25 удивительных браков. Истории из жизни известных христиан

Уильям Дж. Петерсен, 1997

Читая эту книгу, вы, возможно, многое узнаете об истории церкви. И все же церковная история в этой книге не главное. Книга эта о супружеских отношениях. Вам, вероятно, браки этих духовных вождей представлялись идеальными, но вы обнаружите, что на самом деле они слагались из такой же повседневности, какая лежит в основе и всех прочих браков, что их семейные проблемы в точности таковы, как те, с которыми приходится сталкиваться и вам самим, а у многих из них были отнюдь не столь счастливые семьи, как ваша… В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Любовь и неограненные алмазы

В мюзикле «Моя прекрасная леди» профессор Генри Хиггинс утверждает, что может из любой уличной девчонки сделать настоящую леди. Затем он встречает продавщицу цветов по имени Элиза Дулиттл. Мисс Дулиттл становится для профессора «Иггинса» — как она его называет — весьма нелегким испытанием. Но, конечно же, мюзикл стал так популярен именно потому, что профессор успешно справляется со своей задачей. И потому, что он (к своему прискорбию и изумлению) в Элизу без памяти влюбляется.

Несомненно, Элиза Дулиттл была алмазом, требовавшим огранки.

Многие браки выросли из желания юноши или девушки произвести такое же чудесное превращение в человеке, которого они полюбили. И обычно им это не удавалось.

Огранка алмазов ради получения великолепных бриллиантов — занятие рискованное. Особенно в браке.

Порой само отсутствие такой огранки и есть именно то, что привлекает в человеке. «Огранив», человека лишают самых обаятельных его черт. И любовь уходит. Иногда полировка или, что чаще случается, грубая сточка острых углов и вовсе разрушает взаимоотношения.

Но иногда, и в особенности если полирование происходит подспудно и ненавязчиво, результат получается замечательный. Прямо как в этом бродвейском мюзикле.

Описанные в этом разделе истории трех браков — хрестоматийные примеры полировки необработанных алмазов. На страницах этой книги вы найдете и другие похожие случаи. Мартин Лютер во многом был грубым камнем, но со временем Кати выровняла его. Билли Санди и Билли Грэм — оба женились на девушках из гораздо более утонченной среды, чем та, из которой вышли сами. И это пошло им на пользу.

Но все же три главных действующих лица именно этого раздела заслуживают особого внимания. Это Джон Ньютон, вечно сквернословящий моряк; Дуайт Мооди, малообразованный сын каменщика-пьяницы; и Чарлз Сперджен, неотесанный деревенский парень, не умевший даже одеться как следует.

Читая эти главы, задумайтесь над тем, почему браки этих людей оказались счастливыми. Почему этих мужчин не возмущало то обстоятельство, что жены их были гораздо утонченнее и образованнее их самих. Однажды Д. Л. Мооди сказал: «Я никогда не устану удивляться тому, что сумел завоевать любовь женщины, превосходящей меня во всем, женщины с совершенно другим темпераментом и происхождением». Эмма Мооди, подобно Генри Хиггинсу, полюбила алмаз, требовавший огранки. И добилась успеха.

1. Мой рассудительный советник

Джон и Полли Ньютон

Можно ли предположить, чтобы работорговец был идеальным мужем?

Он не является домой месяцами, а иногда и годами. Он обращается с рабами, как с животными. Единственное, что его интересует — это останется ли большинство из них в живых во время переправки через Атлантику.

Другое дело священник, особенно добросердечный священник, который дает добрые советы и пишет трогательные гимны, такие, как «Удивительная милость Бога».

Полли была замужем как за работорговцем, так и за священником, и оба они были Джоном Ньютоном. Некогда неразборчивый в связях, вечно сквернословящий неверующий моряк, Джон стал чутким пастором, очень любившим писать письма, и близким другом одного из самых известных поэтов Англии.

История брака Джона и Полли — одна из самых нежных историй любви. Но также и одна из самых неожиданных: ведь они были такими разными.

Внешне Джон казался мирским человеком, повидавшим в этой жизни все, но в присутствии представительниц аристократических кругов он терялся. Полли, напротив, чувствовала себя с ними совершенно естественно. В отличие от Джона, она всегда точно знала, что и когда именно нужно сказать.

Внешне Полли казалась спокойной, хладнокровной и собранной, однако внутренне она была робкой и не очень уверенной в себе.

Он очень любил ее, и их брак был счастливым.

Голливуд пока не открыл для себя историю жизни Джона Ньютона. Но это великая история любви, полная изумительных поворотов и неожиданностей, а также удивительной милости Бога.

* * *

Джону было семнадцать, и он мечтал о блестящем будущем. Отец его был капитаном. Он продумал всю дальнейшую жизнь Джона, и если бы тот следовал планам отца, то к тридцати неизбежно превратился бы в состоятельного человека, а к сорока стал членом парламента.

Джон не возражал.

План был таков. Предполагалось, что Джон отправится из Англии на Ямайку и устроится работать на плантации надсмотрщиком. Через несколько лет он заработал бы на приобретение собственной плантации. Впоследствии можно было бы вернуться в Англию, купить поместье и войти в парламент.

Все выглядело просто.

Однако всего за несколько дней до отплытия Джон неожиданно получил письмо от одной из подруг его матери. Поскольку мать умерла за десять лет до того, а подруга эта никогда ранее не присылала писем, — событие было явно неординарным.

В своем письме Элизабет Кэтлетт приглашала Джона в гости, если он когда-либо окажется неподалеку от той местности, где они жили. Но поскольку семья Кэтлетт жила в Эссексе, а Джон собирался отбыть в противоположном направлении — на Ливерпуль, а затем на Ямайку, маловероятным казалось, что он воспользуется приглашением миссис Кэтлетт, даже если бы ему и захотелось этого. Ему и не хотелось. Поездка на Ямайку привлекала его гораздо больше, чем визит к старой подруге матери.

Но вот отец попросил его съездить по одному поручению. По странному совпадению, Джон оказался в полумиле от дома семьи Кэтлетт и решил ненадолго к ним заглянуть. В семье Кэтлетт было шестеро детей, начиная с тринадцатилетней Мэри (которую все называли Полли) и кончая младенцем в колыбели. Джон сразу почувствовал себя как дома. Семейство было очаровательным. И Полли показалась ему самой очаровательной изо всех.

Она выглядела старше своих тринадцати, может быть, потому, что была старшей среди детей и нередко занималась домашним хозяйством. Ее отличала то ли застенчивость, то ли сдержанность — Джону трудно было решить что именно, — но она, несомненно, была уже леди. Ее нельзя было назвать красавицей, но когда она улыбалась — а это случалось довольно часто, — ямочки на ее щеках были на удивление привлекательными.

Джон влюбился без памяти. Прежде с ним ничего подобного не случалось. Он едва понимал, что с ним происходит. В ее присутствии Джон терял дар речи. Невероятно, чтобы тринадцатилетняя девочка могла так ошеломить юношу семнадцати лет, собиравшегося сколотить состояние на другом краю света.

В доме Кэтлеттов он так и не сказал, что готовится отплыть на Ямайку. Они же предложили ему погостить еще несколько дней. Находясь в состоянии почти гипнотическом, Джон с радостью согласился.

Девять лет спустя в письме к Полли он вспоминал эту первую их встречу: «Сперва я не понял, что меня так окрылило. Я мучился, когда тебя не было рядом. А в твоем присутствии едва решался поднять глаза. Когда я пытался говорить, меня охватывала дрожь, и я совершенно терялся. Любовь оглушила меня. Мысль об отъезде казалась невыносимой».

Домой Джон отправился лишь спустя три недели. Его отец и мачеха очень волновались: Джон не сообщил им ни о том, где находится, ни о причине своей задержки. Да и сам он вряд ли знал, почему так поступил.

Корабль на Ямайку давно отплыл, и отец Джона был в сильном гневе. Он и представить себе не мог, до чего безответственным может быть его сын, который будто и не собирался думать о будущем, увязнув в нелепом щенячьем романе. А Джон не мог забыть Полли. Он писал ей: «После того как я впервые увидел и полюбил тебя, ты три месяца снилась мне каждую ночь».

Когда Джон в первый раз встретил Полли, мало что в его жизни предвещало их будущую совместную жизнь. К тому времени он уже испытал гораздо большее, чем большинство семнадцатилетних парней.

Джон, единственный ребенок капитана Джона Ньютона и Элизабет Ньютон, родился в 1725 году. Капитан Ньютон был моряком старой школы. Его уважали в своем кругу и боялись в кругу его подчиненных, к которому относились и его жена с сыном. Ему нравился стиль жизни морского волка, и он всецело отдавался этой роли. Временами его солидность переходила в напыщенность, поскольку ему казалось, что морской волк должен быть слегка чванлив и развязан. Он не проявлял и намека на эмоции — ни на борту судна, ни в семье. Безусловно, капитан Ньютон любил и жену, и сына, хотя совершенно явно не хотел, чтобы они знали об этом.

Он чувствовал себя несколько виноватым в связи со своими длительными поездками, в особенности из-за плохого здоровья жены. Из года в год капитан Джон Ньютон вместе с грузом специй и шелков привозил из путешествий также и безделушки для семьи. Хотя религиозные убеждения и не были ему свойственны, он все же был человеком, имевшим твердые принципы. Элизабет была набожной, ласковой и неглупой женщиной. Друзья отзывались о ней как о «благочестивой, сведущей христианке». Но она была больна туберкулезом и большую часть дня проводила на кушетке, кашляя в испанскую шаль — подарок мужа.

В эмоциональном же плане такой шалью был для нее сын. «Почти единственным ее занятием, — писал Джон позже, — была забота о моем воспитании». Джон вспоминал: «Когда мне было четыре года, я уже хорошо читал почти любую книгу. Она вложила в мою память… множество ценных пассажей, глав и отрывков из Писания и катехизиса, а также стихов и гимнов».

Когда Джону исполнилось шесть лет, мать решила, что пора ему браться за латинский язык. Она хотела, чтобы сын ее стал проповедником. Хотела этого так же горячо, как ее муж хотел, чтобы Джон стал моряком, капитаном — как он сам.

Весной 1732 года состояние здоровья Элизабет ухудшилось. Капитан Ньютон был в море, и не было никакой возможности отправить ему весточку. Поэтому соседи взяли на себя заботы о шестилетнем Джоне, а Элизабет, которой было тогда только тридцать, отправилась к супругам Кэтлетт, у которых был загородный дом.

Джон так больше и не увидел свою мать. Через несколько недель она умерла.

Капитан Ньютон вскоре снова женился, а сына отослал в частную школу, директор которой был «тираном трости и розги».

Формальное образование Джона длилось недолго. Едва ему исполнилось одиннадцать, отец забрал его на борт судна, чтобы преподать другое образование — научить жизни в море. За шесть последующих лет тот побывал с отцом в шести морских походах по Средиземному морю. Отец выковывал из него первоклассного моряка.

Несмотря на то что капитан Ньютон прилагал большие усилия к его воспитанию и ждал от него очень многого, Джон все же не был старательным учеником. Когда ему исполнилось шестнадцать, отец отправил его в море под командой другого капитана. И опасения капитана Ньютона подтвердились: для хорошего моряка, Джон был слишком мечтателен. Он очень любил читать, любил делиться с другими своими мыслями. Сам Джон писал: «Мне нравилась жизнь созерцательная, полная грез. Я питал отвращение к упорству и озабоченности делового мира». Отец полагал, что это либо рассеянность, либо лень, а может быть, и то, и другое вместе.

Тогда он решил, что лучшим путем для сына, раз уж он непригоден для моря, будет борьба за место в парламенте. Этот путь лежал через ямайские плантации.

И вот отцовские планы вновь расстроены. Джон, забыв о деле, пробыл в семье Кэтлетт три недели вместо предполагавшихся трех дней.

Отец наказал Джона тем, что отправил в рейс на Средиземное море простым матросом. На этот раз Джон взялся за дело всерьез. И когда они с отцом встретились вновь, тот наконец поверил, что сын его повзрослел. Капитан Ньютон добился для Джона офицерской должности на корабле, уходящем в дальнее плавание.

До отплытия оставалось достаточно времени для того, чтобы позволить себе повидаться с Полли. Но, как и в прошлый раз, Джон не нашел в себе сил расстаться с любимой. Полли была ему много милее офицерской фуражки.

Когда Джон вернулся, отец был близок к тому, чтобы отречься от него. Для него было очевидно, что сын решил растоптать свое будущее. Джону грозило нечто гораздо более серьезное, чем потеря офицерской должности на корабле. На сей раз он вынужден был отправиться не на Средиземноморье, а матросом в британский военно-морской флот. Англия была в состоянии войны с Францией, а морские сражения — вещь по-настоящему опасная.

Благодаря своему опыту через несколько месяцев Джон получил звание корабельного гардемарина. Но его душевное состояние было, видимо, очень тяжелым. Он как-то заметил: «Тогда единственным времяпрепровождением, в котором я находил удовольствие, были злые выходки». Постепенно он отошел от религиозных убеждений, воспринятых им в свое время от матери, и вскоре совершенно перестал скрывать, что он атеист, сознательно подталкивающий других к неверию.

Джон принял участие только в одном сражении и к Рождеству снова был в одном из английских портов. Это была хорошая новость. Плохая новость заключалась в том, что через несколько дней его корабль уходил в Вест-Индию. Это означало пять лет вдали от дома. Для Джона это значило — пять лет вдали от Полли, а у него еще не было подходящего случая объяснить ей, как она ему дорога.

Итак, Джон отпросился на берег на один день. Естественно, когда он приезжал к Полли, день его «растягивался» до недели. Но даже если бы он вдруг и отнесся с полной ответственностью к своим обязанностям военного моряка, добраться до дома Кэтлеттов и возвратиться обратно в течение двадцати четырех часов было просто невозможно.

На этот раз семейство Кэтлетт не могло не заметить и не принять близко к сердцу серьезных намерений Джона относительно их старшей дочери. Джону было тогда девятнадцать, Полли — пятнадцать. Не то чтобы Джон не нравился Кэтлеттам, но они дважды оказались свидетелями его безответственности. В нем не было той зрелости, которую им хотелось бы видеть в своем зяте. Кроме того, он был моряком, и с каждым визитом его отрицательное отношение к религии проявлялось все ярче, хотя он, конечно же, старался вести себя в этом доме как подобает христианину.

Джон знал, что, если он уйдет в море на пять лет, Полли до его возвращения безусловно выйдет замуж. Потому этот его визит был для него решающим.

Но для Джона он оказался полным разочарования. «Ни малейшей ясности», — писал Джон об этом визите позже. Ему никак не удавалось высказаться, объяснить Полли, как горячо он любит ее. Полли, казалось, все время держала его на дистанции. Когда же он намекал на то, что влюблен, она не реагировала на его намеки и не позволяла ему объясниться прямо. Джон не встретил в тот раз «ни одобрения, ни отказа».

В конечном счете все это привело к тому, что Джордж Кэтлетт, отец Полли, отказал ему от дома и настоятельно порекомендовал более не пытаться увидеться с его дочерью, пока он не даст ему на то разрешения. Элизабет Кэтлетт, хотя и была согласна с решением мужа, сказала, что если Джон возьмется за ум и они будут твердо уверены в будущем дочери, то она не станет препятствовать их помолвке. Но до тех пор ему нельзя будет даже писать Полли. Тогда Джон и Полли договорились о тайных встречах.

Двадцатичетырехчасовая увольнительная Джона обернулась недельным отсутствием, что было неудивительно. Удивительным было то, что со стороны капитана судна не последовало сурового наказания.

Возможно, Джон надеялся, что корабль отплывет в Вест-Индию без него. Но шторм задержал корабль в порту еще на много недель. Ежедневно Джон думал о Полли и о мрачной перспективе пятилетней разлуки с ней.

Наконец, когда судно готовилось к отплытию из Англии, Джон ушел. Если быть точным — дезертировал. Он был не в силах расстаться с Полли на такой долгий срок. Возможно, если бы он сумел добраться до отцовского дома, то отец нашел бы какой-нибудь выход из сложившейся ситуации. Капитан Ньютон был человеком, способным разрешать самые трудные вопросы.

Но спустя два дня Джон, так и не успевший повидаться с отцом, был арестован в пригороде Девона. Он дезертировал, а обычным наказанием за дезертирство в военное время тогда была смерть.

И тем не менее его не приговорили к смертной казни. «Я провел два дня на гауптвахте, — вспоминал Джон позднее, — потом меня отправили на борт моего корабля. Какое-то время я провел в кандалах, затем меня раздели и публично высекли, после чего я был разжалован. Всем сослуживцам запретили давать мне хоть малейшее послабление и даже просто разговаривать со мной».

Джону казалось, что в его положении смерть была бы лучшей участью. Он всерьез задумывался о самоубийстве. «Несчастья угнетали меня с каждым днем все больше и больше». Теперь речь шла уже не о пяти годах разлуки с Полли. Теперь он был уверен в том, что никогда больше ее не увидит.

«Как вне, так и внутри себя я видел только мрак и страдание… Не могу передать, с какой горечью и отчаянием я смотрел на берега Англии. Я не отрывал от них взгляда, пока они не скрылись за горизонтом. Когда они исчезли из виду, я с трудом сдержал себя, чтобы не броситься в море».

Самоубийство казалось ему единственным выходом. «Это разом положило бы конец всем моим мытарствам».

Джон не знал, почему так и не покончил с собой. Позднее он размышлял: «Рука Бога удержала меня от этого».

Примерно через месяц корабль, на котором находился Джон, встретился в море с работорговым судном, направлявшимся в Африку. Капитан, как представитель военно-морского флота, потребовал у работорговца двух человек. Однако тот был согласен лишь на обмен. Услышав об этом, Джон взмолился, чтобы его обменяли. И через полчаса из военного моряка он превратился в работорговца.

Такие корабли отправлялись из Англии с грузом тканей, огнестрельного оружия и безделушек, которые на западном побережье Африки обменивались на рабов. Затем рабов отвозили в Вест-Индию для продажи на невольничьих рынках. На вырученные деньги корабль загружался сахаром и ромом для продажи в Англии.

Джон Ньютон, которому тогда еще не было и двадцати, погрузился в новые глубины порока. Он издевался над чернокожими. Приблизительно треть рабов обычно составляли женщины, и вот что пишет Джон Поллок, биограф: «Джон Ньютон пребывал во власти похоти». Сам Джон так описал тот период своей жизни: «Мне доставляло наслаждение то, что я мог теперь быть настолько развращенным, насколько мне только вздумалось бы, без каких-либо ограничений… Я не только сам погряз в грехе, но упорно совращал и других при малейшей возможности».

Джон начал склонять других матросов к неподчинению и вновь оказался в довольно шатком положении. И при встрече с каким-нибудь военным кораблем его бы, скорее всего, вновь обменяли. Такой вариант Джона совершенно не устраивал.

И Джон сошел на африканский берег. Устроился он управляющим к одному из крупных работорговцев в Сьерра-Леоне. На бумаге это сулило большие выгоды. Однако то, что Джону казалось большой удачей, привело его к новым, еще большим несчастьям.

Хозяин торгового дома жил с чернокожей женщиной. Та возненавидела белого чужака, поскольку заподозрила Джона в том, что он собирается разбогатеть за их счет. Едва только муж уезжал куда-либо, она всячески старалась навредить Джону. И когда тот заболел тропической лихорадкой, она решила, что получила наконец-то шанс навсегда избавиться от него. Его отнесли в хижину раба и надолго оставили без воды и пищи. По ночам Джон выползал наружу и ел сырые коренья, от которых ему становилось еще хуже.

Но Джон все-таки выздоровел. И когда работорговец вернулся из поездки, Джон рассказал ему о случившимся. Но тот не поверил. Напротив, он во всем обвинил самого Джона. Вскоре Джон оказался в кандалах и стал прислугой у рабов.

Сперва он попал в «плавучее рабство». Прикованный к палубе корабля, он «находился под непрерывным дождем с резкими порывами ветра в течение двадцати, тридцати и даже сорока часов, пока хозяин находился на берегу». Впоследствии он работал на лимонной плантации под наблюдением раба.

Поначалу рабы издевались над ним, потом стали жалеть. Один из домашних рабов даже раздобыл для него письменные принадлежности. Благодаря этому Джон смог написать письма отцу (фактически это был сигнал бедствия) и Полли, которую он так и не смог забыть. Раб, давший ему бумагу, вложил его письма в стопку почтовых отправлений своего хозяина.

В лучшем случае помощь могла прийти к Джону лишь через несколько месяцев. Он понимал это. Но понимал он также и то, что надежда на спасение была крайне слабой.

Но прежде чем помощь пришла из Англии, она вдруг явилась в лице работорговца, жившего по соседству. Тому показалось, что Джон ему может пригодиться. И вновь люди с легкостью избавились от Джона.

Но на этот раз он очень постарался сдружиться с работорговцем, на которого стал работать. Располагаясь в сотне миль от основной базы, «мы жили как нам хотелось, дело процветало и хозяин был мною доволен», — писал он позднее. Джон спал с африканками сколько и когда хотел и начал понемногу воспринимать местный образ жизни как вполне естественный. Через три месяца у него уже не было ни малейшего желания возвращаться в Англию.

Корабль, посланный отцом ему на выручку, курсировал вдоль побережья. Джона искали. А он тем временем собирался в поездку вглубь страны. Лишь случайность задержала его на несколько дней. Капитан посланного отцом корабля также собирался взять обратный курс. Лишь позже Джон осознал, что рука Бога помогла этой их встрече.

Но тогда он вовсе не был уверен в том, что хочет вернуться в Англию. «Появись у меня возможность возвратиться домой, когда я был болен и голодал, — вспоминал он, — я бы радовался этому, как возможности вернуться в мир живых из мира мертвых, но теперь мне было все равно».

Чтобы убедить его вернуться, капитан корабля выдумал историю о том, что якобы некий дальний родственник Джона оставил ему в наследство огромное состояние.

Несмотря на это, Джон все-таки сомневался в том, что хочет назад в Англию. Жизнь в Африке пришлась ему по вкусу. Он жил как князь. У него была любовница. И делал он все, что хотел.

И вдруг он вспомнил о Полли. Ведь если история о наследстве оказалась бы правдой хотя бы отчасти — он смог бы жениться и жить с ней в достатке.

Воспоминания о Полли убедили его принять предложение капитана. Позже Джон писал ей: «Если б я не встретил тебя, то, вероятно, никогда не увидел бы берегов Гвинеи. Но я более чем уверен, что если бы я не встретил тебя, то никогда бы оттуда и не вернулся».

Хотя Джон и возвращался в Англию, к Полли, это был все тот же Джон. «Я изменился не более, чем тигр, который стал смирным из-за сильного голода».

Корабль, на котором Джон находился, скупал золото, слоновую кость, воск и ценные породы дерева. Он продолжал свой путь вдоль берегов Африки еще почти год, прежде чем был взят обратный курс на Британские острова. Присутствие Джона на борту угнетало всех. Его грязные ругательства шокировали даже самых грубых матросов. Если кто-то из команды проявлял хотя бы какое-то стремление к вере, Джон не оставлял от этих усилий камня на камне. Он высмеивал Евангелие и издевался над Иисусом Христом. Когда в пьяном угаре он чуть было не свалился за борт в воды Атлантики, капитан всерьез задумался над вопросом — не был ли Джон Ионой, которого следовало швырнуть китам, чтобы спасти жизнь всему экипажу.

Однажды вечером, когда корабль уже взял курс на север, Джону попал в руки перевод Фомы Кемпийского «Подражание Христу». Он прочитал там следующие слова: «Жизнь коротка, и неведомо, когда ей будет положен предел… Сегодня человек силен… завтра же его срубят, вынесут, и он будет выброшен вон».

Как Джон ни старался избавиться от этих слов, они вновь и вновь звучали в его ушах. В ту ночь разразился свирепый шторм. Джон услышал крики моряков. «Корабль тонет!» — кричали повсюду. Джон бросился вместе с другими к помпам. Много часов подряд они работали, выкачивая воду, затыкая пробоины в трещавших бортах, стремясь спасти и собственные жизни, и ту часть груза, которую еще не смыло за борт.

Изможденный работой и уже потерявший надежду на спасение корабля, Джон в отчаянии воскликнул: «Ничего не помогает! Смилуйся, Господи, над нами!» Когда он осознал, что, собственно, он произнес, это поразило его. Не осталось никакой другой надежды, и он призвал Бога и просил Его о милости.

На следующий день никто не мог понять, что происходит с Джоном. Весь день он простоял за штурвалом и старался как можно лучше править кораблем. После работы за помпой он чувствовал себя разбитым. Но его терзала мысль о том, может ли столь низко падший грешник, каким он был, получить милость у Бога. Он пытался припомнить стихи Писания, говорившие о прощении и мире, но вместо этого ему в голову приходили отрывки, в которых шла речь о суде. «Я со страхом и нетерпением ожидал проклятия и осуждения».

Однако постепенно его мысли обратились к Иисусу Христу и распятию. Он вспомнил, что Иисус Христос умер не за свои грехи, что Иисус умер за грехи других. Единственный вопрос, который мучил теперь Джона, — не зашел ли он слишком далеко, чтобы все еще входить в число этих «других».

Эти двенадцать часов за штурвалом стали решающими часами для Джона. Позже он писал: «Двадцать первое мая — это день, который мне всегда следует помнить. Я отмечаю эту дату, начиная с 1748 года». Ему тогда не исполнилось еще и двадцати трех лет. Пока корабль пробивался по бурному морю обратно в Англию, Джон начал читать Новый Завет. Его особенно растрогала история о блудном сыне. «Никто и никогда не был лучшей иллюстрацией этой притчи, чем я».

По возвращении Джон не ощутил ни восторга, ни даже радости. Он переживал внутреннюю борьбу, пытался понять и увидеть милость Бога по отношению к нему. Но он уже не сомневался в том, что Бог призвал его. «Я не вижу причину, по которой Господь решил явить мне милость Свою… разве только Он хотел показать на еще одном поразительном примере, что для Него „ничего невозможного“ нет».

Сбившийся с курса и практически лишенный управления корабль наконец причалил в Северной Ирландии. Сойдя на берег, Джон хотел сразу же написать Полли, но заколебался. Его жизнь в Африке была до такой степени развратной, что он сомневался, сможет ли он когда-либо стать достойным девушки, о которой мечтал столько лет.

Сперва он написал письмо отцу, прося у него прощения. Ответ пришел быстро. Капитан Ньютон радовался и тому, что Джон остался в живых, и тому, что он наконец одумался.

Тогда Джон написал письмо не Полли, а ее тетушке, бывшей всегда посредником в их тайной переписке. В письме он спрашивал тетушку, возможна ли его встреча с любимой девушкой.

Ожидая окончания ремонта корабля, Джон получил второе письмо от отца. Капитан Ньютон, назначенный губернатором Форт-Йорка в Хадсон-Бей, должен был вскоре отплыть из Лондона, чтобы вступить в новую должность. Зная, что не вернется в Англию ранее чем через три года, он решил помочь сыну. И потому он заехал к Кэтлеттам, чтобы поговорить о возможном союзе между его сыном и их дочерью. Он поспешил обрадовать Джона, сообщив, что с их стороны возражений нет.

Конечно же, Джон был рад узнать об этом. Ведь в последний раз, когда он виделся с семьей Кэтлетт, ему запретили даже переписку.

Это действительно была хорошая новость. Тем не менее Джон пишет в своей автобиографии: «Тогда я понял, что мне осталось получить согласие лишь одного человека. И относительно этого согласия я пребывал в такой же неуверенности, как и в первый день, когда я увидел ее».

Он ожидал новостей от тетушки Полли, но ответа все не было. Согласие родителей мало что значило, если сама Полли оказалась бы против. Молчание тетушки он мог истолковать только как отсутствие малейшего интереса к нему со стороны Полли. Он старался отвлечь свои мысли от нее настолько, насколько это было возможным. Джон пишет тетушке: «Поскольку я прекрасно понимаю, что никогда не добьюсь внимания со стороны предмета моего обожания, я приложу все усилия… к тому, чтобы никогда более не беспокоить ни вас, ни ее».

Позже он написал: «Я полагал, что разрыв — это лучший выход для нас обоих».

Но вскоре он получил ответ. Семья Кэтлетт некоторое время будет находиться в Лондоне, и Полли будет рада увидеть его там, если он сам этого хочет.

Корабль Джона отплывал в свой родной порт — Ливерпуль, поэтому Джон без колебаний принял приглашение.

Встреча в Лондоне была удивительной во многих отношениях. Полли почти не изменилась за те четыре года, которые он не виделся с ней. Как пишет Поллок, она была все такой же «очаровательной, доброй и уравновешенной молодой женщиной, такой же непринужденной, как и тогда, когда она овладела его сердцем». Внешне Джон тоже очень мало изменился. Он все так же краснел и терял дар речи при ней, как и прежде.

Безусловно, он очень многое повидал в Африке. Он перенес очень тяжелую болезнь, голодал и предавался разврату. Смерть там была обычным явлением, а жизнь ценилась крайне дешево — жестокость, зверство и насилие случались ежедневно. И он прошел от глубины отчаяния и мыслей о самоубийстве к возрождению в Боге через Иисуса Христа.

Но при Полли он терялся. Джон не просто был молчалив, но — несмотря на все его приключения — довольно-таки скучен. Ему даже как-то сказали: «Полли всегда веселая и оживленная, а ты так зануден и мрачен».

Несмотря на свою веселость и оживленность, Полли была довольно-таки сдержанна, и Джону очень трудно было понять, что она на самом деле думает. Она была в хорошем расположении духа, но было ли это обусловлено его присутствием? Он просто не знал, как понимать ее настроение. «Я был крайне неуклюж, пытаясь добиться ее расположения», — писал он. Когда срок его малоутешительного визита пришел к концу, он спросил ее, не будет ли она против, если он продолжит писать ей.

Она дала согласие, но и ничего более.

Несколько дней спустя он написал ей трогательное письмо. Он напомнил, как часто писал ей, будучи на флоте и в Африке, а она никогда ему не отвечала. Он просил прислать хоть какие-нибудь «крохи». Он умолял дать ему «хотя бы немного милости, хоть чуть-чуть, ради Бога, пока я совсем не погиб от голода».

Не имея ни гроша в кармане, Джон не мог позволить себе ехать в экипаже и прошел пешком сто пятьдесят миль, размышляя о том, любит его Полли или нет.

Он уже принял предложение стать первым помощником капитана на работорговом судне (поскольку полагал, что не был пригоден ни для какой иной работы) и решил, что, если до его отплытия от Полли не будет никаких вестей, он постарается забыть ее.

Но вести от нее пришли. «Ее ответ, хоть и очень осторожный, был для меня достаточным». Вообще говоря, что касается Полли, то она вовсе не хотела, чтобы этот ответ оказался достаточным для Джона. Это были именно «крохи». Но чем больше Джон перечитывал эту короткую, сдержанную записку, тем больше эти крохи превращались для него в целый хлеб.

Несколько недель спустя, когда его корабль отплыл из Ливерпуля, Джон почувствовал, что жизнь налаживается. Он определенно был всем доволен. Он чувствовал себя близким Богу. Был первым помощником капитана судна, занимавшегося работорговлей, и ему было обещано, что в следующее плавание он пойдет уже капитаном своего корабля. О чем еще мог мечтать юноша, которому было едва за двадцать? Он не чувствовал ни малейшего отвращения к такому явлению, как рабство, и будущее казалось ему чарующе счастливым.

Однако он пробыл в таком умиротворенном, благодушном состоянии всего несколько недель. К тому времени, когда корабль прибыл к западному побережью Африки, он, по его словам, «был почти так же скверен, как и прежде». Джон перестал читать Библию, мало внимания уделял молитве и практически не общался с христианами. «Враг приготовил для меня целый ряд соблазнов, и я легко стал его добычей. В течение месяца он так убаюкал мою совесть, что я оказался втянут в такие дела, о которых еще несколько месяцев назад и подумать не мог».

В трюме корабля везли обнаженных девушек-рабынь. Для офицеров доступ к ним был открыт. Какое-то время Джон боролся с соблазном, но затем вновь оказался в его цепях. У него не было никаких сил сопротивляться. И он спустился в трюм и изнасиловал одну из девушек.

Вне корабля к его услугам всегда были «темнокожие девушки для удовольствий». Его образ жизни быстро стал прежним. «Если я и пытался бороться, то безрезультатно».

И вновь его свалила болезнь. Он вспомнил о своей прежней болезни в Сьерра-Леоне и о пороках, в которых он тогда погряз. Не повторялось ли прошлое?

Сперва он отчаялся получить у Бога прощение; «дверь надежды», казалось, была закрыта. Потом он напишет, что тогда, почти в бреду, испытывая страшную слабость, он не рассуждал более, а положился на Господа и предоставил Ему себя, чтобы Он свершил с ним все, что пожелает. И прощение пришло. Возвратился и мир. «Хоть я и часто огорчал Его Дух и в безумии отрекался от Него (увы, когда же я буду мудр?), Его благодать отвратила меня от мерзких наклонностей, которым я предавался».

Это был еще один поворотный момент в жизни Джона Ньютона.

Отплыв из Африки и доставив рабов на невольничий рынок в Чарлстон (Южная Каролина), Джон вернулся в Англию, к Полли, после чуть более чем годичного отсутствия.

Он был хорошим первым помощником, и потому владелец корабля подтвердил свое предложение Джону занять должность капитана, как только тот будет снова готов выйти в море. Хоть Джон и начинал осознавать жестокость, сопровождавшую торговлю рабами, он все еще не видел, что зло — в самой ее сути. Он видел только работу, которая могла гарантировать доход, достаточный для того, чтобы они с Полли могли пожениться и вести такой образ жизни, который был для Полли привычным.

Теперь ему было двадцать четыре. Ей двадцать. Во время второй половины последнего путешествия он регулярно писал ей. В разлуке любовь его стала еще сильнее. Поллок так пишет об этом: «В Полли он видел невинность и мягкость. В мире, который для него, как работорговца, был полон жестокости и лжи, она была чиста. Только ради Полли он был в состоянии побороть в себе похоть. Ее любовь была для него той тихой гаванью, в которой могла бросить якорь его беспокойная, бездомная душа».

Во время этой встречи с Полли он наконец сумел, пересиливая в себе робость, с огромным трудом, но все же сделать ей предложение. Он намекал на это в своих письмах, но все еще не знал, что она ответит.

И все же он был ошеломлен, когда она сказала: «Нет, и никогда более не просите меня об этом».

Сохранилось мало писем Полли. Поэтому трудно сказать, что творилось в ее душе, но, вероятно, очень многое повлияло на ее решение.

Он очень нравился ей, но быть женой капитана… это была вовсе не та жизнь, о которой можно мечтать. Жизнь Джона была полна опасностей. Полли очень переживала за него, когда он уходил в море. Знала она и о том, какая жизнь была у матери Джона.

Друзья советовали ей порвать с ним отношения. Все видели, что Джон был ее противоположностью, и, хотя они могли испытывать друг к другу влечение, их брак не мог быть счастливым.

Но было и другое. Она понимала, что Джон наделен блестящим умом. Он читал взахлеб. Хотя его образование было и недостаточным, он самостоятельно выучил древние языки. Джон не просто читал — он находил огромное удовольствие в чтении греческих и римских философов. Полли не писала ему часто потому, что чувствовала его превосходство в интеллектуальном плане. Она могла прекрасно вести поверхностную беседу, но написать серьезное письмо было для нее довольно сложным делом.

Хотя Джон и был ошеломлен отказом, он, странным образом, вовсе не чувствовал отчаяния. Отступив, он перестроился и решил попробовать вновь. Джон посоветовался со своим ближайшим союзником — тетушкой Полли. Затем поговорил с матерью Полли. И заручился поддержкой обеих.

И тогда он еще раз попытался добиться победы.

Она опять отказала, но Джон почувствовал, что Полли уже не была столь непреклонной.

И он взялся за дело в третий раз. Она выслушала его, затем стала спорить, а потом заговорила спокойнее. Она сказала, что привыкла к счастливой жизни в семье, что друзья называют ее «счастливой Полли Кэтлетт». Не будет ли союз с моряком означать конец ее счастью?

Джон постарался уверить ее, что они смогут быть счастливы вместе. Они говорили и говорили. Наконец она позволила ему взять себя за руку. Для него это было ответом. Позже он так вспоминал этот момент: «Я сидел ошеломленный и безмолвный несколько минут, и, думаю, моя неуклюжесть поставила тебя в неловкое положение. Мое сердце было так переполнено, что я просто не находил слов».

Вскоре после помолвки они поженились, накануне двадцать первого дня рождения Полли.

Медовый месяц не был наполнен романтикой. «Жили они в доме ее родителей, — пишет Поллок, — и Полли была так осторожна и сдержанна, что едва ли походила на ту возлюбленную, о которой он мечтал». Что же касается Джона, то он также не ощущал большого эмоционального подъема. Но любовь их все же крепла. И когда Полли начала проявлять свои нежные чувства к нему, Джон тоже перестал быть неуклюжим в выражении своих чувств.

Но в их взаимоотношениях было одно затруднение, с которым Джон едва ли предполагал столкнуться. Иисус Христос и общение с Ним стало для него жизненной необходимостью, а вера Полли была довольно-таки формальной. Хотя Джон и понимал, что в духовном смысле он был еще младенцем, он сомневался — достигла ли Полли хотя бы даже и этого.

Джон тревожился. Он не знал, как это скажется на их будущем. Он боялся полюбить ее более, чем самого Бога. «Я наслаждался обретенным даром и забывал Того, Кто дал мне этот дар».

Джон хотел бы найти иную возможность содержать семью, нежели работа капитаном работоргового судна. Но у него не было никакой другой профессии. Сначала он рассчитывал получить наследство от какого-нибудь родственника, но из этого ничего не вышло. Затем у него появились долги, поскольку он занимал деньги, чтобы купить билеты национальной лотереи. Он надеялся на то, что в случае выигрыша ему не придется разлучаться с Полли. Он пишет: «Мысль о расставании была страшна для меня, как смерть».

Но другого пути не было. Джону пришлось возвращаться в Ливерпуль и принимать командование предложенным ему работорговым судном.

Это был тяжелый отъезд. Джон не хотел уезжать, а Полли не хотела, чтобы он уезжал. Оба боялись, что он уже не вернется. «Трудно, очень трудно было уезжать, особенно сознавая, насколько я заслуживал того, чтобы мы снова увиделись».

Неделю спустя в письме он просил ее описать свой день. «Когда будешь отвечать, напиши, в котором часу ты обычно встаешь, завтракаешь, обедаешь, ужинаешь, ложишься спать, чтобы я мог согласовывать мой день с твоим, по крайней мере мысленно».

В письме она заверила его в своей любви, и он признался ей: «Теперь я столь же уверен в том, что ты любишь меня, как и в том, что я люблю тебя».

В этой поездке Джон не развратничал, как это бывало с ним раньше. «Когда-то я стремился к подобным удовольствиям ничуть не меньше, чем они (его товарищи по команде), — писал он Полли, — но теперь, благодаря тебе, мой вкус стал настолько утонченным, что никто, кроме тебя, не может доставить мне удовольствия». Хотя у него и была возможность вступать в связи с рабынями, мысль о Полли удерживала его от этого.

Он писал ей два-три письма в неделю. В основном он писал о том, как любит ее и какое это счастье для него — быть любимым ею. После четырнадцати месяцев в море он вернулся к Полли, в дом Кэтлеттов, на шесть месяцев, которые у него оставались до следующей поездки.

В ее день рождения он писал ей: «Я встал до рассвета, чтобы молиться и благодарить Бога, который даровал мне тебя».

Характерным замечанием в другом письме было следующее: «Я нашел новую причину любить тебя еще сильнее».

У него был с собой карандаш, который она ему подарила: «Я часто смотрю на него и разговариваю с ним».

Джон продолжал надеяться на то, что его следующее путешествие станет последним, но ни одна из его поездок не обеспечила финансового успеха. Он писал Полли: «Возможно, мы не будем богаты — ну и пусть. Мы богаты нашей любовью. Мы действительно богаты, если обещания Бога и Его провидение — наше наследие».

Джону было двадцать девять, Полли — двадцать четыре, когда он вернулся из своего третьего путешествия. Каждая новая разлука с Полли казалась еще более тяжелой, чем предыдущая; и каждый раз, когда рабов загоняли в трюм его корабля, Джон впадал во все большее уныние. «Меня угнетала работа, связанная с цепями, засовами и кандалами». И он молился о том, чтобы Господь, когда это будет Ему угодно, дал ему более человечное занятие.

Джон был готов отплыть в новое путешествие. По крайней мере, внешне он казался готовым. Команда набрана, груз находился на борту. Корабль должен был отплыть через два дня.

Джон и Полли беседовали за чаем. Все было как будто в порядке. И вдруг Джон, потеряв сознание, упал к ногам Полли. Она закричала, призывая на помощь. Вбежала хозяйка комнат; вызвали врача.

Джон находился без сознания около часа. Затем он открыл глаза и очнулся.

Его мучили продолжительные головные боли. Иногда без видимой причины начинало шатать. Врачи не рекомендовали отплывать в море до полного исчезновения этих симптомов, и Джону пришлось распустить команду. (Кстати, следующее путешествие этого корабля оказалось трагическим. Человек, заместивший Джона, большинство офицеров и многие набранные Джоном люди погибли в море.)

Причина этого приступа так никогда и не выяснилась. Некоторые из его биографов предполагают, что это было результатом накопившихся переживаний.

На время болезни Джона супруги Ньютон поселились в доме родителей Полли. Но вскоре после приезда заболела и Полли. Врачи не понимали, в чем дело. Джон думал, что, вероятнее всего, это было реакцией на шок. Беспокойство, которое мучило ее во время поездок Джона, достигло пика, когда ее муж потерял сознание у нее на глазах. Она держалась, пока не привезла его под надежный кров родительского дома. Но тогда силы и оставили ее. «Она слабела буквально на глазах. Она была настолько слаба, что едва могла вынести чье-либо присутствие в своей комнате». Полли была прикована к постели одиннадцать месяцев.

Для Джона это по многим причинам было страшное время. Он был не только обеспокоен здоровьем жены, но и не знал, как сможет содержать ее. Он не имел ни малейшего представления о том, что предначертал ему Бог в будущем, но не терял надежды и молился, чтобы Господь не разлучил его с Полли. Чтобы быть готовым к чему бы то ни было, он изучал латинский, французский, математику и погрузился в Библию.

Особенно загадочным в состоянии здоровья было то, что временами Полли казалась почти совершенно здоровой, и он был уже почти уверен в ее выздоровлении. Но через несколько дней ей вновь становилось очень плохо, и казалось, что она вот-вот умрет.

Джон чувствовал себя достаточно выздоровевшим для того, чтобы снова отправиться в море. Но он не знал, как ему поступить. Он молился о разрешении своих колебаний и наконец получил письмо от ливерпульского судовладельца, на которого раньше работал. Тот сообщал, что вскоре освобождается должность инспектора таможенного департамента в Ливерпуле. Судовладелец рекомендовал Джону как можно скорее туда прибыть.

Он получил эту работу. В качестве таможенного инспектора Джон контролировал торговлю. Он принимал прибывавшие в Ливерпуль корабли, искал спрятанные товары, устанавливал размер акциза. На время болезни Полли ему пришлось оставить ее дома, с родителями, но теперь он был всего лишь на другом конце Англии, а не на другом конце света.

Едва появлялись время и деньги, как Джон отправлялся к ней через всю страну. «Я выехал из Лондона в субботу около десяти, — писал он Полли, — но вскоре обнаружил, что моей лошади все безразлично. И хотя я объяснил ей, с каким нетерпением стремлюсь к моей милой, она и не подумала передвигать ноги быстрее».

В Ливерпуле на Джона огромное впечатление произвели проповеди Джорджа Уайтфилда. В одном из писем он делится с Полли своим воодушевлением. Вскоре Джон получил ответ. Полли писала не только о том, что чувствует себя намного лучше, но также и о том, что впервые в жизни молилась от всего сердца и почувствовала, что Бог услышал ее молитву.

Для Джона не могло быть новости лучше этой.

Растущую веру Полли, несмотря на ее сомнения, можно проследить по ее письмам. Когда она пишет, что боится обнаружить в себе лицемерие, Джон отвечает: «Это лучший признак отсутствия лицемерия». А она отвечает ему: «Я наслаждаюсь и восхищаюсь каждым словом и каждым делом моего возлюбленного Джона, но как же я холодна к Тому, Кто так много сделал для нас и Которому мы обязаны друг другом».

Наконец Полли почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы отправиться к Джону в Ливерпуль. Впервые за шесть лет брака у них был свой дом, где они жили вместе. Тем не менее ее многое беспокоило. Привычной для нее была состоятельная жизнь, и она боялась, что в Ливерпуле ей придется общаться с посудомойками. Мало того что Ливерпуль не славился ни культурой, ни людьми высокого социального статуса, прошел слух, будто Джон сдружился с методистами, а тетушка Полли методистов презирала.

И все же Полли была готова ехать в Ливерпуль даже под угрозой встречи с кем-нибудь из методистов. А вот посудомойки ее решительно пугали.

Джону было уже за тридцать, а он до сих пор все не мог определиться с карьерой. Ничего отталкивающего в работе таможенного инспектора не было. В округе это была вполне уважаемая должность. Но он чувствовал, что Бог не хочет, чтобы он всю жизнь был таможенным инспектором. Джон помнил, что его мать видела в нем будущего священника. Но он ни разу в жизни не читал проповеди, хотя однажды и попробовал свидетельствовать. После этой единственной попытки он пришел к выводу, что, вероятнее всего, Бог не хочет, чтобы из него вышел проповедник.

Но однажды, когда они с Полли путешествовали по деревушкам Йоркшира и люди просили его рассказать им историю своей жизни, он не смог отказать. И чем чаще он рассказывал, тем больше чувствовал, что может проповедовать.

Проведя свой тридцать третий день рождения в молитве и посте, он принял решение стать священником. Решение это было трудным. Оно было связано с выбором между диссентерами (к которым принадлежала его мать) и официальной англиканской церковью (с которой была тесно связана семья Кэтлетт).

Джон склонялся к диссентерам. На него произвели большое впечатление те независимые церкви, в которых он побывал, и, как ему казалось, получить там рукоположение было бы для него много проще. Но, с другой стороны, если он хотел оказывать влияние на большие массы людей, то гораздо лучшим путем была бы англиканская церковь. И вот, после длительной внутренней борьбы, он подал прошение о рукоположении архиепископу Йоркширскому. Ему отказали, поскольку у него не было ни оксфордского, ни кембриджского диплома.

Независимая церковь в Йоркшире пригласила его стать пастором. Джон отказался. Джон Уэсли хотел, чтобы Ньютон стал проповедником в методистской церкви, но у него и к этому не было склонности. И когда друзья стали советовать Джону основать в Ливерпуле собственную независимую церковь, тот был близок к тому, чтобы пойти на это.

Джон и Полли уже проводили дома воскресные вечерние службы. Реорганизовать такое служение в независимую церковь не представляло большого труда. Джону нравилась эта идея, а Полли — нет. А поскольку Полли она не нравилась, он и не воплощал эту идею в жизнь. Позже он писал: «Я думаю, никто, кроме Полли, не смог бы в течение двух лет удерживать меня от шага, в котором я, вероятнее всего, вскоре бы раскаялся». Он писал также: «Она сдерживала меня, пока не пришло назначенное Господом время дать волю стремлению сердца. Время Господа — это как прилив, ни один человек не может ни ускорить, ни задержать его. Пока оно не пришло, его нужно терпеливо ждать».

И он ждал. Ждал до 1764 года, более пяти лет после того, как принял решение стать священником, пока англиканская церковь не согласилась наконец на его рукоположение. Ему было около тридцати девяти лет, когда его направили в церковь маленького торгового городка Олни.

Возможно, другие священники и вовсе не сочли бы такое назначение почетным. Прихожане в Олни были бедны. Многие из них страдали легочными заболеваниями. Расположенный на полпути из Ливерпуля в Лондон, этот городок выделялся лишь тем, что служил удобным остановочным пунктом.

Но Джон и Полли были счастливы.

Для Джона это было началом нового поприща. И в течение последующих шестнадцати лет, возможно лучших лет их совместной жизни, Ньютоны служили в этом приходе. Джон приходил к больным и старым и разделял с ними все их горести. Священническое одеяние он надевал только по воскресеньям. В другие же дни Джон носил свой старый капитанский китель, который и стал для него чем-то вроде отличительной «марки».

Во времена, когда, в общем-то, никто не занимался молодежным служением, Джон учредил еженедельные детские собрания. Он говорил, что все, чего он хотел, это «проповедовать, рассуждать, беседовать с ними и объяснять Писание на доступном им языке».

Примерно тогда, когда он принял это служение, его убедили изложить на бумаге историю его молодости. Когда книгу под заголовком «Из глубин» опубликовали, Джон стал знаменит. «Люди с изумлением смотрят на меня, и, наверное, не зря. Я и сам себя изумляю; и больше всего меня изумляет то, что во мне ничего не осталось от того прежнего человека».

На его книгу приходили отклики со всей страны, но самым примечательным стало письмо тридцатидвухлетнего поэта Уильяма Купера, пережившего последствия двух сильнейших нервных расстройств и трижды пытавшегося покончить с собой. Пребывая в глубочайшей депрессии, он убедил себя, что спасение, обещанное Богом, никогда не будет ему даровано. Однако, читая свидетельство Джона, он обрел надежду. Джон и Полли пригласили его в Олни, и он жил у них пять месяцев. Затем он купил собственный дом неподалеку от них.

Как и Джон, Купер обожал поэзию, длительные прогулки и веселые шутки. Как и Полли, он обожал цветы. Сад Купера почти примыкал к участку Полли, и они довольно часто делились своими садоводческими находками.

Джон полагал, что лучшим душевным лекарством для его друга будет написание гимнов. Давно уже они подталкивали к этому друг друга, хотя Джон никогда и не предполагал, что его поэтические пробы могут хоть в чем-то сравниться со стихами Купера.

Вскоре Олни стал знаменит гимнами, которые писали друзья, и, конечно же, прихожане были счастливы от того, что у них есть возможность спеть эти гимны первыми.

Уильям Купер написал такие гимны, как «Источник крови Твоей святой», «О, ради хождения в Боге моем», «Иисус, где бы народ Твой ни встречался» и «Бог движет всем неведомо для нас», а Джон — «Как сладко имя Христа звучит», «Душа моя, ходатайствуй», «Как утомительны, скучны часы», «Еще одна неделя прожита», «Твое величие все славят, о Господь» и, конечно, «Удивительная милость Бога». Позже, опубликовав сборник песен, озаглавленный «Гимны Олни», Джон говорил, что этот сборник стал «памятником, увековечившим крепкую и теплую дружбу».

Однако, несмотря на все усилия Джона, нервные расстройства Купера вновь дали о себе знать. Джон и Полли подолгу бывали у него, опасаясь новых попыток самоубийства. Затем он переехал в дом Джона, и тот всячески старался приободрить его шутливыми стихами, но ничего не помогало.

Это было тяжким бременем для Джона и Полли. Джон не мог писать, когда его друг был в таком состоянии. «Моя скорбь была очень велика. Я повесил мою арфу на ветви ивы и долгое время полагал, что без него я не стану ничего сочинять». Спустя примерно год тяжелейшей депрессии Купер улыбнулся одной из шуток Джона; и вскоре он почувствовал себя значительно лучше.

Хоть годы и шли, взаимная любовь Джона и Полли не убывала. Иногда Полли нужно было ездить к стареющему больному отцу, и в это время Джон очень часто писал ей.

В его письмах было много мыслей о Библии, юмора, новостей, преданной любви и теплого участия. Вот несколько выдержек из разных писем:

«Любовь — это ребенок, который крепнет с возрастом».

«Я ощущаю на расстоянии твою головную боль».

«Дом пуст без тебя, в каждой комнате я скучаю по тебе».

«Без тебя я всегда немного неуклюж. И это говорит не смиренный раб, а муж. И говорит он это не в медовый месяц, а на двадцать третьем году брака».

«Я вовсе не хочу, чтобы ты меньше меня любила, но мне часто хочется, чтобы ты меньше за меня переживала».

«Ты всегда была для меня божеством, и, боюсь, это и сейчас так. Как трудно избежать недооценки и переоценки даров Божьих».

«Благословение Господне обратило за тридцать пять лет пылкость любви в надежную и очень нежную дружбу. Я никогда не смогу выразить, до какой степени я тебе обязан, как сильно я люблю тебя, даже половины того, о чем трепещет мое сердце, когда я ставлю здесь мою подпись.

Твой преданный и нежно привязанный к тебе муж».

Здоровье Полли — как физическое, так и эмоциональное — всегда было непрочным. С того самого времени, когда она слегла после обморока Джона, она часто чувствовала себя нездоровой. Много раз она «была прикована к постели по пять-шесть месяцев», и порой казалось, что Полли вот-вот умрет. Джон говорил, что примерно четверть всего времени она была больна, но когда она чувствовала себя хорошо, то вела вполне естественный образ жизни.

Джон и Полли думали, что до конца дней своих будут жить в Олни. Он отказывался от предложений других церквей и даже не захотел возглавить колледж в Саванне (Джорджия).

Однако, как отмечает живший неподалеку священник, «он был слишком близок к людям, чтобы они уважали его». Церковь раздирали противоречия нескольких соперничавших групп, и Джон был бессилен остановить их. После страшного пожара, уничтожившего несколько кварталов Олни, Джон предложил городским властям отменить праздничные фейерверки. Хотя отцы города и одобрили это решение, толпа пьяных гуляк решила, что Ньютоны испортили им праздники. С шумом прокатившись по Мейн-стрит, они повалили к дому Джона. Один из его друзей, увидев происходящее, бросился к нему, чтобы предупредить, — там было около сорока-пятидесяти человек, «одурманенных злобой и винными парами». Если бы они ворвались в дом, это могло окончиться очень плохо.

Полли была в ужасе. Джон не хотел уступать толпе, но еще менее хотел подвергать Полли опасности. Тогда он вышел навстречу заводиле и дал ему денег, чтобы тот увел дебоширов. Позже Джон говорил: «Мне стыдно за то, что там произошло».

Вскоре после этого церковь Св. Марии в Лондоне пригласила его к себе, и он согласился. «Лондон — это то место, куда я менее всего хотел бы отправиться, если бы мог выбирать», — заметил он. Но он понимал, что его служению в Олни пришел конец. В Лондоне, как и в Олни, дом Ньютонов превратился в пасторский центр. «Мое время делится на то, чтобы ходить смотреть на других, — писал он своему другу Куперу, — и на то, чтобы другие приходили и смотрели на меня, как на ручного слона».

В 1788 году, когда Полли исполнилось пятьдесят девять лет, ее стали мучить странные боли. Без ведома Джона она обратилась к врачу, который поставил диагноз: рак груди. Это не стало для нее неожиданностью. Главной ее заботой был Джон. Такая новость стала бы для него катастрофой. Поэтому Полли решила прооперироваться втайне, когда Джон будет в отъезде. Но врач отказался. Раковая опухоль уже дала метастазы. Правда была такова, что Полли оставалось жить менее двух лет.

Поначалу Джон воспринимал происходящее гораздо тяжелее, чем Полли. Стараясь смириться с волей Бога, он «метался как бешеный бык, на которого набросили сеть», как сам он признался позже. Некоторое время Полли, напротив, переносила все стоически.

Но только некоторое время.

Когда болезнь стала прогрессировать и боли усилились, Джон мог только в бессилии наблюдать. А Полли, всякий раз, почувствовав себя немного лучше, старательно изучала Библию. Позднее Джон писал: «Ее Библия всегда со мной (я не обменял бы ее и на половину ватиканского собрания манускриптов), и в ней практически все важные места, от начала и до конца книги, отмечены ее собственноручными карандашными пометками на полях». Джон гордился Полли.

Но потом «рассудок Полли затуманился, мысли стали путаться; и постепенно она потеряла всякий интерес не только к поискам истин, заключенных в Библии, но и к самой Истине. И, кроме того, она испытывала невероятное отвращение к смерти… Видеть это было очень и очень тяжело».

Вместе с тем и ее привязанность к Джону утратила свою силу. «Она, разговаривая со мной, была полна безразличия».

Хотя Джон и переносил эти перемены с огромным трудом, он все же не усомнился ни в ее любви к Богу, ни в любви к нему самому. «Утверждать, будто Полли утратила веру, — значит утверждать, что она не любила мужа все последние сорок лет».

Пробыв в таком «страхе и смятении» примерно две недели, Полли вновь обрела свое прежнее душевное состояние. Но ее здоровье быстро ухудшалось.

Незадолго до рождества 1790 года Полли умерла. Ей был шестьдесят один год.

Джон писал: «Когда моя жена умерла, весь мир умер вместе с ней». Но еще до ее смерти Джон начал бороться с отчаянием и психологической агонией. Он рассказывает об этом так: «За два или три месяца до ее кончины, когда я ходил взад и вперед по комнате, произнося обрывки молитв, а сердце мое разрывалось от тоски, меня неожиданно поразила одна мысль: „Вне всякого сомнения Господь поможет мне, если только я сам захочу принять эту помощь“». Он не хотел погрузиться в длительные, «не имеющие смысла переживания».

После ее смерти у него появилось больше дел, чем когда-либо. Он уплотнил свой день. «Я боялся, что запру себя дома, погрузившись в размышления о своей утрате. Поэтому уже на следующий день я встретился с несколькими друзьями». — «У меня не было права жаловаться. Я относился к Полли как к займу, который в любой момент мог быть востребован Тем, Кто дал мне его». Джон продолжал проповедовать в своей лондонской церкви более чем до восьмидесятилетнего возраста. Один из друзей, советовавший ему уйти на покой, услышал в ответ: «Я не могу остановиться! Вы думаете, старый африканский богохульник умолкнет? Он будет говорить до тех пор, пока не лишится дара речи!»

Спустя семнадцать лет после смерти Полли, в 1807 году, Джон умер. Он сам написал себе эпитафию: «Джон Ньютон… бывший атеист и распутник, прислуга рабов в Африке, был милостью Господа и Спасителя Иисуса Христа возрожден, прощен и направлен проповедовать истину, которую он долго пытался сокрушить».

Бывший атеист и распутник получил великое благословение в своем браке. После смерти Полли Джон опубликовал книгу «Письма к жене». В этой книге он пишет: «Она была приятным собеседником, самым близким другом и моим рассудительным советником. Я очень редко, если и вообще когда-либо, раскаивался в поступках, совершенных по ее совету. И редко бывало так, что, не послушав ее, я впоследствии не осознавал своей неправоты».

Библиография

Newton, John. Cardiphonia. Philadelphia: Presbyterian Board of Education, n. d.

Newton, John. Letters of John Newton. Edinburgh: Banner of Truth, 1960.

Newton, John. Letters to a Wife. London: W. Oliver, 1793.

Newton, John. Out of the Depths. Reprint. New Canaan, Conn.: Keats, 1981.

Newton, John. The Works of John Newton. New Haven: Nathan Whiting, 1826.

Pollock, John. Amazing Grace. San Francisco: Harper and Row, 1981.

2. Превосходившая меня во всем

Дуайт и Эмма Мооди

Многие знают Дуайта Л. Мооди, которого можно назвать Билли Грэмом XIX века. Удивительный, неутомимый проповедник, он избороздил Атлантику, приводя сотни тысяч людей к Иисусу Христу.

Да, вы, вероятно, знаете Дуайта Л. Мооди. Но я все же думаю, вы вряд ли когда-нибудь слышали об Эмме Мооди, его жене, которая всегда предпочитала оставаться в тени.

Мне кажется, вам стоило бы узнать о них обоих несколько больше. Возможно, вас удивит то, каким Дуайт был дома. Возможно, многое вас удивит и в Эмме. Именно в тот момент, когда вам покажется, что вы поняли ее, вы обнаружите нечто, что откровенно изумит вас.

Но каким же был брак между мужчиной, по темпераменту напоминавшим Лютера, и этой «скромной и сдержанной» женщиной? Многое в этом союзе вам покажется удивительным.

* * *

«Единственным человеком в мире, который действительно знал Д. Л. Мооди, была его жена», — пишет биограф Дж. К. Поллок. Может быть это и так, но вряд ли кто-нибудь — даже сам Д. Л. Мооди — действительно знал Эмму Мооди.

Д. Л. (он редко пользовался именем Дуайт Лаймен) и Эмма были противоположностями. Их сын Пол сказал: «Вряд ли можно найти двух других людей, которые представляли бы собой более яркий контраст… Когда они познакомились, он был импульсивным, несдержанным, авторитарным оппозиционером и не слишком образованным человеком. Она же была консервативна и свято соблюдала все условности, была гораздо лучше образованна, очень начитанна, с безупречным вкусом, но держалась при этом исключительно скромно».

И очень хорошо, что они были такими разными. Ни один дом не был бы достаточно велик, чтобы вместить двух таких людей, как Д. Л. Мооди.

Но не подумайте, будто бы Эмма Мооди была в этой семье малозначащим дополнением. Она была яркой самостоятельной личностью. Д. Л. Мооди никогда не оценивал ее качества и не определял ее роли. Эмма оценивала свои качества и определяла свою роль сама. И эта роль всегда была за сценой, вдали от огней рампы. Она, например, отказывалась появляться рядом с мужем во время его проповедей перед огромными аудиториями, и ее осуждали за это. Но в начале его карьеры она была замечательным помощником в его работе. «Когда я сталкиваюсь с особенно трудной задачей, — сказал однажды Д. Л., — я поручаю ее моей жене. Она способна обратить человека к Христу, воздействуя на такие струны его души, которые мне просто недоступны». Один из самых известных обращенных Мооди, Э. П. Браун, издатель журнала и воинствующий атеист, стал христианином благодаря усилиям «скромной и сдержанной» Эммы Мооди.

Достижения Мооди как проповедника по обеим сторонам Атлантики стали легендой. Он проехал миллион миль, проповедовал ста миллионам людей и был свидетелем обращения семисот пятидесяти тысяч человек. Он совершил революцию в подходах к проповеди Евангелия и основал то, что сегодня мы знаем как Библейский институт Мооди — первую библейскую школу такого рода.

Большой человек, ростом пять футов десять дюймов и весом в двести пятьдесят фунтов, он стал больше и шире за годы своего служения, как внешне, так и в характере, и масштабе своего служения. И все это очень во многом благодаря именно Эмме.

Дуайт Мооди родился в 1837 году в Нортфилде, Массачусетс. Отец его, по профессии каменщик, пил и умер банкротом, когда Дуайту было всего четыре года. Бетси Мооди осталась с девятью детьми, включая Дуайта.

В Нортфилде Дуайт мало учился, мало читал Библию, зато много и тяжело работал. Когда Дуайту исполнилось семнадцать, ему опротивел захолустный Нортфилд и он отправился в Бостон, где устроился на работу к дяде в обувной магазин. Он ночевал на третьем этаже, над магазином. В то время он писал так: «У миня комнота на третим етаже и кагда я аткрываю акно там три бальшых дома и там такие красивыи девушки и они там раятся как папугаи». В письме он также рассказывает и о столовой, где он кормился: «Там двадцать пять чилавек прислухи и много девушик и нам весило». Очевидно, что у Дуайта с девушками отношения были гораздо лучше, чем с орфографией.

В течение нескольких месяцев он посещал воскресную школу в бостонской церкви конгрегационалистов Маунт Вернон. Там преподавал тридцатилетний галантерейщик Эдвард Кимбелл. Однажды Кимбелл зашел к Мооди в обувной магазин и призвал парня обратиться к Христу. Мооди был не против. Но когда через пару недель он захотел стать членом церкви, ему отказали. «Ты плохо понимаешь, в чем заключается суть спасения», — сказали ему.

Год спустя, поссорившись с дядей и испытывая сильное недовольство своей церковью, он потратил пять долларов на железнодорожный билет и отправился искать счастья в Чикаго. Чикагские возможности вскружили ему голову. Матери он пишет: «Тут я могу заработать гораздо больше, чем в Б.» (то есть в Бостоне). И своему брату Джорджу: «Вот где деньги делать надо».

Хотя он и был принят чикагской конгрегационалистской церковью, он посещал также баптистскую и методистскую церкви. Его никогда особенно не волновали ярлыки деноминаций. Как-то раз в баптистской миссии он обратил внимание на Эмму Рэвелл — ей тогда было около пятнадцати. Эмма вела занятия в Миссии Уэлс-cтрит. На Мооди произвело большое впечатление и то, как она преподавала, и то, как она выглядела. У нее были черные волосы и темные глаза. Она выглядела очень необычно и женственно. В ее манере держаться было столько изысканности, что двадцатилетний Мооди просто не мог оторвать от нее глаз, тем более что у него самого с изысканностью дела обстояли не блестяще. Лично сам Мооди не преподавал. Баптисты хотели, чтобы он стал учителем воскресной школы, но он сказал, что учить — это не по его части. Тогда ему дали поручение ходить по улицам и «зазывать учеников», с чем Д. Л. справлялся блестяще.

Неплохо он справился и с другой задачей — сумел попасть к Эмме в гости. Там он познакомился с отцом Эммы, Флемингом Рэвеллом, кораблестроителем. Его предки были гугенотами, и он перебрался из Лондона в Чикаго всего за восемь лет до этого, поскольку шел слух, что Чикаго скоро станет крупнейшим центром кораблестроения.

Д. Л. нравилась Эмма, но не ее воскресная школа. В ней было слишком много формального. И вот в 1858 году Дуайт открывает свою школу. Сначала ее собрания проходили в кузове старого грузовика, а потом в заброшенном баре. В течение года, благодаря «зазыванию», которым занимался Д. Л. на улицах, количество учеников достигло шестисот, а еще через год — полутора тысяч.

Преподавать оборванцам, собранным Мооди, было, понятное дело, не сахар, но юная Эмма стала одним из первых учителей-добровольцев. Д. Л. не оставлял без внимания ни одну из своих преподавательниц, но к Эмме он всегда относился особо. Причем в ухаживаниях старался придерживаться приличий, разумеется, как он их понимал. В дом Рэвеллов он всегда приходил, взяв с собой двоих парней. Отчасти из-за того, что у Эммы было две сестры. Отчасти же потому, что так он чувствовал себя гораздо свободнее в этом довольно-таки консервативном доме.

В 1860 году состоялась помолвка. Д. Л. объявил об этом на собрании преподавателей воскресной школы. Сделал он это примерно в следующей форме: «Ну, все, хорош. Надоело шляться к девчонкам в гости. Нечего. Я обручился с Эммой Рэвелл». Вот тогда для Д. Л. и настало время больших решений. В 1859 году ему было двадцать два года; его комиссионные торгового агента составляли около пяти тысяч долларов. А это было время, когда механик зарабатывал полтора доллара в день. Целью Д. Л. было зарабатывать сто тысяч долларов в год. И он, безусловно, добился бы этого. Генри Драммонд говорил: «Я практически не сомневаюсь, что он мог бы стать одним из самых богатых людей в Соединенных Штатах». Но Д. Л. начал терять интерес к деньгам. Его воскресная школа требовала все больше времени и внимания. Он часто сотрудничал с АМХ^[1]. Но вскоре стало очевидно, что он не может эффективно работать в бизнесе, продолжая заниматься воскресной школой и АМХ.

Три месяца он мучительно размышлял над выбором. «Это была борьба», — говорил он. Этот выбор означал: откладывать или не откладывать свадьбу. Продолжать спать где-нибудь на скамеечке и питаться сыром и крекерами в дешевом ресторанчике (а покушать Мооди любил) или поменять образ жизни. Но он все-таки решил бросить работу. Он стал секретарем в приемной АМХ за грошовое жалованье. Свадьба может и подождать, решил он.

Когда разразилась Гражданская война, АМХ учредил комитет, и Мооди направили к солдатам. Он раздавал сборники гимнов — и раздал их более ста двадцати пяти тысяч, хотя у него самого совершенно не было слуха. Он ходил от барака к бараку, проводя по десять собраний за ночь, и вот что это были за собрания. «Я видел умиравших людей, раненые беспрерывно стонали», — вспоминает он. Сторонники запрещения продажи спиртных напитков критиковали его за то, что он давал умиравшим бренди, чтобы они пришли в себя и чтобы он мог рассказать им о Христе.

Иногда его называли «сумасшедший Мооди», потому что он вечно куда-то торопился. Его дядя говорил: «Мой племянник Дуайт совершенно ненормальный, просто чокнутый». Его брат был с этим согласен: «Дуайт носится с раннего утра до позднего вечера. У него даже поесть времени нет».

У него и в самом деле почти ни на что не было времени. «На учебу у меня нет и пяти минут в день, — признавался Мооди, — и поэтому я разговариваю так, как умею».

На свадьбу у него тоже не было времени. Но Эмма, девятнадцатилетняя учительница, продолжала его ждать. В жизнеописании Мооди его биограф Дж. К. Поллок пишет: «Эмма Рэвелл, полюбившая преуспевающего торгового агента, обрученная с проповедником, занимавшимся с подростками, которой предстояло выйти замуж за ветрогона, раздумывала над тем, что будет дальше».

Они поженились в четверг, 28 августа 1862 года. Дуайту Мооди было тогда двадцать пять лет. Его мать была категорически против брака с девушкой, родившейся в Англии и принадлежавшей к баптистской церкви. Она даже не знала, что из этого было хуже. Д. Л., конечно, сообщил ей о помолвке: «Дорогая мама, я думаю, что ты полюбишь Эмму, если ты получше узнаешь ее. Я уверен, что так оно и будет. Она — добрая христианка». Но, поскольку мать так плохо отнеслась к его помолвке с баптисткой из Англии, он не очень торопился сообщать ей о свадьбе. Он сделал это лишь спустя два месяца. Дальше же все пошло так, как он и предполагал. Эмма отреагировала на сложившуюся ситуацию с присущим ей хладнокровием. Она написала свекрови: «Неважно, к какой деноминации мы принадлежим, если наши сердца открыты Богу». Еще несколько писем и личных встреч — и Эмма со свекровью стали добрыми друзьями.

Эмма умела разрешать трудные вопросы. Д. Л. часто просто не замечал всего того, что она делает. Она была практична и любила порядок. Она заставила мужа регулярно есть, выбросила его «особые» рубашки, которые, как он утверждал, можно было не стирать неделями. Она предпочитала оставаться в тени, хотя ее считали талантливым учителем. В воскресной школе Мооди ее группа состояла примерно из сорока человек средних лет.

Однажды Мооди сопровождал важного посетителя, осматривающего школу, и тот обратил внимание на необычный класс: «А эта леди не слишком молода, чтобы учить этих людей?» — спросил посетитель. Мооди ответил, что учитель прекрасно справляется со своими обязанностями. Его собеседник согласился, но добавил, что все-таки выглядит это немного странно.

В конце концов Мооди сказал не без гордости: «Сэр, это моя жена».

В середине 1860-х годов воскресная школа Мооди стала церковью. Она была связана с конгрегационалистами, но была независимой. По настоянию Эммы он устроил при церкви баптистерий, где крестили погружением в воду, а также купель для крещения младенцев. Мооди не был рукоположен, поэтому служение в его церкви вели другие. Тем не менее это не мешало ему регулярно читать там проповеди, так что ни у кого не возникало сомнений в том, чья это церковь.

В своих ранних проповедях Д. Л. делал акцент на Божьем гневе. Эмма говорила, что она порой вздрагивала, когда он повышал голос. Но затем характер проповедей Дуайта изменился, и во многом благодаря Эмме. Большое влияние оказал на него и английский проповедник Гарри Мурхауз, обращенный вор-карманник. Мурхауз проповедовал в церкви Мооди, когда тот был в отъезде, и по возвращении Дуайт спросил Эмму, как он справился со своей задачей. Она ответила: «Он проповедует не так, как ты. Он проповедует о том, что Бог любит грешников». Мооди не понимал, к чему клонит Эмма. Но она продолжала настаивать на том, чтобы он послушал проповеди Мурхауза. «Я думаю, он убедит тебя. Все, что он говорит, основано на Библии».

С тех пор Мооди не только стал больше говорить о любви Бога, но и начал гораздо внимательнее изучать Библию, а это сразу сказалось на его проповедях. Эмма была также ответственна и за служение Д. Л. на Британских островах. Однажды, когда зима выдалась особенно суровой и Эмма почувствовала себя значительно хуже, чем обычно, из-за приступов астмы, врачи посоветовали ей покинуть Чикаго. Ей было всего двадцать четыре года. Дуайт хотел, чтобы она ехала в Англию, где жила ее старшая сестра. Эмма была человеком весьма хрупким и, помимо астмы, страдала еще от головных болей. У нее также было больное сердце. Мооди, напротив, обладал очень крепким здоровьем и казался неутомимым. Его регент, Айра Сэнки, молилась: «Боже, сделай так, чтобы Мооди устал или же даруй всем нам сверхчеловеческие силы».

Мооди был рад отвезти жену в Англию. Ему и самому требовалась смена обстановки. Кроме того, он жаждал встретиться там с тремя людьми, которыми заочно восхищался. Это были Джордж Уильямс, возглавлявший АМХ, Чарлз Сперджен, проповедник лондонской церкви «Скиния», и Джордж Мюллер, занимавшийся бристольским детским приютом. Было ли путешествие в Англию благотворным для состояния здоровья Эммы — трудно сказать, но оно, вне всякого сомнения, сыграло важную роль в открытии нового континента для проповеднической работы Дуайта.

Со временем Д. Л. начал осознавать, какую жену дал ему Господь. В одной из своих проповедей Мооди сказал: «Думаю, моя жена удивилась бы, если бы я сказал ей, как сильно я любил ее в первый год нашего брака и как я счастлив был тогда». Он говорил также: «Я никогда не устаю удивляться двум вещам: тому, что Бог решил использовать меня, несмотря на все мои недостатки, и тому, что я сумел завоевать любовь женщины, превосходящей меня во всем, с совершенно другим темпераментом и происхождением».

К 1871 году тридцатитрехлетний Мооди был уже настоящим семьянином. В их чикагском доме родилось двое детей, и Эмма сумела сгладить многие острые углы характера мужа. Иногда ему даже удавалось быть обходительным. Он уже научился сдерживать свой гнев, хотя временами ему все еще приходилось публично извиняться. В это время он находился на распутье. В Чикаго у него была церковь, он работал в АМХ, а проповедническая деятельность требовала от него все больше времени и усилий. Требовала она и длительных поездок. Мооди чувствовал, что Бог направляет его именно проповедовать, но он сопротивлялся.

Пожар в Чикаго решил все.

Ночью 8 октября 1871 года полицейские постучали в дверь дома Мооди и сообщили, что нужно немедленно уходить. Город пылал. Эмма спокойно разбудила детей и сказала: «Если вы обещаете не хныкать, я вам покажу кое-что такое, чего вы никогда не забудете». Пока она одевала их, они смотрели на бушевавшее за окном пламя.

Чикаго сгорел практически дотла. Сгорела и церковь Мооди. Сгорело и отделение АМХ. В Чикаго не было человека, готового дать деньги на то, чтобы Мооди заново все отстроил. Итак, он отправился в Нью-Йорк, а затем в Филадельфию в качестве миссионера. Денег на жизнь не хватало. Проблемы с постройкой новой церкви убедили его всецело отдаться проповеднической деятельности. И он вновь отправился в Англию с Эммой, сыном Уилли, которому было тогда четыре года, и с восьмилетней дочерью, которую назвали Эммой, как мать. Один из биографов пишет об этом периоде его жизни: «Когда трудности стали почти непреодолимыми, он все бросил и начал с нуля».

Никто в Англии не знал о его приезде, кроме главы Лондонского отделения АМХ. Но за двадцать месяцев чета Мооди взбудоражила всю Англию. В Шотландии они остановились в доме Питера Маккиннона. Миссис Маккиннон, близко сдружившаяся с Эммой, восхищалась обоими супругами. Она пишет: «Мне очень нравилось в мистере Мооди сочетание серьезности и бесшабашности… Он так прост в общении, так любит детей и так весело шутит со всеми, кто готов разделить его радость! Он очень веселый человек».

Об Эмме Джейн Маккиннон пишет: «Одного дня было достаточно, чтобы понять, сколько она делает для мужа. Чем больше я общалась с ней, тем больше я понимала, сколько она делает для служения мужа; и не только благодаря той работе, которую она брала на себя, освобождая его от забот о корреспонденции, но и благодаря своему характеру. Независимость ее мышления, спокойствие, с которым она все воспринимала, были поразительны. Она была так невозмутима, терпелива, умна, сдержанна… Редко можно встретить столько достоинств в одном человеке».

Кампания Мооди на Британских островах началась очень скромно, а завершилась взрывом триумфа. От Северной Ирландии и до Корнуолла все говорили только о Мооди.

Возвратившись в Америку, Мооди обосновался в Нортфилде (Массачусетс), где жила его мать, которой тогда уже было около семидесяти. Д. Л. ждали в Нортфилде. В воскресенье он читал в церкви проповедь и увидел, что его мать встала и молится. Тогда он сошел с кафедры, сел на переднюю скамью и разрыдался.

Их дом в Массачусетсе располагался в очень живописной местности. Джеймс Финдли пишет: «Поблизости была дорога на Нортфилд, и оттуда открывался прекрасный вид на реку Коннектикут». Это был просторный фермерский дом, и впоследствии задняя его часть стала приютом для слушателей Нортфилдской школы Мооди. Дома Д. Л. расслабился. Он отпустил бороду, носил потрепанную одежду, занимался огородом и наслаждался ролью сельского жителя. Он обожал лошадей и держал их четырнадцать штук. Он не любил спорт, зато обожал прогулки в кабриолете, причем гнал лошадей с такой бешеной скоростью, что пассажиры едва не теряли рассудок от страха. Только когда рядом была Эмма, он ездил сравнительно медленно.

Дома Эмма занималась консервированием, делала запасы, ходила в гости к соседям и принимала у себя старых друзей. Она также работала с корреспонденцией и занималась финансами. Однажды Д. Л. заявил: «Я никому никогда не дам повода говорить, будто мы делаем деньги на проповеди Евангелия». И бухгалтерские книги перешли к Эмме. Эмма также занималась домом и детьми. Чувствуя себя ответственной за духовное воспитание сына и дочери, она изучала с ними Писание и беседовала об основах христианской веры. Хотя она и посещала вместе с мужем церковь конгрегационалистов, ее религиозные убеждения остались баптистскими до конца жизни.

В отличие от мужа, который читал только по необходимости, она обожала чтение. Когда дети стали подрастать, она взялась вместе с ними за латинскую грамматику, а потом вновь принялась и за французский, который учила в молодости. Единственное, что по-настоящему выводило Эмму из себя, так это когда кто-нибудь пытался обмануть ее мужа. Сын вспоминает: «Попытка нечестно использовать его была в ее глазах непростительным грехом. О таких вещах она никогда не забывала, но никогда и не упоминала. В этом она была непреклонна».

Д. Л. и Эмма часто выезжали в кабриолете на прогулки в леса и на холмы, лежавшие вокруг. «Они были веселы, будто это был их второй медовый месяц», — вспоминает их сын.

Мооди часто отказывался от предложений отправиться в путешествие, поскольку «не хотел уезжать от жены». Но он не отказывался от предложений поехать куда-либо с проповедями. Часто такие поездки длились месяцами, и обычно Эмма с детьми сопровождала его. Вот как Эмма пишет Джейн Маккиннон о своих ежедневных заботах во время шестимесячной кампании мужа в Балтиморе: «Муж занят подготовкой к лекциям и встречам, дети в школе, а я занимаюсь всем понемногу: отвечаю за Дуайта на письма, принимаю посетителей, помогаю ему всем, чем могу. Дел вроде бы немного, но к ночи я чувствую себя очень усталой». Она сильно уставала еще и потому, что была беременна. Следующей весной родился их третий ребенок, Пол Дуайт Мооди. Он был на десять лет младше старшего сына, Уилла.

Дети подросли, у Дуайта и Эммы появились новые причины для беспокойства. Например, когда Уилл уехал учиться в колледж при Йельском университете, Д. Л. запрещал ему играть в футбол. «Мне кажется, полчаса веселого бега не стоят риска на всю жизнь остаться калекой». Но больше всего их беспокоила духовная жизнь детей. Эмма писала: «Если Бог сделает наших детей Своими чадами, это будет самое лучшее, о чем мы только можем просить Его». Мооди очень тревожило, что Уилл, старший сын, был равнодушен к духовным вопросам. Однажды он написал Уиллу большое письмо: «Я мало говорил с тобой о вере, поскольку боялся, что ты отдалишься от Того, Кого я люблю больше, чем этот мир. И если я когда-либо сделал что-то неподобающее отцу и христианину, я прошу у тебя прощения… Я всегда полагал, что если мать и отец — христиане, а их дети — нет, то что-то со всеми нами не так. Я и сейчас так думаю… Если я плохо заботился о моих троих детях, то лучше бы мне умереть». Эмма тоже говорила Уиллу о своих опасениях, ее беспокоило, что он «остался вне жизни во Христе, будучи в колледже…» Она написала: «Я знаю, что папа молится о том, чтобы Дух Господень привел тебя к Христу. Я тоже молюсь об этом». Спустя год Уилл открыто исповедал свою веру в Христа. Когда Дуайт узнал об этом, он написал ему: «Я думаю, когда у тебя будет собственный сын, ты поймешь, до какой степени я счастлив теперь».

Младший сын, Пол, гораздо больше общался с матерью, чем с отцом. Пол считал, что именно Эмма была в их доме тем человеком, на котором держалось все: «Если наша семья и казалась идеальной, то исключительно благодаря матери». Эмма сыграла значительную роль также и в основании Библейского института Мооди в Чикаго. Дуайт был президентом Чикагского евангелического общества, которое собиралось открыть школу. Однако между советом директоров и молодыми специалистами возник конфликт. Мооди, который долго оставался нейтральной стороной, наконец решил, что с него достаточно. Он сложил с себя президентские полномочия, и это было воспринято как довольно-таки резкий жест с его стороны. Кроме того, это могло помешать открытию школы. «Мне все это надоело, я устал», — написал Дуайт.

Когда Эмма узнала об этом, она написала письмо на девятнадцати страницах, обращаясь ко всем, кто был связан с проектом. Вскоре она переубедила и Д. Л., и тот послал телеграмму, в которой отменял свое решение об отставке.

Вскоре Чикагский библейский институт был открыт.

Мооди работал очень много, как и прежде, несмотря на возраст и избыточный вес. Однажды в течение трех месяцев он посетил девяносто девять мест, часто проповедуя по три-четыре раза за день. Ничто не угнетало Дуайта больше, чем безделье.

1899 год стал трудным годом для семьи Мооди. Д. Л. было тогда шестьдесят два, а его рабочий график был все таким же плотным. Внезапно умерли два его внука, и их родители были убиты горем. Тяжело переживали это и Дуайт с Эммой.

Д. Л. очень хотел поехать в Филадельфию. «Если Богу будет угодно, я обращу этот город за зиму. Как бы я хотел это сделать перед смертью!» — говорил он.

По дороге в Канзас-Сити, где он организовал евангелизационную кампанию, Дуайт заехал в Филадельфию. Там он собирался навестить Джона Ванамакера и подготовиться к проповедям, которые ему предстояло произнести. Он был потрясен, когда узнал, что его старый друг Джон Ванамакер живет с любовницей.

Он отправился дальше, но две недели спустя сильные боли в груди вынудили его оставить служение и вернуться домой, в Нортфилд.

Через месяц, в декабре 1899 года, он умер.

После того как Дуайта похоронили, Эмма потеряла интерес к жизни. Это отразилось и на ее здоровье. Она страдала от нефрита и не могла больше писать правой рукой. Два последних года своей жизни она училась писать левой. Это очень хорошо показывает, как Эмма Мооди преодолевала трудности. Однажды Д. Л. Мооди сказал репортерам: «Никого не переоценивают в Америке больше, чем меня». И он мог бы добавить, что никого не недооценивали больше, чем его жену. Уилл Мооди писал: «Для Дуайта Мооди его жена всегда была надежной опорой. Советом, сочувствием и верой эта женщина поддерживала его во всех его трудах, и каждое его усилие удесятерялось ее рассудительностью, тактом и самопожертвованием».

Эмма восполняла то, чего не хватало Дуайту, и он знал это и ценил. Она не любила огней рампы, она предпочитала оставаться в тени. Но это вовсе не значит, будто она ничего собою не представляла. Вовсе нет. Она сформировала Дуайта и как личность, и как служителя.

Библиография

Bradford, Gamaliel. D. L. Moody, A Worker in Souls. New York: Doran, 1927.

Curtis, Richard K. They Called Him Mr. Moody. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1962.

Findlay, James J., Jr. D. L. Moody, American Evangelist. Chicago: University of Chicago Press, 1969.

Moody, Paul D. My Father. Boston: Little, Brown, 1938.

Moody, William R. The Life of D. L. Moody. Old Tappan. N. J.: Fleming H. Revell, 1900.

Pollock J. C. Moody. New York: Macmillan, 1963.

3. Она называла его «Тиршата»

Чарлз и Сьюзи Сперджен

Что нашла Сьюзи Томпсон в этом невысоком, полном и неуклюжем молодом человеке?

Она отличалась образованием и происхождением, а этот деревенский увалень не умел ни одеться должным образом, ни подобающе держаться в обществе.

Назначая свидание, он приглашал ее послушать его проповедь. А однажды он и вовсе забыл о ее присутствии. Из-за этого их помолвка едва не была расторгнута. Но все обошлось.

Вне всякого сомнения, все это подготовило ее к испытаниям, которые начались после свадьбы. Чарлз был настолько погружен в свои пасторские обязанности, что нетрудно было представить, как однажды утром в воскресенье он протянет ей руку и скажет: «Доброе утро, мадам, как вы поживаете?» — будто впервые в жизни видит ее.

Чарлз Хэддон Сперджен — князь среди проповедников, куривший сигары кальвинист, яркий и дерзкий характер, сделавший Библию истинно живой для своей паствы, вовсе не был «находкой», по лондонским меркам. Но Сьюзи любила его и сделала все, чтобы брак ее стал прекрасным и прочным союзом.

Он называл ее Сьюзи, а она в шутку называла его «Тиршата», персидским словом из Писания, означающим «почитаемый». Сьюзи решила, что «Тиршата» будет самым лучшим обращением, раз уж Чарлз так не любил, когда его называли «преподобный».

«Тиршата» стал величайшим проповедником века. Он основал колледж, сиротский приют, дом престарелых, издавал журнал и написал сто сорок книг.

Кое-что получилось и у Сьюзи. Она организовала международный Фонд книги, через который ежегодно рассылались тысячи изданий, Фонд помощи пасторам, помогавший нуждавшимся священнослужителям, и столовую для бедных. Еще она вырастила двоих сыновей и помогала Чарлзу в его исследованиях. И каким-то образом брак этих двух выдающихся и, в общем-то, весьма разных людей оказался очень счастливым. Каким же образом?

* * *

Чарлз Сперджен подумал, что это какая-то ошибка, когда лондонская церковь на Нью Парк-стрит вдруг предложила ему стать пастором. Чарлзу было всего девятнадцать, и он никогда не учился в семинарии. А церковь эта была одной из самых влиятельных среди независимых (не англиканских) церквей в Лондоне. По крайней мере, раньше была. Но в последние несколько лет дела в церкви шли все хуже и хуже. Церковь могла вместить тысячу двести человек, но по воскресеньям туда приходило не более восьмидесяти — ста. Двое дьяконов церкви поняли, что им нужен энергичный молодой человек, способный изменить ситуацию. Тогда и пришла им в голову мысль написать Чарлзу.

Юность Сперджена не была радужной, но тягу к служению он испытывал давно. Он родился в очень маленьком городке, в семидесяти пяти милях к северо-востоку от Лондона. Его отец был мелким служащим, а по выходным исполнял обязанности священника в церкви конгрегационалистов. Его мать, которой было девятнадцать лет, когда родился Чарлз, родила потом еще шестнадцать детей, девять из которых умерли в детстве. Поскольку родители жили очень бедно, Чарлз провел первые шесть лет своей жизни у дедушки с бабушкой.

Поскольку дед тоже был священником-конгрегационалистом, он оказал сильное влияние на Чарлза. Бабушка пообещала ему давать по пенни за каждый выученный им гимн Айзека Уоттса. И он их выучил столько, что бабушке пришлось снизить вознаграждение до полпенни.

Когда Чарлз вернулся в родительский дом, ему дали лучшее образование, какое только могли. Он был способным учеником. Его брат говорил: «Чарлз постоянно занимался. Я держал кроликов, цыплят, поросят и жеребенка, а он все время держал в руках книгу».

Те серьезные книги, которые он читал — «Увещевание нераскаявшихся грешников» Джозефа Аллена и «Призыв к нераскаявшимся» Ричарда Бакстера, — произвели на него огромное впечатление. Почти пять лет он терзался, размышляя о том, спасена его душа или нет. Проповеди, которые он слышал, и молитвы только усугубляли эту внутреннюю борьбу. Позже он говорил: «Дети часто многое скрывают от родителей… Так было и со мной. В периоды духовных переживаний я обратился бы с вопросами о вере к кому угодно, только не к родителям». А потому, как он вспоминает, его «печальной участью было глубокое осознание своей греховности без понимания величия милосердия Божьего».

И вот в первое воскресенье января 1850 года он пошел в церковь, но в это время началась снежная буря. Он укрылся в маленькой скромной методистской часовне. Там было не более двенадцати — пятнадцати человек. Даже священник не явился. Тогда «то ли сапожник, то ли портной поднялся на кафедру и начал проповедь». «Человек этот был глуп, — вспоминает Чарлз, — он говорил что-то вроде: „Взгляните на меня и спаситеся, все концы земли“. Он страшно коверкал слова».

Непрерывно повторяясь в течение десяти минут, проповедник осознал, наконец, что больше сказать ему нечего, когда вдруг заметил подростка, вошедшего в часовню. Тогда он сказал: «Молодой человек, вы выглядите очень несчастным, и всю жизнь вы будете несчастным, если не примете то, что я говорю. А если примете прямо сейчас, в этот момент, то спасетесь». Именно в таком неожиданном толчке Чарлз и нуждался. Его сердце открылось для Христа-Спасителя. «Именно в тот момент тучи развеялись и тьма расступилась». Четыре месяца спустя баптистский священник, служивший в церкви, располагавшейся неподалеку от школы Чарлза, крестил его.

Через полтора года, когда Чарлзу исполнилось семнадцать, он принял приглашение на пасторское служение в общину городка Уотербич, насчитывающую около сорока человек. Уотербич был известен пьяницами и богохульниками. И вот, два года спустя, Чарлз получил приглашение в Лондон.

Накануне своей первой проповеди на Нью Парк-стрит он ночевал в пансионе округа Блумсбери. Его соседи по пансиону не поверили Чарлзу, когда он сказал, где будет проповедовать. Он узнал о выдающихся проповедниках других лондонских кафедр и о тех, кто прежде проповедовал на Нью Парк-стрит. Глядя на Чарлза, его собеседники едва сдерживали смех. На шее он носил огромный черный сатиновый шарф, а в нагрудном кармане у него красовался не меньших размеров синий платок в белый горошек. Он был непричесан, и его манеры выдавали в нем сельского жителя.

Чарлз не спал всю ночь. Как он сам пишет: «Я был в таком состоянии, которое очень мало располагает к спокойному сну». Угнетающим показался ему и город. «Безжалостен был грохот кэбов на улице, безжалостна теснота комнаты, в которой едва хватало места, чтобы преклонить колени, безжалостны были даже моргавшие в декабрьской тьме газовые фонари. В этом городе, полном живых существ, я был совершенно одинок». Ничего не желал он в тот день сильнее, чем немедленно уехать из этого города. Он чувствовал себя здесь совершенно чужим.

На следующее утро Чарлз впервые увидел церковь. Он описывает ее так: «Это было огромное и величественное сооружение, казавшееся выстроенным для состоятельных и уверенных в себе людей, совсем не таких, какими были мои простые прихожане, которым мое служение казалось Светом и Истиной». Утреннюю службу посетило всего около восьмидесяти человек, а на вечерней народу было уже гораздо больше.

Именно тогда Сьюзи Томпсон впервые увидела Чарлза. Хотя вся ее семья отправилась на утреннюю службу, Сьюзи с ними не пошла. Но днем к ним зашел дьякон церкви и посетовал на то, что утром было столько незанятых мест. «К вечеру надо собрать побольше прихожан, иначе нам его не заполучить». Без сомнения, дьякон относился к делу очень серьезно, и ему удалось организовать приличную аудиторию. «Малышке Сьюзи тоже надо пойти», — добавил он на прощанье. Малышка Сьюзи, которая и в самом деле выглядела скорее подростком, чем двадцатидвухлетней девушкой, не очень-то была рада тому, что ее назвали «малышкой». И ей не очень понравилось то, что она успела услышать о новом молодом проповеднике. Ей нравились представительные священники, и она вряд ли стала бы относиться уважительно к служителю, который был моложе ее. Тем не менее «ради друзей», как она вспоминала позже, она отправилась в церковь вместе со всеми.

Ее первое впечатление не было благоприятным. «Красноречие молодого оратора мало меня тронуло… Его провинциальные манеры и речь вызывали скорее сожаление, чем почтение». Запомнилась ей вовсе не проповедь, а «огромный черный сатиновый шарф, нечесаные волосы и синий носовой платок в белый горошек, торчавший из нагрудного кармана». Как она деликатно выразилась: «Все это выглядело довольно забавно». Синий платок был плох сам по себе, но когда он вытащил его посреди проповеди и взмахнул им в воздухе, это уже было откровенно нелепо. Но, несмотря на все это, молодой проповедник произвел впечатление на аудиторию.

Вскоре церковь на Нью Парк-стрит официально обратилась к Чарлзу с предложением стать пастором. «Мне не требуется долгих раздумий, — ответил Чарлз, — Я СОГЛАСЕН».

Тогда же дьяконы подарили Чарлзу дюжину белоснежных носовых платков, чтобы он никогда больше не появлялся на людях с синим в белый горошек.

Но эти платки не сделали Чарлза Хэддона Сперджена изысканнее. Чарлз всегда одевался небрежно и заботился более об удобстве, чем о внешнем виде. Вещи, которые он носил, очень подчеркивали его телосложение. А телосложением он напоминал цистерну. Голова его казалась непропорционально большой. Если он не улыбался, то лицо его казалось невыразимо мрачным. Но когда его солнечная улыбка озаряла все вокруг (а улыбка никогда не исчезала надолго), то под влиянием ее тепла и света все таяло.

Его коллега-священник сказал: «У него необычная голова и необычное лицо. Голова очень ярко иллюстрирует упрямство: большая, массивная и крепкая. Лицо широкое и грубое, но освещенное ясными, веселыми глазами, а обаятельная и очень любезная улыбка смягчает его выражение». Через несколько лет Чарлз отпустил бороду, которая значительно скрадывала грубые черты его лица.

Но Сьюзи привлекла в Чарлзе не внешность. Основной причиной их сближения было духовное состояние Сьюзи. Примерно за год до встречи с Чарлзом Сьюзи совершила обряд покаяния, но после этого она стала «холодна и безразлична ко всему, что связано с Богом». Когда же девятнадцатилетнего сельского проповедника в январе снова пригласили на три недели, Сьюзи все же пришла послушать его.

Она была дочерью состоятельного торговца, в ней были воспитаны сдержанность и достоинство. Одним из принципов ее воспитания было то, что ей запрещали читать газеты и участвовать в разговорах о мирских происшествиях. А среди таких людей о некоторых вещах говорить не принято, и в частности — о своих духовных переживаниях.

А Сьюзи все больше и больше беспокоило то, что она отдаляется от церкви. В это же время Чарлз Сперджен, молодой священник, дарит ей книгу «Путешествие пилигрима». Она была удивлена этим. На форзаце книги было написано: «Мисс Томпсон, с пожеланиями прогресса в благословенном деле пилигримов». Так начались их отношения, которые продолжались до конца жизни.

Поначалу Сьюзи опасалась беседовать с Чарлзом. Вероятно, здесь было больше сдержанности, чем страха. Сьюзи было трудно выносить на обсуждение свои духовные проблемы. Но ее тронули участие и заинтересованность, которые проявил Чарлз. Его наставления принесли свои плоды. Сьюзи так описывает это: «Он деликатно привел меня… к животворящему кресту, к миру и прощению, в котором так нуждалась моя душа».

В июне 1854 года, спустя шесть недель после того, как Чарлз подарил ей «Путешествие пилигрима», они со Сьюзи и с несколькими другими прихожанами отправились на открытие нового выставочного зала. Все шутили, смеялись и были слишком увлечены беседой, чтобы заметить, как серьезно Чарлз беседовал со Сьюзи. Он показывал ей какую-то книгу. Это была «Философия в притчах» Мартина Таппера.

«Я недавно прочел эту книгу», — тихо сказал Чарлз. Сьюзи, казалось, это было неинтересно. Для разговора о философии место было малоподходящим.

Чарлз открыл книгу в том месте, которое заранее отметил. «Что вы думаете об этом рассуждении писателя?» Она взглянула на отмеченный отрывок. Глава называлась «О браке». Она прочла: «Ищи себе добрую жену в Боге, ибо жена — лучший дар Его провидения… Думай о ней и молись о ней». Сьюзи была так смущена, что даже не могла взглянуть на Чарлза. Потом она услышала, как он сказал ей на ухо: «А вы молитесь о том человеке, который станет вашим мужем?» Она покраснела и ничего не ответила, опасаясь сказать что-нибудь неподобающее леди. Вскоре началась торжественная программа открытия зала, но она «почти не обращала внимания на шумное и бессмысленное представление». Действительно ли он имел в виду то, что он, по всей видимости, имел в виду? Или она истолковала его слова неверно?

После торжественной части Чарлз предложил ей пройтись по выставке. «И с этого момента, — пишет Сьюзи, — наша дружба стала перерастать в самую нежную любовь».

Два месяца спустя «в маленьком старомодном парке» Чарлзу уже не нужно было прибегать к помощи книг, чтобы объясниться в любви. «Я уже знала об этом, — вспоминает Сьюзи, — но совсем другое дело — услышать от него».

Вечером она написала в своем дневнике: «Невозможно описать все, что случилось сегодня утром. Я могу лишь в молчании преклониться перед милостью Бога и славить Его за все Его дары».

В январе 1855 года, спустя год после их первой встречи, она приняла крещение от своего жениха. Для Сьюзи, которой трудно было раскрыть перед людьми свой духовный мир, это было очень тяжелым испытанием. Ей пришлось пройти собеседование перед исповеданием веры, а также изложить свои взгляды письменно. Чарлз гордился тем, как она держалась, а ее письменная работа содержала в себе много неожиданного; Чарлз увидел в ней глубину мысли, о чем раньше мог только догадываться.

С того времени по утрам в понедельник Чарлз обычно приходил к Сьюзи домой, «принося с собой текст проповеди, чтобы готовить его к печати». А Сьюзи «приходилось привыкать к тому, что, когда он занят, его нельзя беспокоить».

Воскресные проповеди Чарлза стенографировались; затем рано утром в понедельник их отдавали в набор, после чего гранки передавались Чарлзу на редактирование. Он обладал редким умением полностью сосредоточиться на своем деле, не обращая внимания на окружающее, даже если Сьюзи была частью этого окружающего. И иногда это очень сильно задевало ее. Особенно ярко это проявлялось перед его утренней воскресной службой, когда он был полностью погружен в предстоящую проповедь. Когда Сьюзи входила в церковь, он мог встать и пожать ей руку, сказав «доброе утро» с таким видом, точно она была совершенно посторонним человеком… И это происходило постоянно. После службы он подшучивал за это над собой. Сьюзи тоже училась относиться к таким вещам с юмором. Когда Чарлз понимал, что допустил бестактность или проявил невнимание к Сьюзи, он обычно говорил, что дело Бога для него важнее всего. К счастью, Сьюзи была очень терпеливым человеком.

Их помолвка длилась довольно долго, во-первых, потому, что отец Сьюзи раздумывал, давать ли дочери благословение на брак с Чарлзом. Чарлз имел фантастическую славу проповедника, но ему было всего двадцать. Во-вторых, в церкви на Нью Парк-cтрит происходило столько всего, что трудно было найти время для брачной церемонии.

С каждой неделей церковь все больше наполнялась людьми, летом там стало невыносимо душно. Чарлз убеждал людей остаться дома из-за сильной жары, но люди приходили. А поскольку окна открыть было невозможно и дьяконы ничего не могли с этим поделать, то как-то раз Чарлз просто взял палку и выбил стекла. Он знал, что предстоящий ремонт позволит еще до холодов сделать новые окна, которые можно будет открывать.

А когда реконструкция здания началась, община арендовала для своих собраний Эксетер Холл. Этот зал вмещал четыре с половиной тысячи человек.

Общественность Лондона была шокирована. Аренда такого здания для богослужений была неслыханным делом. На молодого проповедника с критикой обрушились все газеты. В одной из них писали: «Пока в его церкви идет ремонт, он каждое воскресенье проповедует в Эксетер Холле. В зале теснота, люди задыхаются. Его речи являются образчиком дурного вкуса, вульгарны и фальшиво-театральны. И тем не менее сюда стекается столько народу, что если вы не явитесь за полчаса до начала, то вообще не сможете попасть внутрь».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

АМХ — Ассоциация молодых христиан (англ. YMCA — Young Men’s Christian Association). — Примеч. пер.