврея такое — это как от Господа Бога в последний день сотворения мира услышать: «Сотворил, да и насрать. Сами между собой разберутся».

Пока я раздумывал над проблемой, подошел писатель Зубатский.

— Если жизнь лишена смысла, то и проза должна соответствовать этому, — пролепетал он, как всегда и везде, что-то бесталанное и беззубое, вопреки своей зубатской фамилии.

Баба Зоя ему кивнула:

— Хороший ты, робкий, импотент, да?

Зубатский засмущался, ушел.

Я не помню, как подошел человек с фингалом.

— Там, на Маяке, наших бьют! — объявил он. — Валимте все туда, на помощь!

— А накатить? — сказал Геша, глядя в спину улетучивающегося Капронова и втягивая в бойцовский палец свой саблезубый коготь. — Я еще не пóенный, чтобы морду мне набили по-трезвому. Баба Зоя, налей, а? Может быть, в последний раз меня видишь. На Маяк мы, там наших бьют.

— Ишь ты, — ответила баба Зоя. — «Пять озер» по тебе плескаются, за которые ты мне денежку должен. Вот тебе, а не налей! — И предъявила ему толстомордую фигу с маслом. Потом оглядела всю нашу прирастающую когорту и сказала, плюнув в сторону должника Геши: — Пойду. Разворуют там всё с Евлашкой в моем шалмане, дуйте на братание, товарищи-господа, скоро, возможно, свидимся. Табуретку отдай. — Это она Хувроту.

Человек с фингалом назвался Евдокимом Евстафьевичем. Интеллигентным казался с виду. Галстук в дрипушку, шнурки на ботинках в лесенку, носки с блестками, тужурка на нем с опушкой из чего-то не броского, но богатого. Выставил бутылку «Едреной», выпили, он нам говорит:

— Я — Ерёмин, представитель партии «Все за нас». Знаком с самим Загубовым Виталием Алексеевичем, нашим партайгеноссе. Мы с коллегами из сочувствующих партий и организаций вышли на братание мирно, а эти фашиствующие уроды — Гошка Боткин, Айдар Урылин, Селим Пасéв и Шкандыбаев Жорка — превратили мирное братание в матюгание и обкладывание всех фуями и нахами. Несимпатично было это с их стороны. Насобирали в свой клан ублюдков, которые ни бэ-бэ, ни мэ-мэ по-культурному, ну какое это, извините, братание?

— Ладно, мы ж да, не против, — сказал ему Соломон-Исаак. — Товарищи выпивающие, вы как? Поддержим партию «Все за нас»?

— Накатит, тогда поддержим, — ответила ему вся наша компания, кроме одного воздержавшегося. Был им, конечно, Геша.

— А фонарь у тебя за что? — спросил он представителя партии, сощуривши глаз по-ленински. — Видал тебя где-то я. Не на Сенной ли ты меня гасил с мусорами, когда я самоутверждался на помойном бачке в семнадцатом? Ребро мне не ты ль сломал? — Он заголил ту часть своего многострадального тела, где в семнадцатом ему сломали ребро.

Товарищ представитель Ерёмин слился, пока Геша заголял и показывал. Понял, что не светит здесь ему ничего с пропагандой и агитацией за партию «Все за нас» среди таких уродов, как Геша.

— Ты, Исаак, не брат мне, — сказал Геша, запахнувшись в зипун. — Не брат ты мне, Исаак, не брат мне. Ты и ему не брат, — показал он на меня почему-то. — Как твоя фамилия, эй? Не Рабинович ли? — поинтересовался он у меня.

— Омохундроедов моя фамилия, мы из Тотьмы. В Тотьме все Омохундроедовы да Монаховы.

— А, из Тотьмы? Где это — Тотьма? — Геша проинспектировал череп, словно это был школьный глобус с разными городами, странами, параллелями, морями, меридианами, скрытыми под неухоженной всклочью его сильно сальных волос — проинспектировал, но города не нашел. Затерялся городок Тотьма среди глухих и зыбучих плешей его башки.

— Там она, — подсказал я Геше и пальцем ткнул на угол с Некрасова. На магазин «Семь я».

— Главное, когда идешь на братание, бьют там морды или не бьют, быть на высокой ноте, — объяснил мне по пути Исаак, а может, Соломон, я запутался. Хрен их, евреев, знает. — Соль или лучше ля. Чтобы дух твой парил над бытом, как ангел над умирающим Петербургом.

Что значит «умирающим», я не понял. Еврейский юмор — та еще хрень, без русской полбанки не разберешься. Хотя Бабеля я читал, Ирка, жена, заставила. Классика это, мол. «А то, окромя наклеек, которые на бутылках винных, читал ли ты хоть книжку какую-нибудь за годы замужества моего с тобою?» «Кюхлю» я читал, сказал я. Книжку про восстание декабристов. «Кюхлю», — фыркнула Ирка и сунула мне этого Бабеля.

Взяли в «Семь я» «Столыпинку», со скидкой была она. Это Хуврот настоял, ну который был Паша по варианту Геши. Две бутылки на четверых, чтобы за второй не бежать — вдруг ноги на полпути откажут.

Пошли в Басков, там садик компактный есть — во дворе какого-то общежития. Скамейка ломаная, урна с окурками, кот какой-то об ноги трется. Мы ему налили, коту. Выпил кот, попросил еще. Геша его ногой подкинул, и улетел кот за куст безродный, колеблющийся на октябрьском сквозняке. Больше не приходил кот, только зырил на нас плотоядным зеленым глазом из-за куста — левым, правый был у него заплывший.

— Все за нас… за вас… На фигас? — доказывал Геша Хувроту. — Ваших, наших, не наших гнóбят… Ладно, пойдем, посмотрим, вдруг не всех еще перегнóбили. Поможем нашим, вашим, не нашим. Если еще не всех.

— А накатить? — сказал Соломоныч, отличный русский мужик, с такими хоть в пещь огненную, хоть в бой за святую Русь, такие не подведут в сражении.

— Сашка, — ответил я Исааку, — люблю я тебя, заразу. — И сунул свою пьяную морду в то место на его гардеробе, откуда он достал портсигар, а после этого зажигалку с блестками, сильно похожими на бриллианты. — Пора мне, — сказал я всем. — Завтра на том же месте. Обещаю, с меня бухло. Вы братайтесь за меня, камарады. Мысленно я с вами, товарищи.

И, пошатываясь, ушел со сцены.

— Ирка, — говорю я своей в мобилу, подходя к метро «Маяковская», — я тебе тут портсигарчик сварганил. И зажигалку с бриллиантами первой пробы. Ты детишек спать уже уложила? Приготовь нам что-нибудь на закуску. Посидим — сегодня вроде бы юбилейный концерт Агутина. Послушаем любимые песни. — Потом подумал, вспомнил про день прошедший и сказал, подмигнув ей мысленно: — Замутилов — знаешь такого? — передает тебе большой сердечный привет.