Соучастники

Уинни М. Ли, 2022

Сара Лай мечтала стать продюсером, но ее карьера в кино внезапно оборвалась. Теперь она преподает в небольшом университете и больше всего хочет забыть о своих юношеских амбициях, не сожалеть о прошлом и не винить себя. Но когда к ней обращается журналист, интересующийся подробностями ее работы с известным кинопродюсером Хьюго Нортом, Сара понимает, что больше не может молчать. Это ее последний шанс рассказать о случившемся и, быть может, добиться возмездия. Но когда она начинает делиться тайнами, которые скрывала столько лет, Сара понимает, что и ей есть в чем каяться. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Глава 7

— А можно забежать вперед?

Так, почему я спрашиваю? Это моя история.

Будь это фильм, сейчас на экране появился бы титр: “Четыре года спустя”.

Прошло четыре года, и “Твердая холодная синева” совсем скоро должна была выйти на экраны. У нас в “Фаерфлае” установились удобные треугольные отношения: Зандер с Сильвией сверху, я снизу. Следуя примеру Сильвии, я постигала искусство заводить связи и торговаться; и то и другое возможно лишь в том случае, если ты излучаешь достаточно уверенности. Ее я тоже набиралась. О моей репутации сценарных дел мастерицы постепенно узнавали в нью-йоркских киношных кругах — отчасти благодаря похвалам Сильвии. Если бы я захотела, то могла бы воспользоваться этим, чтобы познакомиться с другими продюсерами, воротилами киноиндустрии, “обрасти связями”. Как обычно, вовремя мне этого в голову не пришло.

Вместо этого я дневала и ночевала в “Фаерфлае”, подстраховывая Зандера с Сильвией везде, где было нужно: готовила рекламные комплекты, проверяла с нашим адвокатом договоры, подыскивала агентов по продажам и прокатчиков. К тому времени я также заведовала офисом — надзирала за менявшимся составом наших стажеров, приходивших работать бесплатно. К счастью, сама я уже получала пристойную зарплату. Ничто в сравнении с тем, что получали мои университетские друзья, ушедшие в мир корпораций или только-только кончившие юридический или медицинский факультеты. Меня все равно клонило к тому, чтобы заказывать самое дешевое блюдо из меню любого ресторана, но я зарабатывала достаточно, чтобы съехать от родителей и снять трехкомнатную квартиру в Уильямсбурге на двоих с подругой подруги. Я наконец-то чувствовала себя взрослой.

Тогда мне было под тридцать. Я встречалась с несколькими парнями, но длительных отношений не было. Карен же годом раньше вышла замуж за своего давнего возлюбленного и теперь ждала ребенка. (Как всегда, полностью оправдывая ожидания родителей.) Но для меня романы — и все, что им сопутствовало, — не были на первом месте, потому что я душой и телом принадлежала работе. Мужчины казались несравненно менее интересными, чем фильмы, и непредсказуемый процесс заигрывания, пробуждения с кем-то рядом, посылания смс, возможно — неполучения ответа, зачастую радовал меньше, чем удовольствие от просмотра хорошего фильма. Вместо этого я воображала долгую и волнующую карьеру кинопродюсера. Никакой другой арки персонажа мне от жизни не требовалось.

К тому же на работе бывало весело. Иногда Сильвия просила меня поработать у нее дома, где она неизменно откупоривала под вечер бутылку превосходного красного вина, а трое ее детей (Нейтан, Рейчел и Джейкоб) часто бывали дружелюбны и любознательны. Я видела, как Рейчел с годами вырастает из резвой десятилетки в хмурую, худющую пятнадцатилетку. У меня было такое чувство, что, несмотря на сумрачное бремя пубертата, ей нравится, когда я рядом, — длинноволосая женщина двадцати с чем-то лет, кажущаяся совсем непохожей на ее мать.

— Чем ты сейчас занимаешься? — спрашивала она. Я сидела у них в гостиной и ждала, когда Сильвия договорит по телефону.

Я рассказывала о сценарии, который тогда читала.

— Классная же у тебя жизнь, — произносила Рейчел; ее подростковые глаза были подведены слишком густо.

Я сомневалась, что когда-нибудь буду по-настоящему “классной”, ведь я выросла в квартире над нашим рестораном во Флашинге. Но Рейчел, возможно, и не догадывалась о моих корнях.

Из-за семьи и насыщенной светской жизни Сильвия часто отдавала мне свои приглашения на кинопремьеры и приемы. Со временем меня саму стали приглашать. Раза по два в неделю я вечером оказывалась на показе или каком-нибудь профессиональном сборище, знакомилась с другими режиссерами и продюсерами, взахлеб говорила с ними о кино, о том, кто какими проектами занимается, кто какие фильмы в последнее время смотрел. Там всегда было спиртное; наливали бесплатно, вино лилось рекой, и я вращалась в местах, полных привлекательных и остроумных работников киноиндустрии; большинство были хорошо образованными и белыми, но всех нас объединяла неугасимая страсть к кино.

Неформальное общение было такой же частью работы, как офисные дела. В конце концов, так связями и обрастают. А в том возрасте мне ничего не стоило гулять до часу-двух ночи, знакомясь с режиссерами, актерами и руководителями отделов закупок, а потом осовело отпирать офис в девять часов утра — похмельной, но счастливой. Похмелье было непременным следствием удачно установленных связей. И разве мы не были баловнями судьбы? Мы, получавшие зарплату (пусть и скудную) за то, что занимались тем, что любили: делали кино.

Производство наших собственных фильмов всегда предоставляло возможность познакомиться с людьми из еще одной съемочной группы, с каждым человеком, чья имя попадает в финальные титры: от посыльного до старшего рабочего-механика и оператора-постановщика. Я часто сближалась с актерами и поняла, что они такие же, как обычные люди, только более привлекательные и харизматичные. И очень даже дружелюбные, особенно если хотят получить роль. В киноиндустрии актеры — самые, наверное, из всех приверженные своему делу люди, но они же обычно — самые в себе неуверенные и самые неудачливые.

Так что я уже не была наивной мечтательницей, только-только пришедшей в кинопроизводство, к моменту появления на сцене Хьюго Норта.

Да-да, зловещая барабанная дробь. Мы добрались до той части истории, где в кадр входит мистер Норт.

Том Галлагер подается вперед в предвкушении. Должно быть, в такие моменты журналисты-расследователи истекают слюной.

— Можете описать вашу первую встречу?

Как бы я все эти годы ни пыталась затушевать мысли о нем, этот момент я помню очень ясно. Влиятельные люди в нашей жизни всегда удостаиваются достопримечательного появления, правда? Или, может, это наша память сохраняет ту самую встречу в особом формалине, а великое множество других встреч в нашей жизни меркнет, забывается.

Разумеется, Хьюго Норт — человек, впереди которого всегда идет его репутация. Когда ты с ним знакомишься, реальное содержание встречи всего лишь совпадает с имеющимися у тебя ожиданиями — и предрешенной развязкой.

Что в нем подкупало немедленно — это его британское произношение. В киноиндустрии все только и хотят выделяться, хотят, чтобы в них видели нечто уникальное. На Хьюго работало произношение. Американец слышит британское произношение и воображает английскую королеву, пьющую в саду чай со всем своим державным потомством. Произношение Хьюго сообщало ему некую утонченность, его голос сулил немыслимые возможности.

Но кроме голоса он обладал неколебимой уверенностью в себе. Способностью привлекать к себе внимание посредством одной своей репутации, через неявное осознание его богатства. Я не знала другого человека, который, просто разговаривая с тобой, делал так, что ты была рада находиться рядом с ним, в его орбите.

Но стоило решить, что перед тобой очередной сладкоголосый британец, завсегдатай частных клубов и пятизвездочных отелей, как Хьюго сбивал тебя с толку. Он увлеченно болтал на улице с бездомными, расщедриваясь на слова, но не на мелочь. Однажды я видела, как он пожирал кусок пиццы из дрянной пиццерии в Нижнем Ист-Сайде, запихивая сыр и корочку в рот с такой скоростью, что едва успевал жевать.

Помните, что я говорила?

Аппетит прежде искусства. А с аппетитом у Хьюго все было в порядке.

Но он также прекрасно умел распознавать аппетит в других, знал, как их накормить, знал, когда оставить голодными.

Я познакомилась с Хьюго Нортом на Каннском кинофестивале, когда оказалась там в третий раз. Я знала, чего ждать; я уже не была ничего не подозревающим новичком, сраженным этим спектаклем. Я пыталась описать Канны Карен, когда побывала там впервые, но сомневаюсь, что она когда-либо переживала что-то похожее на совершеннейшее безумие этой обстановки, на этот лихорадочный торг и позерство под средиземноморским солнцем.

Вот такие они, Канны. Выходишь на Круазетт — знаменитый променад, тянущийся вдоль всего побережья. Тротуар кишит людьми, в основном работниками киноиндустрии или теми, кто работниками притворяется, с визитницами, телефонами, “блэкберри” и аккредитационными картами, болтающимися на загорелых шеях. Все несутся со встречи на встречу, держась плотного расписания показов, ланчей и фуршетов. Со сколькими людьми тебе удастся познакомиться, сколько связей удастся завести, чтобы прочли твой сценарий, чтобы финансировали, продали, прокатывали твой фильм?

С одной стороны искрится на солнце Средиземное море. По всему пляжу островерхие павильончики, и в каждом сидит какая-нибудь национальная кинокомиссия, пытающаяся уговорить кинематографистов потратить производственный бюджет на съемки в ее бесподобной стране со сногсшибательной натурой и благоприятными налоговыми льготами.

С другой — вольготно расположились роскошные отели первой линии: “Мариотт”, “Мажестик”, “Карлтон”, “Мартинес”. Праздные здания задрапированы афишами фильмов, иные в пять этажей высотой, за которые прокатчики заплатили тысячи евро, стремясь наделать шуму на самом знаменитом кинофестивале в мире.

Наделать шуму — это, конечно, главное.

Запуск нового фильма требует хорошо продуманных тематических вечеринок на далеких виллах в горах, или на крышах дворцов, или на яхтах, пришвартованных в порту, — или же, для избранных, на яхтах, стоящих на якоре в заливе, до которых нужно в атмосфере таинственности добираться на моторке. Я уверена, что бюджеты некоторых таких вечеринок оставляли далеко позади бюджет всего нашего фильма.

Кто закатит самую грандиозную вечеринку на самой большой яхте? Или повесит самую большую афишу, скрыв отель “Мартинес” за броским изображением исполнительницы главной роли и запоминающимся названием фильма? О каком из новых фильмов будут на следующий день писать профильные издания, говорить на встречах за завтраком или на бегу между показами, — все, как один, в огромных темных очках, чтобы скрыть колоссальное похмелье?

Одним концом Круазетт упирается во Дворец, где каждый вечер в честь очередной премьеры красная широкая ковровая дорожка приветствует бомонд и ослепительные фотовспышки добавляют к яркости средиземноморского солнца. В сторонке стоят приунывшие французские подростки во взятых напрокат смокингах и дурно сидящих вечерних платьях с чужого плеча. Они держат плакатики с мольбами о лишнем билете на премьеру (поскольку на показах обычных зрителей не бывает и соблюдается дресс-код).

Отправляясь туда впервые, я собралась неправильно. Ну откуда девчонке-китаянке из Флашинга знать, как собираются на Каннский кинофестиваль? Я, в общем, была достаточно уверена в своей внешности, чтобы не беспокоиться на ее счет. Но Сильвия не предупредила меня, что для того, чтобы просто исполнять свои профессиональные обязанности в Каннах, мне нужно было одеваться так роскошно, как я никогда прежде не осмеливалась.

Канны — это своего рода подиум, и если ты женщина, тебя будут воспринимать всерьез только если ты стройная, волосы у тебя блестят, на тебе платье, которое тебя красит, и непременные темные очки. К счастью, первым двум критериям я соответствовала. Два других легко было добрать. Так что в первый раз в Каннах я взглянула на людей на Круазетт, направилась в ближайший доступный мне магазин одежды и с полным сознанием своей правоты потратила сто евро на платье, чтобы не иметь бледного вида перед людьми, с которыми мы собирались делать дела. Дешевле платья я не нашла, но тогда для меня это были большие деньги. Да и сейчас тоже.

Что-то из этого, видимо, вышло, потому что на Круазетт меня остановили двое мужчин-туристов и попросили автограф. Я помедлила, несколько растерявшись. Они меня с кем-то перепутали? Решили, что я, Сара Лай, какая-то знаменитость, только потому, что на мне правильные очки и я выгляжу соответствующим образом?

Я подумала, не подписаться ли чужим именем — Люси Лью, или Гун Ли, или… ну да, актрис, из которых я могла выбирать, не чтобы уж очень много, — но в итоге накарябала на их бесплатной туристической карте Канн крупным, неудобочитаемым почерком “Сара Лай”. Вот они разочаруются, если все же разберут мое имя и поймут, что я — человек неизвестный.

Но значение имела иллюзия. Для них — иллюзия того, что они повстречали на Каннском фестивале кинозвезду. Для меня — иллюзия того, что я была чем-то знаменита, достойна признания.

Итак, “делать дела” в Каннах — это в основном означает бесконечные встречи. Кое-кто там действительно ради того, чтобы покупать фильмы, и это целый мир: показы и покупатели, посещающие агентов по продажам в их номерах и торгующиеся за права на прокат разных картин. Звучит красиво, особенно если представлять себе белоснежные террасы с видом на Средиземное море. Да: там, сговариваясь, пьют розовое. Но помните, что я говорила? Все равно все это ради продаж — ничем не отличается от того, что делают сварливые лоточники, вразнос торгующие пророщенными бобами на улицах Флашинга. Фильмы — это товары, которые продают. Просто упаковка у этих товаров попривлекательнее.

Единственное, чего мне нельзя было делать в Каннах, — это, собственно, смотреть фильмы. В тот наивный первый раз я заикнулась об одном показе, и Сильвия уставилась на меня с каким-то глухим возмущением.

— Я тебя не для того в Канны беру, чтобы ты там фильмы смотрела.

Тон ее голоса стал резким, таким, которого я всегда боялась как огня и на который все-таки иногда вдруг напарывалась.

— Правда? — спросила я исключительно от смущения. Это же кинофестиваль. Так, наверное, на каком-то уровне смысл в том, чтобы смотреть фильмы.

— Сара, ты можешь смотреть столько фильмов, сколько тебе заблагорассудится, здесь, в Нью-Йорке. Я беру тебя, чтобы ты ходила на встречи. Устанавливала контакты, расширяла наши связи, знакомилась с актерами, находила людей с деньгами. Это не отпуск.

Я стояла, оторопев. Пыталась постигнуть, как это — оказаться в Каннах и не погрузиться в невозмутимую тишину зрительного зала, дожидаясь вожделенного мига, когда первые кадры фильма покажутся на экране…

Нет, это иллюзия. Продукт.

А производился указанный продукт в других местах — на встречах, в разговорах по телефону, посредством писем, переговоров и договоров. Мир кино завлек меня, как и очень многих из нас, тем, что сулил отвлечение и изумление. Но это была работа, и все тут. И в Канны я собиралась в командировку.

Так что, будучи в Каннах в третий раз, я уже знала порядки. Мы с Сильвией обычно планировали все как минимум за месяц — определяли людей, которых хотели повидать, писали им в офис, чтобы условиться о получасовой встрече в один из четырех дней. Я составляла расписание вечеринок и рассылала приглашения. В наших ежедневниках были расписаны обеды, фуршеты и афтерпати. Я записала наши сценарии и маркетинговые материалы на флэшку и повсюду таскала ее с собой. И я не забыла взять предостаточно визиток с моим именем, вытисненным темно-серым на бледно-желтом: Сара Лай. “Фаерфлай филмс”. Ассистент продюсера.

Так я и поняла, что добилась, чего хотела. У меня была визитка. Я стала своей.

На третий раз в Каннах было сделано исключение: мне разрешили посетить один показ — нашего собственного фильма, “Твердой холодной синевы”.

Первый художественный фильм Зандера был отобран для участия в “Особом взгляде”, официальной программе Каннского фестиваля для подающих надежды режиссеров. Это была завидная честь; любой режиссер или продюсер с радостью за нее убил бы. Двенадцать художественных фильмов, снятых начинающими режиссерами со всего мира, на смотре у всей международной киноиндустрии. Зандер из-за этого зазнался донельзя, но мы с Сильвией терпели, поскольку это был шаг вперед для нашей компании и других наших проектов. Мы могли обратить в выгоду то внимание, которое Зандер теперь привлекал к себе как режиссер. На очереди у нас был его второй фильм: сценарий отшлифовали, переговоры с актерами уже вели, нашли шестьдесят процентов финансирования.

Все было готово. Мы могли сразу начать предпроизводство фильма, добыв остаток финансирования: еще четыре миллиона долларов или около того. Сумма немалая, но где-то она была. Надо было только ее найти.

Тут-то и появился Хьюго Норт. Мы познакомились с Хьюго в Каннах в тот же день, когда, чуть раньше, состоялся первый показ фильма Зандера, и отклики были хорошие. Благодаря восторженной рецензии в “Вэрайети” (“возвещает о новом честолюбивом и талантливом виртуозе”), вполне положительной в “Скрин интернэшнл” (“умно и дерзко”), а также фотографии Зандера с двумя исполнителями главных ролей в “Голливуд репортер” о нас заговорили в полный голос. Пристально вглядевшись в то, что было набрано в рецензиях мелким шрифтом, можно было обнаружить наши с Сильвией имена — мы числились как, соответственно, ассистент продюсера и продюсер.

На разных стадиях постпроизводства я видела этот фильм раза, наверное, сорок два. Сидя в монтажной, потом — в одиночку, смотря его на DVD с таймкодом, чтобы делать заметки о визуальных эффектах, звуковых эффектах, звукозаписи, музыке. Но первый его просмотр на Каннском кинофестивале, в зале, полном незнакомых людей, был опытом сродни религиозному. Когда смеялись шуткам, я испытывала облегчение. Когда в конце энергично хлопали, я испытывала радость.

Среди финальных титров я видела один с моим именем. Мое имя, Сара Лай, безраздельно завладело экраном на целых три секунды. Я поняла, что во всей этой толпе профессионалов нет никого, кто, сидя рядом со мной, знал бы, кто я такая, что я потратила годы своей жизни на работу над фильмом, который они только что посмотрели. В этом полном зале я могла быть никем. Но я не была никем. Я улыбнулась про себя в темноте, понимая, что впервые в жизни могу заявить, что являюсь кем-то.

Я вышла с показа, держась на несколько шагов позади Сильвии, оживленно болтавшей с человеком, которого я не знала. Я пыталась расслышать, что говорят вокруг, расслышать в гуле одобрение или глухое разочарование. Повернувшись к мужчине рядом со мной, я увидела, что это моложавый, симпатичный американец, и спросила, что он думает о фильме. Он сказал, что это очень оригинальный подход к жанру с отличным поворотом в конце.

— Это хорошо. — Я помолчала и продолжила: — Потому что я одна из продюсеров этого фильма.

Этой коротенькой фразы хватило.

Мужчина взглянул на меня по-новому. Может, он не ожидал, что я, юная американка азиатского происхождения, окажусь кинопродюсером, — а может, думал, что я пресс-агент, или недо-актриса, или чья-то помощница. Но его отношение переменилось в ту же секунду.

— О, здорово, поздравляю! Отличный фильм. Серьезно.

Я улыбнулась.

— Спасибо.

В кои-то веки я искренне гордилась тем, что для этого фильма сделала, и все равно понадобился посторонний человек, чтобы это вышло наружу.

— Да, кстати, я Тэд. — Мужчина сердечно улыбнулся и протянул мне руку. — Тоже продюсер. Какие планы?

В Каннах любой разговор может слегка отдавать заигрыванием. Тут, в конце концов, в течение недели дела делаются при изобилии спиртного, при почти таком же изобилии наркотиков, женщины дефилируют в декольтированных платьях, а мужчины посиживают в расстегнутых рубашках. Соблазнение — часть игры. В кинобизнесе нужна харизма, чтобы очаровывать окружающих, иначе ты никого не сумеешь убедить финансировать твой фильм, или купить его, или в нем сыграть. А еще важнее в Каннах то, что ты никогда не знаешь, кто тебе может встретиться на следующей вечеринке.

Но тут ко мне подошла Сильвия. Представиться Тэду она не потрудилась.

— Я пошла на нашу следующую встречу с Зандером. Посмотри почту и не забудь о коктейле в “Карлтоне”. Там будет один важный человек, с которым тебе надо познакомиться.