Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965

Уильям Манчестер, 2012

Сэр Уинстон Спенсер Черчилль – британский государственный и политический деятель, премьер-министр Великобритании в 1940–1945 и 1951–1955 годах, военный, журналист, писатель, почетный член Британской академии, лауреат Нобелевской премии, по данным опроса, проведенного в 2002 году компанией Би-би-си, величайший британец в истории. Черчилль, представленный Уильямом Манчестером и Полом Ридом, – это человек несгибаемого мужества, острого ума и невероятного стремления к действию. Эта книга – блистательный рассказ о том, как Черчилль организовал свою нацию для обороны и военного отпора нацистской Германии, вынудив Рузвельта оказать поддержку Британии поставками вооружения. Именно он настоял на оказании помощи Советскому Союзу, что не мешало ему оставаться его убежденным идейным врагом В Старике, как называли его сотрудники, уживалось несколько, иногда противоречащих друг другу личностей. Он непозволительно много работал, был эгоистичен, придирчив, вспыльчив, груб, невнимателен к людям и в то же время преисполнен сострадания к тем, кто попал в трудное положение. Но что бы ни происходило с ним и с его страной, которой он был бесконечно предан, он всегда поступал в соответствии со своим девизом: «Никогда не сдавайся!»

Глава 2

Пороги

1941 год

Вскоре после полуночи 1 января 1941 года Черчилль телеграфировал Франклину Рузвельту: «В этот момент, когда Новый год начинается в шторм, я чувствую, что мой долг от имени британского правительства, да и всей Британской империи, сказать Вам, господин президент, насколько сильно наше чувство благодарности и восхищения незабываемым заявлением, с которым Вы обратились в последнее воскресенье года к американцам и свободолюбивым народам на всех континентах». Он вновь поборол желание напомнить президенту, что он и британцы понятия не имеют, что именно собирается делать Америка, как и когда. Он не знал подробностей относительно билля о ленд-лизе, который будет внесен в палату представителей США, и, конечно, не мог знать содержания билля, когда он вышел из сената, если он вообще выходил из сената. Когда билль начал свой путь через конгресс, то делал это на условиях Вашингтона, а не Черчилля. Если бы на это потребовалось слишком много времени, то Великобритания обанкротилась бы, довольно печальное обстоятельство для величайшей империи в истории, а теперь с вермахтом, готовым пересечь Канал, к тому же и фатальное. Тем не менее в последний день старого года Черчилль, по мнению Колвилла, был в хорошем расположении духа. Телеграмма Рузвельту выявила это хорошее настроение, приняв форму праздничных приветствий, в которых он обошел молчанием очевидную истину, которую не мог выразить открыто: если 1940 год окажется последним мирным годом для Америки, то, может, 1941 год окажется первым годом надежды для Великобритании^[607].

Хотя Черчилль заявлял, что у него «одна-единственная неизменная цель» — уничтожить Гитлера, те, кто работал с ним, часто не имели понятия, как он собирается достигнуть ее. «Его беспокойный ум», написал лорд Ноэль Аннан, который в 1941 году, будучи молодым человеком, работал в военном министерстве, «рождал одну идею за другой». Каждое утро, приходя на работу, Аннан задавался вопросом: «Интересно, какого кролика на этот раз вытащат из шляпы». Может, это будет «план Черчилля по высадке в Бордо или на Шпицбергене, Сардинии, в Северной Африке, на оконечности Суматры? Только Черчиллю было известно, в чем состояла цель этих экспедиций и как они могли избежать уничтожения превосходящими силами противника». Картами были чистые холсты, которые он усеивал булавками, и на которых рисовал стрелки — свои стрелки — в разных направлениях к желанным блестящим победам в неких отдаленных местах^[608].

Побежденные континентальные государственные деятели, члены королевских семей и голландское, бельгийское и польское правительства в изгнании встречали Новый год в лондонских клубах, отелях и частных домах. Король Албании Зогу жил в отеле «Риц». Норвежский король Хокон обедал в ресторане отеля «Кларидж», где вечером в меню появлялись мясо, рыба и фрукты, недоступные большинству лондонцев. Королева Нидерландов Вильгельмина жила в «Кларидже» и, бродя по коридорам в шерстяном халате, останавливала незнакомых людей, чтобы узнать последние новости. Чехословацкий президент в изгнании Эдуард Бенеш поселился в столице империи, которая двумя годами ранее предала его, создал правительство Чехословакии в изгнании и возглавил его в ранге президента. Когда осенью король Румынии Кароль II, Король-плейбой, искал убежище, министерство иностранных дел отказало ему на том основании, что он содержал любовницу. Черчилль немедленно отреагировал, отправив записку в министерство иностранных дел: «Да, у него есть любовница… но с каких пор нравственный облик является помехой для предоставления убежища?» Кароль получил разрешение отправиться на Бермуды. Его несовершеннолетний сын, Михай, вступил на престол, остался в Румынии и ждал подходящего момента, чтобы расправиться с диктатором Ионом Антонеску. Ожидание было долгим. Короли Греции и Югославии появились позже весной, после вторжения вермахта в их королевства. Король греков Георг II поселился в «Кларидже». Петр, семнадцатилетний король Югославии, любил смотреть американские вестерны с балконов кинотеатров в Вест-Энде^[609].

Польский премьер-министр в изгнании Владислав Сикорский большую часть времени проводил в Шотландии, где была расквартирована 20-тысячная польская армия. В то время как поляки проходили обучение в Шотландии, «свободные французы» томились в ожидании на юге Англии. Шарль де Голль — многие на Уайтхолле называли его «этот упрямец де Голль» — с июня 1940 года засел в своей убогой штаб-квартире. Хотя в октябре он создал «государство» «Свободной Франции» в Браззавиле, Французская Экваториальная Африка, на самом деле, чтобы добраться до французских колоний в Азии и Северной Африке, ему было достаточно просто подойти к старым картам, висевшим на стенах его кабинета. Де Голль, Вильгельмина, Бенеш, Сикорский — все побежденные лидеры — мечтали о том дне, когда они победителями вернутся на родину. И Лондон должен был стать командным центром Свободного мира^[610].

Более 600 тысяч детей из английских городов были эвакуированы в сельскую местность, но за границу их больше не отправляли. Они до конца оставались в Англии. Копию Великой хартии вольностей отправили в Вашингтон, но по распоряжению Черчилля британские произведения искусства остались в стране. «Спрячьте их в подвалах. Ни одно не должно пропасть. Мы должны победить», — заявил он. Теперь Лондон стал последней цитаделью для искусства империи, для высокородных беженцев с континента и простых людей, которые прибывали в город в течение двух лет, последней остановкой для многих из них, включая Черчилля^[611].

Томас С. Элиот, ответственный за пожарную безопасность в издательстве «Фабер», где он работал редактором, в пяти словах отразил суть тяжелых испытаний, выпавших на долю народа: «История — ныне и Англия»^[612].

1 января Черчилль, возмущенный желанием Рузвельта утянуть в Америку оставшееся в Южной Африке британское золото, сказал Колвиллу, что любовь Америки к совершению удачных сделок может помешать ей стать добрым самаритянином, а это обернется фатальными последствиями для Великобритании. Он написал, а затем удалил из телеграммы, отправленной в канун Нового года, слова, отражавшие его недовольство политикой Рузвельта: «Я с удовольствием распоряжусь о погрузке золота на военные корабли, которые Вы сможете отправить в Кейптаун… Однако я считаю, что не должен забывать о своих обязанностях в отношении народа Британской империи, если, без малейших признаков, свидетельствующих о том, что наша судьба решается в Вашингтоне, мне придется расстаться с этим последним запасом, на который мы могли бы в течение нескольких месяцев покупать продовольствие». Так можно было сказать только другу. Рузвельт и Черчилль продолжали обмениваться телеграммами, хотя еще официально не оформили партнерство^[613].

В последние часы первого дня Нового года Черчилль поднялся на крышу министерства иностранных дел вместе с новым министром иностранных дел Энтони Иденом. По мнению Колвилла, Иден был «тщеславным и временами истеричным». П.Дж. Григг, преемник Идена в военном министерстве, считал его «полным барахлом». Черчилль думал иначе и имел большие виды на Идена. Иден был бы рад остаться в военном министерстве после смерти лорда Лотиана и назначения Галифакса послом в Соединенные Штаты, но внял требованию Черчилля занять более высокую должность. Позже Иден вспоминал, что когда Черчилль предложил ему эту должность, то сказал, что «не повторит ошибку Ллойд Джорджа, оставшись на посту после войны, и преемник должен быть моим человеком». Спустя много лет все именно так и произошло^[614].

Иден происходил из аристократической английской семьи. Со стороны отца в его роду был Роберт Иден, последний британский колониальный губернатор Мэриленда. Со стороны матери — семья Калверт и лорд Балтимор (рисунок его фамильного герба украшает флаг штата Мэриленд). Жена Идена упоминала Томаса Бекета в качестве дальнего родственника. В Первую мировую войну Иден был награжден Военным крестом и в 20 лет стал самым молодым начальником штаба бригады в английской армии. В Оксфорде он изучал русский, персидский и несколько арабских и китайских диалектов. Когда в конце 1935 года Болдуин сделал молодого военного героя и приобретающего влияние тори министром иностранных дел, Черчилль в письме Клементине написал: «Думаю, теперь ты увидишь легковесность Идена». Но Иден, не согласный с политикой умиротворения, в 1938 году ушел в отставку, чем вызвал уважение Черчилля. Черчилль готовил Идена в качестве своего преемника, поощрял и награждал; он научил его тому, что, возможно, не мог дать Идену собственный отец^[615].

Итак, со своим будущим преемником Черчилль в ту ночь поднялся на крышу министерства иностранных дел. Воздух был пропитан запахом едкого дыма от десятков тлеющих пожаров. Над головой плыли рваные облака; шел холодный, мелкий дождь. Внизу раскинулся Лондон, погруженный в темноту более темную, чем во времена норманнов, когда скудный свет факелов из пропитанной смолой пакли отражался в Темзе и освещал Лондонский мост, указывая паломникам дорогу домой. Пристально вглядываясь в высокое, спокойное небо, изредка озарявшееся вспышками от выстрелов зенитных орудий, Черчилль и Иден задавались вопросом: что принесет новый год? Весь мир задавался тем же вопросом, хотя ответ был очевиден: он принесет бурю.

Некоторые в эти темные часы почувствовали грядущие возможности. Недавно повышенный в чине генерал-лейтенант Бернард Лоу Монтгомери, пятидесятитрехлетний кадровый солдат, командовавший союзным арьергардом при эвакуации из Дюнкерка, сын англиканского священника, верил в светлое будущее. Он командовал 5-м армейским корпусом, сменив на этом посту генерала Клода Окинлека, упрямого ольстерца, который, будучи командующим союзными войска ми в Норвегии, просил и не получил тактической поддержки с воздуха, был вынужден предпринять наступление и потерпел фиаско. Он ушел в полной уверенности, что войска, не имея достаточной поддержки, не могут вести бой. Окинлек, открыто возмущавшийся тем, что солдат бросают в бой без необходимой поддержки, главное, без непосредственной авиационной поддержки, заработал репутацию чрезмерно осторожного человека и неприязненное отношение со стороны Уайтхолла. В результате он был переведен в Индию, где начинал свою военную карьеру и научился бегло говорить почти на всех диалектах Индийского субконтинента. Предполагалось, что противник не будет использовать в своих интересах осторожность Окинлека, теперь в должности главнокомандующего войсками. Монтгомери не ладил с Окинлеком и приветствовал его перевод в Индию. Монти, как называли Монтгомери солдаты, считал, что у него отличные шансы на продвижение по службе, но его точку зрения не разделяли некоторые его начальники, считавшие его напыщенным и злобным, даже подлым. Он был вдовцом; четыре года назад жена умерла у него на руках от инфекции, вызванной укусом насекомого. В день похорон Монтгомери опоздал в штаб на совещание. «Господа, — сказал он подчиненным, — прошу простить мне минуту слабости». С тех пор он посвятил свою жизнь армии. «Неуживчивый характер» Монтгомери и его готовность применить газ в случае появления немцев произвели впечатление на Черчилля^[616].

Впечатление на Черчилля произвел и сорокалетний герой Королевского флота капитан Луис (Дики) Маунтбеттен — правнук королевы Виктории, троюродный брат Георга V и двоюродный брат детей русского царя Николая II — был награжден орденом «За выдающиеся заслуги», когда в 1940 году сумел привести свой эсминец Kelly, торпедированный немецким торпедным катером, из Северного моря в порт. Черчилль продиктовал поздравительное письмо, а на копии приписал: «Я едва знаю его». Вскоре ситуация изменилась, поскольку Черчилль знал отца Маунтбеттена, принца Людвига фон Баттенберга, который в 1914 году, будучи первым морским лордом, работал с Черчиллем; он привел британский военно-морской флот в состояние готовности к войне. Наградой за службу стал вынужденный досрочный уход в отставку на волне германофобии, захлестнувшей Великобританию. Тогда Черчилль смолчал. Теперь, возможно, чтобы искупить свое молчание, или потому, что не мог отказать герою, тем более аристократу, Черчилль живо интересовался Маунтбеттеном, который был бесстрашным и дерзким. И удачливым: на протяжении четырнадцати месяцев его торпедировали, бомбили, обстреливали; его эсминец столкнулся с другим кораблем и прошел над плавучей миной. В начале нового года Маунтбеттен командовал эскадрой эсминцев в Средиземноморье, где такие небольшие военные корабли, как Kelly, терялись с пугающей регулярностью. Командование столь уязвимым кораблем, как и его манера ведения морских сражений, не оставляли шансов на достаточно долгую жизнь, которая позволила бы добиться продвижения по службе^[617].

Немного не дожил до Нового года Френсис Скотт Фицджеральд, а следом за ним в Женеве в начале января умер Джеймс Джойс. Вирджиния Вульф, давно страдавшая от приступов тяжелой депрессии, последовала за ними, наложив на себя руки. Немецкие бомбы разрушили ее лондонский дом. Доверяя свои мысли дневнику, Вульф написала: «Я думаю, мы живем без будущего. Так странно, прижавшись носами к закрытой двери». Глядя из окна на холмы, шпили и старые каменные стены Суссекса, она вспоминала печальные строки Уолтера де ла Мара: «Взгляд твой последний на все вещи прекрасные» — и в конце марта надела пальто, наполнила карманы камнями и утопилась в реке Оуз^[618].

Большинство британцев — и в первую очередь Черчилль — видели будущее и были готовы бороться и умереть за него. Той зимой они поддались необъяснимым взрывам примитивных эмоций. «Давай еще!» — кричали в азарте лондонцы во время одного из налетов в начале января, бегая, словно безумцы, по улицам и «расправляясь» с зажигательными бомбами. Малькольм Маггеридж поймал себя на том, что наслаждается «звуком, видом и запахом этих разрушений… лицами свидетелей, причудливо освещенных огнем… казалось, будто поистине сбывается Книга Откровение Иоанна Богослова». Черчилль был един с лондонцами и Маггериджем. Каждая ночь, освещенная пламенем, давала еще одну прекрасную возможность жить или умереть, сделать шаг к тому дню, когда он сможет ознакомить Германию со своей версией справедливости^[619].

Для многих молодых американцев, которые задавались вопросом, не окажутся ли они в числе этих 800 тысяч рузвельтовских призывников, необходимых для его «смотра», с наступлением нового года ситуацию прояснили местные призывные комиссии. Армия получила всех призывников; к призывникам в военно-морской флот и морскую пехоту предъявляются более высокие требования, чем к призывникам в армии, так что в случае вступления в войну Америка будет иметь некомплект матросов и солдат морской пехоты. В общем, почти миллион молодых американцев отправился в учебный лагерь, но пока еще не на войну. Те американцы, которые выбрали военную карьеру, обдумывали свои шансы на продвижение по службе. Дуайт Эйзенхауэр, пятидесятилетний подполковник армии США, до конца 1939 года служил в Маниле начальником штаба генерала Дугласа Макартура, командующего войсками США на Филиппинах. 1 января он был назначен начальником штаба 3-й дивизии. Эйзенхауэр сказал своему старому другу Джорджу Паттону-младшему, что способен командовать полком, но не питает особых надежд на то, что когда-нибудь достигнет более высокого положения. Фамилия Эйзенхауэр появилась в списке из восемнадцати офицеров, способных командовать дивизией, составленном для генерала армии Джорджа Маршалла; Эйзенхауэр шел под номером восемнадцать^[620].

Хотя в 1939 году Рузвельт приказал начальнику штаба армии Джорджу Маршаллу укрепить и усилить американские вооруженные силы к началу 1941 года, армия США занимала всего лишь семнадцатое место в мире; она была достаточно мощной, чтобы в случае необходимости справиться с Канадой или Мексикой, но недостаточно мощной для вермахта.

В Новый год французов мало интересовали последние новости из Лондона, Америки и любого места между ними. Мир, который французы знали и любили, исчез в июне прошлого года. В любом случае нацистские оккупанты были уверены, что французы почти ничего не знают о том, что происходит в мире. Погода была ужасной; стояли сильные морозы. На Ривьере сильный ветер принес холод и снег. Снежные заносы отрезали Марсель от остальной части Южной Франции. В Париже удлинились очереди за бесплатным питанием, и нехватка угля для каминов подписала приговор деревьям в городских парках. Парижанам оставалось только смотреть, как немецкие солдаты крадут продовольствие, прибывающее из Америки, Марокко и с юга Франции. Французы потерпели поражение и понимали, что в будущем их ждут только страдания, голод и рабство. 1 января Петен сказал соотечественникам, что в обозримом будущем «мы будем голодать». У старого маршала была, как и у всех остальных, продовольственная карточка. Он был побежденным^[621].

А Шарль де Голль, находившийся в Лондоне, не был. Он постиг нерушимую силу мечты. 1 января де Голль обратился к народу Франции с просьбой оставаться в течение часа в закрытом помещении, символический, но впечатляющий протест, чтобы оставить пустыми улицы. Большинство французов никогда не слышали о де Голле до 18 июня прошлого года, когда, выступая из студии Би-би-си, этот второстепенный генерал объявил себя блюстителем и защитником чести Франции. Он сказал французам: «Что бы ни случилось, пламя французского Сопротивления не должно потухнуть и не потухнет».

Он был католиком правого толка; его ораторские навыки оставляли желать лучшего, однако превосходили его политические навыки. Он не принадлежал ни одной партии; он принадлежал Франции, точнее, был выдуманным лицом Франции, а учитывая изгнание, его присутствие было духовным. Плакаты с изображениями Черчилля, Гитлера, Муссолини, Сталина и Рузвельта висели на стенах в их странах, но правительство Виши уничтожило во Франции все изображения де Голля. Вишистские пропагандисты изображали его маленьким, толстым, уродливым неудачником. Французы не представляли, как он выглядит на самом деле; они знали только его голос, пробивающийся через помехи в эфире — как немцы ни старались, но им не удалось до конца заглушить Би-би-си. Когда Наполеону было столько лет, сколько в 1941 году де Голлю, его жизнь почти подошла к концу; миф, окружавший его, сложился. Де Голль только начинал. Он призывал к сопротивлению, и в ночной темноте вспыхнула искра. В воспоминаниях он пишет: «Я чувствовал, что заканчиваю одну жизнь… В сорок девять лет я вступил в неизвестность, как человек, которому судьба указывала необычный путь». Черчилль придавал огромное значение тому, что делал де Голль, который наполнял французов волей к борьбе, внушал им необходимость бороться. Черчилль делал почти то же самое с британцами, погружая слушателей в туманы и мифы английской истории, в душу Англии. Но разница была, и серьезная. Британцы видели и общались со своим Винни. Де Голль, несмотря на то что французы не представляли себе, как он выглядит, завоевал их сердца. Черчилль признал это; Франклин Рузвельт — нет^[622].

Берлин встретил 1 января в мрачном настроении. Несколькими месяцами ранее вермахт прорвал линию Мажино. Угольные печки, койки и продовольствие, достаточное, чтобы кормить 250 тысяч человек в течение года, были отправлены с линии Мажино в немецкие бомбоубежища, где граждане, основываясь на заверениях своих лидеров, предположили, что добытое нечестным путем будет пылиться в силу ненужности. Но теперь Берлин подвергался бомбардировкам королевских ВВС, и пыль заполнила бомбоубежища, проникая с улиц, на которых горели дома берлинцев^[623].

Берлинцы заполняли бомбоубежища, но евреям вход был запрещен, фактически им был запрещен вход во все берлинские подвалы. Евреи испытывали свою судьбу на улице. Берлинцы были подавлены кровавым урожаем гитлеровских авантюр и растущим осознанием того, что их жизнь при нацистах не имеет ничего общего с жизнью, которой они когда-то жили и надеялись жить дальше. Тиргартен, безлюдный, темный, молчаливый, был усеян воронками от бомб. В новогоднем обращении Гитлер подверг резкой критике «этого преступника» Черчилля, который в течение трех месяцев по ночам бомбит немецкие города «и — берлинцам это хорошо известно — его основная цель — больницы». Гитлер пообещал, что ответит на «преступления Черчилля», и заверил немцев, что «война будет вестись до конца, пока все преступники, ответственные за свои деяния, не будут уничтожены». Он добавил, что «согласно желанию поджигателей войны — демократов, и их еврейских союзников, эта война должна продолжиться. Представители рушащегося мира надеются, что в 1941 году они смогут добиться того, чего не добились в прошлом. Мы готовы… Год 1941 принесет нам окончательную, величайшую победу в нашей истории». Уильям Л. Ширер покидал Европу, в которой провел пятнадцать лет жизни, оказавшиеся «счастливыми — лично для меня, и для всех народов Европы», эти годы «были полны смысла и вселяли надежду, пока не пришли эта война, и нацистская зараза, и ненависть, и ложь, и политический бандитизм, и убийства, и резня, и невероятная нетерпимость, и страдания, и голод, и холод, и грохотание бомб, разносящих людей в домах на куски, грохотание бомб, разрушающих человеческие надежды и достоинство»^[624].

Берлинцы, как и лондонцы, нашли способ, чтобы выразить свое презрительное отношение к происходящему. Немецкий военный марш Wir fahren, wir fahren, wir fahren gegen Engeland («Мы идем, идем, идем против Англии»), который прошлым летом бесконечно передавали по радио, когда британский экспедиционный корпус попал в окружение в Дюнкерке, был изменен: «Wir fahren, wir fahren, wir fahren, schon seit Jahren, mit langen weissen Haaren, gegen Engeland» (Мы маршируем, маршируем, маршируем; мы маршируем в течение многих лет; наши волосы поседели с течением времени, мы продолжаем идти в поход против Англии). Ширер приводит анекдот, который ходил по Берлину: «Самолет, в котором летят Гитлер, Геринг и Геббельс, терпит крушение. Все трое погибли. Кто спасся? Ответ: немецкий народ». Ширер, в отличие от Уайтхолла, понявший психологию нацистов, предсказал, что «Британия не выиграет эту войну, уморив голодом немецкий народ», поскольку «Гитлер, который никогда не был сентиментальным по отношению к негерманцам, позаботится, чтобы умер от голода каждый из 100 миллионов человек на оккупированной территории, прежде чем хоть один немец умрет. В этом мир может быть уверен»^[625].

За исключением бесчисленных народов, населявших Британскую империю, Черчилль сам был не особо сентиментален по отношению к небританцам, и в частности, к французам, после капитуляции Франции. В новогоднем обращении Петен объявил французам, что проблемы с продовольствием на юге Франции связаны с британской блокадой. Он не сказал соотечественникам, что поставки продовольствия из Соединенных Штатов во Французское Марокко, предназначенные для оккупированной Франции, немцы — с согласия Виши — отправляют в Германию. Помутнение рассудка у Петена привело в бешенство Черчилля, который выразил свое недовольство Рузвельту. Когда спустя несколько недель Государственный секретарь США Корделл Халл выразил протест в связи с длительной британской блокадой Виши, Черчилль с возмущением сказал Галифаксу: «Не могу поверить, что правительство Соединенных Штатов хочет, чтобы мы просто ничего не делали и продолжали войну, беспрепятственно пропуская в Германию все эти грузы, не только продовольствие, но и резину и другие материалы военного назначения». Он высказал Рузвельту свое отношение по этому вопросу в присущей ему манере: «К примеру, есть французское судно… с 3 тысячами тонн резины на борту, которая, конечно, предназначена не для изготовления сосок на детские бутылочки». Все боеприпасы и материалы, объяснил он Рузвельту, «идут прямо в Германию и Италию». По мнению Черчилля, если для того, чтобы не допустить поступления в Германию материалов военного назначения, потребуется отрезать пути поставки продовольствия во Францию, то так тому и быть. Суда, необходимые для снабжения Великобритании, не могут заниматься доставкой продовольствия во Францию, сказал он Рузвельту, тем более что Черчилль не хотел, чтобы британцам, «помимо тяжелых бомбежек, которые, вероятно, скоро возобновятся, пришлось затянуть пояса и лишиться немногих оставшихся удобств, считая, что я не прилагаю максимум усилий против врага». Если британская блокада означает, что французы должны голодать, чтобы британцы могли жить, так на то и война^[626].

Подводная блокада Великобритании привела к существенному исчезновению всех продуктов с полок кладовых. Все, включая кабинет, перешли на половинную норму довольствия (все, кроме важных персон, обедавших в ресторанах отелей «Кларидж», «Савой», «Риц» и других оставшихся целыми после бомбежек отелях). Городские жители, у которых были друзья в сельской местности, могли достать несколько яиц в месяц. Алек Кадоган был счастлив, когда купил десяток молодых курочек, но потом они перестали нестись. Индейки были в дефиците и дорогие. В неделю на одного человека приходилось менее фунта мяса с костями. Для страны, в которой на протяжении веков день начинался с бараньей отбивной и заканчивался куском жареного мяса, пудингом с говядиной и пирогом с почками, это было сродни катастрофе. Мало того что исчезли мясо и яйца, так исчезли и повара, дворецкие и судомойки в богатых и состоятельных семьях. Когда повара и прачки пошли работать на военные заводы, на кухнях и в прачечных Вест-Энда и в богатых загородных домах образовался дефицит прислуги. Молли Пэнтер-Доунес отметила заметный рост газетных объявлений, которые приносили в газеты «страдающие дамы», разыскивающие слуг, которым обещали, что они найдут «счастливую семью, огромную зарплату и безопасное место, где гарантированно ничего не будут знать о бомбежках». Слуги меньше занимались делами по дому, а больше починкой; летом 1941 года была введена система купонов на одежду, так что независимо от возможностей покупателя купить одежду за деньги не представлялось возможным. Каждый предмет одежды получил определенное количество «баллов» (к примеру, женское платье — 5 баллов, мужские брюки — 6); в год один человек мог купить одежду на сумму 48 баллов. Женщины до конца войны донашивали выходные платья. Замшевые заплатки на локтях мужских пиджаков делались теперь исключительно из практических соображений^[627].

У жителей Ист-Энда, стоявших на социальной лестнице даже ниже тех, кто обслуживал богатых, не было необходимости беспокоиться о дефиците одежды и говядины; они в любом случае не могли себе это позволить. Бедные ели Blitz soup, вязкую консервированную массу, навязанную министерством продовольствия, использовали в еду яичный порошок. Добропорядочным британским гражданам объяснили, что наблюдается дефицит требухи, а кур нет. В мясных магазинах появилась конина. Для ее покупки купоны не требовались, но она плохо продавалась. Как мусульмане отказываются употреблять в пищу свинину, так и британцы избегали употреблять в пищу конину^[628].

Но из розничной продажи исчезло не только свежее мясо. В магазинах не стало шелковых чулок; большинству были не по карману табачные изделия; лезвия для бритья стали дефицитом; из магазинов исчезли ершики для чистки — женщины приспособились использовать их в качестве бигуди. После того как бомбы попали в газовый завод, начались проблемы с приготовлением чая. Требовался почти час, чтобы вскипятить воду. А вот проблема с жаркой мяса в отсутствие газа решилась сама собой, поскольку не было самого мяса. Вырисовывалась проблема, связанная с дефицитом угля, если поставки из Уэльса, с угольных шахт, в Лондон не увеличатся с существующих 250 до 410 тысяч тонн в неделю; по мнению Черчилля, ситуация сложная для понимания, учитывая затишье в блице и хорошее состояние железных дорог. При этом, согласно статистическим данным, британцы остались человечными и милосердными: почти 20 тысяч котов и кошек были спасены из разбомбленных зданий^[629].

Согласно проведенным опросам, вдвое снизился процент разводов; сохранился уровень рождаемости, и популярность имени Уинстон для новорожденных мальчиков возросла более чем втрое^[630].

Как ни странно, но, учитывая скудный рацион питания и отсутствие центрального отопления, сократились случаи пневмонии и дифтерии. Снизился уровень преступности, что, по мнению Черчилля, было странно, учитывая широкие возможности для грабежа — «гнусного» преступления, с его точки зрения. В некоторых случаях можно было найти оправдание содеянному. Черчилль сказал министру внутренних дел Герберту Моррисону, что приговор — пять лет каторжных работ, вынесенный шести пожарным, пойманным на краже виски из горящего паба, не идет ни в какое сравнение «с приговорами — три и шесть месяцев, вынесенными за кражу драгоценностей». Пожарные, в конце концов, взяли виски для «собственного употребления», а не для личного обогащения. Старика бесил тупой бюрократический подход к делу. Когда лондонца оштрафовали на 100 фунтов за то, что он «без разрешения» расправился с бомбой замедленного действия, Черчилль пришел в ярость. За что, спросил он Моррисона, оштрафовали этого человека? За то, что он спас свой дом. И приказал «наградить героя медалью Георга»^[631].

И когда, по всей видимости, «сумасшедшей женщине» присудили пять лет каторжных работ за сказанные ею слова, что «Гитлер хороший правитель и как человек лучше мистера Черчилля», Черчилль сказал Моррисону, что это «слишком суровый приговор»^[632].

2 января Гарольд Николсон, прогуливаясь по Старому Лондону — все еще тлеющему после налета 29 декабря, — заметил небольшие группы угрюмых людей, стоявших у развалин. Он услышал, как те бормочут, что надо отомстить, чем сильнее и раньше, тем лучше. «Мы боремся с дьяволом, — написал вечером того дня Николсон, — и я не вижу, почему мы не должны бороться как дьяволы, чтобы они могли это увидеть». Во время прогулок он отметил едва различимый, но явно возросший скептицизм. Когда в ноябре во всех газетах было опубликовано известие о налете на Таранто, — на аэрофотоснимках были видны поврежденные итальянские корабли, — оно было встречено скептически, особенно представителями низшего социально-экономического класса, считавшими фотографии фальшивкой. Долгожданное известие, что греки нанесли поражение итальянцам в Албании, представлялось разносчиками газет как доказательство плачевного состояния британских вооруженных сил, поскольку разбитые греками итальянцы нанесли поражение англичанам в Британском Сомалиленде. Жители Ист-Энда сочли бессмысленными недавние победы, одержанные британцами над итальянцами в Северной Африке. Настоящий враг, Гитлер, продолжал бродить по Европе, спокойно и безнаказанно^[633].

Лондонская беднота была настроена скептически, тем не менее социалистам не удалось разжечь в Силвертауне, Степни и трущобах Ист-Энда революционные пожары. Жители Ист-Энда сохраняли преданность общему делу, даже когда горели и рушились дома, в которых они снимали жалкие квартиры. Теперь большинство людей предпочитали оставаться дома во время бомбежек, с презрением относясь к андерсоновским убежищам, которые, по словам социалистов, «не могли защитить петуха от дождя». Убежища Андерсона, по крайней мере, не представляли угрозы для здоровья, в отличие от импровизированных убежищ под железнодорожными мостами. Констебль, посетивший такое убежище, сначала услышал, а затем увидел его: «Первое, что я услышал, был глухой гул, словно там находились животные, которые стонали и кричали. И затем… невероятное зловоние, поразившее меня. Сильнее, чем запах трупов, резкий, тяжелый и такой мерзкий, что меня вытошнило. Я видел обращенные ко мне лица, освещенные фонарями и свечами. Это напоминало картину ада». Кокни было отказано даже в том, чтобы получить удовлетворение от чтения в газетах о своем бедственном положении. Министр информации Дафф Купер запретил печатать сообщения о количестве жертв и местах, куда попали бомбы. Рабочие, которые узнавали новости из коммунистической, паникерской газеты Daily Worker, уже не могли это делать после 21 января 1941 года, когда министерство внутренних дел без предъявления обвинений закрыло редакцию газеты. Однако в газетных некрологах содержались подсказки, в них сообщалось о «внезапных» смертях жертв бомбардировки. Если в некрологах говорилось о множестве «внезапных» смертей в каком-то районе, не вызывало сомнений, что этот район подвергся сильной бомбардировке^[634].

Уничтожение жалких трущоб Ист-Энда и Саутворка, Манчестера, Бирмингема и других промышленных районов вызывало ироническую реакцию жителей этих районов. Немцы избавили Великобританию от трущоб, сделали работу, которую правительство избегало делать в течение сорока лет. Лишившиеся домов лондонцы ждали в среднем пять месяцев, чтобы получить приемлемое жилье. Черчилль вкратце изложил Колвиллу план по оказанию помощи домовладельцам — до 1000 фунтов стерлингов (по курсу 2012 года около 55 тысяч долларов), и парламенту предстояло выполнить обещание. Черчилль приказал новоиспеченному министру труда Джону Рейту (до этого занимавшему должность министра транспорта) энергичнее продолжать работу по восстановлению разбомбленных районов. При этом Черчилль сказал Эдварду Бриджесу, секретарю кабинета министров, что «мы не должны позволить этим будущим послевоенным проблемам отнять силы, которые понадобятся, возможно, в течение нескольких лет для ведения войны». Кокни придется ждать десятилетие новых домов, бесперебойных поставок электроэнергии, угля, газа, воды и бензина. Ожидание качественной одежды и свежих, разнообразных продуктов затянется на десять лет. В начале 1941 года единственными товарами, регулярно поставляемыми британцам, были немецкие бомбы^[635].

В своих воспоминаниях Черчилль сравнил 1940 год со «стрельбой в водопаде» и назвал начало 1941 года «борьбой в порогах». В январе 1941 года единственная надежда — ленд-лиз — обсуждалась на далеком берегу. Черчилль и Англия сражались в одиночку, о чем премьер-министр ясно дал понять, сформулировав тему своих воспоминаний о 1940 годе следующим образом: «Тема данного тома: как британский народ удерживал крепость в одиночестве до тех пор, пока те, которые до этого были наполовину слепы, не стали наполовину подготовленными».

В исторической памяти американцев 1941 год начался 7 декабря. Для Черчилля и Великобритании на самом деле весь год шла длительная и тяжелейшая борьба в порогах. Да, Великобритания сражалась при полной поддержке доминионов, а с учетом того, что четверть населения земли проживало в Британской империи, заявление, что Англия сражалась в одиночку, может выглядеть поспешным. Но в значительной степени это было именно так. Канада в результате отправила в Великобританию 90 тысяч летчиков; они сыграли важную роль в бомбардировке Германии. Но первая канадская эскадрилья бомбардировщиков приняла участие в боях только в середине 1941 года. Три канадские пехотные дивизии и две бронетанковые дивизии были готовы к бою, но разбросаны по империи, включая дивизию в Великобритании и батальон в Гонконге. Австралия предоставила четыре пехотные дивизии. В течение года по мере возрастания угрозы нападения японцев энтузиазм Канберры по поводу войны в Европе ослабевал. Новая Зеландия за два года направила за границу 50 тысяч солдат и 10 тысяч летчиков, но в начале 1941 года в боевой готовности находился только новозеландский корпус генерал-лейтенанта Бернарда Фрейберга. Южная Африка предоставила три дивизии, но только для базирования в Африке, где Эрмин Роммель в течение года серьезно измотал их. В начале 1941 года направленные доминионами войска, вместе с британскими войсками, в численном отношении значительно превосходили силы оси. После падения Франции Гитлер демобилизовал сорок дивизий, значительно больше, чем все вооруженные силы доминионов. Даже в конце 1941 года, после того как в течение месяцев шел спешный призыв на военную службу, силы Британской империи — девяносто девять дивизий — в численном отношении уступали вермахту. В начале 1941 года почти все гитлеровские войска находились в пределах 600 миль от Лондона^[636].

Перспективы британцев в Средиземноморье и на Балканах, в случае появления на сцене немцев, выглядели сомнительными. В первых числах января больше 150 бомбардировщиков и истребителей люфтваффе базировались на Сицилии, всего в 100 милях и тридцати минутах лета от Мальты. Такая сила представляла угрозу для Средиземноморья от Французской Ривьеры до Северной Африки. Британцы могли противопоставить этой силе всего пятнадцать потрепанных «Харрикейнов», находившихся на Мальте, важнейшей части владений в Центральном Средиземноморье. Осажденная Мальта была окружена минными полями и итальянскими подводными лодками с моря и немецкой и итальянской авиацией с воздуха. Остров был Англией в миниатюре — изолированный и израненный, — но с двумя важными отличиями: немцы и итальянцы, а не Королевские ВВС господствовали в воздухе над Мальтой, и итальянский, а не Королевский флот окружал остров. Агрессивная стратегия, какой она была с прошлого лета, требовала захвата острова итало-германскими силами — флотом Муссолини и гитлеровскими парашютистами.

Грозные немецкие войска были отправлены на Балканы. В середине января почти 500 тысяч немецких солдат — по заявлению Берлина, «туристы», взявшие с собой танки и артиллерию — заняли позиции на румынском берегу Дуная, снова, как во времена Римской империи, граница отделила цивилизованный мир от варваров. Это была награда Румынии за присоединение к оси, решение, продиктованное по большей части необходимостью. Уступив в 1940 году требованию Сталина относительно возврата Бессарабии и Северной Буковины и требованию Гитлера относительно возврата Северной Трансильвании Венгрии, румынскому диктатору, генералу Иону Антонеску, ничего не оставалось, как присоединиться к Гитлеру, чтобы сохранить то, что осталось от Румынии. Сталину не пришло в голову, что из 500 тысяч немецких солдат только около 20 тысяч нужны для обеспечения суверенитета Румынии. На другом берегу Дуная находились Югославия и Болгария. Болгария, по сути, была доиндустриальной страной. Ее лидеры и народ жили с уверенностью, что рано или поздно Гитлер или Сталин нарушит нейтралитет Болгарии. Куда бы Гитлер ни собирался направиться, ему требовалось пройти через Болгарию. Но дороги в Болгарии были в плохом состоянии, а железные дороги не предназначены для переброски современной армии. В отличие от Болгарии железная дорога связывала Югославию с Грецией, Венгрией, Румынией и Австрией. Гитлер нуждался в Югославии; Черчилль нуждался в Югославии. Гитлер мог захватить Болгарию; Черчилль не мог защитить ее. Черчилль сделал вывод, что немецкие «туристы» направляются на Балканы, к порогу Средиземноморья, это «поворот судьбы»^[637].

Германское военно-морское командование, понимая, о чем думает Черчилль, подготовили осенью документ, в котором говорилось о том, что «борьба за африканские территории» является «основной стратегической целью германских военных действий… Она имеет решающее значения для исхода войны». Плохо управляемые итальянцы не могли одержать победу, сражаясь в одиночку, что подтвердили унижение от греков, потери в Таранто и борьба против О’Коннора в пустыне. Редер предупреждал, что если ось не оккупирует вишистскую Северо-Западную Африку (Марокко, Тунис, Алжир), то это в свое время сделают Черчилль и голлисты с помощью промышленных мощностей Америки. По этой причине германское военно-морское командование пришло к выводу, что Германия должна оккупировать Северо-Западную Африку. Британцам повезло, что Гитлер был сухопутным воином, который редко (за исключением того, что касалось подводного флота) прислушивался к советам своих компетентных адмиралов. Гитлер, глядя в сторону России, согласился только на полумеры — направить самолеты на Сицилию и войска в Румынию — в ожидании некоего будущего набега на Балканы, скорее всего в Грецию, чтобы помочь своему незадачливому союзнику^[638].

Черчилль в общих чертах обрисовал средиземноморскую стратегию в длинном меморандуме, адресованном Исмею и Комитету начальников штабов. Он видел три основные задачи, обратные тем, что видело германское военно-морское командование. Британцы должны удержать то, что имеют от Суэца до Гибралтара; вступить в бой и разгромить итальянский флот и выдворить итальянскую армию из Африки (что делает О’Коннор, захвативший накануне Бардию); не пускать немцев в Средиземноморье. В отличие от Гитлера, издававшего директивы, являвшиеся приказами, простыми и понятными, не допускавшими иного толкования, Черчилль обдумывал, проверял и обращался за советом к своим военачальникам. «Основной и важнейшей задачей наших операций за границей в первые месяцы 1941 года, — написал он, — должен быть скорейший разгром итальянских вооруженных сил в Северо-Восточной Африке». Тобрук должен стать базой, с которой можно будет руководить ливийскими операциями. Необходимо очистить Восточную Африку от итальянцев. Это обеспечит безопасность Суэцкого канала и юго-восточного побережья Средиземного моря.

В Западном Средиземноморье существовала возможность, что Франко откажется предоставить Гитлеру беспрепятственный проход к Гибралтару, и тогда Гитлер может попытаться прорваться в Испанию через неоккупированную Францию в нарушение июньских условий перемирия. Черчилль считал, что в этом случае «правительство Виши может переехать в Северную Африку и возобновить войну оттуда или уполномочит сделать это генерала Вейгана». Черчилль предложил Петену и Вейгану помощь Великобритании, если они примут такое решение. Это была несбыточная мечта. Лидеры Виши считали, что Германия выиграет войну; на самом деле они хотели, чтобы Германия выиграла войну. Как Вейган в Марокко ненавидел де Голля, так и де Голль ненавидел Вейгана и яростно ненавидел фашиствующего государственного деятеля Пьера Лаваля. Французы придавали больше значения личным чувствам, чем чувству национальной чести. В июне прошлого года Вейган и Петен упустили возможность сражаться за честь Франции. Они прекратили борьбу, но перед заключительным актом предательства пытались вытянуть последние резервы Королевских ВВС. С каждым месяцем Черчилль все больше разочаровывался во французах. Однажды он сказал Колвиллу, а в другой раз гостям во время завтрака, что передай Британия «эти самолеты Франции… война, возможно, была бы проиграна»^[639].

Он не получил бы помощи в Западном Средиземноморье от вишистской Франции. А поскольку сотрудничество Лаваля с нацистами стало еще более очевидным, Черчилль сказал Колвиллу, что сожалеет об отсутствии Шарлотты Корде^[640].

Для защиты Восточного Средиземноморья он предложил объединить силы Югославии, Греции и Турции. По сути, надеялся убедить Балканские страны, что связку пшеничных стеблей сломать труднее, чем один стебель. Пришло время перебросить часть сил Уэйвелла из пустыни в Грецию, не только для того, чтобы помочь грекам, но и для того, чтобы поддержать югославов и турок. «Возможно, позиция Югославии определится в связи с помощью, которую мы оказываем Греции», — написал Черчилль, как и позиция Турции. Он предложил помериться силами с Гитлером. Но греки поняли, что самый надежный способ спровоцировать Гитлера — призвать британские войска вступить в бой. Генерал Александр Папагос отбросил итальянцев в Албанию, и ситуация казалась многообещающей, но греки голодали. Зима, а не итальянская армия ослабила решимость греков. Муссолини мог усилить свои албанские легионы, а премьер-министр Метаксас не мог. Он отчаянно нуждался в ресурсах — танках, противотанковых орудиях, винтовках, самолетах, боеприпасах, продовольствии и одежде. Метаксас обратился за помощью к Соединенным Штатам, но конгресс только приступил к обсуждению билля о ленд-лизе, и Соединенные Штаты будут в первую очередь оказывать помощь Великобритании. Без помощи Метаксас не мог сокрушить итальянцев, тем более что полмиллиона немцев расположились на румынском берегу Дуная^[641].

Черчилль оценил ситуацию в регионе и сделал вывод, что если немцы придут на помощь дуче в Грецию — через Румынию к Черному морю, а затем в Болгарию, — то Турция вступит в войну. «Если позиция Югославии останется твердой и ей не будут угрожать, если греки захватят Валону и укрепятся в Албании, если Турция станет нашим активным союзником, то, возможно, позиция России изменится в благоприятную для нас сторону. Всякому ясно, с какими неприятностями, если не со смертельной опасностью, должно быть связано для России продвижение германских войск к Черному морю или через Болгарию к Эгейскому морю. Только страх будет удерживать Россию от вступления в войну, и возможно, что сильный фронт союзников на Балканах наряду с растущим престижем английской армии, военно-морского и военно-воздушного флотов отчасти умерят этот страх». Британское присутствие, возможно, убедит Сталина объединиться с Великобританией, «однако мы не должны на это рассчитывать». Правильно. С учетом гитлеровских армий, расположившихся в Румынии, все эти черчиллевские «если» были маловероятны. Провокации Гитлера произвели столь ошеломляющее впечатление на югославское правительство, что оно даже отказалось в марте встретиться с Иденом, который прибыл в Грецию с просьбой принять предложение Черчилля об объединении усилий в борьбе с Гитлером. Ментаксас продолжал отделываться вежливым «нет» на предложение Черчилля об оказании военной помощи вплоть до своей внезапной смерти в конце января, оставив генералу Александру Папагосу, герою сражения с итальянцами, обдумывать предложения Черчилля, которые он в конечном итоге принял в начале марта. Турки, со своей стороны, вообще не собирались откликаться на предложение Черчилля. С одной стороны у них был Гитлер, с другой — давний враг, Россия, а в их армии не было ни одного танка. На самом деле Энтони Иден хотел, чтобы Турция осталась нейтральной по той простой причине, что Великобритания не могла обеспечить военную защиту Анкаре, если бы турки присоединились к Британии^[642].

Черчилль закончил меморандум прогнозом, повторив то, что сказал Колвиллу и в палате летом прошлого года: «Не приходится сомневаться, что Гитлеру больше, чем когда бы то ни было, необходимо сокрушить Англию или уморить ее голодом. Ни большая кампания в восточной части Европы, ни поражение России, ни захват Украины и продвижение от Черного до Каспийского моря не дадут ему — вместе или в отдельности — победоносного мира, если в это время силы английского военно-воздушного флота будут постоянно возрастать за его спиной и ему придется держать в узде целый континент с его голодным, озлобленным населением». Но британские военно-воздушные силы еще не были достаточно сильны, чтобы существенно изменить ситуацию. Это могли сделать армии и хорошо вооруженные союзники. Но у Черчилля не было армий, и он не имел союзников. Но даже если бы имел и создал единый балканский фронт, то не смог бы, в отличие от Гитлера, обеспечить своих друзей современным оружием. На самом деле у Черчилля ни для кого не было оружия, ни устаревшего, ни нового. У Великобритании, в условиях подводной блокады, с тающими на глазах наличными средствами не было иного выбора, как держаться до конца на острове и в Средиземноморье^[643].

Поток черчиллевских меморандумов, многие из которых касались самых обычных, житейских вопросов, превратился в реку; некоторые его подчиненные настаивали на том, что в реку, вышедшую из берегов. Начальник имперского Генерального штаба сэр Джон Дилл, обедая как-то вечером с сэром Джоном Рейтом, который до войны был сторонником Чемберлена, сказал, что только «одна из десяти записок Черчилля является полезной — иногда даже очень». Министры впустую тратят огромное количество времени, сказал Дилл, на «глупые записки премьер-министра». Действительно, в некоторых черчиллевских записках рассматривают вопросы, которые обычно не имеют отношения к Величайшим историческим личностям, но Черчилль не был бы Черчиллем без этих записок. Он любил размышлять о тонкостях ведения войны, а затем писать записки, которые заставили Дилла в разговоре с Рейтом высказать язвительное замечание в адрес премьер-министра^[644].

Среди интересовавших Черчилля вопросов был вопрос о том, на какой стадии находится разработка 4000-фунтовой бомбы, поскольку он хотел как можно скорее сбросить на рейх эту смертоносную бомбу. Захваченный идеей сбросить зажигательные бомбы на Шварцвальд, чтобы сжечь дотла все деревья, он предложил Королевским ВВС провести проверку оборудования в Ньеппе, где из-за засухи выгорел подлесок. Его вниманием завладела операция Razzle («Суматоха»), нацеленная на уничтожение зерновых культур в Германии, хотя большая часть сельскохозяйственных площадей находилась на востоке Германии, вне досягаемости Королевских ВВС. Он добивался от министра информации Даффа Купера более честного подхода к новостям, чтобы британцы могли верить тому, что читают в газетах и слушают по Би-би-си. Он настоял на том, чтобы пресса не сообщала о количестве жертв среди гражданского населения, объясняя это тем, что подобная информация может отрицательно сказаться на моральном духе пограничных войск, в которых, по его мнению, служили в основном британцы. Что касается продовольственной проблемы, то в одной из записок он сокрушался по поводу яичного кризиса, а в другой предложил решение: «На заднем дворе много отходов, которыми можно кормить домашнюю птицу и, следовательно, сохранять зерно». Он не забыл и сельскохозяйственных животных: «Следует отдать должное разведению кроликов… Они в основном питаются травой… так почему бы не разводить их в неволе?» Он пометил записку о кроликах «Действие в этот день». Он считал, что намного важнее накормить британцев, чем купить оружие, и требовал ввозить необходимое количество продовольствия «для поддержания оставшихся сил народа, даже если это несколько замедлит» наращивание военной мощи. Временами сквозь его холодность пробивалась жалость. Когда министр спросил, как лучше помочь тысячам бездомных, бродящим по Лондону, Черчилль предложил отправить их подальше от Лондона, где не будет воздушных налетов^[645].

Прочитав отчет генерала, который приказал, чтобы каждый солдат в его дивизии регулярно совершал семимильную пробежку, Черчилль написал записку следующего содержания:

«Правда, что в этой дивизии все от генералов до рядовых совершают семимильный бег по пересеченной местности? Полковник и генерал не должны изнурять себя, пытаясь соревноваться с молодыми парнями в беге по пересеченной местности… Что за генерал в этой дивизии и пробегает ли он сам эти 7 миль? Если да, то он, возможно, намного полезнее на футбольном поле, чем во время войны. Бегал ли Наполеон семимилльный кросс в Аустерлице?.. По моему опыту… офицеры, имеющие высокие спортивные разряды, обычно не слишком успешны в достижении высоких званий»^[646].

Записки Черчилля, сказал Дилл Рейту, наводят на мысль, что он «зачастую не способен оценить и понять главные проблемы». На самом деле Дилл и Рейт были не способны оценить талант Черчилля схватывать суть всех проблем, не только очевидных для всех, но и очевидных только для него. Дилл ничего не ответил, когда Рейт спросил, не считает ли он, что Черчилль «сделал больше вреда, чем пользы, — то есть доставил больше неприятностей и огорчений тем, кто руководит войной». Рейт принял молчание Дилла за согласие. «Я уверен, — написал Рейт в дневнике, — что он [Дилл] сказал бы еще резче, чем я»^[647].

То, что не видели Дилл и Рейт, но видел Черчилль, и было «главным вопросом»: победа над гитлеризмом. Что касается его записок, оказывающих пагубное воздействие на «тех, кто руководит войной», то Рейт позволил пристрастному гневу взять верх над логикой. Войной руководил Черчилль. При этом он пытался создать образ безжалостного главнокомандующего, извергая громы и молнии, частично в надежде вселить страх в сердца немцев — в чем он потерпел неудачу, — но в основном чтобы поднять моральный дух соотечественников. В этом он преуспел. Марджери Аллингем, британская писательница, автор детективных романов, написала американской подруге: «Господин Черчилль — настоящий бульдог, воплощение британской агрессивности и живое олицетворение истинного британца в борьбе, не останавливающегося ни перед чем. Он никогда не отпустит. Он так создан, что не может дышать, если отпустит. После боя он поползет, неузнаваемый, в крови, счастливый, сжимая в зубах сердце врага».

Посадив Черчилля в седло, написала она, «британский конь получил хозяина, который, он знал, будет намного безжалостнее, чем кто-либо в Европе»^[648].

Французские моряки в Оране испытали черчиллевскую жестокость. Сотни тысяч немцев — в Дрездене, Гамбурге и Берлине — скоро оценят точность высказываний Аллингем. Через два года 40 тысяч немцев погибнет в результате трех ночных налетов Королевских военно-воздушных сил на Гамбург — такое количество британцев погибло в первый год бомбардировок люфтваффе. Черчиллю не доставляли удовольствия подобные методы ведения войны, но он считал, что для ведения войны необходима ярость. Его воспитание и почитание британской конституции гарантировали уважительные отношения с парламентом и начальниками штабов, отношения, которые исключали, в известной степени, односторонние действия, в которых бы присутствовала некая доля кровожадности, безрассудства или диктаторства. Однако, как он продемонстрировал в случае с Ораном, время от времени он вел себя так, словно существовало только его мнение. Он не был диктатором, но даже если был, то в начале 1941 года у него не проявлялись диктаторские наклонности. Он сказал Диллу: «Я сильно сомневаюсь в нашей способности воевать с немцами в любом месте на Европейском материке»^[649].

Черчилль — не знавший наверняка о планируемом Гитлером предательстве Сталина — мог только предполагать, что немцы и русские договорились между собой относительно принятия более действенных мер в части обмена важными материальными средствами, чем Великобритания и Америка. Фактически за четыре месяца, прошедшие с тех пор, как Рузвельт согласился передать пятьдесят американских истребителей, только несколько были готовы к бою, и все они были переданы в обмен на территорию, принадлежавшую Великобритании. Американские материальные средства убили не слишком много немцев. И приветственные и вдохновляющие речи Рузвельта убили не больше немцев, чем речи Черчилля. Прошлогодний британский финансовый кризис не пошел на спад; с каждым днем положение ухудшалось. Росли потери в кораблях и судах. Американские заводы производили башни и танковые двигатели — а вместе с ними уменьшались денежные резервы Великобритании, — но все это будет напрасно, если груз не дойдет до Великобритании. Перед наступлением нового года Черчилль, Иден, Бивербрук и министр финансов Кингсли Вуд встретились, чтобы обсудить важный вопрос, связанный с постав ками, — цену, затребованную американцами. По слухам из лондонского посольства, американцы были готовы «умыть руки», если Великобритания не потратит более 250 миллионов долларов — половину оставшихся денежных резервов — на «программу Б», производство оружия и боеприпасов в количестве достаточном, чтобы полностью вооружить десять дивизий, что потребуется не раньше 1942 года. Британцев намного больше интересовала «программа А», производство авиационных двигателей, танков и патрульных судов, в которых они отчаянно нуждались. В ходе встречи было решено сказать американцам, что если они будут настаивать на первоочередности «программы Б», то британцы откажутся от обеих программ^[650].

В середине декабря Черчилль дал волю своему негодованию в телеграмме Рузвельту: «Если вы собираетесь «умыть руки», то есть не дать нам ничего, если мы не сможем заплатить… мы, конечно, не сдадимся», и, хотя Великобритания может жить, она «не в состоянии уничтожить нацистскую тиранию и дать вам время, которое требуется для перевооружения». Это письмо он тоже не отправил^[651].

Черчилль, в знак благодарности, назвал свои воспоминания о 1941 годе «Великий союз»^[652].

Возможно, более подходящим названием, учитывая скромный, хотя и увеличивающийся поток материальных средств, поступающих из Америки, было бы «Великое состояние ожидания». Черчиллю в Лондоне был необходим американец, человек, занимающий высокое положение, человек, которому он мог бы доверять, человек, который бы понял, что действительно поставлено на карту. Рузвельту нужен был посредник в Лондоне, кто-то, чьим советам он мог доверять, человек, который мог проверить заявления Джо Кеннеди относительно упадка морального духа британцев, человек, который мог оценить, является ли Черчилль пьяницей, и понять, как он относится к Рузвельту. Они оба нуждались в человеке, который бы в силу своих способностей установил между ними контакт. В первую неделю января в Лондоне не было такого американца.

Но он был на пути в Лондон. Франклин Рузвельт отправил в Лондон человека, который производил впечатление среднего американца Джо. Это был Гарри Гопкинс, сын золотоискателя и коммивояжера из Айовы. Но Гопкинс не был средним американцем; он был самым доверенным советником Рузвельта, одинаково презираемым теми, кто ненавидел Рузвельта, и теми, кто любил президента, но, согласно биографу Гопкинса, Роберту Эммету Шервуду, «айовец сочетал в себе черты Макиавелли, Свенгали и Распутина». Гопкинс прибыл в Великобританию 9 января на гидросамолете. Министерство иностранных дел сочло его визит столь несущественным, что Черчиллю даже не передали телеграмму, извещавшую о его прибытии. Когда Черчилль узнал, что скоро в Лондон прибудет некий Гарри Гопкинс, он спросил: «Что за Гарри?» Но после того как Брэнден Брекен сообщил ему об особых отношениях между Гопкинсом и Рузвельтом, Черчилль, оценив значимость посетителя, приказал расстелить красные ковровые дорожки, если они уцелели после блица^[653].

Одеваясь к обеду 6 января, в день, когда он написал длинный меморандум Исмею, Черчилль рассказал Колвиллу о «Ледисмите и о том, почему он всегда вспоминает 6 января». В тот же день утром он отправил короткое сообщение генералу сэру Яну Гамильтону, другу со времен службы в Индии: «Вспомнил тебя и Вэггон-Хилл^[654], когда 6 января принесло известие о боевом подвиге». В послании Гамильтону Черчилль пишет, что два месяца, которые он провел в Южной Африке в должности лейтенанта легкой кавалерии во время второй Англо-бурской войны, когда британцы прорвали бурскую осаду Ледисмита, стали «одним из самых счастливых воспоминаний». Гамильтон командовал бригадой конной пехоты, удерживавшей жизненно важный холм южнее Ледисмита, Вэггон-Хилл.

Рано утром 6 января 1900 года буры пошли в атаку на позиции Гамильтона. Эта часть позиции была слабо укреплена, и поражает, как Ян Гамильтон мог оставить ее в подобном виде. Но Гамильтон не сдавал позиций, сплотил войска и в течение шестнадцати часов, пока гроза не возвестила о победе, удерживал гряду; если бы ее не удержали, город наверняка тоже не устоял и история могла пойти совсем иначе. Британские войска прорвали осаду Ледисмита, и Черчилль, вечно спешащий, первым из легкой кавалерии въехал в освобожденный город^[655].

На Вэггон-Хилл сражались люди XIX века в условиях XIX века. Для разведки и корректировки артиллерийского огня использовались воздушные шары. Из орудийных окопов раздавался грохот нарезных орудий. Сообщения передавали с помощью гелиографов. Оружие и все происходящее на поле боя было знакомо ветеранам сражений при Энтитеме, Колд-Харборе и Балаклаве^[656].

Однако Вэггон-Хилл считается одним из первых сражений XX века, не только в силу временного фактора, но и потому, что использовались пулеметы с водяным охлаждением, обложенные мешками с песком огневые точки и ряды стальной проржавевшей колючей проволоки, на которой висели тела молодых англичан и буров. В тот день вместе с ними умерла эпоха, на которую пришелся период их возмужания. Спустя четыре десятилетия об их сражении давно забыли, кроме тех немногих, еще живущих, кто сражался вместе с ними, и тех, кто, подобно Уинстону Черчиллю, жалел, что их нет рядом.

Боевой подвиг, о котором написал Черчилль Гамильтону, — взятие Бардии — незначительная операция против итальянцев на ливийском побережье, которая не шла ни в какое сравнение с операцией по снятию осады с Ледисмита. Когда Черчилль рассказывал невероятные истории Колвиллу, Франклин Рузвельт готовился выступить с посланием «О положении страны» перед членами конгресса США, тем самым давая Черчиллю еще одну причину вспоминать 6 января. В 14:03 по восточному стандартному времени Рузвельт начал свое выступление. В течение пятнадцати минут в выражениях, которые, несомненно, вдохновили Черчилля и привели в бешенство Гитлера и изоляционистов, он пообещал поддержку странам, борющимся против оси, и более того: «Я также буду просить нынешний конгресс утвердить полномочия и ассигнования, достаточные для производства дополнительного вооружения и боеприпасов различных видов для передачи тем государствам, которые находятся в состоянии настоящей войны с государствами-агрессорами. Сегодня наша наиболее полезная и важная роль состоит в том, чтобы служить как их, так и нашим собственным арсеналом. Они не нуждаются в живой силе, но им для обороны нужно оружие стоимостью в миллиарды долларов. Настает время, когда они не смогут оплатить его полностью наличными. Мы не можем сказать им и не скажем, что им следует капитулировать по причине их неспособности заплатить за оружие, которое, как мы знаем, им необходимо. Я не рекомендую выделять им заем в долларах, которыми они будут расплачиваться за оружие, заем, который надо будет возвращать в долларах. Я рекомендую, чтобы мы создали для этих государств возможность продолжать получать военное имущество в Соединенных Штатах, включив их заказы в наши собственные программы. И практически все их военное имущество может, если настанет такое время, оказаться полезным для нашей собственной обороны. Прислушиваясь к советам влиятельных военных и военно-морских экспертов, решая, что именно представляется наилучшим для нашей собственной безопасности, мы свободны решать, какая часть произведенного имущества должна быть оставлена здесь и какая часть направлена нашим зарубежным друзьям, своим решительным и героическим сопротивлением предоставляющим нам время для подготовки нашей собственной обороны. То, что мы посылаем за рубеж, должно быть оплачено, причем оплачено в разумные сроки после завершения военных действий, оплачено аналогичным имуществом или же, по нашему выбору, различными товарами, которые они могут произвести и в которых мы нуждаемся. Давайте скажем этим демократическим странам: «Мы, американцы, жизненно заинтересованы в защите вашей свободы. Мы предлагаем вам нашу энергию, наши ресурсы и нашу организационную мощь для придания вам силы в восстановлении и сохранении свободного мира. Мы будем направлять вам во все возрастающем количестве корабли, самолеты, танки, пушки. В этом заключаются наша цель и наши обязательства»^[657].

Так и было. Американские крейсеры не отправлялись в Кейптаун, чтобы вывезти оттуда британское золото. Рузвельт хотел принять участие в качестве черчиллевского секунданта в этой дуэли. В Грецию, Китай и в первую очередь в Великобританию отправились танки, одежда, продовольствие, оружие, боеприпасы и топливо на сумму в несколько миллиардов долларов. Сырая нефть, по цене приблизительно 1,15 доллара за баррель; автоматы Томпсона, примерно по 200 долларов; недавно прошедшие испытания полутонные разведывательные джипы — порядка 800 долларов за машину, и новые бомбардировщики В-17 по цене 276 тысяч долларов за каждый — эти американские поставки действительно имели большое значение^[658].

Президентские слова — будучи реализованы конгрессом — облегчали острейшую финансовую проблему: отсрочка платежей за поставки давала Черчиллю выигрыш во времени. Но речь шла не просто о выигрыше времени для Великобритании. Рузвельт говорил о будущем Америки, которое будет иметь глубокие последствия для Черчилля и Британской империи. Свою речь, вошедшую в историю как речь о «четырех свободах», он закончил ссылкой на четыре основополагающих нравственных закона. Его речь была демонстрацией американского благородства и идеалов американской демократии. В ней не упоминалось о Черчилле и, за исключением двух ссылок на британский военно-морской флот, о Британской империи. Тем, кто, возможно, искал моральное основание для оказания помощи странам, выступающим против Японии и Германии, тем, кто спрашивал, к чему подобная щедрость, Рузвельт предложил свои «четыре свободы»:

«В будущем, которое стремимся сделать безопасным, мы надеемся создать мир, основанный на четырех основополагающих человеческих свободах.

Первая — это свобода слова и высказываний — повсюду в мире.

Вторая — это свобода каждого человека поклоняться Богу тем способом, который он сам избирает, — повсюду в мире.

Третья — это свобода от нужды, что в переводе на понятный всем язык означает экономические договоренности, которые обеспечат населению всех государств здоровую мирную жизнь, — повсюду в мире.

Четвертая — это свобода от страха, что в переводе на понятный всем язык означает такое основательное сокращение вооружений во всем мире, чтобы ни одно государство не было способно совершить акт физической агрессии против кого-либо из своих соседей, — повсюду в мире.

Свобода означает господство прав человека повсюду. Hаша поддержка предназначена тем, кто борется за завоевание этих прав и их сохранение. Наша сила заключается в единстве наших целей.

Осуществление этой великой концепции может продолжаться бесконечно, вплоть до достижения победы».

Франклин Рузвельт открыл внушительную дверь, которую Америка не будет и не сможет закрыть. Он не стал сразу делать резких движений. Они с Америкой еще были не готовы. Но он объявил о своем намерении переделать мир по американскому образу и подобию. «Hаша поддержка предназначена тем, кто борется за завоевание этих прав и их сохранение» — четкое заявление, не признающее морального релятивизма. Обычно Рузвельт одобрял создание коалиций, но в данном случае сделал исключение для распространения свободы в одностороннем порядке.

Он объяснил, что диктаторам не будет места в этом новом мировом порядке. Он определил, что эти четыре свободы будут «повсюду в мире». Тем не менее он обещал поддержать Грецию, которой правил диктатор, и Китай, во главе с коррумпированным Чан Кайши. А как насчет демократических, либеральных империй типа Британской? Это Рузвельт обошел молчанием. В мире Черчилля «империя» и «свобода» были равноценными понятиями, если речь шла о Британской империи. Но не так было в мире Рузвельта, как, к огромному ужасу, узнал Черчилль в ближайшие месяцы и годы. Рузвельт объявил о своем намерении поддержать тех, кто получит и сохранит права: «Hаша поддержка предназначена тем, кто борется за завоевание этих прав и их сохранение». Но в Британской империи такие права предоставляло правительство его величества. В Британской империи некоторые из тех, кто стремился обрести эти права, — Луис Бота, Майкл Коллинз, Махатма Ганди^[659] — считались террористами.

Реакцию на речь Рузвельта можно было предвидеть. Влиятельная немецкая газета Deutsche Aligemeine Zeitung назвала ее «эксцентричными аргументами в пользу проигранного дела». Chicago Tribune заняла почти такую же позицию, мрачно заявив, что билль о ленд-лизе — «это законопроект разрушения Американской республики. Это инструкция по установлению неограниченной диктатуры, наделенной властью распоряжаться имуществом и жизнями американцев, постоянно вести войны и вступать в альянсы».

Ожидание Черчилля почти закончилось. Он еще не читал закон о ленд-лизе, но уже достаточно слышал, чтобы 9 января выразить свою благодарность Рузвельту в речи по случаю отъезда лорда Галифакса в Вашингтон в качестве нового посла его величества: «Я приветствую как счастливое событие тот факт, что в нынешний момент жесточайшего международного кризиса во главе Американской республики стоит знаменитый государственный деятель, обладающий многолетним опытом правительственной и административной деятельности, в чьем сердце горит пламя сопротивления агрессии и угнетению, чьи симпатии и характер делают его искренним и несомненным защитником справедливости, свободы и жертв зла, где бы они ни находились»^[660].

Обещания Вашингтона затмили отъезд Галифакса. Но Черчилль нашел много добрых слов для раскаявшегося миротворца: авторитетный и деликатный человек, в компании которого находиться одно удовольствие, и большая честь заслужить его дружбу. Эдвард Галифакс, сказал Черчилль, «никогда не уклонялся от исполнения своих обязанностей». Новая должность, по мнению Галифакса, не сулила ему особых перспектив. Он сказал Алеку Кадогану о своем ощущении, что премьер-министр пытается избавиться от него. Надо было не иметь сердца, чтобы сказать Галифаксу, что он прав и что он, Кадоган, считает его назначение «серьезной ошибкой». А что касаемо чувств Галифакса к американцам, то он написал Стэнли Болдуину, что ему «никогда не нравились американцы, за исключением отдельных личностей. Я всегда считал их ужасными». Тем не менее Галифакс с готовностью приступил к новым обязанностям и действовал умело и дипломатично^[661].

В речи по случаю отъезда Галифакса Черчилль не допустил ни одной ошибки. Он не обращался напрямую к президенту, но на следующий день за завтраком близкий друг и советник американского президента Гарри Гопкинс, только что прибывший в Лондон, услышал от Черчилля много добрых слов в адрес Рузвельта, льстивых слов, которые, несомненно, явились неожиданностью для Гопкинса. Он все сделал правильно, поскольку понял, что Гопкинс не является обычным гостем.

Прежде чем новые партнеры могли перейти к вопросам финансирования британской войны, Черчиллю предстояло завоевать Гопкинса, а Рузвельту — вести политическую борьбу. Рузвельт знал, что ни один критик не может утверждать, что закон о ленд-лизе подразумевает участие американских солдат в войне, которую ведет Великобритания. Ленд-лиз только поможет гарантировать получение Великобританией изготовленной в Америке продукции, но не американских солдат. Он хотел подтолкнуть Америку довольно близко к борьбе Черчилля, но не настолько близко, чтобы вступить в нее. Последняя война и последовавший за ней убогий мир (многие американцы относились к ним как к подачкам старушке Европе) были свежи в памяти Рузвельта. Он не был патриотом Европы и действительно верил, что европейские сферы влияния неуклонно ведут к войнам в Европе. Он понимал, что если хочет присоединиться к делу Черчилля, то должен четко сформулировать новые принципы — четыре свободы, — на которых можно базировать предложенную политику. Рузвельт действительно считал, что поражение Англии ставит под угрозу Америку, то есть угрожает ее интересам. Многие в конгрессе были не согласны с его мнением. Но у президента и конгресса было достаточно времени, чтобы решить проблему. Никто не мог заставить Америку торопиться.

Закон о ленд-лизе «порадовал» Черчилля, написал Колвилл в дневнике 11 января, добавив, что, по мнению Черчилля, ленд-лиз является, «по сути, открытым объявлением войны» или, «по меньшей мере, открытым вызовом Германии, чтобы она объявила войну, если посмеет». Однако премьер-министру были также хорошо известны настроения министра финансов Кингсли Вуда, который сказал Колвиллу 10 января: «С учетом этого законопроекта [ленд-лиз] нам будет намного труднее противостоять стремлению американцев лишить нас всего, чем мы владеем, в оплату за то, что мы хотим получить»^[662].

Закон о ленд-лизе пробивал себе дорогу через палату представителей и сенат США, и Черчилль понимал, что должен скрывать разочарование медлительностью американцев, и заставлял молчать своих коллег, которые были против сдачи в аренду Америке баз в Вест-Индии, считая это своего рода «капитуляцией». Черчилль знал, что плачевное состояние американских эсминцев и удар по национальной гордости из-за утраты баз в Вест-Индии в конечном счете не имеют особого значения. Истинное значение ленд-лиза, за что он был необычайно признателен, в том, что он на шаг приблизил Америку к войне. Ленд-лиз появился не потому, что Черчилль так успешно просил о помощи или перехитрил Франклина Рузвельта, — он этого не делал, — а потому, что Рузвельт, несмотря на огромный политический риск и серьезные разногласия, считал, что в интересах Америки помочь Великобритании, и полагал, что его соотечественники готовы вместе с ним пойти на этот шаг^[663].

Рузвельт понимал, что, отстаивая ленд-лиз, он должен избегать заявлений, направленных на изоляционизм, что ему следует больше сосредоточиться на моральном аспекте войны, чем на оружии, необходимом Черчиллю, поскольку без согласия народа оружие никогда не будет производиться в достаточном количестве. Подталкивая Америку к войне или, по крайней мере, подготавливая к войне, он не мог заходить слишком далеко. Рузвельт поставил в трудное положение президента Гарвардского университета Джеймса Конанта, заставив свидетельствовать в поддержку ленд-лиза перед конгрессом и убедив его в необходимости принятия закона, поскольку в противном случае Америка рискует подвергнуться нападению, если Великобритания потерпит поражение.

Изоляционисты не соглашались с его доводами. Хотя они не были против оказания Великобритании незначительной помощи, по мнению Конанта, они хотели иметь гарантию, что принятие закона о ленд-лизе «не станет первым шагом на пути вступления Америки в войну». Они бы не получили гарантий даже в том случае, если бы Рузвельт был расположен дать их, а он не был расположен, сказал Рузвельт Конанту. Рузвельту удалось обезвредить изоляционистов, которые не могли позволить себе выказать слабость при защите, как не могли критиковать не требующие доказательств «четыре свободы». Они знали своих со отечественников. В 1941 году Америка не слишком интересовалась побежденной истиной и абсолютным злом. В 1930-х годах Америка отгородилась от европейских проблем, поскольку, как утверждали изоляционисты, опасность грозила извне^[664].

Тяжелое положение Великобритании не слишком волновало изоляционистов, поскольку они видели в Великобритании все то, с чем боролась Америка: глубокие классовые различия, имперская элита, ставшая богатой за счет колоний. Может ли это королевство, этот уеди ненный остров, эта Англия, называться демократической страной? Такие вопросы поднимались в ходе дебатов в конгрессе. Изоляционисты были настроены крайне решительно. По мнению членов американской изоляционистской группы «Америка превыше всего», Рузвельт попался на крючок обещания Черчилля никогда не вступать в переговоры с Гитлером об окончании войны^[665].

Для многих американцев, и не только для членов изоляционистской группы, это была все та же старая Европа, повторение прошлого, когда Америка вступила в войну, а ей даже не вернули огромные кредиты, которые она предоставила союзникам для победы над кайзером. Все это понимал Черчилль. Он в достаточной степени уважал американцев, чтобы не вступать в дебаты. Вместо того чтобы пытаться воодушевить американцев, как он делал это со своими соотечественниками в 1940 году, Черчилль собирался вдохновить Гопкинса.

Черчилль знал, что его народ готов терпеть бомбардировки, но только до тех пор, пока верит в нечто большее, чем предстоящие ответные бомбардировки немецких городов. Британцы жаждали одержать полную победу над гитлеровскими армиями. И хотя он должен был обеспечить эту победу, местные жители всегда приветствовали его, когда он появлялся в районах, подвергшихся бомбардировке. Лондонцы, устанавливая на грудах разбитых кирпичей маленькие флажки Великобритании, заявляли Черчиллю, что полны решимости бороться до конца.

В тот год он посетил все основные промышленные города и порты Англии, Шотландии и Уэльса. Ему нравилось заскакивать на аэродромы, в казармы, на позиции зенитной артиллерии и береговой обороны и произносить тосты за защитников, желательно под виски. Если проходивший мимо рабочий протягивал ему руку, когда он шел по Сент-Джеймс-стрит в направлении Уайтхолла, Черчилль пожимал ее. Он понимал, что людям необходимо видеть и слышать его. Он понимал, как важны для лондонцев фотографии, сделанные во время его посещений районов, подвергшихся разрушительным бомбардировкам, фотографии, глядя на которые каждый из них будет чувствовать так, словно их Винни приходил к нему домой^[666].

Он обладал удивительным умением выбирать время и место, чтобы запечатлеть на пленке символичный момент, как в случае с его посещением весной палаты общин после ночной бомбардировки здания палаты общин. У него в глазах стояли слезы, когда, глядя на разрушенное здание, он пообещал, ровным, но напряженным голосом, что восстановит палату. Однако стоило появиться фотографу, как его поведение изменилось. Фотография запечатлела сцену, поставленную Черчиллем. Он снят в профиль на фоне разрушенного зала заседаний правительства, окутанного облаком пыли. Первое, что бросается в глаза, не разрушение, а упрямо выдвинутый вперед подбородок Черчилля. Его пристальный взгляд на подобных фотографиях всегда устремлен либо на потрясенную жертву бомбардировки, либо ввысь, на некоего невидимого врага, возможно, к высшей силе, хотя он мало верил в высшие силы. На всех фотографиях у него внимательный и оценивающий взгляд, словно он собирается изобразить увиденное на полотне. И невозмутимый, будто мысленно он одновременно и с жертвой бомбежки — будь то старая женщина, или разрушенное здание, — и где-то далеко. Это тяжелый взгляд обиженного человека, который полон решимости восстановить справедливость.

Посещение разбомбленной улицы, несколько слов, удачно принятая поза под вспышку или щелчок затвора фотокамеры, поза уверенного, невозмутимого человека — это все, что Черчилль мог предложить британцам во время затянувшегося блица. Он, конечно, не мог сообщить им данные о диспозиции морских и сухопутных сил, но мог сказать, что разделит с ними горе и страдания. И он говорил им: «Я ничего не обещаю и не гарантирую, за исключением того, что мы сделаем все от нас зависящее». И он ожидал, что они тоже сделают все возможное. Гарольд Николсон написал в дневнике: «Черчилль не пытается ободрить нас пустыми обещаниями». Черчилль знал своих соотечественников. Когда есть выбор — сообщить хорошие, но неверные новости или суровую правду, — он выбирал последнее, заявляя, что англичанам «она придется по вкусу»^[667].

Бродя по городу, Черчилль, как и Николсон, слышал, как лондонцы шепотом грозятся отомстить врагу. В Берлине Тиргартен, отгороженный веревкой, усеивали воронки от бомб, которых становилось все больше и больше. Но Черчилль прекрасно понимал, что ущерб, причиненный британскими бомбардировщиками, измеряется уничтоженными станками и топливными складами. С сентября немцы сбросили на Великобританию намного больше бомб, чем Королевские ВВС на Германию. Но даже если бы они сравнялись по тоннажу сброшенных бомб, то точность попадания в цель Королевских ВВС не выдерживала никакой критики. Как и цена, заплаченная летными экипажами за столь неэффективные действия. В небе над Германией погибло больше летчиков Королевских ВВС, чем на земле погибло жителей Берлина. Очередное свидетельство неэффективности Королевской авиации приняло форму сообщения, пришедшего в последний день 1940 года из британского посольства в Будапеште. Американский военно-морской атташе в Берлине заявил, что британские воздушные налеты на Берлин причинили «незначительный ущерб». Черчилль нашел, что это сообщение самое неприятное из множества подобных «печальных известий». Вопрос точности бомбометания, сказал он сотрудникам, «вызывает у меня серьезное беспокойство». И все же, хотя налеты Королевских ВВС не причиняли особого ущерба промышленному производству Германии, они поднимали моральный дух англичан компромисс, на который был вынужден согласиться Черчилль^[668].

Со сборочных конвейеров сходили четырехмоторные бомбардировщики «Стирлинги» и «Галифаксы»; их бомбовая нагрузка составляла почти 7 тонн, в несколько раз превосходя бомбовую нагрузку бомбардировщиков люфтваффе «Дорнье» и «Хейнкелей». Тяжелые бомбардировщики «Авро-Ланкастеры» (готовые к летным испытаниям), максимальный боезапас которых составлял 10 тонн, несли, помимо десятков 30-фунтовых фосфорных бомб (еще не производились в достаточном количестве) и сотен зажигательных бомб, 4000-фунтовую бомбу (поступила на испытания осенью 1940 года). По мнению Профессора, атаки таких бомбардировщиков, основной целью которых были промышленные объекты Германии, имели важный побочный эффект: они должны были сломить моральный дух немцев. Гитлер, даже если он выйдет к Индии и Суэцкому каналу, проиграет войну, считал Черчилль, если Германия будет разрушена. В течение года Черчилль рассказывал друзьям и членам семьи, что он собирается сделать с немецкими городами; в выступлениях по радио он рассказывал это Гитлеру и немецкому народу. Черчилль предупреждал их: «Вы лезете вон из кожи, и мы приложим все силы. Возможно, скоро наша очередь; возможно, уже сейчас. Мы живем в страшную эру человеческой истории, но мы верим, что есть справедливость. Немцы должны перенести те же мучения на своей родине, какие они дважды за нашу жизнь причиняли своим соседям и всему миру»^[669].

В Германии не многие принимали его всерьез. Гитлер с издевкой называл его «известным военным корреспондентом». Не секрет, что Черчилль любил похвастаться, и он с нетерпением ждал тот день, когда его «Ланкастеры» — сотни «Ланкастеров» — покажут всем, и в первую очередь Гитлеру, что это были не пустые угрозы. Черчилль настаивал на увеличении производства газовых авиабомб, необходимых для «нанесения ответного удара». Количество газовых авиабомб — 7 тысяч — указывает на то, что Черчилль отводил им стратегическую, а не тактическую роль^[670].

Гитлер считал Черчилля препятствием к заключению мирного договоры и обещал «сбрасывать 100 бомб» в ответ на каждую британскую бомбу до тех пор, пока Великобритания не избавится от «этого преступника и его методов». Фюрер назвал выступление Черчилля перед англичанами «проявлением паралитической болезни или бредом алкоголика». Черчилль, слушая граммофонные записи напыщенных речей Гитлера, получал удовольствие; он запрещал удалять приветственные крики поклонявшихся фюреру фашистских орд. Черчилль любил, расхаживая в халате по кабинету, повторять места, в которых Гитлер говорит о нем. Если бы Гитлер лучше разбирался в британцах, знал об их упорстве, то понял, что Черчилль и парламент будут стоять до конца. В разгар блица палата общин 341 голосом против 4 голосов отклонила предложение независимой Лейбористской партии относительно переговоров о перемирии. Учитывая традиционно сложные отношения между политическими партиями, это было удивительное заявление о намерении бороться и поддерживать Черчилля^[671].

Однако многие, и в их числе Джок Колвилл (который приходил в ужас при одной мысли о победе нацистов), считали, что перспективы, которые даст компромиссный мир, предпочтительнее перспективы «измученной войной и экономическими проблемами Западной Европы; уничтожения наследия веков в искусстве и культуре; ухудшения здоровья нации от недоедания, нервного истощения и эпидемий; извлечения выгоды Россией и Соединенными Штатами из нашего бедственного положения; и, в конце концов, компромисс или пиррова победа». Такой сценарий был предложен военным историком и стратегом Бэзилом Лидделом Гартом, который считал, что Гитлер, имея в виду судьбу Наполеона и оскорбительность условий Версальского договора, будет воевать даже при условии разрушения Германии и всей Европы. Черчилль заявил, что эта «теория устарела и он [Гитлер], похоже, скорее готов для психиатрической лечебницы, чем для серьезных действий», Любопытно, что Черчилль в течение долгого времени был сторонником другой теории Лиддела Гарта — всегда атаковать более слабого из двух противников^[672].

Что касается непосредственной угрозы со стороны Германии и решающего сражения, то, изучив в начале января расшифровки «Ультра», Черчилль пришел к выводу, что зимой вторжения не будет и весной, вероятно, тоже. Выяснилось, что немецкие войска с северного побережья Франции и Бельгии двинулись на юг и, следовательно, уменьшилась вероятность вторжения. Черчилль решил не делиться своими выводами с американцами, опасаясь, что это может ослабить усилия США по обеспечению поставок Великобритании. Кое-кто из военных советников Черчилля, ознакомившись с этой расшифровкой «энигмы», не согласились с его мнением и настаивали на неизбежности вторжения. Черчилль поощрял их стремление готовиться к подобной возможности — готовить больше танков, больше артиллерии, больше канонерских лодок, больше пехотных дивизий. Его только устраивало наращивание военной мощи, поскольку с июня прошлого года он намеревался использовать силы в другом месте. Черчилль, как министр обороны, объяснил военному кабинету, что опять хочет усилить Уэйвелла на Ближнем Востоке, направив ему войска и танки из Великобритании. Черчилль обладал искусством убеждения, но не диктаторскими полномочиями; военный кабинет должен был одобрить наращивание сил на Ближнем Востоке, а руководство сухопутными, военно-воздушными и военно-морскими силами стремилось удержать войска на острове. Черчилль настаивал на боевых действиях в Северной Африке, кроме того, он хотел заманить Гитлера в Северную Африку. Черчилль сказал Колвиллу, что «не видит, как вторжение [в Англию] может оказаться успешным, и теперь, просыпаясь утром… чувствует себя так, словно выпил бутылку шампанского и рад, что наступил новый день». Поскольку немцы, похоже, не собирались появляться в пределах его видимости, высадившись на британское побережье, Черчилль убеждал, что надо сражаться с итальянцами до тех пор, пока Гитлер не придет им на помощь. Тогда он сможет сражаться с немцами^[673].

Той зимой Черчилль ограничился на Европейском континенте несколькими неточными бомбардировками и множеством высказываний в адрес Гитлера. Он обращался с просьбами к Рузвельту. Писал огромное количество записок, посещал заседания военного кабинета, держал короля в курсе дел, ждал помощь из Америки и наступление лучшей погоды для бомбардировки. Метеоусловия имели как положительные, так и отрицательные последствия. Одни и те же штормы не позволяли как немецким ночным налетчикам подниматься в воздух, так и британским бомбардировщикам. В первые недели нового года стояла мерзкая погода. Континент от Москвы, где столбик термометра упал до 25 градусов по Цельсию, до дуврского побережья был во власти снега, дождя со снегом и сильного мороза. Снежные бури обрушились на Южную Францию, а оттуда двинулись на северо-запад через Бретань, затем, перебравшись через Канал, в Великобританию и в Атлантику, где обрушились на союзнические конвои. В Центральной Франции наблюдалась самая сильная метель за пятьдесят лет, в Венгрии — самая холодная зима более чем за сто лет. Голодающие испанцы теперь замерзали. В Бельгии на человека в день приходилось меньше 2 унций^[674] мяса. В Варшаве от сыпного тифа умирали дети; в городе не было хлеба, потому что Сталин с Гитлером поделили между собой весь польский урожай пшеницы.

К концу января количество жертв среди гражданского населения Великобритании с начала блица достигло 30 тысяч человек, половина общих потерь Великобритании с начала войны. Было уничтожено почти 500 тысяч жилых помещений и домов. С конца сентября немцы потеряли около 600 самолетов и экипажей, менее 2 процентов самолетовылетов. Но, несмотря на относительно незначительные потери, немцам не удалось многого добиться. По крайней мере, им не удалось причинить серьезный ущерб британской авиапромышленности^[675].

Воздушный блиц 1941 года, позже написал Черчилль, делится на три стадии. Первая стадия — январское затишье. Лондонцы называли относительно чистое небо «затишьем в блице». Затишье только усиливало тревогу, заставляя гадать, где и когда люфтваффе нанесут следующий удар; в эти недели, позже написал Черчилль, мы пытались «заглянуть в будущее и оценить наши испытания». Он попросил командование военно-воздушных сил, Бивербрука и руководителей разведки определить, связано ли временное затишье исключительно с ненастной погодой, или у немцев истощились силы для нанесения ударов с воздуха, или, что самое неприятное, это связано с более зловещими планами, осуществление которых намечено на весну. Черчилль потребовал предоставить ему полную информацию обо всем, что касалось немецких пилотов, двигателей, подготовки, самолетов и бомб. Профессор, получив информацию из разных ведомств, оценил статистические данные относительно немецких сил, которые со временем становились все более противоречивыми. Когда Черчилль созвал совещание в Чекерсе, чтобы прояснить ситуацию, никто не понимал, что хочет знать премьер-министр^[676].

Ясно было только одно: Макс Бивербрук решит любую проблему, связанную с авиацией. У Бивербрука было лицо горгульи, канадский акцент и абсолютная преданность Черчиллю. У него была астма, и он продолжал угрожать уходом в отставку, когда что-то выводило его из равновесия, а это случалось часто. Черчилль отказывался принимать его отставку. Крестовый поход Бивербрука в министерстве авиационной промышленности в середине 1940 года с целью увеличения производства истребителей, по мнению главного маршала авиации Жубера, «посеял панику», но, «несомненно, он сделал самолет, который выиграл битву за Британию». К началу 1941 года значительно увеличилось количество эскадрилий бомбардировщиков и истребителей Королевских ВВС, но воздушный флот люфтваффе в численном отношении намного превосходил 3 тысячи готовых к бою британских самолетов. Разрыв сокращался исключительно благодаря Максу.

Всех британцев удивляло чистое небо, и они, конечно, были уверены, что это затишье перед бурей. Разве раньше перед тем, как Гитлер наносил удар, не устанавливалось затишье на несколько дней или недель? Молли Пэнтер-Доунес заметила, что лондонцы, похоже, наслаждались «последними неделями относительного покоя перед приближающимся хаосом». Ожидалась химическая война. Но что именно имелось в виду под химической войной? Эпидемии, чума и другие невообразимые болезни, причиной которых станет фантастическое оружие? Распространился слух, что завоеватели заставят английских женщин рожать немецких детей, а английских мужчин подвергнут стерилизации. (Правда была намного страшнее. Летом прошлого года рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер составил Sonderfahndungsliste GB, «Специальный поисковый список по Великобритании». Шесть батальонов Einsatzgruppen — эсэсовские охотники-убийцы — должны были разместиться в шести самых крупных британских городах, чтобы обеспечить поимку и отправку в Германию в качестве рабов всех здоровых англичан призывного возраста.)^[677]

Паранойя проникла в официальные круги. Сэр Джон Андерсон, лорд — председатель совета, оказывал давление на беженцев из Европы, включая евреев, которые сбежали от нацистов, не захватив с собой документы^[678].

Сотни людей задержали и присоединили к тысячам других неангличан, которые с лета томились в лагерях. Артур Кестлер, раскаявшийся бывший коммунист, который прибыл в Великобританию без надлежащих документов, был упрятан в тюрьму Пентонвиль; он провел за решеткой почти два месяца, и за это время был опубликован его роман Darkness at Noon («Слепящая тьма»). «Это было ужасное время, — вспоминал актер Пол Хенрейд. — Мы подпрыгивали от каждого звонка в дверь… мы жили в постоянном страхе. Когда придет наш черед?» Однако большинство задержанных — за исключением ярых фашистов, таких как Освальд Мосли, — были освобождены в ближайшие месяцы. Страх Хенрейда стал бы еще сильнее, если бы он знал, что Гиммлеру были известны имена тех, кто сбежал в Англию; их фамилии были в Sonderfahndungsliste GB. Их требовалось найти и убить. Страх и паранойя охватили Ирландию после того, как немецкие самолеты в начале января сбросили свой груз на ирландские фермы. Однотонная парашютная бомба залетела в еврейский квартал Дублина и попала в синагогу; Геббельс заявил, что это сделали британцы, чтобы опорочить Германию в глазах ирландцев^[679].

Страх англичан породил бдительность, и это устраивало Черчилля. В начале года его самая неотложная проблема состояла не в том, чтобы не позволить немцам высадиться в Англии, — он не верил, что они предпримут вторжение. Наиважнейшей проблемой являлась проблема доставки продовольствия и боеприпасов. С октября прошлого года подводные лодки на западных подступах потопили более 150 британских судов, в среднем 70 тысяч тонн в неделю. Отвратительная январская погода способствовала уменьшению потерь, но в начале февраля, когда Геринг в отпуске наслаждался своими игрушечными поездами^[680] и ворованными предметами искусства, адмирал Редер попросил Гитлера усилить подводный флот адмирала Дёница за счет нескольких десятков из примерно двухсот геринговских четырехмоторных дальних многоцелевых бомбардировщиков «Фокке-Вульф-200».

Крейсерская скорость гордости геринговского воздушного флота составляла 220 миль в час, бомбовая нагрузка — до 4400 фунтов, и он имел дальность полета, позволявшую ему вылететь из Норвегии, облететь Британские острова и приземлиться в оккупированной Франции. Бомбардировщики, утверждал Редер, могут служить в качестве разведчиков и поражать суда, прокладывающие путь в порты. Гитлер удовлетворил просьбу, и результат сказался незамедлительно. В феврале немецкие подводные лодки потопили британские корабли общим водоизмещением 320 тысяч тонн, включая 86 тысяч потопленных немецкими самолетами. Потери в судах были настолько велики, и столь незначительным было прикрытие портов с воздуха, особенно в ночное время, что предлагалось посадить в кабины истребителей кошек. Идея состояла в том, чтобы летчики Королевских ВВС (получавшие дополнительные порции моркови для улучшения зрения) стреляли в том направлении, куда смотрят кошки, которые ночью видят намного лучше людей. Если у кого-то была идея получше, то было самое время предложить ее, поскольку Великобритания, учитывая потери в судах и разрушенные порты, чувствовала себя как никогда изолированной. «Смертельная угроза нашему существованию терзает мне душу, — написал Черчилль. — Судьба 1941 года будет решаться на море»^[681].

Черчилль не знал, что у Дёница всего двадцать две подводные лодки во французских портах на Атлантике и что он может одновременно отправить в море порядка дюжины лодок. Эти месяцы давали немецкому военно-морскому флоту наилучшую возможность выжать жизнь из Великобритании, но у Дёница для этого не хватало лодок. Однако он достаточно близко подошел к тому, чтобы править морями, и, когда сообщение об очередной гибели судна достигло Черчилля, он раздраженно перебил Колвилла (который назвал сообщение тревожным): «Тревожное? Ужасное. Если так будет продолжаться, нам придет конец»^[682].

Сейчас вспышка Черчилля может показаться преувеличенной, но не тогда. В ближайшие месяцы в битве за Атлантику решалась судьба Великобритании. Немецкие подводные лодки охотились на британские корабли, которые находились вне зоны действия британских воздушных патрулей. Не имея достаточного количества кораблей для перевозки продовольствия и оружия, Черчилль оказался перед тяжелым выбором: продовольствие или оружие. Если Франклин Рузвельт не расширит американскую зону патрулирования в Восточной Атлантике, то британские потери будут возрастать. Рузвельт, к разочарованию Черчилля, отказался подвергать свой флот дополнительным опасностям.

Плававшие на поверхности стальные монстры наводили ужас не меньший, чем подводные лодки. Линкоры «Бисмарк» и «Тирпиц», проходившие последние испытания в Балтийском море, вырисовывались в качестве двух фюреровских весенних орудий разрушения. Водоизмещением почти 42 тысячи тонн каждый, линкоры имели восемь 15-дюймовых орудий, приводились в действие тремя турбинами Blohm & Voss и дюжиной паровых котлов Wagner, имели мощность 138 тысяч лошадиных сил и скорость хода 30 узлов. Точность их оптических приборов наведения намного превосходила точность британских оптических приборов, и они могли обогнать и обстрелять любой британский линкор. Но в начале 1941 года Черчилль ничего не знал о «Бисмарке»; местонахождение этих кораблей держалось в секрете. Позже Черчилль написал, что «Гитлер не мог бы эффективнее использовать два своих линкора, чем держать их в состоянии полной боевой готовности в Балтийском море, с тем чтобы время от времени просачивались слухи о предстоящем в ближайшее время рейде. Это вынуждало нас сосредоточить в Скапа-Флоу или поблизости от него фактически все новые корабли, которыми мы располагали, и давало ему преимущество в том смысле, что за ним оставался выбор момента для действий, причем он был бы избавлен от напряжения, связанного с необходимостью быть постоянно наготове. Так как корабли должны время от времени проходить текущий ремонт, мы фактически не имели возможности сохранять за собой достаточное превосходство. Любая серьезная авария полностью лишила нас этой возможности». Торговые суда союзников (британские, голландские, норвежские и канадские) ходили в сопровождении столь незначительных эскортов и настолько регулярно подвергались атакам, что команды не убирали спасательные шлюпки, чтобы ими можно было воспользоваться в любой момент^[683].

Вот таким тяжелым было положение на море и в воздухе в первые два месяца 1941 года. С мая прошлого года условия жизни на Европейском континенте, от Польши до Франции, только ухудшались. В будущем — если бы Черчиллю удалось втянуть в войну Соединенные Штаты — там должны были состояться решающие сражения. Но до тех пор Черчилль мог только изредка с помощью выступлений по радио пытаться поднять моральный дух порабощенных европейцев, как он это делал в 1940 году в отношении соотечественников.

Безнадежная задача. Гитлер похоронил надежды всех тех, кого завоевал. Гитлер владел западной половиной Европы, Сталин — восточной половиной. Они были партнерами. Сталин был верным и надежным спутником рейха с тех пор, как Гитлер двинулся на запад, сокрушая империалистические демократии. Сталин обязался поставить в Германию в наступающем году тонны зерна и нефти. Гитлер, в свою очередь, обещал увеличить поставки стали и средств производства в Россию. Срок первой поставки немецкой стали — середина 1941 года.

В новогоднем поздравлении Муссолини Гитлер, в частности, написал относительно России: «Я не предвижу какой-либо инициативы русских против нас, пока жив Сталин, а мы сами не являемся жертвами каких-либо серьезных неудач… Я хотел бы добавить к этим общим соображениям, что в настоящее время у нас очень хорошие отношения с СССР». Немецкая разведка не могла обнаружить и намека на какие-либо советские «инициативы» против Германии, поскольку они даже не рассматривались. Советы думали только о расширении торговли с Германией и увеличении влияния в Восточной Европе, хотя советский министр иностранных дел Вячеслав Молотов в ходе ноябрьских переговоров с Риббентропом проявил жадность и несговорчивость. Молотов потребовал увеличения влияния СССР на Балканах. Он потребовал вывода немецких войск из Финляндии и признания Германией того факта, что Болгария входит в сферу влияния СССР. Он также потребовал, чтобы Гитлер обнародовал все свои планы, имеющие отношение к Балканам и Греции^[684].

Эти наглые требования привели Гитлера в бешенство, поскольку ему была необходима свобода действий в регионе, особенно в Болгарии, чтобы защитить свой южный фланг от ожидаемых британских действий в Греции, и по другой важной причине, которую он, конечно, не раскрывал Сталину. В июле прошлого года он сказал командующим, что весной собирается напасть на Россию. Вот почему Болгария приобрела важное стратегическое значение. Она не только защищала немецкий южный фланг от британцев, в случае их высадки в Греции, но и прикрывала южный фланг фронта от Сталина. Для того чтобы отвлечь Сталина от Центральной Европы, Гитлер соблазнял Сталина заманчивыми перспективами для России при дележе расчлененной Британской империи, предлагая присоединиться к Трехстороннему пакту в качестве четвертого партнера. Однако Англия продолжала вести борьбу, и Гитлер пока не мог предъявить труп Британской империи.

Сталин хотел разделить с Гитлером господство в Центральной и Восточной Европе. Черчилль считал, что Гитлер никогда не собирался делиться властью, и в июне прошлого года пытался убедить в этом Сталина. Гитлер ясно дал понять в Mein Kampf, что судьба Германии — на Востоке. «Приняв решение раздобыть новые земли в Европе, мы могли получить их в общем и целом только за счет России. В этом случае мы должны были, препоясавши чресла, двинуться по той же дороге, по которой некогда шли рыцари наших орденов». Он написал, что «правители современной России — это запятнавшие себя кровью низкие преступники». Гитлер всегда считал, что германскому народу для своего существования необходимо Lebensraum, жизненное пространство на востоке, то есть в России. Вот почему в середине 1940 года он приказал главному командованию сухопутных войск (ОКХ) приступить к планированию операции по вторжению в Россию и в декабре одобрил план ОКХ (план «Барбаросса»), согласно которому в середине мая Германия должна была напасть на СССР и предполагалось, что через пять месяцев, до наступления зимы, она будет праздновать победу^[685].

Логика предательства по отношению к Сталину была понятна только Гитлеру и некоторым — но далеко не всем — из его ближайшего окружения. Черчилль, как и летом прошлого года, попытался установить со Сталиным такую же связь, как с Рузвельтом, но потерпел неудачу. Сталин не верил предупреждениям из Лондона, считая, что Черчилль просто хочет разжечь ссору между Россией и ее хорошим другом Германией. В любом случае у Черчилля не было точной информации, подтверждающей его подозрения. Не было ее и у американцев в начале года. Американский дипломат Джордж Кеннан позже написал, что «мы, американские дипломаты в Берлине, не сразу поняли, что, согласно логике Гитлера, невозможность захватить Британию неизбежно означает необходимость вторжения в Россию». На это намекали источники Уильяма Л. Ширера в Берлине, но Ширер, вместе с остальной частью мира, предположил, что сначала Гитлер должен завоевать Англию. В конце 1940 года Ширер поведал свои размышления о перспективах Гитлера в развязывании войны с Америкой или Россией: «Я твердо убежден, что он действительно рассматривает [эти варианты] и если он победит в Европе и Африке то в конце концов начнет войну, если мы не будем готовы отказаться от нашего образа жизни». После победы в Европе, написал Ширер, Гитлер «нападет на Россию, вероятно, прежде чем займется Северной и Южной Америкой». Тем не менее «гитлеровская Германия никогда не будет господствовать в Европе, пока держится Великобритания»^[686].

Черчилль придерживался того же мнения. Но он понимал, что Гитлер, чтобы сокрушить русских, мог создать новые тяжелые бомбардировщики и, возможно, даже ракетное оружие. Он мог построить корабли, подводные лодки и современные десантные суда. И тогда фюрер может повернуть свои армии на запад, в направлении Великобритании. Черчилль готовил британцев к такой возможности и готовил свои армии. Теперь ход был за Гитлером. Если он появится в Англии весной, то Черчилль и его армии, усиливающиеся с каждой неделей, будут готовы. Если Гитлер не появится в Англии, то придет день — возможно, через пару лет, — когда Черчилль придет в Европу. Такой был план. Но Черчилль столкнулся с множеством неизвестных.

Он понял, что Гитлер возьмет курс на восток, но отсутствие контринтуитивного мышления и точной разведывательной информации не позволяло ему понять искаженную гитлеровскую логику. Ему оставалось только ждать.

Черчилль не мог, кроме как в воздухе, впрямую вступить в бой с Гитлером, но мог сделать это косвенно. Летом прошлого года он одобрил предложение по финансированию и вооружению тех среди завоеванных народов, кто был достаточно смел, чтобы восстать против нацистских тюремщиков, оказывать сопротивление любым способом и с помощью любого оружия. Он подбадривал тех, кто был слишком боязлив, чтобы нанести удар по врагу; многие прислушивались к его словам, и со временем многие вступали в борьбу. Во время Битвы за Британию он приказал Исмею «подготовить ряд операций, проводимых специально обученными войсками типа охотников, способных создать атмосферу террора вдоль занятого противником европейского побережья, в основном проводя политику безжалостного уничтожения и немедленного исчезновения», чтобы «мы могли нанести внезапный удар… истребить и захватить в плен гарнизон гуннов и удерживать этот район вплоть до завершения всей подготовки к осаде или захвату штурмом, а затем уйти… оставив за собой гору немецких трупов». Это было грязное, но необходимое дело^[687].

В это же время Хью Далтон, глава военно-экономического министерства, занимавшегося, в числе прочего, скрытой «черной» пропагандой (обман и дезинформация), убедил в необходимости «организовать на оккупированных территориях движения, сравнимые с шинфейнерами в Ирландии, китайскими партизанами, борющимися против Японии, испанскими повстанцами… в период кампании Веллингтона или, и это следует признать, нацистскими организациями, созданными почти во всех странах». Социалист Хью Далтон назвал предложенную организацию «демократическим интернационалом». Организации предстояло «использовать самые разнообразные методы, включая военный и промышленный саботаж, волнения и забастовки среди рабочих, постоянную пропаганду, террористические акты, направленные против предателей и немецких лидеров, бойкоты и бунты». Далтон считал, что эта организация должна быть «полностью независимой», не должна подчиняться обычным ведомственным правилам и контролю, даже со стороны военного министерства. Мало того, что это специальное подразделение должно было действовать самостоятельно, без надзора со стороны какого-либо министерства, но, по мнению Далтона, успех ее будущих действий зависел от «фанатичного энтузиазма»^[688].

Черчилль горячо поддержал план Далтона. Если фанатизм необходим в борьбе с гитлеризмом, то пусть начнется хаос. Если это не окажется эффективным, то Далтон и его друзья-социалисты возьмут вину на себя. В июле 1940 года Черчилль пригласил Далтона присоединиться к нему и его «обычным вечерним гостям» — Профессору и Брекену, — чтобы довести план до ума. За обедом премьер-министр предложил Далтону, главе военно-экономического министерства, которое Черчилль называл «министерством неджентльменских военных действий», возглавить «новое орудие войны», отдел специальных операций (SOE — Special Operations Executive). По окончании встречи Черчилль напутствовал Далтона словами: «А теперь подожгите Европу»^[689].

Хотя эта фраза долго цитировалась в качестве доказательства намерения Черчилля разбить Гитлера, биограф Далтона, Бен Пимлотт, отмечает печальную иронию этих слов, учитывая явную военную слабость Великобритании в то время. Многие из окружения Черчилля не разделяли энтузиазм Далтона. Министерство иностранных дел стремилось избежать скандалов в Европе, а не разжигать их; обман друзей и нейтралов мог когда-нибудь привести к нежелательным последствиям. И вскоре после назначения министром информации Брэнден Брекен, давний политический противник Далтона, развернул свою кампанию неджентльменских слухов, направленных на SOE и Далтона. Брекен стремился дискредитировать SOE, чтобы объединить «черную» пропаганду SOE с «белой» (в основном правдивой) пропагандой министерства информации. Это была просто обычная борьба за сферы влияния. Ходили самые невероятные слухи. В определенных кругах говорили, что SOE «кишит психами, коммунистами и гомосексуалистами». Т.Э. Лоуренс, шептали на Уайтхолле, одобрил бы этот «культ тесной дружбы с крестьянскими партизанами»^[690].

Генерал Окинлек и маршал авиации Портал пожаловались Черчиллю, что SOE, в отличие от разведки, «мошеннический, не несущий ответственности за свои действия, коррумпированный» отдел. Однако, каким бы неподобающим ни казался отдел таким благородным господам, как Окинлек и Портал, Черчилль был готов на все, если речь шла о кровавых убийцах-нацистах. Далтон разместил свой секретный отдел на Бейкер-стрит^[691].

Далтоновские саботажники, бойцы Сопротивления и члены их семей платили страшную цену, когда попадали в руки нацистов. На Уайтхолл ежедневно поступали сообщения о репрессиях нацистов против тех, кто бросил им вызов. Когда польские патриоты убили этнического немца, гестапо схватило сто шестьдесят заложников и семнадцать расстреляло. Наказание за пение польского государственного гимна — смерть. Наказанием для двух норвежских членов профсоюза, у которых хватило духа публично высказать мнение об условиях труда, стала смерть. Восемнадцать голландских бойцов Сопротивления пели свой государственный гимн, когда их вели на казнь. Чтобы дать понять голландцам, что они не забыты, британские бомбардировщики сбросили сотни фунтов чая в пакетиках с запиской: «Привет из Свободной Голландской Индии. Не падайте духом. Голландия возродится». С созданием SOE Черчилль придумал более действенный способ помочь голландцам — и всем европейцам, — чем сбрасывать пакетики с чаем. За четыре следующих года SOE забросил в Европу около пятисот агентов, в том числе шестьдесят женщин (тринадцать из которых были схвачены гестапо, подвергнуты пыткам и убиты). Если женщины могли заниматься шпионажем и при необходимости убивать, то Черчилль хотел, чтобы они там шпионили и убивали. Агенты SOE, отправленные с благословления Черчилля на оккупированные территории обучать местных жителей, устраивать массовые беспорядки, шпионить и убивать, говоря современным языком, увеличили боевые возможности. Британцам, конечно, ничего не было известно о деятельности SOE^[692].

Отношения Черчилля с британцами основывались на доверии; он просил их верить в него. В течение 1941 года он не мог много дать своим соотечественникам, разве что вдохновляющие речи, мрачные позы и знаменитый жест V — символ победы. «V кампания» началась в январе, когда Виктор де Лавеле, бельгийский беженец и руководитель бельгийского сектора Би-би-си, призвал бельгийцев, писавших на стенах и тротуарах «RAF» (Королевские военно-воздушные силы), писать букву V — в знак демонстративного неповиновения. Знак завоевал популярность. На французском языке он означал Victorie (победа); на фламандском (один из трех государственных языков Бельгии) — Vrijheid (свобода); на нидерландском — Vryheid (свобода); на сербском — Vitestvo (героизм); на чешском — Vitezstoi (победа). Но нацисты, с предсказуемым высокомерием и поразительной глупостью, тоже использовали этот символ. Берлинское радио поставило в заслугу Германии эту кампанию, отметив, что V появляется во всех европейских странах, куда пришли немцы. На самом деле, пытаясь подстроить V под себя, нацисты сами загнали себя в угол: немецким солдатам оставалось только улыбаться и отдавать честь, когда бельгийцы, голландцы или французы показывали этот жест. В июле «полковник Бриттон» (помощник редактора Дуглас Ритчи) передал по Би-би-си сообщение от Черчилля европейцам оккупированных стран: «Поднимайте два пальца в знак победы как члены огромной армии. Делайте это и в темное время суток, и днем». Всякий раз, когда Черчилль поднимал в знак победы два пальца, щелкали затворы фотоаппаратов. Он использовал этот жест до конца дней в тяжелые моменты для страны и лично для него^[693].

К досаде сотрудников, Черчилль, зажав сигару между указательным и средним пальцами, часто поднимал руку в победном жесте ладонью к лицу — британский вариант американского поднятого среднего пальца, — вместо того чтобы развернуть руку ладонью наружу. Но как бы он ни повернул руку в победном жесте, толпа выла от восторга, поскольку премьер-министр велел Гитлеру убираться прочь. Настолько сильной была связь, что, потеряй Черчилль голос, хватило бы двух его поднятых пальцев. Радиостанция Би-би-си стала начинать свои трансляции на оккупированную Европу и остальную часть мира первыми тактами Пятой симфонии Бетховена, поскольку первые четыре ноты соответствуют в азбуке Морзе букве V — точка, точка, точка, тире. Полковник Бриттон призвал жителей оккупированной Европы выстукивать знак на бокалах и кофейных чашках, каждый раз, когда в помещение входят немцы. Немцы не могли предпринимать никаких ответных действий, поскольку утверждали, что сами развернули эту кампанию^[694].

Совершая поездку по Америке в 1940 году, Дафф Купер обнаружил, что большинство американцев, с которыми он встречался, имеют ошибочное представление о Великобритании. Американцы считали, что доминионы по-прежнему остаются колониями Великобритании, примерно как тринадцать колоний^[695].

Практически каждый встреченный Купером американец считал, что в войне между индуистами и мусульманами виноват Лондон и что британцы должны уйти из Индии. Купер пришел к мнению, что Великобритания проигрывает не только войну в Европе, но и пропагандистскую войну в Америке. Черчилль думал, что знает американцев. Он написал много газетных очерков, сборник эссе и три крупных произведения — биографию своего предка герцога Мальборо, историю Первой мировой войны и невероятно захватывающую книгу о своей юности My Early Life («Мои ранние годы»). В 1939 году он издал сборник эссе Step by Step («Шаг за шагом»), в котором объяснил, как в течение 1930-х годов Европа пришла к войне. Но большинство американцев не читали книг иностранных политиков, чтобы составить свое мнение или согласиться с мнением автора. В конце 1920-х, приезжая в Америку с лекциями, Черчилль собирал трех-пятитысячную аудиторию, значительное количество, особенно в то время, когда большинство американцев мало интересовали события, происходящие за океаном (впрочем, Черчилль тоже в то время не ставил задачу предупреждать человечество об опасности тоталитаризма; он хотел продать свои книги и статьи)^[696].

Американская пресса в течение двух десятилетий отмечала стиль Черчилля, остроумие и литературные способности, а в апреле 1923 года его портрет появился на обложке журнала Time. В конце 1930-х Черчилля, изгоя в своей партии, много слушали в Америке, и часто его слова оказывались пророческими. В 1938 году в статье в Saturday Evening Post он призывал к созданию Соединенных Штатов Европы. И конечно, он предсказал ужасы, которые ждут Европу. Однако вплоть до декабря 1941 года большинство американцев, согласно опросам общественного мнения, проводимым Институтом Гэллапа, не интересовались ни событиями, происходившими в дальних странах, ни предсказаниями Уинстона Черчилля относительно наступления нового Средневековья. В 1941 году Чарльз Линдберг выступал на стадионах, куда стекались сотни тысяч людей, чтобы послушать его изоляционистские речи, и всегда начинали свистеть, когда Линди (так друзья называли Линдберга) упоминал имя Черчилля. Американцы поняли простую истину: если Америка вступит в войну, их сыновья будут воевать и десятки тысяч погибнут.

Черчилль, может, и был наполовину американцем, но он был настоящим англичанином, к тому же английским аристократом. Одеваться ему помогали слуги. Он носил массивные карманные часы Breguet^[697] — называл их «луковицей» — на тяжелой золотой цепочке, тянувшейся по жилету, что придавало ему вид папаши Уорбакса^[698], и это в то время, когда большинство американцев не могли позволить себе ни жилет, ни золотые часы, ни золотую цепь для часов.

Черчилль нуждался в поддержке рабочего класса Америки, но его слабым местом было его прошлое. До 1940 года американцы видели в Черчилле не блестящего политика, а человека, от которого можно ожидать чего угодно, импульсивного, остроумного, иногда точного в предсказаниях, но в конечном счете ненадежного. «Большая часть ранней его карьеры напоминала игру «Змеи и лестницы», — вспоминал А.Дж. П. Тейлор, — и в тех случаях, когда он поднимался по лестнице, он, казалось, находил повод ползти вниз». Он вдохновлял Великобританию с тех пор, как стал премьер-министром, но Великобритания по-прежнему балансировала на краю пропасти. Учитывая его неоднозначное прошлое, он мог оказаться человеком, от толчка которого она свалится в пропасть^[699].

Журнал Time в первом январском номере за 1941 год назвал Черчилля, ранее считавшегося ненадежным, «Человеком года» за 1940 год. Черчилль, объявили редакторы, обладает, как Ленин и Гитлер, ораторским талантом. С помощью слова эти три гиганта изменили ход истории, двое в плохую сторону, а один, Черчилль, в хорошую, и он одержал победу в этой борьбе: «Он [Черчилль] дал соотечественникам то, что обещал: кровь, тяжелый труд, пот, слезы и еще одно — невероятное мужество». Некоторые читатели написали письма, в которых выразили удивление. Черчилль — человек года? Почему не Гитлер? Гитлер мог претендовать на звание «Человек года» не из-за чудовищности преступлений, совершаемых им с 1939 года, а потому, что Гитлер, по мнению многих американцев, восстановил Германию. Рейхсфюрер построил сеть автобанов, которую американцы взяли за образец при строительстве сети автотрасс в Америке. Теперь он весьма энергично разрушал старый порядок. Автор письма из Нью-Джерси написал: «Если Англия победит… мир утратит возможность, чтобы им управлял самый умный человек со времен Моисея». Хотя сравнение Гитлера с библейским пророком, освободившим евреев от тирании, сейчас звучит как жуткая ирония, многие американцы не считали Гитлера — и всю Германию — врагом. И они задавались вопросом, заслуживают ли Великобритания и Черчилль их помощи и не находятся ли они на грани поражения, когда любая помощь придет слишком поздно^[700].

Для того чтобы получить ответы на эти вопросы, Рузвельт отправил в Лондон Гарри Гопкинса. Он прибыл в Лондон 9 января в сопровождении Брэндена Брекена, который встретил его в городе Пул, расположенном на южном побережье Англии. Гопкинс зашел в свое посольство, расположенное на площади Гросвенор (Grosvenor Square), чтобы узнать последние новости, а затем пошел в Claridge’s. Черчилль отправил Брекена встречать Гопкинса по вполне понятным причинам. Брекен был другом Черчилля и посредником на протяжении почти двух десятилетий. Он, как и Черчилль, был оптимистом, но без перепадов настроения и депрессий. Когда Старик впадал в хандру, Брекен мог вытащить друга из этого состояния. К тому же он был министром информации и обладал самым широким спектром знаний. Если Брекен присутствовал на совещании, написал Колвилл, то «не было необходимости в справочной литературе». Через несколько часов после прибытия Гопкинса Брекен назвал Гопкинса «самым важным гостем, когда-либо посещавшим остров». Чрезмерная оценка значимости Гопкинса, учитывая свойственную Брекену восторженность, кажется предсказуемой, однако к его мнению прислушались, и в первую очередь Черчилль^[701]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

607

C&R-TCC, 1:120; John Colville, The Fringes of Power: 10 Downing Street Diaries 1939–1955 (New York, 1985), 326—27.

608

WSC 3, 540; Noel Annan, «How Wrong Was Churchill?» New York Review of Books, 4/8/93.

609

William K. Klingaman, 1941: Our Lives in a World on the Edge (New York, 1989), 24, 92–93; ChP 20/36; ChP 20/21.

610

Klingaman, 1941, 24–25; ChP 20/36; ChP 20/21.

611

Colville, Fringes, 145.

612

Из поэмы «Литтл Гиддинг», написанной Элиотом в 1942 году. Литтл Гиддинг — небольшая англиканская община, основанная Николасом Ферраром в 1625 году в графстве Хантингдоншир. Оплот англиканства и роялизма во время гражданской войны 1641–1649 годов, общину трижды посещал король Карл I. Деревню, появившуюся на ее месте, в 1936 году посетил поэт.

613

C&R-TCC, 1:121—22; Colville, Fringes, 327.

614

John Colville, The Churchillians (London, 1981), 162; Colville, Fringes, 653; Anthony Eden, Earl of Avon, The Reckoning: The Memoirs of Anthony Eden (New York, 1965), 168, 215.

615

Lewis Broad, Anthony Eden, The Chronicle of a Career (New York, 1955), 4–8; Eden, The Reckoning, 435; W&C-TPL, 408.

616

Martin Gilbert, Churchill’s War Leadership (New York, 2004), 72; Mark Mayo Boatner, The Biographical Dictionary of World War II (New York, 1999), 18–19, 372—73; Colville, Churchillians, 156—57.

617

ChP 2/416; Colville, Fringes, 326; Boatner, Biographical Dictionary, 380.

618

Klingaman, 1941, 90–91.

619

Klingaman, 1941, 92; WM/Malcolm Muggeridge, 11/25/80.

620

Dwight D. Eisenhower, Crusade in Europe (New York, 1948), 9; Carlos D’Este, Patton: A Genius for War (New York, 1995), 390—91.

621

Klingaman, 1941, 43.

622

Charles de Gaulle, The Complete War Memoirs of Charles de Gaulle (New York, 1964), 84.

623

Klingaman, 1941, 44.

624

Klingaman, 1941, 48; Brian Gardner, Churchill in Power: As Seen by His Contemporaries (Boston, 1970), 96; Charles Eade, ed., Churchill by His Contemporaries (New York, 1954), 140; William L. Shirer, Berlin Diary (The Journal of a Foreign Correspondent 1934–1941) (New York, 1941), 481.

625

George F. Kennan, Memoirs: 1925–1950 (New York, 1967), 130; Klingaman, 1941, 18; Shirer, Berlin Diary, 448—49, 459.

626

C&R-TCC, 1:147; CAB 65/18 (to Halifax).

627

Mollie Panter-Downes, London War Notes, 1939–1945 (London, 1972), 122 — 23,139—40; Klingaman, 1941, 14.

628

Klingaman, 1941, 89–90.

629

Klingaman, 1941, 89–90.

630

Среди тех, кто выбрал это имя, была молодая пара из Ливерпуля, Альфред и Джулия Леннон, которые назвали своего сына, родившегося 9 октября 1940 года во время налета немецкой авиации на Ливерпуль, Джон Уинстон Леннон. (Примеч. авт.)

631

Медаль Георга — гражданская награда второго уровня в Великобритании и Британском Содружестве. Учреждена 24 сентября 1940 года королем Георгом VI во время «лондонского блица».

632

Klingaman, 1941, 90; GILBERT 6, 895; ChP 20/36.

633

TWY, 136—37.

634

Leonard Mosley, Battle of Britain (New York, 1980), 136—37.

635

TWY, 136—37; ChP 20/36.

636

WSC 3, 4.

637

WSC 3, 4.

638

William L. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York, 1960), 813, 816.

639

WM/Jock Colville, 10/14/80; Cv/3, 39, 973.

640

Colville, Fringes, 419.

641

Cv/3, 43.

642

Cv/3, 44; Eden, The Reckoning, 270—72.

643

Kennan, Memoirs; Cv/3, 44.

644

Cv/3, 165.

645

Cv/3, 430; Colville, Fringes, 209 (Operation Razzle).

646

Cv/3, 173.

647

Cv/3, 165.

648

Margery Allingham, The Oaken Heart (London, 1991), 169—89.

649

ChP 20/36; WM/Lord Butler, 1980; WM/Viscount Antony Head, 1980.

650

Eden, The Reckoning, 203—4.

651

C&R-TCC, 1:115.

652

Выбрать «Великий союз» в качестве названия третьего тома военных воспоминаний очень по-черчиллевски: он выражает благодарность американцам за помощь в военное время и одновременно проводит сравнение между своим руководством войной и своего знаменитого предка, Джона Черчилля, 1-го герцога Мальборо, чей «Великий союз» разбил франко-баварскую армию при Бленгейме в 1704 году во время Войны за испанское наследство. (Примеч. авт.)

653

Robert E. Sherwood, Roosevelt and Hopkins: An Intimate History (New York, 1948), 1, 14, 15, 234.

654

Waggon Hill — бурское правописание. (Примеч. авт.)

655

Arthur Conan Doyle, The Great Boer War (Charlestown, SC, 2006); Colville, Fringes, 330; Cv/3, 29.

656

Сражение при Энтитеме — сражение в ходе Гражданской войны в США 17 сентября 1862 года между федеральной армией (командующий Джордж Макклеллан) и армией конфедерации (командующий Роберт Ли). Самое кровопролитное однодневное сражение в американской истории.

Сражение при Колд-Харборе — одно из последних сражений Гражданской войны в Америке 31 мая — 12 июня 1864 года между федеральной армией Улисса Гранта и армией конфедерации под командованием генерала Ли. Вошло в историю как одно из самых кровавых сражений той войны.

Балаклавское сражение — 13 октября 1854 года. Одно из сражений Крымской войны 1853–1856 годов между союзными силами Великобритании, Франции и Турции с одной стороны и русскими войсками — с другой.

657

Franklin D. Roosevelt Presidential Library and Museum, 1/6/41.

658

H.L. Mencken, The American Language, Supplement Two (New York, 1962), 784—85 (derivation of «Jeep»).

659

Бота Луис — бурский военный и политический деятель; Коллинз Майкл — ирландский революционер, политический и военный деятель; Ганди Махатма — один из руководителей и идеологов движения за независимость Индии от Великобритании.

660

WSCHCS, 6328.

661

WSCHCS, 6328; Times, 1/10/41; David Dilks, ed., The Diaries of Sir Alexander Cadogan, 1938–1945 (New York, 1972), 342; Cv/2, 1268.

662

Colville, Fringes, 332.

663

John Rupert Colville, Footprints in Time (London, 1976), 153.

664

James Conant, My Several Lives: Memoirs of a Social Inventor (Boston, 1970), 229—31.

665

Conant, My Several Lives, 231.

666

WM/Sir Robert Boothby, 10/16/80 («cool and yella»).

667

TWY, 114; WSCHCS, 6529.

668

TWY, 136—37; Mosley, Battle of Britain; Cv/3, 825; Cv/2, 1314.

669

WSCHCC, 6451.

670

Shirer, Rise and Fall, 779; Cv/2, 1243.

671

Eade, Churchill, 141.

672

Colville, Fringes, 305.

673

Walter H. Thompson, Assignment: Churchill (New York, 1953), 220; WSC 3, 5; Colville, Fringes, 341.

674

В английской системе мер веса 1 унция = 28,349 г. (Примеч. ред.)

675

Walter H. Thompson, Assignment: Churchill (New York, 1953), 220; WSC 3, 5; Colville, Fringes, 341.

676

WSC 3, 38.

677

Panter-Downes, War Notes, 134.

678

С 1933 года министерство внутренних дел Великобритании предоставило иммиграционный статус 200 тысячам евреев из Европы, в то время как США приняли 160 тысяч евреев. См. Clarke P. The Last Thousand Days of the British Empire. New York: Bloomsbury Press, 2008. P. 409. (Примеч. авт.)

679

Klingaman, 1941, 88.

680

В имении Геринга Каринхолл нашлось место не только «трофейным» произведениям искусства со всей Европы, но и любимым игрушкам рейхсмаршалла, макетам железных дорог. Первый макет был устроен на чердаке между 1933 и 1938 годами. Однако движущимися составами дело не ограничилось. Геринг и тут задействовал авиацию. К потолочным балкам крепились самолеты, которые могли сбрасывать деревянные бомбы на проходящие внизу составы.

Управление ими осуществлялось с общего пульта, бомбы крепились посредством электромагнитов. Но, главное, был смоделирован горный ландшафт вокруг стенда, откуда поезда обстреливала игрушечная артиллерия.

681

Klingaman, 1941, 127; Time, 3/14/41, 25; WSC 3, 112, 122.

682

Colville, Fringes, 358.

683

Roger Chesneau, Conway’s All the World’s Fighting Ships, 1922–1946 (London, 1980), 244; WSC 3, 122.

684

Laurence Thompson, 1940 (New York, 1966), 234—35; Ian Kershaw, Hitler: 1936–1945 Nemesis (New York, 2000), 334; WSC 3, 12–13.

685

Shirer, Rise and Fall, 806; Kershaw, Hitler, 342—44; Adolf Hitler, Mein Kampf, edited by John Chamberlain et al. (New York, 1939), 959—61.

686

Shirer, Berlin Diary, 459—65.

687

Colville, Fringes, 148—49.

688

Ben Pimlott, Hugh Dalton (London, 1985), 296.

689

Colville, Fringes, 196; Hugh Dalton, Memoirs 1931–1945: The Fateful Years (London, 1957), 365—67.

690

Pimlott, Hugh Dalton, 301.

691

Pimlott, Hugh Dalton, 312.

692

Martin Gilbert, The Second World War: A Complete History (London, 1989), 161.

693

Klingaman, 1941, 47; NYT, 7/21/41.

694

Colville, Fringes, 441.

695

Тринадцать колоний — это британские колонии в Северной Америке, которые в 1776 году подписали Декларацию независимости и официально объявили о непризнании власти Великобритании, что привело к созданию Соединенных Штатов Америки и Войне за независимость США.

696

Duff Cooper, Old Men Forget (London, 1954), 270—71.

697

Среди известных исторических личностей, носивших часы Breguet, были Вашингтон, Веллингтон, Наполеон, Мария-Антуанетта. (Примеч. авт.)

698

Папаша Уорбакс — персонаж комикса Гарольда Грея Little Orphan Annie («Маленькая сиротка Энни»).

699

WM/A.J.P. Taylor, 1980.

700

Gardner, Churchill in Power, 108; Time, 1/6/41.

701

Colville, Fringes, 331—33.