Ох
Раньше было всё не так, как сейчас, в давние времена разные чудеса в мире происходили, да и мир не такой был, как сейчас. Теперь этого не осталось ничего… Рассказать хочу вам сказку о лесном царе Охе, о том, каким он был.
Давно это было, не на моей памяти, а наверно, когда еще ни родителей, ни дедов наших в помине не было, жили-были бедный мужик и жена его, и был у них только один сын, но и он не такой, как подобает: таким уродился ленивцем, не приведи господь! За холодную воду взяться не может, только лишь на печи сидеть да просо пересыпать. Ему, наверно, уже двадцать лет, а он ещё без штанов сидит на печи и никогда не слезает: если подадут еды, поест, а если не подадут, и без того обойдётся. Ну, отец да мать и горюют:
— Сыночек, что ж нам поделать с тобой, ты же ни к чему не пригож! У других вон дети своим родителям в подмогу, а ты лишь даром хлеб переводить можешь!
Но ему ничего: сидит и дальше просо пересыпает. Другой ребёнок, как пойдёт пятый год, родителям уже помогает; но этот вырастает такой детина, до самого потолка уж, а все ещё без штанов сидит, да и делать не может ничего.
Горевали-горевали мать его да отец, а после мать и промолвила:
— Что же ты, старик, надумал чего с ним делать? Видишь, какой сын уже вымахал, а такой дурак — не может ничего делать. Взял бы да хотя бы внаймы его отдал, гляди, хоть чужие люди сына чему дельному обучат?
Подумали, да отдали к портному учиться. Пробыл тот три дня там и сбежал; залез на печь — и снова стал просо пересыпать. Тогда подрал да выругал хорошенько его отец, а после отдал к сапожнику на обученье. Но он сбежал и оттуда. Побил отец его снова и направил на обученье к кузнецу. Там тоже пробыл не долго — сбежал. Что же делать с сыном отцу?
— Отведу, — сказал, — его, эдакого, в чужое царство: куда бы там внаймы не отдал, может, не убежит.
Решил повести его.
Шли-шли они, долго и коротко ли, зашли в лес, да такой дремучий, что было лишь небо и землю видно. Вошли в лес, немного устали; глядят — у дорожки притаился пенек обгорелый, — тут старик и говорит:
— Утомился я, присяду, отдохну немного.
Лишь начал он на пенек усаживаться, и вымолвилось у него:
— Ох! Что же я так заморился! — и тут вдруг из пенька вылезает маленький дедушка, сморщенный весь, и с бородой зеленой до колен.
— Что же тебе, — молвит, — человече, понадобилось от меня?
Подивился старик: откуда могло такое диво явиться? И говорил ему:
— Я тебя что, звал? Отвяжись!
— А как же не звать, — отвечает дедушка, — коли звал!
— И кем же ты будешь? — спросил старик.
— Я — Ох — царь лесной. Ты меня, зачем позвал?
— Ну, чур тебя, не собирался тебя звать!
Старик возмутился.
— Нет уж, позвал: сказал же: «Ох!»
— Уморился я это, — говорит старик, — тогда и сказал так.
— Куда путь держишь? — спросил Ох.
— Да куда глаза глядят! — старик ответил. — Взялся вести дурака своего внаймы, чтобы хоть чужие люди научили его уму-разуму. У себя же, куда ни отдам, он сбегает отовсюду.
— Так мне отдай, — сказал Ох, — я уж его научу. Но только с одним условием: когда год пробудет у меня, ты приди за ним, ежели его признаешь, то возьмёшь, если нет — еще один год будет служить.
— Идёт, — сказал обрадованный предложением старик.
По рукам ударили да горилки распили; побрёл довольный старик домой, а Ох повел его сынка к себе.
Вот ведет Ох его, да прямиком… на тот свет: под землёй зелёная хатка, камышом крытая; и все в ней такое же зеленое: зелены стены, зелены лавки, зелены даже дети и жена Оховы — ну прямо всё-всё. И работницы Оховы, словно рута, все изумрудны…
— Ну, присаживайся, — сказал Ох своему новому работнику, — да поешь чуток.
Подали ему мавки поесть, но и еда вся зелена. Тот поел.
— Ну вот, — молвит Ох, — если взялся работать на меня, то дровец надобно для меня нарубить и в хату принесть.
Побрёл работник. Рубил или не рубил, а прилег на дрова и заснул. Пришёл Ох, а работник спит. Тогда взял он его, и велел своим работникам дров наносить, а после связанного на эти дрова кинул и подпалил их. Вот и спалил работника! Потом Ох развеял по воздуху пепел, но один уголёк выпал. Окропил уголёк Ох живой водой — и тут ожил работничек и стал слегка умнее да проворнее. Снова было велено дров нарубить. Но тот снова уснул. Ох тогда поджег дрова, сжёг работничка опять, пепел по воздуху развеял, а уголек водою живой окропил — опять ожил работничек и таким красивым сделался, что лучше не сыщешь! Но и в третий раз был спален он и окроплён водою живой — тогда получился из парубка ленивого настолько проворный и красивый казак — ни придумать, ни загадать, лишь в сказке рассказывать.
Прослужил парубок у Оха целый год. Прошёл год, прибыл отец за сыном. Подошёл в лесу к тому пеньку, уселся и сказал:
— Ох!
Ох вылезает из пенька, и молвит:
— Здравствуй, человече!
— Здравствуй, Ох!
— А зачем ты пришёл? — спрашивает.
— Прибыл, — отвечает, — за сыном.
— Тогда пойдем, если узнаешь — возьмёшь его с собой, а если нет — тогда ещё год у меня служить станет.
Отправился старик за Охом. Подошли к его хатке. Ох выносит мерку проса, высыпает — и сбегаются петухи — видимо-невидимо.
— Ну, признавай, — говорил Ох, — где же твой сынок?
Глядел старик — а все петухи одинаковые: прямо один в один, не признал.
— Ну, — сказал Ох, — иди домой, если не признал. А твой сын еще один год служить у меня будет.
Побрёл старик домой.
А как прошёл второй год, пришёл снова опять старик в лес к Оху. Подходит к пеньку:
— Ох! — сказал.
Ох и вылезает к нему.
— Пойдём, — говорит, — узнавать будешь! — И отводит его к овчарне, а там смотрит — баранов полно и все один на одного похожи. Глядел-глядел старик, но так и не признал.
— Ежели так, то иди домой: а твой сын еще год служить у меня будет.
Побрёл старик, пригорюнившись.
Как прошёл третий год, старик отправился к Оху. Шёл-шёл, и деда встретил, а тот белый весь, словно кипень, и одежда на нем такая же белая.
— Ну здравствуй, человече!
— Здорово, дед!
— Куда это тебя несет?
— Отправился, — молвит, — к Оху за сыном своим.
— Как же так?
— Ну, так и так, — рассказал старик.
Вот и рассказал старик белому деду, что отдал своего сына Оху и с какими условиями.
— Эх! — сказал дед. — Плохо дело твоё! Долго он будет его держать…
— Ну, я, — говорил старик, — сам смотрю, что моё дело плохо, только не знаю, что ж теперь поделать. А может вы, подскажете, как сына моего спасти?
— Подскажу, — сказал дед.
— Так рассказывайте мне, миленький: стану до конца веку за вас богу молить! Все же, каким бы сын ни был, но родной мой, кровинка мне.
— Ну слушай, — говорил дед. — Когда дойдёшь к Оху, выпустит она много голубей и станет зерном их кормить. Ты ни одного не возьмёшь, а только того голубя, что есть не будет, а только сидеть будет под деревом и перышки чистить: будет это твой сын!
Отблагодарил старик дедка и побрёл. Пришёл к пеньку.
— Ох! — промолвил.
Ох и вылезает к нему и отводит старика в лесное царство. Высыпает Ох пшеницы, созывает голубей. Слетелись их, да так много, боже мой! И все похожи один на одного.
— Ну, признавай, — сказал Ох, — своего сына. Если узнаешь — твоим будет, а если нет — то моим!
Тут все голуби стали клевать пшеницу, а только один сел под деревом, нахохлился и стал перья чистить. Старик говорил:
— Вот это будет мой сын!
— Надо же, угадал! Забирай, если так.
Ох превратил голубя в такого гарного парубка, что лучше на свете и не сыскать. Очень обрадовался отец, обнял сына, поцеловал, оба обрадовались.
— Пойдем, сыночек, домой.
Вот и побрели.
Шли по дороге, беседовали. Отец расспрашивал, как же сыну в Оховом царстве жилось. Сын рассказывал, а отец жаловался, как бедствует, сын слушал. Потом отец и сказал:
— Как же нам теперь, сыну, быть? Я ж бедняк, ты бедняк. Три года ты служил, а так ничего и не заработал!
— Не горюй, отец, все устроим. Начнут, — сказал, — панычи в лесу на лис охоту; вот тогда обращусь я борзой собакой да лису схвачу, тогда захотят панычи купить меня, а вы за меня триста рублей возьмите, только продайте без цепочки: тогда станут у нас деньги, да и разживемся.
Шли они, шли; смотрят — собаки на опушке леса за лисой гоняются: никак не убежать лисе, а борзой никак не нагнать её. Враз обратился сын в борзую собаку, догоняет лису и ловит. Выскакивают из лесу панычи:
— Твоя собака?
— Ну, моя!
— Отличная борзая! Продавай ее нам.
— Покупайте.
— Чего хочешь за неё?
— Триста рублей хочу, но берите без цепочки.
— Сдалась твоя цепочка нам, у неё золочёная будет. Забирай сто!
— Нет.
— Ладно, забирай деньги, отдавай собаку.
Посчитали деньги, забрали борзую и начали снова за лисой гнаться. А она возьми, да погони лису прямо в лес: обратилась назад в парубка, и вернулся он обратно к отцу.
Шли они, шли, тут отец и сказал:
— Что ж нам, сынок, грошей этих? Разве что хозяйством обзавестись немного и хату подновить…
— Не печалься, отец, еще придут. Теперь, — сказал, — станут панычи с соколом на перепела охотиться. Тогда обращусь я в сокола, и захотят у вас меня купить, вы и продаёте меня за триста рублей, но без колпачка.
Шли они по полю, смотрят — спускают панычи сокола. Сокол погнался, а перепел убежал: сокол догнать не может, перепел — убежать. Оборачивается сын соколом, сразу наседает на перепела. Заметили это панычи и говорят.
— Твой это сокол?
— Мой.
— А продашь нам?
— Покупайте.
— Чего просишь?
— Если дадите за него триста рублей, забирайте, но без колпачка.
— У него парчовый будет.
Согласились, купили за триста рублей сокола у старика. Тогда спустили панычи на перепела сокола, а он как полетит — в самый лес, там обратился в парубка и снова к отцу вернулся.
— Вот теперь мы немного разжились, — сказал старик.
— Подождите, отец, еще прибавится. Когда будем идти мимо ярмарки, я обернусь в коня, а вы меня им продавайте. За тыщу рублей можете отдать, но только без уздечки.
Подошли к местечку, где ярмарка была здоровая или что-то похожее. Оборачивается сын в коня, но в такого, словно змея, не подступишься — страшно! Отвел отец коня этого за уздечку, а тот как стал гарцевать, копытами землю бить. Сошлись купцы, стали торговаться.
— За тыщу отдам, — сказал, — но без уздечки забирайте.
— Сдалась твоя уздечка нам! Будет у него серебряная!
Пятьсот предлагают.
— Нет!
Тут мимо цыган проходил, одним глазом не видит.
— Что просишь за коня, старик?
— Тыщу, но уздечка моя.
— Э, это дорого, старик, забирай пятьсот и отдавай с уздечкой!
— Нет, не годится, — отвечал отец.
— Тогда шестьсот забирай!
И стал цыган торговаться, но отец ни копейки не уступил.
— Ну, забирай, батя, только уздечка моя.
— Нет уж, со мной останется!
— Дорогой человек, такого не видано, чтобы без уздечки коня продавали? Как же я его возьму-то?
— Бери, как знаешь, но уздечка моя! — отвечал старик.
— Ну, старик, я тебе ещё пять рублей бери, но только с уздечкой.
Раздумал старик: «Стоит-то уздечка эта гривны три, а тут цыган пять рублей хочет дать», — вот и отдал.
Горилки распили. Забрал старик деньги и домой отправился, а цыган тем временем сел на коня и поскакал. Но не цыганом он был: это Ох в цыгана обернулся.
Нес конь Оха между макушками деревьев и облаком. Как спускаются к лесу, подъезжают к Оху. Ставит Ох коня в стойло, и идёт в хату.
— Не уйдёт всё же от меня, вражий сын, — сказал жене.
Как подошёл полдень, берет Ох за уздечку коня и отводит к реке на водопой.
Приводит к реке, а тут конь наклоняется напиться, оборачивается окунем и уплывает. Ох, не раздумывая, оборачивается щукой и стал за ним гнаться. Ещё чуть-чуть, и догонит, а окунь разворачивает плавники, машет хвостом, и не схватить его щуке. Вот догнала его щука и молвит:
— Окунек! Поворачивайся головой, будем с тобой беседовать!
— Если ты, кумушка, беседовать желаешь, я и так могу услышать!
Нырнул поглубже и уплыл от щуки. Догоняет снова щука его и молвит:
— Окунек! Повернись ко мне головой, будем с тобой беседовать!
Тут окунек расправляет плавники:
— Если ты, кумушка, беседовать желаешь, я и так могу услышать!
Долго так гоняли щука с окунем, а поймать его она так и не могла.
Тут подплыл окунь к бережку, где царевна белье полоскала. Обернулся окунь в гранатовый перстень в прекрасной золотой оправе, увидала это царевна, вытащила его из воды. Принесла домой, хвалится:
— Смотри, батюшка, какой я прекрасный перстенек нашла!
Полюбовался отец, а царевна решить не может, на какой палец одеть его: так он красив!
Скоро царю доложили, что прибыл купец. (А ведь это Ох в купца обернулся.) Выходит царь:
— Что ж тебе, старичок, надобно?
— Да вот ехал я, — молвит Ох, — по синему морю, вез на корабле на родные земли к своему царю перстенёк гранатовый, и упал он в воду. Не сыскал ли кто из ваших?
— Сыскали, — отвечал царь, — дочка моя отыскала.
Позвали дочку. Тут стал Ох просить, чтобы та отдала перстень, говорил, что не жить ему на белом свете, если не привезёт его! А она отдавать не хочет! Тут царь вмешивается:
— Отдавай, — сказал, — дочка, не то будет беда из-за нас старику!
Ох снова просить стал:
— Возьмите, что хотите, но перстень верните.
— Ну, если так, — сказала царевна, — то пусть не будет он ни тебе, ни мне! — и бросает перстень наземь… и рассыпается перстень пшеном по целому дворцу. Ох, не раздумывая, оборачивается петухом и стал это пшено клевать. И клевал, пока всё не склевал; только одно зернышко покатилось под ногу царевне, и осталось незамеченным. Когда поклевал, из окна улетел.
Тут из того пшенного зернышка обратился парубок, да такой гарный, что царевна, как увидала, сразу влюбилась, — попросила отец и мать, чтобы выдавали за парубка замуж.
— Я, — говорила, — ни за кем не буду такой счастливой, лишь за ним!
Долго ещё не хотел царь отдавать дочь за обычного парубка, но потом всё ж согласился; благословил их, обвенчал и такую свадьбу сыграл, что весь свет там побывал.
Ну, и я там был, мед да горилку пил; во рту не бывало, а на бороду попало, вот потому она и побелела…
