Соучастники

Уинни М. Ли, 2022

Сара Лай мечтала стать продюсером, но ее карьера в кино внезапно оборвалась. Теперь она преподает в небольшом университете и больше всего хочет забыть о своих юношеских амбициях, не сожалеть о прошлом и не винить себя. Но когда к ней обращается журналист, интересующийся подробностями ее работы с известным кинопродюсером Хьюго Нортом, Сара понимает, что больше не может молчать. Это ее последний шанс рассказать о случившемся и, быть может, добиться возмездия. Но когда она начинает делиться тайнами, которые скрывала столько лет, Сара понимает, что и ей есть в чем каяться. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Глава 9

Около четырех утра я пошла домой с вечеринки на седьмом этаже отеля “Карлтон”. Зандер с Хьюго остались, а Сильвия ушла звонить домой в Нью-Йорк.

А я? Я отбыла в квартиру, которую снимала еще с шестью людьми двадцати с чем-то лет в дальнем конце Круазетт. О том, что так можно, я узнала несколько лет назад от кого-то, связанного с работой. Четырехкомнатную квартиру снимали семеро, а ключ был один на всех. Ключ мы прятали в цветочном горшке у двери. И, хоть собственно спальных мест в квартире было всего пять, мы как-то справлялись. Большинство из нас все равно почти не спали, каждой ночью возвращаясь после гулянок часа в четыре-пять. Один угрюмый студент-киновед с конским хвостом каждое утро рано вставал, варил кофе и шел на восьмичасовой показ, так что коек нам не хватало лишь в течение каких-то там нескольких часов.

Теперь, десятилетие спустя, я даже не вспомню, как звали хотя бы кого-нибудь из тех, с кем я снимала эту каннскую квартиру. Может быть, они с тех пор сделали невероятные карьеры, сняли эпохальные фильмы, которые получали награды или которые показывали на Круазетт. Может быть, они сделались авторитетными кинокритиками или фестивальными отборщиками. Но, вероятнее всего, ни к чему их кинематографические мечты не привели. Они бились годами, отдали все свои таланты, все свои идеи, самые свои сущности индустрии, где их не желали и в них не нуждались. И в конце концов они угасли, стали ничем. Обычными, будничными людьми: рекламщиками, страховыми брокерами, менеджерами по работе с клиентами. Преподавателями.

Но этого мне и в голову не приходило, когда я плыла по Круазетт под ночным средиземноморским небом. Я думала, что теперь-то мне — только вверх. Через два дня должен был состояться второй показ нашего фильма, и в тот же день профильная пресса должна была объявить о партнерстве между “Фаерфлай филмс” и Хьюго Нортом. Ни дать ни взять, мечта продюсера.

На обратном пути, пьяная и слегка под кайфом, я торжествовала. Я шла мимо горящих фонарей и белых яхт по миллиону долларов каждая, мимо звуков смеха и роскоши от дельцов, знаменитостей и прилагавшейся к ним шушеры, которая на них молилась.

Я миновала конец Круазетт, где здоровенные фонари кончались, где жили будничные, малопримечательные обитатели Канн.

И я с нетерпением ждала будущего.

Тут я останавливаюсь, потому что вижу в глазах Тома Галлагера предвкушение — как у щенка, взявшего след. Во всех разглагольствованиях о Каннах этому репортеру не терпится услышать имя, которое ему знакомо. Знаменитости: вот валюта, которая у прессы в ходу. Бесценный козырь у меня в рукаве.

Не затем он пришел сюда субботним утром, чтобы узнать о приключениях Сары Лай в мире кино. Он хотел услышать о Хьюго Норте, но и, разумеется, о ней. О Холли Рэндольф.

Прошли годы с тех пор, как мы с ней в последний раз признали факт существования друг друга. Сейчас, когда я живу своей печальной незаметной жизнью, мотаясь туда-сюда между пустой квартирой и второразрядной аудиторией, то, что когда-то я жила другой жизнью, кажется сном, отрезком кинопленки. Что ее имя и номер были записаны у меня в телефоне — вместе с Хьюго Нортом, вместе с Зандером Шульцем. Имена, которые с тех пор приобрели такой глянцевый лоск, взмыли, как звезды в ночном небе. А мое ушло на дно, как камень в забытом пруду. Знакомо ли имя Сары Лай кому-нибудь, кроме шестидесяти с чем-то студентов, нехотя присылающих мне свои невыдающиеся упражнения в сценарном мастерстве в двадцать три часа пятьдесят девять минут в воскресенье?

Я знаю, что если имя Холли возникнет в расследовании, то эта история уже никуда не денется. Известность Холли раздует ее по полной программе.

И мне, возможно, придется хлебнуть противных неизбежных последствий.

Так что я выжидаю, раздумываю, как бы мне сыграть следующий кон.

Смотрю на часы. Первая половина дня, и в животе у меня урчит — на двадцать пятом этаже здания “Нью-Йорк таймс”.

Если сидишь в одной комнате с другим человеком в течение продолжительного времени, то отчего-то возникает весьма ощутимая близость. Не то чтобы в интимном смысле — но некая мера общности, которая для меня нынче редкость. Когда я консультирую студентов, то провожу с ними наедине минут по двадцать, не больше. Посещения терапевта и стоматолога длятся примерно столько же. А когда я встречаюсь с друзьями, которых давно не видела, то мы отвлекаемся: на еду, которую едим, на проблески смс в телефоне. Все чаще — на вмешательства их маленьких детей.

Мне непривычно подолгу говорить с одним человеком, вести упорядоченную, целенаправленную беседу вроде этой. Я чувствую себя такой уязвимой, какой не позволяла себе быть вот уже много лет.

Поэтому, когда я встаю размять ноги, я вся на нервах и, странным образом, задумчива. Мой взгляд блуждает по городскому ландшафту за окном: безымянные люди, суетящиеся на тротуарах внизу, офисные работники в финансовом здании напротив, тянущие в субботний день лямку перед своими компьютерами. Это город, жизнь в котором мы все выбрали, и это знакомый рефрен, уж слишком часто отдающийся эхом в фильмах, пьесах и книгах: частные борения, о которых мы никогда не узнаем, миллионы существ, кое-как переживающих горе и радость, а потом уходящих в безвестность.

И все-таки это клише действует даже сейчас, когда я стою в этой крепости четвертой власти, пытаясь не думать лишнего о том положении, в котором я добровольно, по глупости своей оказалась.

Я слышу, как позади меня бурчит в животе у Тома.

Оборачиваюсь с иронической улыбкой:

— Проголодались?

Он едва ли не застенчиво пожимает плечами:

— Помираю просто.

— Я тоже.

Мы стоим, глядя друг на друга, и я гадаю, какие на этот случай существуют правила. Слишком ли неуместно будет спросить журналиста, пытающегося добыть из меня скрытую историю, не хочет ли он сэндвич?

— Поедим? — предлагает Том.

Я выставляю ладонь.

— Послушайте, я не хочу отвлекать вас от ваших планов на выходные. Я и так уже долго болтаю…

— Сара, — говорит он, словно собираясь меня поправить, — ничего подобного. Я крайне вам признателен за то, что вы успели рассказать…

Отработанная скромность. Для меня не секрет, что я пока что не рассказала ему ничего ценного. Просто дала волю нарциссической потребности поведать свою собственную историю.

— И, с вашего позволения, мне кажется, это еще только начало. Я уверен, что вы еще много чего могли бы мне рассказать… Возможно, хотите мне рассказать.

Я отворачиваюсь и делаю гримасу.

Том ухмыляется.

— Ну, тут не инквизиция. Я не собираюсь лишать вас пищи и сна.

А ты это уже сделал, думаю я. Несколько ночей подряд я вдруг просыпалась с захолодевшим от тревоги нутром.

— Давайте так: сбегаем вниз, купим сэндвичей и принесем сюда. Тут за углом есть отличная закусочная. Естественно, “Таймс” платит.

Я смотрю на диктофон; красного огонька не наблюдается. От бесплатного перекуса я, разумеется, не откажусь.

— Обещаю, что ничего не буду спрашивать о… расследовании, когда мы выйдем из этой комнаты. Считайте это переменкой.