Мой друг Роллинзон

Уильям Кьюл, 1913

Драматическая, психологически напряженная повесть о дружбе двух юношей, едва не прервавшейся из-за чрезмерного самолюбия, предубеждений и череды недоразумений, принадлежит перу известного английского писателя Уильяма Эдуарда Кьюла (1870–1944). Действие происходит в привилегированной английской закрытой школе. Читатель узнает живые подробности о ее обычаях и царивших в ней нравах, окунется в атмосферу непростых отношений ее учеников – молодых джентльменов – и их наставников. Для среднего и старшего школьного возраста.

Глава VI

Наказаны

В течение нескольких часов вся эта история из пустяка разрослась в очень серьезное дело. В первую минуту вывешенный на доске листок бумаги казался простой шуткой с небольшим оттенком мести, почти тем же казался он и тогда, когда на сцену выступил Хьюветт. Но когда всю школу созвали для допроса, дело было уже значительно серьезнее, а когда допрос закончился, оно превратилось в вопрос высшей степени важности.

Все знали, конечно, что остановиться на этом оно не могло. Очевидно, директор сделает следующий шаг, и всех очень волновал вопрос, что именно он предпримет. Общее мнение склонялось к тому, что он будет призывать к себе поочередно всех учеников пятого и шестого классов и допрашивать их наедине. Большинству мальчиков очень хотелось, чтобы так и было, только двое из нас, кажется, не желали этого.

Вам, наверное, легко себе представить, как чувствовал себя я. Мне казалось, что за эти часы все вокруг меня пошло вверх дном. Мне никогда и в голову не приходило, что Роллинзон может быть таким, да и теперь я с трудом верил этому. Прежде всего надо было узнать, что он сказал Плэйну, — только таким способом и можно было хоть как-то разобраться в этом деле.

Плэйн принял меня не особенно разговорчиво, было видно, что ему уже очень надоела эта история.

— Я послал к вам Роллинзона, — начал я. — Нельзя ли мне узнать, что он сказал вам?

— У меня нет оснований скрывать это от вас, — ответил Плэйн. — Он просто отказался говорить об этом. Но почему вы сами не спросили его?

При этом он пристально посмотрел на меня.

— Мне не хотелось его спрашивать, — сказал я. — Так что, он не сознался?

— Нет. Потому-то директор и созвал всю школу. Лучше было бы ему сознаться, то есть я хочу сказать, виновному лучше было бы сознаться. Неизвестно, чем теперь кончится дело. А вы сами ничего не можете сказать по этому поводу?

— Нет, — тихо ответил я.

Несколько минут прошло в молчании.

— Идите пить чай, а потом приходите на крикет, — сказал Плэйн, очевидно утомленный этим разговором, и я ушел.

Ни за чаем, ни после чая я не говорил с Роллинзоном. Отношения между нами становились все хуже и хуже. Его честь была поставлена на карту, и он все-таки отказался сознаться. Несомненно, тут кроется какая-то причина, что-нибудь такое, что сразу объяснит дело, когда он заговорит. Но пока он не хочет говорить, он не должен рассчитывать на то, что я буду относиться к нему по-прежнему. И я ждал, что будет. Он тоже молчал и, казалось, избегал малейшего повода к разговору.

После чая мы отправились на крикет. Переодеваясь у себя в спальне, я слышал, как Плэйн нетерпеливо стучал в двери, недовольный тем, что все так медлят, когда же я сбежал вниз — вслед за Роллинзоном, — Плэйн куда-то исчез. Оказалось, за ним только что прислал директор. Подождав его несколько минут, мы начали играть без него.

Помню, что игра в тот вечер не представляла большого интереса, и мы скоро ее закончили. Помню также, что я бросал мяч Веббу, а Эндрюс стоял рядом со мной. Вебб спокойно возвратил мне мяч, и я поймал его почти у себя под ногами. В эту самую минуту я увидел, что кто-то из товарищей бежит к нам от ворот школы.

Но это не был Плэйн, которого мы все время ждали. Это был Комлей, а так как Комлей никогда не играл в крикет, то было очень странно, почему он бежал сюда. Я что-то сказал по этому поводу, Эндрюс тоже обернулся и стал смотреть на него. Тут, считая себя уже достаточно близко, Комлей что-то прокричал нам.

— Что он сказал? — спросил Эндрюс.

— Не понял, — ответил я.

Комлей снова что-то крикнул и бросился бежать вприпрыжку. На этот раз мы расслышали:

— Конец крикету! — кричал он.

Никто не ответил ему, так как никто не понял, что он хочет сказать. Мы дождались, пока он подойдет ближе. Он, не переводя духа от нетерпения, повторил:

— Конец крикету! — и добавил что-то, чего мы не могли разобрать.

— Что за вздор ты мелешь? — сердито спросил Эндрюс. — Говори толком!

— Это вовсе не вздор, — возразил Комлей. — Я говорю, что конец крикету, и так оно и есть. Пятому и шестому классам запрещено выходить из школы!

— Что такое? — воскликнули мы все сразу.

— Ученикам пятого и шестого классов запрещено выходить из школы. В главном коридоре вывешено объявление.

Новость эта поразила нас как удар грома, так что мы даже не сразу поверили ей. Кроме того, было не особенно приятно узнать ее от Комлея. Я уже говорил раньше, что он был суетливый малый и нисколько не беспокоился о том, какую он приносит весть, хорошую или плохую, — ему важно было принести новость.

— Это все точно, — продолжал он. — Его вывесили сразу же, как вы ушли. Можете собирать ваши палки и идти домой.

Теперь мы начинали понимать, в чем дело. Как разъяренный тигр, Эндрюс набросился на Комлея.

— Ты, кажется, очень рад этому! — воскликнул он. — Тебе-то что?

— Рад? Нет, мне очень… Мне ужасно жаль, — пробормотал Комлей. — Я думал только, что надо же сказать вам, вот и все.

— Молчи лучше! — закричал на него Эндрюс. — А то уж будешь ты у меня помнить…

Затем он обратился к нам:

— Что ж, — спокойно произнес он, — давайте собирать палки.

Кое-кто выразил желание доиграть до конца, но остальные их не поддержали. Все были слишком взволнованы, чтобы в эту минуту беспокоиться о таких пустяках. Собрав палки и мячи в сумку и поручив Виллису отнести их в беседку, мы отправились назад в школу.

Мы все отлично поняли, чем вызван запрет, но никто не говорил об этом. Может быть, оттого, что тут были мы с Роллинзоном, и это не позволяло товарищам открыто высказывать свои мнения. А может быть, оттого, что они еще не успели составить твердого мнения об этом, — только во время нашего грустного возвращения в школу разговоров было мало.

По мере приближения к школе наше настроение становилось все грустнее и грустнее. Оказалось, что и другие, кроме Комлея, отправились к нам с известием о вывешенном директором объявлении. Комлей только опередил их всех, теперь же мы постепенно встречали их по дороге и от каждого слышали одно и то же:

— Знаете, господа, конец вашему крикету. Пятый и шестой классы наказаны!

И с каждой встречей лица окружавших меня товарищей становились все мрачнее и мрачнее, а я (вероятно, и Роллинзон точно так же) чувствовал себя все более и более неловко.

Мы направились прямо в коридор, к доске. Около нее стояло несколько малышей, которые при нашем появлении рассыпались в стороны. На том же самом месте, где утром висел зло счастный рисунок, мы увидели теперь другой лист бумаги со следующими словами:

Тут не могло быть никаких сомнений, а между тем мы все стояли молчаливой толпой и смотрели — так же точно, как утром смотрели на другой листок на этой же доске. И все отлично понимали, что последнее было результатом первого. Так вот зачем директор потребовал Плэйна и почему Плэйн не смог присоединиться к нашей игре.

Первым заговорил Хэнкок. Он обычно говорит первым, и почти всегда его замечания всех раздражают.

— Ну, — сказал он, — это довольно скверно.

«Довольно скверно» было слишком слабое выражение.

— А не отправиться ли нам к директору? — спросил Вебб. — Давайте выберем депутатов.

— Я предлагаю созвать общую сходку! — воскликнул еще кто-то. — Желал бы я знать, кто согласится на такое положение вещей?

Это было прекрасно, но все чувствовали, что как бы то ни было, а придется смириться, — мы хорошо знали Крокфорда: не такой это был человек, чтобы сегодня отдавать приказание, а назавтра без должного основания отменять его.

— Во всяком случае, — сказал Гибсон, — крикет можно считать закрытым на все лето.

— И купание тоже, — отозвался Эндрюс.

— И все остальное также, — добавил Дин.

Действительно, так и следовало считать. Все наши забавы на воздухе прекращались, оба старших класса должны были сидеть в школе, причем без всяких рассуждений. Некоторых это просто выводило из себя.

Предстояло еще объяснение с шестиклассниками, для которых эта история была особенно болезненна. Эндрюс и Грин, резко отвернувшись от доски, ушли в ком нату Плэйна. Филдинг, Вебб и еще несколько человек последовали за ними, группа у доски разбилась. Я пере оделся, прошел прямо в свою классную комнату и уселся за книги.

Через несколько минут ко мне присоединился Роллинзон. Я не взглянул на него, когда он вошел. Он молча сел на свое место по другую сторону стола. Однако, открыв перед собой книгу и взяв в руку перо, он и не думал приниматься за перевод. Мне пришло в голову, что он хочет что-то сказать мне. Наконец-то!

Я поднял на него глаза и увидел, что он глядит на меня. Когда наши взоры встретились, он сказал:

— Чересчур жестоко они решили, не правда ли?

— Что? — коротко спросил я.

Мне показалось, что он слишком хладнокровно говорит об этом.

— Я говорю о запрещении директора. Вернее всего, это выдумка Хьюветта.

— Вероятно, так, — ответил я все тем же тоном.

Почувствовал ли он мою холодность или, может быть, просто раздумал говорить со мной дальше, но только он вернулся к своему делу и старательно занялся переводом. Приблизительно через полчаса после этого к нам вошли Плэйн и Филдинг. Они пришли вместе, и я сразу догадался, что шестиклассники переговорили между собой и что Плэйн с Филдингом принесли результат этих переговоров. Плэйн был вежлив, насколько это было возможно в данных обстоятельствах, но было видно, что он очень расстроен.

— Мы только на минутку, — сказал он, войдя в комнату. — Нам нужно сказать вам несколько слов, господа, по поводу истории с рисунком.

— Отлично, — ответил я, не глядя на Роллинзона. — Мы к вашим услугам.

Тут Плэйн пристально посмотрел на меня.

— Вы помните, что говорили мне сегодня утром, Браун, — сказал он. — Я хотел бы узнать, не можете ли вы что-нибудь добавить к сказанному, ведь вы видите, что пятый и шестой классы наказаны чересчур жестоко.

Это была манера Плэйна — прямо и ясно, без всяких лишних слов. Я немного рассердился сначала, но тут же согласился, что он не мог действовать иначе. Только это ему и оставалось.

— Нет, — спокойно ответил я. — Мне нечего больше добавить.

Этого было достаточно для Плэйна, и он обратился к Роллинзону.

— Роллинзон, — сказал Плэйн точно таким же тоном, — сегодня утром вы мне сообщили, что ничего не можете сказать об этом рисунке. Не скажете ли вы что-нибудь теперь — когда из-за этого приходится страдать нам всем?

Я понимал, что Роллинзону представляется последний удобный случай. В то же время я не мог рассчитывать, что он захочет сознаться Плэйну — ведь он отказался сознаться директору и даже мне не обмолвился ни словом. И я нисколько не удивился его ответу:

— Нет, мне нечего вам сказать.

Они глядели прямо в глаза друг другу. Роллинзон, немного покраснев, смотрел грустно, Плэйн — еще более пронизывающим взором, чем вначале. А когда Плэйн так смотрел в глаза, то бывало нелегко выдержать его взгляд.

— Это ваше последнее слово? — спросил он.

— Да, — твердо ответил Роллинзон.

Тогда Плэйн обратился к нам обоим вместе, хотя я чувствовал, что он больше имеет в виду Роллинзона.

Конец ознакомительного фрагмента.