Мертвая комната

Уилки Коллинз, 1856

В летнюю ночь 1829 года старинный особняк на побережье Корнуолла замер, прислушиваясь к последнему вздоху хозяйки – леди Тревертон, – покинувшей бренный мир и оставившей безутешного мужа, маленькую дочь Розамонду и множество вопросов без ответов. Что скрывала она ото всех до самой смерти и в чем сумела признаться только на смертном одре, продиктовав послание своей горничной Саре Лисон? Почему Сара не находит смелости отнести письмо своему господину, а прячет его в одной из заброшенных комнат и тут же покидает дом? И почему через шестнадцать лет она пытается помешать Розамонде вернуться в дом детства и войти в комнату?

Книга II

Глава I

Пятнадцать лет спустя

Церковь в Лонг-Бекли (большой сельскохозяйственной деревне в одном из центральных графств Англии) ничем не примечательна — ни размерами, ни архитектурой, ни древностью, — но обладает одним неотъемлемым достоинством, которого торговый Лондон варварски лишил величественного собора Святого Павла: в ней много места для посетителей, и ее прекрасно видно, откуда ни взгляни.

К большой, открытой площади, на которой стоит церковь, можно подойти с трех разных сторон. Есть дорога из деревни — прямо к главным церковным дверям. Есть широкая гравийная дорожка, которая начинается от дома священника, пересекает кладбище и заканчивается, как и подобает, у входа в ризницу. Есть тропинка через поля, по которой лорд поместья и дворяне, живущие в его благородном соседстве, могут добраться до боковой двери здания, в случае, если их христианское смирение (поддерживаемое хорошей погодой) побудит их вспомнить день субботний и сходить в церковь, уподобляясь простым верующим — на собственных ногах.

Если какой-нибудь сторонний наблюдатель случайно оказался в половине восьмого, в одно прекрасное летнее утро, в тысяча восемьсот сорок четвертом году в каком-нибудь незаметном уголке церковного двора и стал бы пристально смотреть вокруг, то, вероятно, стал бы свидетелем поступков, которые могли навести его на мысль, что в Лонг-Бекли зреет заговор, что некоторые из самых почетных жителей — главные заговорщики, а место их сбора — церковь. Если бы он посмотрел на дом священника в ту минуту, как часы ударили половину, он увидел бы, как викарий Лонг-Бекли, преподобный доктор Ченнери, настороженно и беспокойно озираясь, вышел из дома через боковую дверь, подошел к гравийной дорожке, ведущей к ризнице и тревожно стал смотреть на дорогу, ведущую к деревне.

Положим, что наш наблюдательный незнакомец, посмотрел бы в ту же сторону, что и викарий. Он прежде всего увидел бы еще одного церковника — строгого мужчину с желтоватым лицом, — приближавшегося с таинственным видом и связкой больших ключей в руках. Он увидел бы, как викарий рассеянно кивает ему и говорит: «Доброе утро, Томас. Вы уже завтракали?» И услышал бы, как Томас ответил с подозрительным вниманием к мельчайшим деталям: «Я выпил чашку чаю с сухарем, сэр». И он увидел бы, как эти двое местных заговорщиков, разом посмотрев на церковные часы, направились к боковой двери, откуда шла тропинка через поле.

Проследив за ним, — что, вероятно, не преминул бы сделать наш наблюдательный незнакомец, — он обнаружил бы еще трех заговорщиков, приближавшихся по тропинке. Во главе этой группы был пожилой джентльмен, с обветренным лицом и грубоватыми, но сердечными манерами. Двое его спутников — молодой человек и девушка — шли под руку и разговаривали шепотом. Они были одеты просто, по-утреннему. Лица обоих были несколько бледны, а молодая леди казалась взволнованной. В остальном в них не было ничего примечательного, пока они не подошли к калитке, ведущей в церковный двор. Тут поведение молодого человека могло показаться с первого взгляда необъяснимым. Вместо того чтобы придержать калитку и дать пройти даме, он отступил, позволил девушке самой открыть ее и войти, а потом, протянув руку, позволил ей провести себя через вход, словно внезапно превратившись из взрослого мужчины в маленького беспомощного ребенка.

Принимая в расчет это обстоятельство и заметив, что, когда люди, пришедшие с поля, приблизились к церкви, и когда церковник отпер дверь, викарий за руку завел внутрь молодого человека, наш наблюдательный незнакомец должен был прийти к одному неизбежному заключению: человек, требующий такого рода помощи, слеп. Несколько смущенный этим открытием, он бы еще больше удивился, заглянув в церковь и обнаружив слепого юношу и девушку перед алтарем, а пожилого джентльмена в роли родителя. Как бы ни было велико его неверие в то, что заговорщики встретились в эту раннюю пору для заключения брака и что цель их заговора заключалась в том, чтобы обвенчаться в строжайшей тайне, оно рассеялось бы в пять минут при появлении из ризницы доктора Ченнери в полном облачении и при совершении венчального обряда. Когда церемония подошла к концу, незнакомец, должно быть, был бы озадачен еще больше, заметив, что все участвующие в ней лица разошлись, как только завершили с подписями, поцелуями и поздравлениями, и быстро удалились в те же направления, по которым они подошли к церкви. Оставим церковника возвращаться по деревенской дороге, жениха, невесту и пожилого джентльмена — по тропинке через поле, позволим незнакомцу исчезнуть с этих страниц в любом направлении, в каком ему заблагорассудится, а сами последуем за доктором Ченнери к завтраку и послушаем, что он будет рассказывать о своих утренних занятиях в привычной атмосфере семейного круга.

На завтрак собрались, во-первых, мистер Фиппен — гость, во-вторых, мисс Стерч — гувернантка, в-третьих, четвертых и пятых, мисс Луиза Ченнери одиннадцати лет, мисс Амелия Ченнери девяти лет и мистер Роберт Ченнери восьми лет. Матери, для дополнения семейной картины, не было: доктор Ченнери был вдовцом с рождения своего младшего ребенка.

Гость был старым товарищем викария по колледжу, он остановился в Лонг-Бекли для поправки здоровья. Есть люди, которые во что бы то ни стало стараются приобрести особого рода репутацию. Мистер Фиппен пользовался большим уважением в глазах своих друзей, благодаря репутации мученика диспепсии, также известной как расстройство пищеварения. Куда бы ни отправился мистер Фиппен, страдания желудка шли за ним. Все знали о его диете и его лечении. Он был так увлечен собой и своими недугами, что в пять минут посвящал случайного знакомого в тайну своего состояния; он так же часто рассуждал о своем пищеварении, как другие о погоде. На эту любимую тему, как и на все другие, он говорил с вкрадчивой мягкостью, то в тихо-скорбных, то в томно-сентиментальных тонах. Учтивость его была притворно-ласкова, он употреблял беспрестанно слово «любезный», обращаясь к другим. Его нельзя было назвать красивым мужчиной. Глаза у него были хотя и большие, но слезливые и светло-серые. Нос его был длинный, наклоненный, глубоко задумчивый — если такое выражение может быть использовано, говоря об этой отдельной черте лица. Губы его были сжаты, рост мал, большая лысая голова неуклюже сидела на плечах; одевался он эксцентрично, но продуманно; возраст — около сорока пяти; положение в свете — одинокий человек. Таков был мистер Фиппен, мученик диспепсии и гость викария Лонг-Бекли.

Мисс Стерч, гувернантку, можно коротко и точно описать как девушку, которая никогда не была встревожена никакой мыслью и никаким чувством с самого дня своего рождения. Это была маленькая, пухленькая, невозмутимая, белокожая, улыбчивая, опрятно одетая девушка, наученная исполнению определенных обязанностей в определенное время и обладающая неисчерпаемым запасом болтовни, которая безмятежно слетала с ее губ всегда в одинаковом количестве и всегда одинакового качества, во всякий час дня и в любое время года. Мисс Стерч никогда не смеялась и никогда не плакала, но придерживалась безопасного среднего пути — постоянно улыбалась. Она улыбалась, когда январским утром говорила, что очень холодно. Она улыбалась, когда июльским утром говорила, что очень жарко. Она улыбалась, когда раз в год приезжал епископ навестить викария; она улыбалась, когда каждое утро приходил за заказом мальчишка от мясника. Она улыбалась, когда мисс Луиза плакала у нее на груди и умоляла о снисхождении к ее географическим заблуждениям; она улыбалась, когда мистер Роберт прыгал к ней на колени и требовал, чтобы она расчесывала ему волосы. Что бы ни случилось в доме викария, ничто не могло столкнуть мисс Стерч с той ровной колеи, по которой она постоянно катилась, всегда в одном и том же темпе. Если б она жила в семье роялистов, во время Гражданской войны в Англии, то в утро казни Карла Первого она бы позвала кухарку, чтобы обсудить обед. Если бы Шекспир ожил и пришел к викарию в субботу в шесть часов вечера, чтобы объяснить мисс Стерч, каковы были его взгляды при написании трагедии «Гамлет», она бы улыбнулась и сказала, что это очень интересно, пока не пробило бы семь часов — тогда она бы прервала его на середине фразы, чтобы проконтролировать горничную, занятую стиркой. Очень достойная молодая особа мисс Стерч, говорили про нее дамы в Лонг-Бекли, как она рассудительна с детьми и как хорошо справляется с домашними обязанностями, какие правильные суждения, как отлично играет на фортепиано, довольно разговорчива, еще вполне молода, может быть, немного склонна к полноте в талии, но в целом очень достойная молодая особа, надо отдать ей должное.

На характерных особенностях воспитанников мисс Стерч не стоит долго останавливаться. Мисс Луиза имела склонность к простудам — это была ее главная слабость. Главным недостатком мисс Амелии была непреодолимая склонность к дополнительным обедам и завтракам в неположенное время. Самые заметные недостатки мистера Роберта были связаны со скоростью, с которой он рвал одежду, и с тупостью при изучении таблицы умножения. Достоинства всех трех были практически одинаковы — это были хорошо воспитанные, искренние дети, которые очень любили мисс Стерч.

Чтобы завершить галерею фамильных портретов, необходимо хотя бы в общих чертах описать самого викария. Доктор Ченнери, с физической точки зрения, делал честь своему званию. Рост шести футов два дюйма и более пятнадцати стоунов весу; он был лучшим игроком в крикетном клубе Лонг-Бекли; он был знатоком вина и баранины; в проповедях он никогда не выдвигал неприятных теорий о будущих судьбах людей, вне церкви никогда ни с кем не ссорился, никогда не отказывал нуждающимся, даже если они потеряли веру. Его жизненный путь пролегал по самой середине ровной, сухой и гладкой дороги. Боковые тропинки несчастий и споров могли сколько угодно змеиться справа и слева вокруг него — он шел себе прямо и не обращал на них внимания. Ни разу он не доставил беспокойства церковному руководству, он не имел никакого отношения к чтению или написанию памфлетов. Он был самым светским из всех священнослужителей, но его наружность и фигура редкостно подходили для облачения. Мускулистый стан без малейшего порока или изъяна внушает особое доверие к стойкости, необходимой для всех возможных столпов, и в особенности ценной для столпа церковного.

Как только викарий вошел, дети бросились к нему с криками радости. Он строго следил за своевременным принятием пищи, и сейчас бой часов осуждал его за опоздание к завтраку на четверть часа.

— Очень жаль, что заставил вас ждать, мисс Стерч, но этим утром у меня есть уважительная причина.

— Не беспокойтесь, сэр, — сказала мисс Стерч, безучастно потирая свои пухлые маленькие ручки. — Прелестное утро! Но боюсь, нас ждет еще один жаркий день. Роберт, душа моя, твой локоть на столе. Прелестное утро, прелестное!

— Опять желудок не в порядке, а, Фиппен? — спросил викарий, принимаясь резать ветчину.

Мистер Фиппен тоскливо покачал большой головой, жалобно посмотрел на доктора Ченнери и, вздохнув, достал из нагрудного кармана куртки маленький футляр красного дерева, из которого извлек пару аптекарских весов с гирьками, кусочек имбиря и отполированную серебряную терку.

— Любезная мисс Стерч, простите инвалида? — Мистер Фиппен начал медленно тереть имбирь в ближайшую чашку.

— Отгадайте, из-за чего я опоздал на четверть часа сегодня утром? — Викарий загадочно посмотрел на сидящих за столом.

— Пролежал в постели, папа, — закричали трое детей, торжествующе хлопая в ладоши.

— А вы что скажете, мисс Стерч? — спросил доктор Ченнери.

Мисс Стерч по обыкновению улыбнулась, по обыкновению потерла руки, по обыкновению скромно откашлялась, пристально посмотрела на чайник и с самой милой учтивостью попросила извинить ее, если она ничего не скажет.

— Твой черед, Фиппен, — сказал викарий. — Ну, отгадай, отчего я сегодня опоздал?

— Любезный друг, не проси меня угадывать, я знаю ответ! Я видел, что ты вчера ел за ужином, видел, что ты пил после ужина: никакой желудок этого не выдержит, даже и твой. Угадать, отчего ты опоздал сегодня утром! Ха! Я знаю. Ты, бедная, добрая душа, ты принимал лекарство!

— Не прикасался ни к одному за последние десять лет! — ответил доктор Ченнери с видом набожной благодарности. — Нет, нет, вы все ошибаетесь. Дело в том, что я был в церкви, и что вы думаете, я там делал? Слушайте, мисс Стерч, слушайте, девочки, внимательно. Наконец бедный слепой юноша Фрэнкленд стал счастливым человеком: я обвенчал его с нашей милой Розамондой Тревертон этим самым утром!

— И не сказали нам, папа! — воскликнули обе девочки с досадой и удивлением. — Не сказали нам, хотя вы знаете, как мы были бы рады это видеть!

— Вот оттого-то я вам и не сказал, мои милые, — ответил викарий. — Молодой Фрэнкленд не настолько свыкся со своим недугом, бедняга, чтобы терпеть, когда его публично жалеют и смотрят на него в образе слепого жениха. Он так боялся стать объектом внимания в день свадьбы, а Розамонда, истинно добросердечная девушка, так беспокоилась о том, чтобы были исполнены его малейшие прихоти, что мы решили обвенчать их в такой час утра, когда никто из бездельников не будет слоняться в окрестностях церкви. Я был обязан сохранять втайне назначенный день, также и мой помощник Томас. Кроме нас двоих, жениха с невестой и отца невесты, капитана Тревертона, никто ничего не знал.

— Тревертон! — вскрикнул мистер Фиппен, протягивая чашку с натертым имбирем на дне мисс Стерч, чтоб она наполнила ее. — Тревертон! Достаточно чаю, любезная мисс Стерч. Как это удивительно! Я знаю это имя. Долейте воды, пожалуйста. Скажи мне, любезный доктор. Очень, очень благодарен, не надо сахару, он окисляется в желудке. Скажите, эта мисс Тревертон, которую вы сегодня венчали. Очень благодарен; молока тоже не нужно. Одна из корнуоллских Тревертонов?

— Именно так! — ответил викарий. — Отец ее, капитан Тревертон, глава этой фамилии. Хотя осталось их не очень много: капитан, Розамонда, да этот своенравный старый зверь, ее дядя, Эндрю Тревертон — остатки старого рода… Богатой и знатной семьи, добрых друзей церкви и отечества, знаете ли.

— Сэр, вы не против, если Амелия получит вторую порцию хлеба с мармеладом? — спросила мисс Стерч, обращаясь к доктору Ченнери, совершенно не сознавая, что прерывает его.

Не имея в своей голове места, чтобы откладывать дела до тех пор, пока не придет время их достать, мисс Стерч всегда задавала вопросы и делала замечания в тот момент, когда они приходили ей в голову, не дожидаясь начала, середины или конца разговора, который мог происходить в ее присутствии. Она неизменно участвовала в разговоре как внимательная слушательница, но сама говорила только тогда, когда разговор относился прямо к ней.

— О, дайте ей вторую порцию, что за проблема! — сказал беззаботно викарий. — Если ей надо наесться, так не все ли равно будет это хлеб с мармеладом или что-то еще.

— Добрая душа! — воскликнул мистер Фиппен, — Взгляни на меня, какая я развалина, и не говори так шокирующе легкомысленно о том, что Амелии надо наедаться чем угодно. Нагрузит желудок в молодости, что тогда будет с пищеварением в зрелые лета? Вещь, которую в простонародье называют внутренностями, — забота мисс Стерч о здоровье ее прелестных воспитанников послужит мне извинением в том, что я вдаюсь в физиологические подробности, — это не что иное, как аппарат. С точки зрения пищеварения, мисс Стерч, самые юные и прекрасные представители человечества не более чем аппарат. Мучные пудинги и бараньи отбивные, бараньи отбивные и мучные пудинги — вот что должно стать девизом родителей по всей Англии, будь моя воля. Смотри сюда, милое дитя, смотри на меня. Эти маленькие весы — не игрушка, а очень серьезная вещь. Гляди! Я кладу на весы, с одной стороны сухой хлеб, — черствый, сухой хлеб, Амелия! — с другой — несколько гирь. «Мистер Фиппен, взвешивайте еду! Мистер Фиппен, ешьте каждый день одинаковое количество, ни на волос больше! Мистер Фиппен, превышайте эту норму — хоть бы даже черствым, сухим хлебом — на свой страх и риск». Амелия, душа моя, это не шутка, это то, что говорили мне доктора. Доктора, дитя мое, которые исследуют мой аппарат вот уже тридцать лет посредством маленьких пилюль, и не нашли, где же случился засор. Подумай об этом, Амелия, подумай о засорившемся аппарате мистера Фиппена и скажи: «Нет, благодарю вас, в другой раз». Мисс Стерч, тысячу раз прошу извинений, за вторжение в ваши владения… Ченнери, добрая, честная душа, о чем ты говорил? А, о невесте, об интересной невесте! Так она из корнуоллских Тревертонов? Я кое-что слышал об Эндрю много лет назад. Эксцентрик и мизантроп. Холостяк, как и я, мисс Стерч. Его аппарат был не в порядке, как и мой, любезная Амелия. Совсем не то, что его брат, капитан. Итак, она вышла замуж? Прелестная девушка, нет сомнения. Прелестная девушка!

— Нет лучше, честнее и красивее девушки на свете, — сказал викарий.

— Очень живая, энергичная особа, — добавила мисс Стерч.

— Как мне будет ее не хватать! — воскликнула мисс Луиза. — Никто так не развлекал меня, как Розамонда, когда я лежала больная с моим несносным насморком.

— Она нас угощала невероятно вкусными ужинами, — вспомнила мисс Амелия.

— Это единственная девочка, которая играла с мальчиками, — сказал мистер Роберт. — Она могла поймать мяч, мистер Фиппен, сэр, одной рукой и скатиться с горки!

— Помилуй бог! — пробормотал мистер Фиппен. — Вот странная жена для слепого человека! Ты сказал, что он слеп, любезный доктор, ведь так? Как бишь его зовут? Вы не будете слишком строго судить меня за мою беспамятность, мисс Стерч? Когда несварение покончило с телом, это отзывается и на умственных способностях. Мистер Фрэнк ведь слеп от рождения? Жалко! Жалко!

— Нет, нет. Он — Фрэнкленд, — ответил викарий. — Леонард Фрэнкленд. И вовсе слепой не от рождения. Не больше года назад он мог видеть почти так же хорошо, как любой из нас.

— Несчастный случай, я полагаю! — продолжал мистер Фиппен. — Извините меня, если я займу кресло? Сидеть, откинувшись на спинку, очень полезно после еды. Значит, с его глазами произошел несчастный случай? Ах, какое наслаждение сидеть в таком удобном кресле!

— Вряд ли это был несчастный случай, — сказал доктор Ченнери. — Леонард Фрэнкленд с рождения был страшно слабеньким. Со временем он превратился в тихого, спокойного, порядочного мальчика — совершенно непохожего на моего сына — очень приветливого и, что называется, легкого в общении. У него оказалась склонность к механике — все это я рассказываю, чтоб дать понятие о его слепоте, — и он, переходя от одного занятия такого рода к другому, стал наконец делать часы. Странное занятие для мальчика, но все, что требовало деликатности прикосновений, терпения и настойчивости, именно и могло развлечь и занять Леонарда. Я, бывало, говорил его отцу с матерью: «Уберите из-под него этот стул, разбейте увеличительные стекла и пришлите его ко мне: я дам ему возможность играть в чехарду и научу пользоваться битой». Только это были напрасные слова. Какое-то время все шло гладко, как вдруг он опять сильно занемог, как я думаю, от недостатка физических упражнений. Как только он поднялся на ноги, то возвратился к своему прежнему занятию — изготовлению часов. Только беда была за плечами. Последней его работой был ремонт моих часов — вот они; идут все так же верно. Я только положил их в карман, как Леонард сказал, что у него сильная боль в затылке, а перед глазами мелькают какие-то пятна. Я посоветовал давать ему побольше портвейну, да заставлять ездить часа по три в день на смирном пони. А они, вместо того, чтобы послушаться, послали в Лондон за докторами, стали растирать ему ртуть за ушами и между лопаток и заперли его в темной комнате. Ничего не помогло. Зрение делалось все хуже и хуже и наконец погасло, как пламя свечи. Мать его умерла — к счастью для нее, бедная, — прежде, чем это случилось. Отец чуть не обезумел, повез его к окулистам в Лондон и в Париж. Все они только и делали, что называли слепоту длинным латинским словом и говорили, что делать операцию бесполезно. Некоторые из них говорили, что это результат длительной слабости, от которой он дважды страдал после болезни. Другие говорили, что у него был апоплексический удар в мозгу. Все качали головой, услыхав о его часовом деле. Так его и привезли домой слепого; и слепым он останется, бедный, добрый юноша, до конца своих дней.

— Ты меня пугаешь, любезный Ченнери, — сказал мистер Фиппен. — Особенно когда излагаешь эту теорию о долгой слабости после болезни. Боже милосердный! У меня такое бывало, да и сейчас я чувствую слабость. Он видел пятна перед глазами? Я вижу пятна, черные пятна, прыгающие черные пятна, прыгающие черные желчные пятна. Честное слово, Ченнери, твоя история меня поразила! Я прочувствовал его слепоту каждым нервом своего тела, уверяю тебя!

— Глядя на него, вы вряд ли поймете, что Леонард слеп, — сказала мисс Луиза, вступая в разговор с целью восстановить спокойствие мистера Фиппена. — Кроме того, что его глаза кажутся спокойнее, чем у других, в них нет никакого отличия. Кто этот знаменитый персонаж, о котором вы нам рассказывали, мисс Стерч, который был слеп и так же этого не показывал, как Леонард Фрэнкленд?

— Мильтон, моя душа. Я просила вас запомнить, что он самый знаменитый эпический поэт Англии, — ответила мисс Стерч с достоинством. — Он поэтически описывал свою слепоту, говоря, что причиной ее было «непроглядное бельмо». Ты еще прочтешь об этом, Луиза. После того как мы сегодня немного позанимаемся французским языком, мы займемся и Мильтоном. Тише, милая, твой папа говорит.

— Бедный молодой Фрэнкленд! — горячо проговорил священник. — Это доброе, нежное, благородное создание, с которым я повенчал его ныне поутру, ниспослано, кажется, самими небесами на утоление его горя. Если есть человеческое существо, способное осчастливить его на всю жизнь, так это Розамонда Тревертон.

— Она принесла себя жертву, — заметил мистер Фиппен, — и я уважаю ее за это, поскольку сам принес себя в жертву, оставшись холостым. Я должен был это сделать из соображений гуманности. Мог ли я без зазрения совести, при таком несварении желудка, как мое, соединиться с одной из представительниц прекрасной половины человечества? Нет, я сам жертва, и у меня есть чувство сострадания к другим, таким же, как я. Сильно она плакала, Ченнери, когда вы ее венчали?

— Плакала! — воскликнул викарий. — Розамонда Тревертон не из тех, кто любит сентиментальность, могу вам сказать. Она милая, добросердечная и иногда немного вспыльчивая девушка. И она говорит правду, если говорит человеку, что хочет быть его женой. А вы думаете, что она вышла по принуждению?! Если бы она не любила его всем сердцем и душой, она давно могла бы выйти замуж за любого, кто ей понравится. Но они были помолвлены задолго до того, как это жестокое несчастье постигло молодого Фрэнкленда, — их родители были соседями в течение многих лет. Когда Леонард ослеп, он сразу же предложил Розамонде отказаться от ее обязательств. Если бы ты только мог прочесть, Фиппен, письмо, которое она написала ему по этому случаю! Сознаюсь, что я плакал как ребенок, читая его. Я готов был повенчать их тотчас же по прочтении письма, но старый Фрэнкленд был человеком беспокойным и пунктуальным и настоял, чтобы назначено было полгода испытания для проверки чувств Розамонды. Он умер прежде срока, и это обстоятельство еще раз отдалило свадьбу. Только никакие отсрочки не были властны над Розамондой: шесть лет вместо шести месяцев не могли бы изменить ее мнения. Вот нынче утром она была так же нежна к своему бедному слепому страдальцу, как в первый день их помолвки. «Ты никогда не узнаешь ни одной грустной минуты, Ленни, если я смогу помочь горю». Это были первые ее слова, когда мы все вышли из церкви. «Я вас тоже слышу, Розамонда, — сказал я, — помните это». «И будете моим судьей! — ответила она решительно. — Мы вскоре возвратимся в Лонг-Бекли, и вы спросите Ленни, сдержала ли я свое слово». Выпьем за ужином за их здоровье, мисс Стерч, выпьем лучшего вина, что есть у меня в погребе, за здоровье их обоих.

— Я предпочту стакан воды, если позволите, — мрачно заметил мистер Фиппен. — Но, любезный Ченнери, говоря о родителях этой милой молодой четы, ты упомянул, что они были близкими соседями здесь, в Лонг-Бекли. Я с сожалением замечаю, что память меня подводит, но мне казалось, капитан Тревертон был старшим из двух братьев и жил всегда в семейном поместье в Корнуолле?

— Так и было, пока была жива его жена. Но после ее смерти, а это было в двадцать девятом году… Постой, теперь у нас сорок четвертый, значит, этому будет… — Викарий замолчал на мгновение, чтобы подсчитать, и взглянул на мисс Стерч.

— Пятнадцать лет, сэр, — подсказала мисс Стерч, с самой искренней улыбкой.

— Точно, — продолжал доктор Ченнери. — С тех пор как миссис Тревертон умерла пятнадцать лет назад, капитан Тревертон даже и близко не приближался к Портдженнской Башне. И, более того, Фиппен при первой же возможности продал это имение. Продал его целиком и полностью: шахту, рыбные промыслы и все остальное — за сорок тысяч фунтов стерлингов.

— Неужели! — воскликнул мистер Фиппен. — Что же там, воздух был нездоров? Мне кажется, местные продукты питания должны быть очень грубы. Кто купил имение?

— Отец Леонарда Фрэнкленда, — ответил викарий. — Продажа Портдженнской Башни — длинная история и с некоторыми любопытными обстоятельствами. Может быть, мы пройдемся по саду, Фиппен? Я расскажу тебе обо всем за утренней сигарой. Мисс Стерч, если я вам понадоблюсь, я буду на лужайке. Девочки, не забывайте об уроках! Боб, помни, что в холле ждет трость, а в гардеробной березовый прут. Пойдем, Фиппен, вставай с кресла. Ведь ты не откажешься от прогулки по саду?

— Не откажусь, любезный друг, если ты одолжишь мне зонтик и позволишь взять складной стул, — ответил мистер Фиппен. — Мое зрение слишком слабо, чтобы выносить солнечный свет, и не могу далеко уйти, не присев. Как только почувствую слабость, мисс Стерч, так раскладываю стул и сажусь, невзирая ни на какие приличия. Я готов, Ченнери, и в саду гулять, и слушать историю о продаже Портдженнской Башни. Ты говоришь, что прелюбопытная история, так?

— Я говорю, что с ней связаны некоторые любопытные обстоятельства. Вот послушаешь и наверняка с этим согласишься. Пойдем. Твой складной стул и зонтик на выбор найдутся в холле.

С этими словами доктор Ченнери открыл портсигар и вышел из столовой.

Глава II

Продажа Портдженнской башни

— Как прекрасно! Как пасторально! Как успокоительно для нервов! — говорил мистер Фиппен, сентиментально осматривая лужайку у задней стены дома викария под сенью самого легкого зонтика, который он мог выбрать. — Три года прошло, Ченнери, — три мучительных года для меня, но не нужно на этом останавливаться, — с тех пор как я в последний раз стоял на этой лужайке. Вот окно твоего старого кабинета, где у меня в прошлый раз случился приступ изжоги — как раз был сезон клубники, помнишь? А, вот и комната для занятий! Разве я когда-нибудь забуду милую мисс Стерч, выходящую ко мне из этой комнаты, — ангел-утешитель с содой и имбирем, — так она помогала мне, так внимательно размешивала напиток, так непритворно огорчалась, что в доме не было нужного лекарства! Мне так отрадны эти воспоминания, Ченнери; они доставляют мне такое же наслаждение, как тебе сигара… Однако не можешь ли ты идти с этой стороны, друг мой? Я люблю этот запах, но дым для меня тяжел. Благодарю. Теперь об этой истории — этой занимательной истории? Как бишь название старинного места? Начинается с «П», верно?

— Портдженнская Башня.

— Именно, — кивнул мистер Фиппен, перекладывая зонтик с одного плеча на другое. — Но что же, скажи на милость, могло заставить капитана Тревертона продать Портдженнскую Башню?

— Я думаю, причина была в том, что он не мог видеть это место после смерти жены, — ответил доктор Ченнери. — Имение, как ты знаешь, никогда не было заложено, поэтому капитану не составило труда расстаться с ним, за исключением, конечно, трудностей с поиском покупателя.

— Почему он не продал его брату? Почему не нашему эксцентричному другу Эндрю Тревертону?

— Не называй его моим другом, — попросил викарий. — Подлый, низкий, циничный, эгоистичный старый негодяй! Нечего качать головой, Фиппен, и пытаться выглядеть потрясенным. Я знаю прошлое Эндрю Тревертона так же хорошо, как и ты. Я знаю, что его друг по колледжу обошелся с ним самым подлым и неблагодарным образом, взяв у него все, что тот мог дать, и надув его самым мошенническим манером. Я все это знаю. Но один случай неблагодарности не может оправдать человека, который отлучился от общества и взносит хулу на все человечество. Я сам слышал, как старый грубиян говорил, что величайшим благодетелем для нашего поколения был бы второй Ирод, который мог бы предотвратить смену одного поколения другим. Может ли человек, произносящий такие слова, быть другом любого человеческого существа, имеющего хоть малейшее уважение к своему виду или к самому себе?

— Дорогой мой! — воскликнул мистер Фиппен, схватив викария за руку и таинственно понизив голос. — Любезный и почтенный друг мой! Я уважаю твое благородное негодование на того, кто произносит эти крайне человеконенавистнические речи, но в строжайшей тайне признаюсь тебе, Ченнери, бывают минуты, по утрам, в особенности когда мое пищеварение в таком состоянии, что я готов согласиться с этим ужасным Эндрю Тревертоном! Я просыпаюсь, у меня язык черный, как уголь, я ползу к зеркалу и гляжу в него, и говорю самому себе: пусть лучше прекратится человеческий род, чем ему продолжаться таким образом!

— Пф! — викарий встретил признание мистера Фиппена взрывом непочтительного смеха. — В следующий раз, когда ваш язык будет в таком состоянии, выпейте стакан прохладного пива, и вы будете молиться о продолжении рода человеческого, во всяком случае, о продолжении рода пивоваров. Но возвратимся к Портдженнской Башне, или я никогда не доскажу этой истории. Итак, капитан Тревертон решил продать имение, и я не сомневаюсь, что при обычных обстоятельствах он подумал бы о том, чтобы предложить его своему брату, с целью сохранить имение в семье. Эндрю был достаточно богат, чтобы купить его: хотя после смерти отца ему не досталось ничего, кроме редкой коллекции книг старого джентльмена, он унаследовал состояние матери, как второй сын. Однако тогда, да и сейчас, к моему сожалению, капитан не мог сделать Эндрю никакого предложения, поскольку эти двое не разговаривали и даже не переписывались. Грустно сказать, но о ссоре хуже, как между этими двумя братьями, я и не слыхивал.

— Извини меня, любезный друг, — сказал мистер Фиппен, ставя складной стул, который до тех пор мотался, прицепленный шелковыми шнурками к загнутой ручке зонтика. — Могу я присесть, прежде чем ты продолжишь? Я немного взволнован этой частью истории, а мне не стоит утомляться. Сделай одолжение, продолжай. Я не думаю, что ножки моего стула оставят следы на газоне. Я так легок, почти скелет, в самом деле. Говори же!

— Ты, вероятно, слышал, — продолжил викарий, — что капитан Тревертон уже в летах женился на актрисе. Это была женщина горячего темперамента, но безупречного характера и любила своего мужа так, как только может любить женщина; и вообще, по моему мнению, отличная для него жена. Хотя друзья капитана, как водится, подняли крик, а брат капитана, как ближайший родственник, попытался разорвать брак самым оскорбительным и бестактным образом. Не добившись успеха и ненавидя бедную женщину, он покинул дом брата, сказав, между прочими дикими речами, одну такую ужасную вещь о невесте, которую, клянусь честью, Фиппен, мне стыдно повторять. Какими бы ни были эти слова, они, к несчастью, дошли до ушей миссис Тревертон; а они были такого рода, что ни одна женщина, даже и не такая вспыльчивая, как жена капитана, никогда не простит. Между братьями последовала беседа, имевшая, как ты можешь себе вообразить, самые горестные последствия. Они расстались самым прискорбным образом. Капитан объявил в пылу гнева, что у Эндрю никогда не было ни одного благородного побуждения с тех пор, как он родился, и что он умрет, не полюбив ни одного существа в мире. Эндрю ответил, что, если у него нет сердца, так есть память и что он будет помнить эти прощальные слова, пока будет жив. Так они и расстались. Дважды после того капитан пытался с ним примириться. Первый раз, когда родилась его дочь Розамонда; второй раз, когда умерла миссис Тревертон. Оба раза старший брат писал, что, если младший откажется от тех страшных слов, которые он говорил про свою невестку, ему будут предложены извинения за грубые выражения, которые капитан использовал в порыве гнева при их последней встрече. Никакого ответа на письма не было, и вражда братьев продолжается до сих пор. Ты теперь понимаешь, почему капитан Тревертон не мог узнать пожелания Эндрю, прежде чем публично объявить о намерении продать Портдженнскую Башню?

Хотя мистер Фиппен заявил, что все прекрасно понимает, и хотя он с предельной вежливостью попросил викария продолжать, его внимание, казалось, было полностью поглощено осмотром ножек табурета и выяснением того, какое воздействие они производят на лужайку. Однако интерес самого доктора Ченнери к обстоятельствам, о которых он рассказывал, казался достаточно сильным, чтобы компенсировать любое мимолетное ослабление внимания гостя. После нескольких энергичных затяжек сигарой (которая несколько раз на протяжении рассказа готова была потухнуть), он продолжал:

— Итак, через несколько месяцев после смерти миссис Тревертон дом, земли, шахта и рыбные промыслы Портдженны были выставлены на продажу, но не было сделано ни одного предложения, которое можно было бы принять. Печальное состояние дома, плохая обработка земли, юридические трудности в связи с шахтой и ежеквартальные трудности со сбором арендной платы — все это делало имение, по выражению аукционистов, плохим лотом для продажи. Не сумев продать поместье, капитан Тревертон все-таки не изменил своего намерения переменить место жительства. Смерть жены разбила его сердце — ведь он, по общему мнению, любил ее так же сильно, как и она его, — и сам вид дома, связанного с самым большим несчастьем в его жизни, стал ему ненавистен. Он переехал с маленькой дочкой и родственницей миссис Тревертон, которая была ее гувернанткой сюда, по соседству с нами, и снял красивый небольшой коттедж на другой стороне церковных полей. В ближайшем к нему доме в то время жили отец и мать Леонарда Фрэнкленда. Новые соседи скоро подружились, так и случилось, что повенчанная нынешним утром пара выросла вместе, и они полюбили друг друга прежде, чем выросли из детских одежек.

— Ченнери, любезный друг, тебе не кажется, что я сижу, завалившись на один бок?! — тревожно воскликнул мистер Фиппен, перебив рассказ викария. — Мне очень жаль, что я прерываю тебя, но трава в ваших краях удивительно нежна. Одна из ножек моего складного стула с каждым мгновением становится короче и короче. Я сверлю дыру! Я сейчас опрокинусь! Милосердное небо! Чувствую, что падаю, вот-вот упаду. Ченнери, клянусь жизнью, вот-вот упаду!

— Что ж за беда такая, — пробормотал викарий, приподнимая сначала самого мистера Фиппена, а потом его складной стул, застрявший одной стороной в траве. — Садись на гравийной дорожке, в ней не сделаешь дыр. Ну, что еще с тобой?

— Учащенное сердцебиение, — проговорил мистер Фиппен, бросив свой зонтик и прижав руку к сердцу, — и желчь. Я опять вижу эти черные пятна, эти адские черные пятна, пляшущие перед глазами. Ченнери, не спросить ли тебе одного из твоих приятелей-агрономов о свойстве травы? Помяни мое слово, эта лужайка гораздо мягче, чем следует. Лужайка! — презрительно повторил про себя мистер Фиппен, наклоняясь, чтоб поднять зонтик. — Это не лужайка — это болото!

— Вот, садись, — сказал викарий, — и не удостаивай ни малейшим вниманием ни сердцебиение, ни черные пятна. Не хочешь ли чего-нибудь выпить? Чего-нибудь лекарственного, или пива, или чего-то еще?

— Нет, нет! Мне так досадно, что я доставляю неприятности, — ответил мистер Фиппен. — Я бы предпочел страдать. Мне кажется, если ты продолжишь рассказ, Ченнери, это меня успокоит. Я не имею ни малейшей идеи, к чему все идет, но, помнится, ты говорил что-то об одежках.

— Я хотел только рассказать тебе о любви между двумя детьми, которые теперь выросли и стали мужем и женой. Хотел также сказать, что капитан Тревертон, вскоре после того, как поселился в наших краях, снова стал активно заниматься своей профессией. Казалось, ничто другое не могло заполнить пробел, который образовался в его жизни после потери миссис Тревертон. При его связях в Адмиралтействе ему нетрудно было при первом желании получить корабль, и теперь он редко бывает на берегу — большей частью проводит время в море, хотя его дочь и приятели говорят, что он уже слишком стар для этого. Не хмурьтесь, Фиппен. Это некоторые из необходимых деталей, которые должны быть изложены в первую очередь. А теперь, когда с ними покончено, я могу перейти к основной части моей истории — продаже Портдженнской Башни. Что с тобой? Тебе опять надобно встать?

Да, мистер Фиппен действительно хотел снова встать, чтобы унять учащенное сердцебиение и разогнать черные пятна с помощью небольшой прогулки. Он очень не хотел доставлять затруднений, но попросил достойного друга Ченнери подать ему руку, понести табурет и потихоньку направиться под окошко классной комнаты, чтобы мисс Стерч была на расстоянии легкого оклика, на случай если понадобится прибегнуть к последнему средству — приему успокоительного лекарства. Викарий, чья неиссякаемая доброта была устойчива к любым испытаниям, причиненным желудочным недугом мистера Фиппена, выполнил все эти просьбы и продолжил рассказ, невольно приняв тон и манеру добродушного родителя, который делает все возможное, чтобы успокоить нрав капризного ребенка.

— Я говорил тебе, — продолжил он, — что старший мистер Фрэнкленд и капитан Тревертон были ближайшими соседями. Через несколько дней знакомства один узнал от другого, что Портдженнская Башня выставлена на продажу. Услышав об этом, старый Фрэнкленд задал несколько вопросов об этом месте, но не сказал ни слова о его покупке. Вскоре после того капитан сел на корабль и отправился в море. В его отсутствие старый Фрэнкленд отправился в Корнуолл, чтобы осмотреть имение и расспросить о его достоинствах и недостатках людей, оставшихся управлять домом и землями. Впрочем, он никому не говорил ни слова до тех пор, пока капитан Тревертон не вернулся из первого плавания. И тогда старый джентльмен заговорил в спокойной, решительной манере: «Тревертон, если вы готовы продать Портдженнскую Башню за ту цену, которую требовали на аукционе, напишите вашему нотариусу, чтобы он привез ко мне документы и получил деньги». Разумеется, капитан Тревертон был несколько удивлен таким поспешным предложением, но те, кто знают, как я, историю старого Фрэнкленда, не очень-то удивились. Состояние его нажито торговлей, и он имел глупость стыдиться такого простого и достойного факта. Дело в том, что его предки были знатными землевладельцами до Гражданской войны, и большим стремлением старого джентльмена было переквалифицироваться из торговца, чтобы оставить своему сыну в наследство титул эсквайра с большим состоянием и большим влиянием в графстве. Он был бы готов пожертвовать половиной состояния, чтобы осуществить этот план; но половины его состояния было недостаточно для приобретения большого поместья в таком земледельческом крае, как наш. Такое обширное поместье, как Портдженна, стоило бы вдвое дороже против цены, запрошенной за него капитаном, если бы находилось в этих краях. Кроме того, феодальный облик Портдженнской Башни и право на шахту и рыбные промыслы, которые включались в покупку поместья, льстили его представлениям о восстановлении величия семьи. В Портдженне он, а после его сын, могли властвовать, как он думал, в больших масштабах, могли направлять по своей воле и желанию дела сотен бедняков, рассеянных по побережью или теснящихся в маленьких деревушках внутри страны. Это была заманчивая перспектива, и ее можно было получить за сорок тысяч фунтов стерлингов, что было на десять тысяч фунтов меньше, чем он решил отдать, когда впервые надумал превратиться из простого торговца в великолепного джентльмена. Люди, знавшие эти факты, были, как я уже сказал, не очень удивлены готовностью мистера Фрэнкленда купить Портдженнскую Башню. Не стоит и говорить, что капитан Тревертон не подумал затягивать сделку. Имение перешло в другие руки. И отправился старый Фрэнкленд, с целой свитой лондонских мудрецов, разрабатывать шахту и рыбные промыслы на новых научных принципах и украшать старый дом сверху донизу новыми средневековыми штучками под руководством джентльмена, который, как говорили, был архитектором, но, на мой взгляд, выглядел как замаскированный католический священник. Чудесные планы и проекты, не правда ли? И чем же, ты думаешь, все это кончилось?

— Говори, говори же, любезный друг! — сказал мистер Фиппен, размышляя, хранит ли мисс Стерч камфору в домашней аптечке?

— Конечно, все его планы обернулись полным провалом. Корнуоллские арендаторы приняли его как чужака. Древность его семьи не произвела на них никакого впечатления. Может быть, это и была старинная семья, но это была не корнуоллская семья, и, следовательно, это не имело никакого значения в их глазах. За Тревертонами они готовы были идти на край света, но для Фрэнкленда никто из них не захотел сделать и шагу. Что касается рудников, то они, казалось, разделяли мятежные чувства людей. Лондонские умники вели взрывные работы во всех направлениях, руководствуясь самыми глубокими научными принципами, но добыча каждого куска руды, стоившего не более шести пенсов, обходилась им в пять фунтов. С рыболовством было не лучше. Новый проект вяления сардин, который в теории был чудом экономии, на деле оказался чудом расточительности. Единственной удачей в огромном количестве несчастий старого Фрэнкленда стала его своевременная ссора с архитектором, который был похож на переодетого священника. Это спасло нового владельца Портдженны от неминуемого разорения, если бы он решился потратиться на реставрацию и переделку комнат в северной стороне дома, которые были оставлены на произвол судьбы и разрушены более пятидесяти лет назад, и которые остаются в запущенном состоянии и по сей день. Короче говоря, израсходовав без всякой пользы столько тысяч фунтов, что я и сосчитать не умею, старый Фрэнкленд отступился наконец от всех своих планов, поручил дом дворецкому, обязав его не тратить на улучшение строения ни одного фартинга, и возвратился в наши края. Он встретил на берегу капитана Тревертона и первое, что сделал, это слишком рьяно обругал Портдженну и всех ее жителей. Это привело к охлаждению отношений между двумя соседями, которое могло бы закончиться разрывом всех связей, если бы не дети, которые видели друг друга так же часто, как и раньше, и которые, благодаря своему упорству, положили конец отчуждению между отцами, превратив его в шутку. Здесь, на мой взгляд, кроется самая любопытная часть истории. Важнейшие интересы семейств зависели от молодых людей, которые влюбились друг в друга. И то была самая романтическая любовь, в которой родители с обеих сторон были заинтересованы больше всего. Шекспир может говорить все, что ему заблагорассудится, но течение настоящей любви иногда бывает спокойным. Никогда мне не случалось соединить двух влюбленных с такой прекрасной целью, как в это утро. Имение, купленное у капитана, перешло в наследство Леонарду, дочь капитана должна была возвратиться как хозяйка дома и земли, которые продал ее отец. Розамонда — единственный ребенок, и деньги, о которых старый Фрэнкленд когда-то сокрушался как о выброшенных на ветер, теперь, после смерти капитана, станут супружеской долей жены молодого Фрэнкленда. Я не знаю, что вы скажете о начале и середине моего рассказа, но конец должен вам понравиться. Слышали ли вы когда-нибудь о женихе и невесте, которые начинали жизнь с более радужными перспективами?

Прежде, нежели мистер Фиппен успел что-то ответить, мисс Стерч высунула голову из окна и, увидев, что мужчины приближаются к дому, обратилась к ним с неизменной улыбкой.

— Извините, сэр, что вас обеспокою, но, мне кажется, Роберт не может совладать сегодня с таблицей умножения.

— На чем он остановился? — спросил доктор.

— Семь на восемь, сэр.

— Боб! — крикнул викарий через окно. — Семью восемь?

— Сорок три, — ответил хнычущий голос невидимого Боба.

— У тебя есть еще один шанс, прежде чем я достану трость, — предупредил доктор. — Итак, семью…

— Любезный друг, — вмешался мистер Фиппен, — прежде чем вы употребите в дело вашу трость, позвольте мне уйти отсюда и также избавить мисс Стерч от неудовольствия слышать визг этого несчастного мальчишки. Есть у вас камфора, мисс? — прибавил он, обращаясь к мисс Стерч. — Мои нервы так расстроены, что я умоляю вас не отказать мне в просьбе.

Пока мисс Стерч, чья хорошо натренированная чувствительность была устойчива к самым долгим отцовским поркам и самым громким сыновним крикам, поднималась по лестнице за камфорой, как всегда улыбаясь, Боб, оставшись наедине со своими сестрами в школьной комнате, подошел к младшей из них, достал из кармана три старых, засохших леденца и предложил их в обмен на ответ, сколько будет семью восемь.

— Ты же такие любишь, — прошептал Боб.

— О да, — ответила Амелия.

— Скажите же мне, сколько будет семью восемь?

— Пятьдесят шесть, — ответила Амелия.

— Точно?

— Да, пятьдесят шесть.

Леденцы, перейдя из рук в руки, отвратили домашнюю драму.

Мисс Стерч явилась с камфорой, которой мистер Фиппен успокоил свои нервы, а докторская трость осталась на своем месте.

— Очень вам благодарен, мисс, — произнес мученик диспепсии, со смаком причмокнув губами, когда осушил последние капли из стакана. — Мои нервы спасены, чувства мисс Стерч спасены, и спина дорогого мальчика спасена. Вы даже не представляете, какое облегчение я испытываю, Ченнери. Где вы остановились в вашей восхитительной истории, когда произошло это маленькое домашнее беспокойство?

— Я уже подошел к концу, — сказал викарий. — Жених и невеста уже в нескольких милях от дома, чтобы провести медовый месяц в Сент-Свитинс-он-Си. Капитан Тревертон остался всего на день. В понедельник он получил приказ об отплытии и завтра утром отправится в Портсмут, чтобы принять командование кораблем. Хотя он не признается в этом, я знаю, что Розамонда убедила его сделать это плавание последним. У нее есть план, как вернуть его в Портдженну, чтобы жить там всем вместе, и я надеюсь и верю, что он удастся. Западные комнаты, в одной из которых умерла миссис Тревертон, использоваться не будут. Они наняли строителя — на этот раз разумного, практичного человека — для обследования запущенных северных комнат с целью их перепланировки и тщательного ремонта. Эта часть дома не связана с меланхоличными воспоминаниями капитана Тревертона, поскольку ни он, ни кто-либо другой никогда не заходил в нее во время проживания в Портдженне. Принимая во внимание изменения в облике места, которые, несомненно, произведет ремонт северных комнат, а также учитывая смягчающее воздействие времени на все болезненные воспоминания, я бы сказал, что есть все шансы на то, что капитан Тревертон вернется, чтобы там провести конец своих дней. Это будет хорошим шансом для Леонарда Фрэнкленда, ведь капитан наверняка расположит жителей Портдженны к их новому хозяину. Появившись среди корнуоллских арендаторов под крылом капитана Тревертона, Леонард скорее с ними поладит, если только воздержится от проявления фамильной гордости, унаследованной от отца. Он немного преувеличивает преимущества рождения и важность звания — но это единственный заметный недостаток его характера. Во всех остальных отношениях я могу честно сказать о нем: он заслуживает того, что получил, — лучшей жены в мире. Какая счастливая жизнь, Фиппен, похоже, ожидает этих молодых людей! Это смело, так говорить, но, сколько бы я ни смотрел, я не вижу ни единого облачка над их будущим.

— Ты добрая душа! — воскликнул мистер Фиппен, ласково сжав руку викария. — Как мне приятно слушать тебя! Как я наслаждаюсь твоим светлым взглядом на жизнь!

— Но это же правдивый взгляд — особенно в случае с молодым Фрэнклендом и его женой.

— По моему мнению, — сказал мистер Фиппен со скорбной улыбкой и философским спокойствием, — направление умозрительных взглядов человека зависит только от состояния его секреции. У тебя, дорогой друг, с желчью все в порядке, и ты придерживаешься светлых взглядов. Мои желчные выделения не в порядке, и я придерживаюсь мрачных взглядов. Ты смотришь на перспективы этой молодой супружеской пары и говоришь, что над ними нет ни облачка. Я не оспариваю это утверждение, не имея удовольствия знать ни невесту, ни жениха. Но я смотрю на небо над нашими головами — я помню, что на нем не было ни облачка, когда мы только вошли в сад, — а теперь вижу, как над этими двумя деревьями, растущими так близко друг к другу, неожиданно неизвестно откуда появилось облако, — и я делаю собственные выводы. Такова моя философия. Она может быть приправлена желчью, но при всем том это философия. — Мистер Фиппен направился к дому.

— Вся философия мира, — сказал викарий, поднимаясь вслед за своим гостем по ступенькам, — не поколеблет моей уверенности в том, что Леонарда Фрэнкленда и его жену ждет счастливое будущее.

Мистер Фиппен рассмеялся и, подождав на ступеньках, пока викарий присоединится к нему, самым дружеским образом взял доктора Ченнери за локоть.

— Ты рассказал очаровательную историю, Ченнери, и закончил ее своими очаровательными чувствами. Но, мой дорогой друг, хотя твой здоровый ум — под влиянием завидно легкого пищеварения — презирает мою желчную философию, не забывай об облаке над двумя деревьями. Посмотри, оно становится все темнее и больше.

Глава III

Невеста и жених

В Сент-Свитинс-он-Си под мирной кровлей своей матушки-вдовы вела скромную и тихую жизнь мисс Моулэм. Весной тысяча восемьсот сорок четвертого года сердце старушки было обрадовано небольшим наследством. Подумав, как бы лучше использовать полученные деньги, рассудительная вдова решилась, наконец, вложить их в мебель, обставить первый и второй этажи своего дома в лучшем вкусе и повесить в окне гостиной объявление с сообщением о том, что у нее сдаются меблированные комнаты. К лету план был приведен во исполнение, и не прошло недели, как явился почтенный господин во всем черном, осмотрел комнаты, выразил свое удовлетворение их внешним видом и снял их на месяц для недавно поженившихся леди и джентльмена, которые должны были приехать через несколько дней. Достойный человек в черном был слугой капитана Тревертона, а леди и джентльмен, которые прибыли в назначенное время, были мистер и миссис Фрэнкленд.

Естественное любопытство, которое миссис Моулэм испытывала к своим первым постояльцам, было неизбежным, но оно не шло в сравнение с тем сентиментальным интересом, с которым ее дочь наблюдала за манерами и обычаями новобрачных леди и джентльмена. С той минуты, как мистер и миссис Фрэнкленд вошли в дом, она принялась изучать их с рвением, свойственным ученому, постигающему новую отрасль знаний. В каждый свободный момент дня эта трудолюбивая молодая леди занималась тем, что кралась вверх по лестнице, чтобы произвести наблюдения, и потом спешила к матери с собранными новостями. В конце первой недели, проведенной молодыми в доме миссис Моулэм, ее дочь могла бы написать семидневный дневник жизни мистера и мистрис Фрэнкленд с точностью и подробностью как у Самуэля Пипса.

Но чем более узнаешь, тем более встает новых вопросов. Открытия, сделанные мисс Моулэм в течение семи дней, повлекли ее к дальнейшим исследованиям. На восьмое утро, отнеся поднос с завтраком, неутомимая наблюдательница остановилась по своему обыкновению на лестнице, припала к замочной скважине и напрягла все свое внимание. Через минут пять она стремглав бросилась в кухню сообщить достопочтенной матушке о новом открытии, связанном с мистером и миссис Фрэнкленд.

— Как бы вы думали, что она сейчас делает? — воскликнула мисс Моулэм, вбежав в кухню, широко раскрыв глаза и высоко подняв руки.

— Ничего полезного, — ответила мать с саркастической улыбкой.

— Она сидит у него на коленях! Скажите, сидели вы когда-нибудь на коленях у отца?

— Конечно, нет. Когда я вышла замуж за твоего отца, мы не были такими взбалмошными.

— Она положила голову ему на плечо, — продолжала мисс Моулэм, все больше и больше волнуясь, — обняла его за шею, обеими руками, так крепко, как только можно.

— Я в это не поверю! — заявила в негодовании миссис Моулэм. — Как можно, чтоб такая богатая, образованная леди вела себя как какая-нибудь горничная со своим любовником. Не может быть! Не говори мне этого вздора, я не поверю!

Но то была сущая правда. В комнате стояли отличные кресла, набитые лучшим конским волосом, а еще великолепные книги. Миссис Фрэнкленд могла устроиться в весьма удобном кресле и услаждать свой ум чтением об археологии или богословскими истинами, или поэтическими красотами, но такова легкомысленность женской натуры: она не обращала внимания на эти духовные сокровища и предпочитала колени своего мужа мягким креслам.

Некоторое время она сидела в недостойной позе, которую мисс Моулэм с такой наглядной точностью описала матери, затем подняла голову и серьезно посмотрела в спокойное, задумчивое лицо слепого человека.

— Ленни, ты сегодня очень молчалив. О чем ты думаешь? Если ты мне расскажешь все свои мысли, я расскажу тебе свои.

— Ты действительно хочешь знать все мои мысли? — спросил Леонард.

— Да, все. Ты не должен скрывать от меня ничего. О чем ты теперь думаешь? Обо мне?

— Нет, не совсем о тебе.

— Тебе должно быть стыдно. Я тебе надоела за эти восемь дней? С тех пор как мы здесь, я только о тебе и думаю. Ты смеешься?! Ах, Ленни, я тебя так люблю! Могу ли я думать о ком-нибудь другом? Нет! Я не стану целовать тебя! Я хочу прежде знать, о чем ты думаешь.

— О сне, который видел прошлой ночью. С тех пор как я ослеп… Ты, кажется, не хотела целовать меня, пока я не расскажу, о чем думаю!

— Я не могу не целовать тебя, когда ты начинаешь говорить о своей слепоте. Скажи мне, Ленни, помогаю ли я восполнить эту потерю? Ты счастливее, чем был раньше? Возвращаю ли я тебе хоть долю прежнего счастья?

Говоря это, она повернула голову в сторону, и это движение не ускользнуло от Леонарда, он осторожно поднял руку и коснулся ее щеки.

— Ты плачешь, Розамонда.

— Я плачу! — ответила она внезапно веселым тоном. — Нет, мой друг, — продолжала она после паузы, — я не хочу обманывать тебя даже в таких пустяках. Мои глаза теперь служат нам обоим. Во всем, в чем не может помочь тебе осязание, ты зависишь от меня. Могу ли я обмануть тебя, Ленни? Да, я плакала, но недолго. Не знаю, как это получилось, но никогда в жизни я не жалела тебя и не сочувствовала тебе так, как в этот момент. Но продолжай, ты хотел что-то сказать, продолжай.

— Я хотел сказать, Розамонда, что с тех пор, как я потерял зрение, я заметил в себе одну любопытную вещь. Мне часто снятся сны, но я никогда не вижу себя слепым. Я часто посещаю во сне места, которые я видел, и людей, которых я знал, когда у меня было зрение, и, хотя в те моменты я чувствую себя настолько же самим собой, как и сейчас, когда я бодрствую, я ни в коем случае не чувствую себя слепым. Во сне я брожу по всем старым местам и никогда не должен нащупывать дорогу. Я разговариваю во сне со старыми друзьями и вижу на их лицах выражения, которые, проснувшись, я никогда больше не увижу. Я потерял зрение уже больше года назад, и все же прошлой ночью это вновь было для меня шоком — проснуться и внезапно вспомнить, что я слеп.

— Что ж ты видел во сне, Ленни?

— То место, где мы первый раз встретились, когда еще были детьми. Я видел поляну, какой она была много лет назад, с огромными скрученными корнями деревьев и кустами ежевики, извивающимися вокруг них, слабым светом дождливого дня, проникающим сквозь ветви деревьев. Я видел грязь на дорожке посреди поляны, кое-где со следами коровьих копыт, а кое-где с резкими колеями, по которым недавно пробирались с тачанками деревенские женщины. Я видел мутную воду, стекавшую по обе стороны тропинки после ливня; я видел тебя, Розамонда, непослушную девочку, всю в глине и мокрую — точно такую, какой ты была в тот день. Ярко-синюю накидку и руки ты перепачкала, делая плотину, чтобы остановить бегущую воду, и ты смеялась над негодованием своей няньки, когда она пыталась оттащить тебя и отвести домой. Я видел все это именно таким, каким оно было на самом деле в те далекие времена; но, как ни странно, я не видел себя тем мальчиком, которым был тогда. Ты была маленькой девочкой, а поляна была в прежнем запущенном состоянии, и все же, хотя все это было в прошлом, я был в настоящем. На протяжении всего сна я с тревогой осознавал себя взрослым мужчиной, короче говоря, точно таким же, как и сейчас, за исключением того, что я не был слепым.

— У тебя прекрасная память, Ленни, ты помнишь все мельчайшие подробности, хотя прошло уже столько лет. Как хорошо ты помнишь, каким я была ребенком. А помнишь ли ты, какой я была, когда ты видел, — ах, Ленни, одна мысль об этом разрывает мое сердце! — когда ты видел меня в последний раз?

— Помню, хорошо помню! Мой последний взгляд на тебя оставил в моей памяти портрет, который никогда не изменится. У меня в голове много картин, но твой образ — самый ясный и яркий из всех.

— И это, конечно, лучший мой портрет, написанный в юности, когда лицо мое пылало любовью к тебе, хотя уста не произносили ни слова. В этой мысли есть некоторое утешение. Когда годы пронесутся над нами, и время начнет изменять меня, ты не скажешь себе: «Моя Розамонда начинает увядать; она все меньше и меньше похожа на ту девушку, какой была, когда я женился на ней». Я никогда не состарюсь для тебя, любимый! Мой молодой образ сохранится в твоем уме, когда голова моя покроется сединой и щеки морщинами.

— Да, всегда один и тот же прекрасный образ.

— Но уверен ли ты, что он достаточно ясен? Нет ли в нем сомнительных черт, незаконченных пятен? Я еще не изменилась с тех пор, как ты меня видел. Я осталась такой же, как была год назад. Если я спрошу, сможешь ли ты меня описать?

— Спрашивай.

— Хорошо. Первый вопрос: многим ли я ниже тебя?

— Ты мне по ухо.

— Совершенно верно. Теперь скажи, каковы мои волосы на твоем портрете?

— Темно-русые, очень густые, и, по мнению некоторых, они растут слишком низко на лбу.

— Не будем обращать внимания на «некоторых», разве ты такого же мнения?

— Конечно, нет. Мне это нравится. Мне нравятся завитки, которые очерчивают твой лоб. Мне нравится, когда они убраны назад, перевязаны лентой, так что видны уши и щеки. И больше всего мне нравится, когда они собраны в большой блестящий узел на затылке.

— Как же ты хорошо меня помнишь, Ленни! Дальше.

— Потом твои брови. На моем портрете брови очень красивой формы…

— Да, но в них есть недостаток. Скажи какой?

— Они не такие яркие, как могли бы быть.

— Правда. А глаза?

— Глаза! Карие глаза, большие глаза, живые глаза, которые всегда смотрят по сторонам. Глаза, которые могут быть очень нежными в одно время и очень строгими в другое. Глаза очень ясные, но способные в любой момент и при малейшем раздражении открыться так широко, и стать такими решительными.

— Смотри, как бы они не стали такими прямо сейчас. Дальше.

— Потом нос. Который немного непропорциональный и слегка…

— Не произноси это ужасное слово! Пощадите мои чувства, скажи по-французски. Скажите retroussé^[1], и оставим его в покое.

— Теперь рот, и я должен сказать, что он настолько близок к совершенству, насколько это возможно. Губы прекрасны по форме, свежи по цвету и неотразимы по выражению. Они улыбаются на моем портрете, и я уверен, что они улыбаются мне сейчас.

— Могут ли они не улыбаться, когда их так хвалят? Тщеславие мое шепчет мне, что лучшего портрета я сама не составила бы. Но лучше на этом остановиться. Если я спрошу о цвете лица, то услышу только, что оно серовато, и что в нем никогда не бывает достаточно румянца, только если я бежала, или смущена, или сердита. Если я задам вопрос о своей фигуре, то получу ужасный ответ: «Опасно склонны к полноте». Если я спрошу: «Как я одеваюсь?» — ответ будет: «Недостаточно подобающе. Ты, как ребенок, любишь яркие цвета». Нет! Я больше не рискну задавать вопросы. Но, кроме тщеславия, Ленни, я так рада, так горда, так счастлива, что ты можешь сохранять мой образ в своем воображении. Теперь я буду стараться выглядеть и одеваться так, как ты запомнил меня в последний раз. Моя любовь! Ты заслуживаешь сто тысяч поцелуев, — заключила Розамонда, принимаясь целовать Леонарда.

Когда миссис Фрэнкленд награждала заслуги своего мужа, в углу комнаты послышался слабый, тоненький, вежливо-значительный кашель. Обернувшись в ту сторону с быстротой, свойственной всем ее действиям, Розамонда увидела мисс Моулэм, стоявшую в дверях с глупой сентиментальной улыбкой на устах.

— Как вы смели войти, не постучав в дверь! — воскликнула миссис Фрэнкленд, вскочив на ноги, в одно мгновение перейдя от ласки к негодованию.

Мисс Моулэм, пораженная сверкающим, гневным взором, который, казалось, пронзал ее насквозь, совершенно побледнела и с нерешительным видом протянула письмо, будто бы оправдывающее ее внезапное появление, промолвив самым смиренным голосом, что ей очень жаль.

— Жаль! — воскликнула Розамонда, еще более возмущенная этим оправданием. — Какое мне дело до ваших сожалений! Я никогда не была так оскорблена, никогда, любопытное вы создание!

— Розамонда, Розамонда, успокойся, — вмешался мистер Фрэнкленд спокойным голосом.

— Ленни, дорогой, я ничего не могу с собой поделать! Эта девица может вывести из себя святого. Она шпионит за нами с той минуты, как мы приехали сюда. Я ее и прежде подозревала и теперь убедилась. Нам нужно запирать двери? Я этого не хочу. Подайте счет. Мы предупреждаем вас. Мистер Фрэнкленд предупреждает вас, не так ли, Ленни? Я соберу все твои вещи, она не тронет ни одной из них. Спускайтесь, выписывайте счет и предупредите мать, что мы уезжаем. Положите письмо на стол, пока вы еще не распечатали его и не прочитали! Положите письмо и ступайте!

При этих словах мягкая, кроткая и услужливая от природы мисс Моулэм в отчаянии воздела руки к небу и залилась слезами.

— О боже милостивый! — запричитала она, обращаясь к потолку. — Что скажет мама! Что со мной будет! Ох, мэм, я, кажется, стучала. Точно стучала! Ох, мэм, моя мать вдова, мы в первый раз принимаем жильцов, и за эту мебель мы отдали все наши деньги! Ох, мэм, мэм, что ж мы будем делать, если вы уедете! — Тут истерические рыдания заглушили слова мисс Моулэм.

— Розамонда!

Теперь в голосе Леонарда слышалась не только печаль, но и строгость, не ускользнувшая от внимания жены. Она оглянулась на него, и выражение ее лица в одно мгновение изменилось. Она подошла и, приложив уста почти к самому его уху, прошептала:

— Ленни, ты сердишься на меня?

— Я не могу на тебя сердиться, Розамонда, — ответил он прежним голосом, — но мне бы хотелось, мой друг, чтобы ты могла контролировать себя немного лучше.

— Прости. Прости, Ленни, — шептала Розамонда на ухо мужу, обняв его за шею. — Мне очень стыдно. Но, Ленни, такое могло рассердить хоть кого, не правда ли? Ты простишь меня; я обещаю тебе вести себя благоразумнее. Не обращай внимания на эту жалкую хнычущую дурочку, — прибавила Розамонда, взглянув на мисс Моулэм, которая неподвижно стояла у стены и рыдала, закрыв лицо платком. — Я помирюсь с ней, я утешу ее, я сделаю все на свете, если вы только простите меня.

— Два или три вежливых слова, и больше ничего не надо, — ответил Фрэнкленд довольно холодно и сдержанно.

— Перестаньте плакать, ради всего святого, — сказала Розамонда, подойдя к мисс Моулэм и без лишних церемоний отняв от лица ее платок. — Не плачьте. Я была рассержена, мне очень жаль, что я так поступила с вами, но вы не должны были входить не постучав. Я вам никогда не скажу грубого слова, если вы впредь будете стучать в дверь и перестанете плакать. Перестань плакать, утомительное создание! Мы не уедем отсюда. Вот возьмите мою ленту в подарок. Она же вам нравится, я видела, как вы примеряли ее вчера днем, когда я лежала на софе, и вы думали, что я сплю. Ничего страшного, я не сержусь. Возьмите же эту ленту и успокойтесь. Дайте же мне вашу руку, и будем друзьями.

С этими словами миссис Фрэнкленд отворила и, под видом похлопывания по плечу, добродушно подтолкнула изумленную и смущенную мисс Моулэм в коридор, закрыв за ней дверь, она вновь заняла свое место на коленях мужа.

— Я помирилась с ней, Ленни. Я отдала ей свою ярко-зеленую ленту. Хотя этот цвет ей совсем не к лицу, она становится желтой, уродливой, как… — Розамонда остановилась и с тревогой посмотрела в лицо мужу. — Ленни, ты все еще сердишься на меня!

— Любовь моя, я никогда не сердился на тебя. И никогда не смогу.

— Я обещаю держать себя в руках, Ленни!

— Я в этом уверен. Сейчас я думаю не о твоем характере.

— О чем же?

— Об извинениях, которые ты принесла мисс Моулэм.

— Разве их было недостаточно? Если хочешь, я позову ее, произнесу еще одну покаянную речь, сделаю все что угодно, только не проси меня ее целовать. Я никого не могу целовать, кроме тебя.

— Моя милая, какое ты дитя в некоторых поступках! Ты сказала более, чем нужно было. И ты извини, что я делаю замечание, но ты увлеклась своим великодушием и добротой и забылась. И я не о том, что ты отдала ей ленту — хотя, возможно, это можно было бы сделать менее фамильярно, — но о том, что ты взяла ее за руку.

— Что ж тут дурного? Я полагала, что это лучшее средство помириться.

— Да, между равными. Но подумай о разнице между твоим положением в обществе и положением мисс Моулэм.

— Хорошо, я подумаю об этом, если ты так хочешь, Ленни. Но мне кажется, я похожа на своего отца, который никогда не беспокоится о разнице в положении. Я не могу не любить людей, которые добры ко мне, не могу размышлять, выше они меня по положению или ниже; и когда я остыла, должна признаться, я корила себя за то, что напугала и огорчила эту невезучую мисс Моулэм, как если бы ее положение было равно моему. Я постараюсь думать так же, как ты, Ленни, но очень боюсь, что я, сама не зная как, стала тем, кого газеты называют радикалом.

— Милая Розамонда, не говори о себе такого, даже шутя. От различия в рангах зависит благосостояние общества.

— Правда? И все же, дорогой, мне кажется, что между нами не так уж много различий. У нас всех одинаковое число рук и ног, мы все одинаково хотим есть или пить, страдаем от жары летом и от холода зимой, смеемся, когда мы счастливы, и плачем, когда несчастливы, и, конечно, у нас у всех одинаковые чувства, независимо от того, как высоко мы или низко в обществе. Я не могу любить тебя больше, чем сейчас, будь я герцогиней, или меньше, чем сейчас, будь я служанкой.

— Любовь моя, ты не служанка и позволь мне напомнить, что ты не настолько ниже герцогини, как тебе кажется. Немногие дамы могут насчитать столько предков, как мы. Фамилия твоего отца одна из древнейших в Англии; даже фамилия моего отца не такая древняя, а мы были знатными людьми уже в то время, когда в списке лордов не было еще многих имен. Смешно, мой друг, слышать, как ты называешь себя радикалом.

— Я больше не буду так о себе говорить, Ленни, только оставь этот серьезный вид. Я сделаюсь консерватором, если ты поцелуешь меня и позволишь посидеть у тебя на коленях.

Серьезность мистера Фрэнкленда не устояла против изменения политических принципов жены и предложенных ей условий. Лицо его прояснилось, и он рассмеялся почти так же весело, как и сама Розамонда.

— Кстати, — произнес он после небольшой паузы, собравшись с мыслями, — ты, кажется, приказала мисс Моулэм положить на стол какое-то письмо. Кому оно?

— Ах, я о нем совсем забыла. — Розамонда подошла к столу. — Это тебе, Ленни, из Портдженны.

— Должно быть, от архитектора, которого я послал переделывать старый дом. Одолжи мне свои глаза, милая, узнаем, что расскажет письмо.

Розамонда распечатала письмо, села на табурет рядом с креслом мужа, и, положив руки ему на колени, стала читать:

Леонарду Фрэнкленду, эсквайру.

Сэр, в соответствии с инструкциями, которые я имел честь получить от вас, я приступил к обследованию Портдженнской Башни, чтобы выяснить, в каком ремонте может нуждаться дом в целом и его северная часть в частности.

Что касается внешних стен, то здание нуждается лишь в небольшой чистке и новой отделке. Стены и фундамент, кажется, будут стоять вечно. Такой прочной, надежной работы я еще никогда не видел.

Относительно внутренности дома я не могу сказать ничего хорошего. Комнаты в западной части, в которых жили во время пребывания капитана Тревертона и за которыми хорошо ухаживали после, находятся в достаточно хорошем состоянии. Я думаю, что двухсот фунтов будет достаточно, чтобы привести их в совершенный порядок. В эту сумму не входит восстановление западной лестницы, которая в некоторых местах немного покосилась, и перила которой явно ненадежны. Двадцати пяти — тридцати фунтов будет достаточно, чтобы привести ее в порядок.

Северные комнаты находятся в самом жалком состоянии, от основания до самой крыши. Мне рассказывали, что во время капитана Тревертона их не только не открывали, но даже никто к ним не приближался. Люди, которые сейчас следят за домом, с суеверным страхом открывают любую из северных дверей, потому что через них не проходило ни одно живое существо. Никто не вызвался сопровождать меня, и никто не мог сказать, какие ключи подходят к каким дверям. Я не смог найти ни одного плана с названиями или номерами комнат, и, к моему удивлению, не было никаких ярлыков, прикрепленных к ключам. Мне дали их все вместе на большом кольце с ярлыком из слоновой кости, на котором было написано: «Ключи от северных комнат».

Я осмелился изложить все эти подробности, так как они объясняют, почему я задержался в Портдженнской Башне. Я потерял почти целый день, снимая ключи с кольца и подбирая их к нужным дверям. И еще несколько часов другого дня я потратил на то, чтобы пометить каждую дверь номером снаружи и прикрепить соответствующий ярлык к каждому ключу, чтобы предотвратить возможность будущих ошибок и задержек.

Поскольку я надеюсь через несколько дней представить вам подробную смету ремонтных работ, необходимых в северной части дома, от подвала до крыши, мне остается только сказать, что они займут некоторое время и будут носить самый обширный характер. Балки лестницы и пол первого этажа поражены сухой гнилью. Сырость в одних комнатах и крысы в других почти уничтожили обшивку стен. Четыре камина отвалились от стен, а все потолки либо покрыты пятнами, либо потрескались, либо отслоились большими участками. Полы в лучшем состоянии, чем я ожидал. Но ставни и оконные створки настолько деформированы, что они бесполезны.

Расходы на то, чтобы сделать комнаты безопасными и пригодными для жилья, будут значительными. Я бы с уважением предложил вам, если вы почувствуете удивление или неудовлетворение по поводу суммы сметы, назвать друга, которому вы доверяете, чтобы он вместе со мной осмотрел северные комнаты, держа смету в руках. Я обязуюсь доказать, если потребуется, необходимость каждой отдельной работы и справедливость каждой платы.

Рассчитываю выслать вам смету через несколько дней.

Ваш покорный слуга,

Томас Хорлок

— Честное, прямолинейное письмо, — сказал мистер Фрэнкленд.

— Мне бы хотелось, чтобы он уже прислал смету, — заметила Розамонда. — И почему он сразу не написал, во сколько на самом деле обойдется ремонт?

— Я думаю, моя дорогая, что он боялся шокировать нас.

— Эти ужасные деньги! Они всегда мешают и нарушают планы. Если у нас не хватает денег, то ведь можно занять. Кого ты пошлешь в Портдженну осматривать комнаты вместе с Хорлоком? Постой, я знаю кого!

— Кого?

— Меня. В твоем сопровождении, если захочешь. Что ж ты смеешься? Я бы осмотрела все, торговалась бы с мистером Хорлоком без милосердия. Мне один раз случилось видеть, как осматривали дом, и я знаю, что нужно делать. Топаешь по полу, стучишь по стенам, скребешь по кирпичной кладке, заглядываешь во все дымоходы и окна и иногда делаешь записи в книжечке, измеряешь что-то длинной линейкой, иногда замираешь, задумавшись, и в конце концов говоришь, что дом будет великолепен, если арендатор достанет свой кошелек и приведет его в порядок.

— Ну ты даешь, Розамонда. У тебя на одну способность больше, чем я думал. Полагаю, теперь у меня нет другого выбора, кроме как дать тебе возможность ее продемонстрировать. Если ты не против короткого визита в Портдженну. Я рад был узнать, что западные комнаты все еще пригодны для жилья.

— Как ты добр, Ленни! — в восторге воскликнула мистрис Фрэнкленд. — Я уехала оттуда пятилетним ребенком, и мне очень хочется опять посмотреть на старый дом. Интересно, что я смогу вспомнить после столь долгого отсутствия. Знаешь ли, я никогда не видела разрушенной северной части, а я так люблю старые комнаты! Осмотрим их вместе. Ты будешь держать меня за руку, смотреть моими глазами и делать столько же открытий, сколько и я. Уверена, мы увидим призраков, найдем сокровища, услышим таинственные звуки — и, о небеса, через какие облака пыли нам придется пройти.

— Раз уж мы заговорили о Портдженне, давай хоть на минуту станем серьезными. Очевидно, ремонт северных комнат будет стоить нам очень дорого. Но, мой ангел, ты знаешь, что я не пожалел бы никакой суммы, чтобы доставить тебе удовольствие. Ты знаешь, что я во всем согласен с тобою…

Мистер Фрэнкленд сделал паузу. Ласковые руки жены снова обвились вокруг его шеи, и ее щека нежно прижалась к его щеке.

— Продолжай, Ленни, — проговорила Розамонда с такой нежностью, что мужу захотелось слышать снова и снова эти простые слова.

— Розамонда, — прошептал он, — ни одна музыка в мире не трогает меня так, как твой голос! Я чувствую его всем телом, как иногда чувствовал небо ночью, когда мог видеть.

Пока он говорил, ласковые руки еще крепче обхватили его шею, а пылкие губы нежно заняли место, которое раньше занимала щека.

— Продолжай, Ленни, — повторила она с радостью и нежностью. — Ты сказал, что во всем согласен со мной. Но в чем?

— Ты хотела, чтобы твой отец, возвратившись из плавания, отказался от службы и поселился у нас. Если деньги, потраченные на восстановление северных комнат, действительно настолько изменят облик этого места в его глазах, чтобы рассеять его старые печальные воспоминания, и сделать его жизнь там снова удовольствием, а не мучением, я буду считать, что они потрачены не зря. Но, Розамонда, уверена ли ты в успехе своего плана? Говорила ли ты о нем своему отцу?

— Да, Ленни, я сказала ему, что никогда не буду спокойна до тех пор, пока он не оставит своего корабля и не станет жить с нами, и он согласился. Я ни слова не говорила о Портдженне — и он тоже; но он знает, что мы решили жить там, и согласился, и не ставил никаких условий, когда обещал, что наш дом станет его домом.

— Неужели потеря жены — это единственная — и печальная — ассоциация, связанная у него с этим местом?

— Есть еще кое-что. Мы об этом никогда не говорили, но ведь между нами нет секретов. У моей матери была любимая горничная, которая жила с ней со времени ее замужества и которая случайно оказалась единственным человеком, присутствовавшим в ее комнате, когда она умерла. Я помню, что слышала об этой женщине, что она была странной по своему виду и манерам и не пользовалась большой любовью ни у кого, кроме своей хозяйки. Так вот, в утро смерти матери она исчезла из дома самым странным образом, оставив после себя необычное и загадочное письмо, адресованное моему отцу. В нем утверждалось, что в предсмертные минуты мать доверила ей секрет, который горничная должна была рассказать своему хозяину, когда ее хозяйки больше не будет. Но она боялась упоминать об этом секрете и, чтобы избежать расспросов, решила навсегда покинуть дом. Когда письмо было вскрыто, ее уже несколько часов не было в доме, и с тех пор ее никто не видел и не слышал о ней. Это обстоятельство, казалось, произвело на моего отца почти такое же сильное впечатление, как и потрясение от смерти матери. Наши соседи и слуги думали — как и я думаю, — что женщина сошла с ума. Но отец никогда не соглашался с ними, и я знаю, что он не уничтожил и не забыл ее письмо.

— Странное, очень странное происшествие. Я не удивляюсь, что оно произвело на него неизгладимое впечатление.

— Не сомневайся, Ленни, слуги и соседи были правы: женщина была сумасшедшей. Но как бы то ни было, это необычное событие произошло в нашей семье. У всех старых домов есть своя история, и это история нашего дома. Но с тех пор прошли годы и годы, и, учитывая время и перемены, которые мы собираемся произвести, я не боюсь, что мой дорогой отец испортит наши планы. Мы отведем отцу новые комнаты в северной половине; северный сад будет служить ему палубой. Впрочем, все это дело будущего; обратимся лучше к настоящему. Скажи мне, когда мы поедем в Портдженну осматривать дом?

— Здесь мы останемся еще на три недели.

— А после поедем обратно в Лонг-Бекли. Я обещала викарию, что его мы навестим первым, и он наверняка не отпустит нас раньше, чем через три — четыре недели.

— В таком случае через два месяца будем в Портдженне. Есть у тебя здесь бумага и чернила?

— Да, стоят на столе.

— Так напиши мистеру Хорлоку, что через два месяца мы встретимся с ним в старом доме. Скажи ему, чтобы он занялся западной лестницей и перилами. И напиши заодно экономке, чтобы она знала, когда нас ожидать.

Радостная Розамонда села к столу и начала писать письма.

— Через два месяца мы будем в Портдженне; я опять увижу этот почтенный старый дом! — воскликнула она. — Через два месяца, Ленни, мы отворим таинственные северные комнаты!

Примечания

1

Курносый (фр.).