Комплекс Кассандры

Тьере Рауш

Название этого сборника, как и название открывающего рассказа, восходит к древнегреческому мифу и ситуации, когда достоверное утверждение обесценивается, и человек, который знает о грядущих событиях, не может их предотвратить или убедить других в их реальности.Что скрывается внутри книги?Страх неотвратимости, страх смерти, пограничное состояние между сном и злой реальностью. И доброта, как попытка одолеть погибель и подарить воскрешение.

МЕРЦАНИЕ

По трудовому договору и по блеклой табличке снаружи обветшалого здания, рабочий день начинался не раньше девяти утра, однако я прибывал часа за два точно. Вставать приходилось рано, плестись на кухню, чтобы щелкнуть кнопкой чайника, и пока вода закипала, я чистил зубы и смотрел на отражение в зеркале. Замученное, невыспавшееся, постоянно вопрошающее отчего, зачем я так с ним поступаю?

Компанию растворимому кофе в надтреснутой чашке составлял бутерброд из нехитрых, но сытных ингредиентов. Яйца, сваренные так, чтобы не слишком всмятку, однако и не слишком вкрутую, я разминал вилкой в миске, смешивал с перцем и солью, добавлял майонез, намазывал получившуюся густую массу на слегка поджаренный хлеб. Этого вполне хватало, чтобы после девятичасового открытия чем-нибудь перекусить второпях и дотянуть уже до обеда.

После завтрака спешно одевался, хватал рюкзак с обедом, наушниками и прочими необходимыми штуками, вприпрыжку добирался до остановки, поджидал нужный транспорт. Запрыгивал в автобус, набитый до отказа хмурыми тенями, отдаленно напоминающими людей. Людьми они станут чуть позже, а пока досыпали, примостившись на плече у соседей, прислонившись к прохладному стеклу или откинув голову назад, посапывая, похрапывая. Кто-то мрачно листал новостную ленту в социальных сетях, кто-то слушал музыку или пытался читать. Я брал наушники так, на всякий случай, обычно просто таращился на смазанные пейзажи за окном.

По пути с остановки до рабочего места я успевал подцепить еще одну порцию кофе, на сей раз не растворимого. Добредал до здания, покосившегося, кажется, от обилия вывесок, глазами находил нашу, стоял ровно столько, чтобы выкурить две сигарет и выцедить кофе до дна. На исходе второй сигареты, из-за угла показывался Яков Филиппович Макабр.

— Доброе утро, юноша, — нараспев произносил он, ставил возле меня небольшой чемоданчик, лез в карман за портсигаром, извлекал сигарету, неизменно просил подсобить и поделиться огоньком. С Макабром я выкуривал третью сигарету, затем извлекал связку ключей, отпирал первую общую дверь, вторую. Мы поднимались по лестнице на второй этаж, где располагался салон красоты, кабинет мануальной терапии и наша дверь. Я проворачивал ключ в скважине, толкал вперед не без усилия, нашаривал левой рукой выключатели. Пока я бродил по коридорам, включая везде свет, Макабр, напевая себе под нос, снимал тяжелое пальто с соболиным воротником, снимал шляпу, со вздохом опускался на скамеечку, переобувался, накидывал поверх повседневной одежды шелковый халат.

— Как ваше ничего, голубчик? — бубнил Макабр, когда я возвращался в прихожую. Он крутился перед зеркалом, словно красна девица, поправлял волосы, подкручивал усы и оглаживал бороду. Выспался, наверное, реже стал оставаться дежурить по ночам.

Макабр носил в левом ухе массивную золотую серьгу, говоря, что это его неприкосновенный запас на случай, когда дела пойдут совсем дурно. Носил на левом мизинце крупное кольцо с голубым апатитом, утягивал поседевшие до белизны волосы в тугой хвост на затылке. Носил накрахмаленные рубашки и широкие твидовые брюки, не забывая ввернуть при разговоре, что я сам одеваюсь, будто пугало огородное. Оставалось только пожать плечами и ответить, мол, какая разница, вы вон, халат накидываете, я и вовсе переодеваюсь целиком. Посетителям нашим до лампочки кто, во что и как одет, а коллегам и подавно.

— Ничего, — глухо отзывался я, оглядываясь по сторонам и проверяя все ли готово в зоне ожидания.

— Ну-с, — потирал руки Яков Филиппович, добродушно улыбался, отправлялся в уборную, потом уходил в комнату для персонала посмолить еще сигаретку перед началом работы, снова уходил в уборную. Мне предстояло подготовить массажные кабинеты, Макабр приводил в порядок Пэ и Мун, которые, в отличие от нас, никогда не покидали стены здания. Они облюбовали большую комнату в конце коридора. Там Макабр их кормил, играл с ними в маджонг, соорудил небольшую библиотеку и приспособил крохотный телевизор, хотя Пэ и Мун не слишком интересовались происходящим на экране. Без надобности я туда не совался, только заходил прибраться, привести посетителей и побыть в комнате, пока не заканчивался сеанс.

— Ты бы на шее лучше носил, — разок посоветовал Яков Филиппович, заметив тонкий браслет из тугой красной нити с золотым треугольником. Он достал из-за пазухи такой же браслет, только приделанный к кожаному шнурку.

— Какая разница? — пробормотал я, намереваясь проверить список посетителей на сегодня.

— Так он будет спрятан под одеждой и не сорвется в случае чего, — наставительно произнес Макабр, наклонился, достал из чемоданчика стеклянные бутылки с козьим молоком и банку козьей крови, свежий белый хлеб, четыре фарфоровых чашки с витиеватыми узорами. Две чашки для молока и две для крови. Расставил на стойке, рядом с толстенной книгой учета, вернулся к чемоданчику, снова наклонился, достал бумажный кулек. В кульке лежали вываренные до мягкости кости цыплят. Еще я знал, что где-то у Якова Филипповича были припрятаны перченые конфеты из горького шоколада. Он угощал ими Пэ и Мун в том случае, когда посетителей оказывалось слишком много. Способ поднять настроение. Он и меня этими конфетами угостить пытался, правда, я только понюхал и сразу обжег носоглотку, потому вежливо отказался и зарекся брать какие угодно сладости из рук Макабра.

Яков Филлипович уходил в конец коридора, я отправлялся открывать окна для проветривания. Для начала завязывал вокруг пояса передник, натягивал резиновые перчатки, набирал воды в ведро, отправлялся протирать полки, столы и подоконники, следом мыл полы и наводил порядок на полках с маслами, упаковками чая, амулетами, бумажками с молитвами. Чиркал зажигалкой и салон тонул в пряной дымке благовоний. Тлели сычуаньские палочки туи, лаошаньский сандал, амбра, полынь, тибетский ладан — для каждого кабинета свой запах. В зоне ожидания обыкновенно расставлялись спиральные благовония, а к керамическому Будде, наблюдавшего за всем салоном из ниши в стене, я нес конусы для стелющегося дыма. Когда я только устроился на эту работенку, страдал от дикой головной боли, со временем попривык и стал покупать благовония для дома.

Дым от благовоний маскировал нужду помещения в капитальном ремонте, правда, посетителям как не было дела до нашего внешнего вида, так не было и дела до обстановки. Я же нежно любил поскрипывающие деревянные доски под ногами, старые резные двери, выкрашенные в красный, нанизанные на нити бусины, свисавшие в коридорном проеме. Под настенными панно прятались отходившие обои, занавески скрывали рассохшиеся оконные рамы. Приглушенное освещение бумажных фонариков и неровный свет свечей утаивали потертую мебель. На полках громоздились древние книги, уставшие фарфоровые тигры, грозные драконы, поблескивал цветок лотоса, отлитый из золота, в аптекарском шкафу ожидали своего часа сушеные травы, цветы и полудрагоценные камни.

После основной уборки, я собирался с духом, натягивал на лицо медицинскую маску и отправлялся с ведром и шваброй в конец коридора. Три коротких стука, разрешение Макабра войти. Игнорируя дрожь в коленях, я поворачивал дверную ручку.

Пэ и Мун на подиуме, на мягких подушках, потягивали молоко, пока Яков Филиппович расчесывал их волосы щеткой с натуральной щетиной, смазывал душистым бальзамом с женьшенем и имбирем. Я старался не смотреть на троицу, мыл пол, не поднимая головы. Появлялся тугой узел в области солнечного сплетения, в горле пересыхало. Пэ и Мун неотрывно наблюдали за мной, поворачивая головы. Каждый раз, когда они это делали, до ушей доносился мелодичный звон и перестукивание — украшения приходили в движение.

Наблюдатели молчали, чему я безмерно радовался. Если к благовониям привыкнуть получилось, то к основной золотой жиле владельца салона привыкнуть не вышло. Когда они говорили, по телу бежали мурашки. Голосов как таковых у Пэ и Мун не было. Шепоты, шорохи, переливы птичьего пения, повторение голосов тех, кто когда-либо встречался им на пути. Женщины, мужчины, дети, старики — все они вырывались из глоток.

Лиц их я никогда не видел и даже не знал есть ли у них лица. Вместо привычных человеческих черт я наблюдал две белых маски с прорезями для глаз и нарисованной полуулыбкой. Тела облегали просторные одежды из красного шелка, головы венчали широкие конические шляпы с лентами. Руки Пэ и Мун прятали в рукавах, скрещенные ноги, облаченные в легкие брюки с вышивкой, обвивали хвосты с кисточками на концах, а на ступнях красовались нарядные ботиночки с крупными перламутровыми бусинами.

Я знал про Пэ и Мун только то, что дозволено знать. Хозяин салона привез их из своего путешествия к Нефритовому озеру, называвшемуся раньше Яочи, теперь же именуемое Тяньчи, в котором, согласно легенде, совершала омовение Царица-мать Западного края, хранительница плодов бессмертия. У берегов Яочи росло персиковое дерево, которое лелеяли невиданные создания, и к нему как раз устремился хозяин. Конечно, не для того, чтобы отведать плодов для мгновенного исцеления от жутких головных болей, а для наслаждения видами горного региона, с остановкой в Урумчи, городе, славящимся термальными источниками, великолепными дынями, уйгурской кухней. До Урумчи хозяин не доехал, поскольку обнаружил у подножия гор оголодавших Пэ и Мун. Бедняжки бесцельно бродили, плача и стеная, оплакивая засохшее персиковое дерево. Хозяин благородно предложил им поехать вместе на его родину, в заснеженный городок в другой стране, Пэ и Мун обрадовались, принесли в дар спасителю золотой лотос, и заодно исцелили от непрекращающихся мигреней, охотно пообещали верой и правдой служить своему господину, лечить каждого посетителя.

— Привязались ко мне, — хохотал Константин Иванович, которого Макабр за глаза называл Косточкой. Худой и нескладный, с беспокойной, сбивчивой речью, выпученными глазами, не чета вальяжному Макабру, который говорил складно, неторопливо, внушая умиротворение и спокойствие. Пэ и Мун дозволялось выбираться из своей комнаты только в присутствии Константина, но они сами не торопились наружу, а если и выходили, то когда заблагорассудится, полностью игнорируя наказ хозяина.

К Пэ и Мун очередь всегда быларасписана на несколько месяцев вперед, однако иногда в плотный график приемов втискивались те, кто готов оплатить сеанс по двойной цене, который и так стоил бешеных денег. Им давалось буквально десять минут в перерывах между, и выходили они из комнаты если не до конца излечившимися, то с облегченными болями. Подобные посетители являлись главными кормильцами Константина Ивановича, ведь несмотря на наличие других специалистов среди персонала, большой прибыли с них не приходило. При этом Константин Иванович жадничал и не торопился обновлять интерьер салона. Впрочем, лично меня обстановка устраивала, плюс зарплата радовала — тут хозяин не скупился.

Иногда, лежа в кровати перед сном и таращась в потолок, я обдумывал происходившее. Мне не до конца верилось в россказни хозяина салона, потому что сделанные выводы указывали на заточение Пэ и Мун, вовсе не на добровольную помощь спасителю.

Во-первых, принимая на работу новеньких, Константин выдавал им красный браслет с золотым треугольником. Треугольники эти напоминали лепестки с лотоса, пылившегося на полке среди тигров и драконов. Снимать браслеты запрещалось до истечения срока договора, который заключался на год. Расторгнуть по инициативе работника, конечно, можно, но с подписанием бумаг о неразглашении увиденного.

Во-вторых, перед сеансами у Пэ и Мун такие же браслеты выдавались посетителям, затем возвращались в ящик стола. Кражи хозяин не боялся, шутил, что вещица к нему все равно вернется. Бумаги о неразглашении подписывали точно так же, как и бывшие сотрудники.

И первый, и второй пункт говорили, что существа могли причинить вред без данных оберегов. Но внешне Пэ и Мун выглядели миролюбиво, и ни разу не попытались напасть. Значит, браслеты нужны для иной цели. Я не интересовался, просто принял как должное.

В-третьих, комплект ключей выдавался на месяц только одному сотруднику и на данный момент таким сотрудником являлся я, затем избирался следующий ключник, связка переходила в другие руки. Иногда ключник менялся каждую неделю. При этом распределение обязанностей оставалось прежним, вместо Макабра никто не занимался кормлением и расчесыванием волос, а массажисты не забирали у меня ведро, швабру и телефон. Я был бы не против таскать бутылки с молоком и кровью, ведь Макабр получал больше денег. Пэ и Мун меня не пугали, только неуютно было находиться с ними в непосредственной близости. Хотя им самим я, кажется, нравился.

Однажды, когда я пролистывал книгу учета, выжидая момента отправиться на обед. Макабр отлучился буквально на десять минут, чтобы купить кофе для нас двоих и забрать заказ, сделанный заблаговременно. У меня уже живот сводило от голода и желудок пел китовые песни, в зоне ожидания томился массажист Федька, здоровенный детина на раз вправляющий позвонки огромными ручищами. Федька перебирал журналы, цедил чай, я поглядывал на часы. Взгляд метался от циферблата ко списку посетителей, как вдруг слух уловил тихий звон и постукивание бусин. Я поднял голову и увидел, что передо мной стоял то ли Пэ, то ли Мун — не различить, если честно, хотя Яков Филиппович уверял, что это проще простого. Федька моментально захлопнул журнал, нахмурился и выпрямился, стиснув кулаки.

Существо склонило голову набок, в прорезях маски почудился желтоватый отблеск глаз. Оно выпростало бледно-серые руки с когтями из рукавов, поставило перед моим носом початую бутылку молока, кусок хлеба, чуть поклонилось. Я опешил, ощутив как сердце провалилось вниз, затем быстро спохватился и склонил голову в знак благодарности. Существо бесшумно двинулось обратно в комнату, а Федька хмыкнул.

— Вот образина, — недовольно произнес массажист. — Их в клетках держать надо, не давать так разгуливать!

— Брось, — я взял в руки бутылку. — Он же не сделал ничего плохого, решил поделиться просто.

— Не пей, — брезгливо сморщился Федька. — Мало ли чего там.

— Обычное молоко, — вздохнул я, поднялся с кресла, добрел до комнатки, открыл дверь. Пэ и Мун повернули головы, застыли в ожидании. На ватных ногах я дошел до подиума, сел на колени, поставил бутылку перед существами.

— Спасибо большое, — пугливо забормотал я, — но не могу принять, это ваша еда, не хочу, чтобы вы голодали…

Один из них поднял ладонь, призывая к тишине, я умолк. Он приблизился, положил ладонь мне на голову и прикосновение было теплым, мягким. Послышался хлопок входной двери, донеслись обрывки короткого разговора, торопливые шаги и Макабр рухнул на колени рядом, заговорил на китайском. Судя по интонации, он просил прощения.

Существо убрало ладонь, взяло бутылку и снова вручило мне, несколько раз кивнуло, мол, бери, бери, не переживай. Макабр шепнул:

— Выйди, молоко оставь себе. Иди, поставь чайник, я скоро.

Я еще раз поклонился, пошел в соседнюю комнатушку, отведенную под отдых персонала. Яков Филиппович пришел спустя несколько минут. Не кричал, не злился.

— Пэ и Мун забеспокоились, что ты голоден, решили тебя угостить. Не отвергай, пожалуйста, их дары.

— Почему? — удивился я.

— Просто не нужно. Это величайшая честь, немногие удостаиваются такого отношения.

— Они рассердились?

— Нет, что ты. Посчитали тебя очень вежливым и учтивым. Выпей молоко, съешь хлеб, лучшая благодарность за заботу — ее принятие в полной мере.

— Точно, хлеб же еще.

Мы вернулись к стойке, чтобы увидеть, как Федька доедал хлеб, шумно прихлебывая из чашки. Яков Филиппович побледнел.

— О, не сожрали вас? — он чавкал, склонившись над книгой учета. — Много записей на сегодня после обеда чего-то.

— Ах ты! — прошипел Макабр, наливаясь пунцом. — Кто разрешал хлеб трогать?

— Спокойно, Филиппыч, — Федька облизал пальцы.

— Немедленно иди извиняться! — проклокотал Макабр. — Иди!

— Угомонись, папаша, — буркнул массажист. — Не обеднеют от одного куска.

Макабр побледнел.

— Хлеб не тебе предназначался.

Федька крепко выругался, четко давая понять, что в ножки кланяться не пойдет. Макабр поправил воротник рубашки, велел мне вернуться к чайнику, выпить молоко и не высовываться в ближайшие полчаса. Уж не знаю, что именно произошло за это время, но Федьку уволили в тот же день.

— Не припоминаю пункта в договоре о дарах Пэ и Мун, — я не слишком огорчился, узнав про увольнение коллеги.

— Не случалось раньше, — вздохнул Яков Филиппович.

Федьке довольно быстро нашли замену, больше ничего из ряда вон выходящего не случалось. Молоко я не выпил, отвез домой и убрал в холодильник.

Дни текли тягучей патокой, ночи — проносились стремительно. Мелькнули и забрезжил рассвет алой полоской на горизонте. Мир для меня давно замкнулся на помещении салона, благовониях и посетителях, домой я приезжал только ночевать. Наличные под подушкой скопились в увесистую пачку, цифры, отображавшие состояние банковского счета, дарили уверенность. В больницу я не заглядывал очень давно, изредка подумывал записаться на прием, но пока самочувствие позволяло работать — работал. Макабр иногда поднимал разговор, мол, стоило бы взять выходной и сделать передышку, я отмахивался, потому что время поджимало и заветная сумма уже не за горами.

Телефонные звонки, записи в книге учета. Раз в неделю обязательно звонил человек, решивший воспользоваться услугами интимного характера. Дурная слава подобных заведений бежала впереди них, попутно зацепляя нас. Голоса, томное придыхание и просьбы менялись, намерения оставались такими же. Меня эти звонки забавляли. Поначалу старался донести, разжевать, опровергнуть стереотипы, потом стал отвечать коротко и меланхолично, лениво перекатывая слова во рту, будто мятную жвачку.

Посетители сменяли один другого, все разные и все одинаковые. К массажистам приходили высокие, плечистые спортсмены, чтобы снять груз с уставших мышц, приходили красивые стройные женщины, чтобы сохранить молодость и упругость тела, приходили женщины пожилые, чтобы размять задеревенелые спины, приходили сморщенные старики, чтобы размять ступни. К Пэ и Мун редко прибывали на своих двоих. Трости, костыли, инвалидные коляски. Маленьких детей приносили на руках. Кто-то шел сам, пытаясь держаться за остатки независимости и самостоятельности, гордо приподнимая подбородок, не давая слабины. Кто-то смиренно опирался на мою руку, сжимая до боли и морщась от нее же, простреливавшей тело насквозь. Кто-то плакал, кто-то глядел перед собой, терпеливо дожидаясь на тахте приглашения в заветную комнату. Исход сеанса предсказать невозможно.

Выходили полностью излечившимися и рыдающими навзрыд от радости, легкости во вновь обретенном теле. Или не выходили, а точно так же выползали не без моей помощи или помощи родных. Боль отступала, для полного освобождения требовалась еще один визит. И дело было вовсе не в деньгах, которые хотел получить хозяин салона. Пэ и Мун сами выносили вердикт, передавая его посетителю через Макабра.

Случалось и такое, что существа отказывались лечить, поскольку ресурса тела больного могло не хватить на сеанс, человек попросту умер бы.

В один из пасмурных осенних дней привели безбровую девочку с платком, покрывавшим лысую голову. Она не жаловалась, не хныкала, поздоровалась, взяла меня за руку, предварительно черкнув на документе свое имя. Ее мама, прихрамывающая женщина с перекошенным от горя лицом, осталась в зоне ожидания заполнять остальные бумаги, нервно теребя носовой платок.

Едва мы с девочкой вошли в комнату, как существа подозвали Якова Филипповича подойти поближе, наклониться, зашептали. Макабр побледнел. Я лишь услышал обрывок.

— Туньши, туньши, — голоса двоились, переливались, перекатывались шорохом листьев, шелестом лент. Макабр улыбнулся девочке, а она отпустила мою ладонь, сделала робкий шажок по направлению к существам, села на колени, поклонилась.

— Здравствуйте, — слабо произнесла она, посмотрела на Якова Филипповича. Тот немного растерялся.

— Я знаю, что меня вылечить нельзя, но мама расстраивается и сильно переживает. Она потратила на мое лечение много денег, потратит много на похороны. Из-за этого мне стыдно, но раз я здесь, то, пожалуйста, исполните мое желание, — девочка говорила спокойно, размеренно. Макабр повторил ее слова на китайском. Существа снова зашептали.

— Чего же ты тогда хочешь, маленькая птичка? — перевел Макабр, а Пэ и Мун выжидающе склонили головы набок. Девочка достала из кармана журавлика, сложенного из розовой бумаги.

— Я принесла вам подарок.

Пэ или Мун протянул руку, жестом подманил девочку. Она отдала журавлика и существо залилось восторженным смехом, от которого я невольно заулыбался. Смех звучал музыкой, звоном хрусталя, пением соловья.

— Вылечите мою маму, пожалуйста. У нее больные ноги.

Существо спрятало журавлика в рукаве, охотно закивало, затем встало, погладило девочку по голове и та расплакалась. Второе создание быстро-быстро затараторило, Макабр едва поспевал:

Конец ознакомительного фрагмента.