Луна и шестипенсовик

Уильям Сомерсет Моэм, 1919

Чарльз Стриклэнд, мелкий лондонский биржевой маклер, в котором никто из друзей и близких не замечал ничего необычного, после семнадцати лет брака, внезапно бросает жену и детей. Он уезжает в Париж и приводит в немалое изумление свою семью и знакомых сообщением о том, что он принял решение уехать, чтобы стать художником. Он начинает рисовать совершенно нестандартно, не обращая внимания на свое окружение и их мнение. Несмотря на такое безразличие к окружающим, он оказывает на них огромное влияние, подчиняя их своей воле, часто доставляя немало страданий своей жестокостью и равнодушием.

Глава XII

Авеню де Клиши была переполнена в этот час, и пылкое воображение могло в этих прохожих увидеть героев многих подозрительных романов. Здесь были конторщики и продавцы из магазинов; старики, которые, казалось, только что сошли со страниц Оноре Бальзака, мужчины и женщины, занимавшиеся профессиями, живущими за счет слабостей человечества. Шумная уличная жизнь бедных кварталов Парижа возбуждает кровь и приготовляет человека к неожиданному.

— Вы хорошо знаете Париж? — спросил я.

— Нет. Мы приезжали сюда на наш медовый месяц. С тех пор я не был.

— Чего ради попали вы в этот отель?

— Мне его рекомендовали. Я искал подешевле.

Подали абсент, и с должной торжественностью мы капали воду на тающий сахар.

— Не, лучше ли сразу сказать вам, зачем я приехал? — произнес я не без некоторой неловкости.

Его глаза прищурились.

— Я ожидал, что кто-нибудь приедет рано или поздно. Эми засыпала меня письмами.

— Значит, вы хорошо знаете, что я должен сказать вам? — спросил я.

— Я не читал их.

Я закурил папиросу, чтобы дать себе минутку подумать. Я совершенно не знал теперь, как выполнить свою миссию. Красноречивые фразы, которые я приготовил, патетические и негодующие, казались совершенно неуместными на Авеню де Клиши. Вдруг он рассмеялся.

— Тяжкая задача для вас, а?

— О, я просто не знаю, — ответил я.

— Ну, смелее, выпаливайте сразу, а затем мы проведем веселый вечерок.

Я помолчал нерешительно.

— Вам не приходило в голову, что ваша жена страшно несчастна?

— Она переживет это.

Не могу описать того необычайного равнодушия, с которым он ответил мне. Это сбило меня с толку, но я постарался не показать этого. Я заговорил с ним тоном, какой пускал в ход мой дядя Генри, священник, когда он просил кого-либо из своих родных подписаться на благотворительное дело.

— Вы не рассердитесь, если я буду говорить с вами откровенно?

Он покачал головой, улыбаясь.

— Заслужила ли ваша жена то, что вы позволили себе сделать с ней?

— Нет.

— Есть у вас какие-нибудь обвинения против нее?

— Никаких.

— В таком случае разве не чудовищно бросить ее подобным образом после семнадцати лет совместной жизни, без всякой вины с ее стороны?

— Чудовищно.

Я посмотрел на него с удивлением. Его искреннее поддакивание вырывало у меня почву из-под ног. Мое положение становилось затруднительным, если не просто смешным. Я приготовился убеждать, умилять, поучать, увещевать, укорять, упрекать, если нужно — порицать, негодовать и быть язвительным. Но какого черта может сделать проповедник с грешником, если тот покорно признается в своем грехе? У меня не было наблюдений над другими, а моя личная практика сводилась всегда к упорному отрицанию всего, в чем меня обвиняли.

— Что же дальше? — спросил Стриклэнд.

Я попробовал значительно поджать губы.

— Если вы признаете это, то больше нечего говорить.

— Думаю, что нечего.

Я чувствовал что выполняю возложенное на меня поручение не с очень большим искусством. Я стал раздражаться.

— Черт возьми, не оставляют же женщину без единого пенни.

— А почему нет?

— Чем она будет жить?

— Семнадцать лет я работал для нее. Почему бы ей не поработать самой для себя ради разнообразия?

— Она не может.

— Пусть попробует.

Конечно, на это я мог бы возразить многое. Я мог напомнить об экономическом положении женщины, об обязательствах, подразумеваемых и торжественно произнесенных публично, которые мужчина берет на себя, вступая в брак, и многое другое. Но я чувствовал, что важно только одно.

— Вы больше не интересуетесь ею?

— Ни капельки, — ответил он.

Обстоятельства складывались в высшей степени серьезно для обеих сторон, но в его ответах было столько веселого бесстыдства, что я кусал губы, стараясь не расхохотаться. Я твердил себе, что его поведение чудовищно, я принуждал себя возмущаться его безнравственностью.

— Черт побери, но ведь остаются ваши дети, о которых нужно подумать! Они вам не сделали ничего дурного. Они не просили вас производить их на свет. Если вы будете так смеяться над всем, то они окажутся на улице.

— Они многие годы прожили в довольстве и получили гораздо больше, чем большинство детей. Кроме того, кто-нибудь о них позаботится. В крайнем случае Мак-Эндрью заплатит за их ученье в школе.

— Но разве вы их не любите? Такие прекрасные дети! Неужели вы нисколько не беспокоитесь за их судьбу?

— Они мне нравились, когда были маленькие, теперь они выросли, и у меня нет никакой особенной привязанности к ним.

— Бесчеловечно!

— Вероятно.

— Вам, кажется, нисколько не стыдно?

— Ничуть.

Я попробовал другой подход.

— Всякий подумает, что вы совершенная свинья.

— Пусть их.

— Для вас не имеет значения, что люди будут ненавидеть и презирать вас?

— Нет.

Его короткий ответ прозвучал так презрительно, что мой вполне естественный вопрос показался нелепым. Я размышлял минуты две.

— Хотел бы я знать, может ли кто-либо жить безмятежно, сознавая, что все осуждают его. Уверены ли вы, что это не будет тревожить вас? В каждом из нас сидит свой судья и рано или поздно он выскажется. Предположим, что ваша жена умрет, разве вас не будет грызть раскаяние?

Он не отвечал, и я ждал некоторое время, надеясь, что он заговорит. В конце концов я сам прервал молчание:

— Что же вы на это скажете?

— Только то, что вы отчаянно глупы.

— Во всяком случае вас могут заставить давать на содержание жены и детей, — возразил я несколько уязвленный. Полагаю, закон сумеет защитить их.

— А закон может добыть кровь из камня? У меня нет денег. Я сумел скопить себе всего около ста фунтов.

Растерянность моя возрастала. Действительно, его отель указывал на стесненные обстоятельства.

— Что же вы будете делать, когда проживете все эти деньги?

— Заработаю кое-что.

Он был вполне спокоен, и в его глазах таилась насмешливая улыбка, делавшая все мои слова глупыми. Я замолчал, соображая, что еще сказать, но он заговорил первый.

— Почему бы Эми не выйти вторично замуж? Она сравнительно молода и довольно привлекательна. Я могу рекомендовать ее как отличную жену. Если она пожелает развестись, я не откажу дать ей нужные для этого основания.

Теперь была мол очередь улыбнуться. Он очень хитер; ясно, что именно к разводу он и стремился. У него была какая-то причина скрывать факт своего бегства с женщиной, и он принимал всякие предосторожности, чтобы ее местопребывание оставалось неизвестным. Я ответил решительно:

— Ваша жена сказала, что никогда и ни за что не согласится дать вам развод. Это ее твердое решение, выбросьте из головы эту надежду.

Он посмотрел на меня с непритворным удивлением. Улыбка исчезла с его лица, и он заговорил вполне серьезно

— Но, дорогой мой юноша, меня это нимало не тревожит. Мне решительно безразлично, тем или иным путем пойдет все это дальше.

Я засмеялся.

— О, перестаньте! Не думайте, что мы все так уж глупы. Нам известно, что вы уехали с женщиной.

Он вздрогнул, а затем вдруг разразился хохотом. Он хохотал так неудержимо, что сидевшие за другим столиком стали оглядываться, а некоторые тоже засмеялись.

— Я не вижу в этом ничего забавного, — сказал я.

— Бедная Эми! — пробормотал он сквозь слезы.

Затем на его лице появилась презрительная гримаса.

— Как узок кругозор мысли у женщин. Любовь! Всегда любовь! Они думают, что мужчина оставляет их только потому, что желает других. Вы считаете меня таким дураком, чтобы сделать то, что я сделал, ради женщины?

— Вы хотите сказать, что покинули вашу жену не ради другой женщины?

— Конечно, нет.

— Честное слово?

Не знаю, почему я задал такой вопрос. Это вырвалось у меня вполне простодушно.

— Честное слово.

— Но почему вы оставили ее?

— Почему? Я хочу писать картины.

Я долго смотрел на него. Я ничего не понимал.

«Он сошел с ума», решил я. Не нужно забывать, что я был тогда очень молод и считал его пожилым человеком. Я забыл обо всем, кроме моего изумления.

— Но ведь вам сорок лет!

— Поэтому-то я и думаю, что пора уже начать.

— Вы когда-нибудь занимались живописью?

— Я хотел быть художником в юности, но отец заставил меня поступить на службу, потому что, как он говорил, искусство не дает денег. Я начал писать год назад. По вечерам я ходил на курсы.

— А! Вот вы куда ходили, когда ваша жена думала, что вы играете в бридж в вашем клубе!

— Именно.

— Почему же вы не сказали ей?

— Предпочитал не посвящать ее в свои дела.

— И вы уже владеете кистью?

— Пока нет. Но скоро усвою технику. За этим я сюда и приехал. В Лондоне я не мог добиться того, чего желал. Может быть, сумею здесь.

— И вы думаете, что человек может добиться успеха, начав учиться в вашем возрасте? Большинство художников начинали в восемнадцать лет.

— Я теперь научусь быстрее, чем в восемнадцать лет.

— Почему вы решили, что у вас есть талант?

Он с минуту не отвечал. Глаза его следили за проходящей толпой, но вряд ли он видел ее. Ответ его не был ответом.

— Я уже начал писать.

— Не подвергаете ли вы себя страшному риску?

Он взглянул на меня. В его глазах было что-то странное, и мне стало неловко.

— Сколько вам лет? Двадцать три?

Вопрос показался мне неуместным. В моем возрасте было естественно искать риска и приключений. Но его юность прошла, он — биржевой маклер с почтенным общественным положением, с женой и двумя детьми. Путь жизни, естественный для меня, был нелеп для него. Я хотел быть вполне откровенным.

— Конечно, может случиться чудо, и вы сделаетесь великим художником, но вы должны признать, что миллион шансов против вас. Как будет ужасно очнуться от самообмана, и понять в конце концов, что вы искалечили свою жизнь..

— Я уже начал писать, — повторил он.

— Допустим, что вы сделаетесь художником не выше третьего сорта. Стоит ли для этого всем жертвовать? На всяком другом пути жизни не составляет беды, если вы не поражаете блеском, вы все-таки можете существовать вполне спокойно, если соответствуете общему уровню. Но художник — совсем другое дело.

— Глупая канитель, — сказал он.

— Не вижу, что тут глупого. Разумеется, если вы не считаете глупым говорить прямо и искренне.

— Я же сказал вам, что я уже начал писать. Я ничего не могу с собой сделать. Когда человек падает в воду, — не важно, хорошо ли он плавает или плохо. Он должен плыть, иначе он утонет.

Подлинная страсть зазвучала в его голосе, и я невольно был потрясен. Я заметил в нем борьбу каких — то жестоких сил: нечто мощное и неодолимое, что подчинило его своей власти, как бы против его собственной воли. Я ничего не понимал: казалось, что он действительно одержим демоном, который может его вдруг закружить и завертеть. И все же вид у него был довольно заурядный. Я смотрел на него с любопытством, но это нисколько его не смущало. Какой странной фигурой он должен был казаться здесь всем в своем потертом пиджаке и нечищеной кепке; его брюки висли мешками, руки не отличались чистотой; лицо с рыжей щетиной на небритом подбородке, с маленькими глубоко сидящими глазами и большим носом было грубо и неуклюже. У него был большой рот, толстые чувственные губы. Да, трудно было определить по внешнему виду, что это за человек.

— Итак, вы не вернётесь к жене? — сказал я наконец.

— Никогда.

— Она готова забыть все, что случилось, и начать жизнь снова. Она никогда не сделает вам ни единого упрека.

— Может отправляться хоть в ад.

— Вас не трогает, что люди будут считать вас первосортным негодяем? Что ваша жена и дети должны будут выпрашивать себе на хлеб?

— Нисколько.

Я помолчал, чтобы придать больше силы моей следующей фразе. Я сказал, насколько мог сдержанно:

— Вы самый неисправимый бездельник и эгоист.

— Теперь, когда вы облегчили свое сердце, пойдемте обедать.