Труды по россиеведению. Выпуск 6

Коллектив авторов, 2016

Основное место в этом выпуске занимают вопросы социального развития России ХХ – начала XXI в. Особое внимание уделяется темам исторической памяти и национальной идентичности. Публикуются материалы, посвященные революциям 1905 и 1917 гг. Продолжается разработка теоретических аспектов россиеведения. Для специалистов-обществоведов и гуманитариев, аспирантов и студентов.

Россия в зеркале русской поэзии ³

Как всегда, мы начинаем очередной выпуск «Трудов по россиеведению» с русской поэзии. Почему? — Она является чем-то сравнимым с иконописью первых веков русской истории. Тогда икона была всем для наших предков. Верой, надеждой, любомудрием, «умозрением в красках» (как сказал князь Е.Н. Трубецкой), разговором с самим собой и т.п.

И в каждый выпуск мы подбираем стихотворения, которые, по нашему мнению, в наибольшей степени выражают дух времени. На этот раз, — по слову французских экзистенциалистов, пограничная ситуация. Гибельная ситуация, причем до полной гибели… Это последнее слово, другого не будет, не дадут. Поэтому — «на разрыв аорты».

Если бы русское общество хоть отчасти соответствовало русской поэзии, наша жизнь изменилась бы.

***

Хорошо, что нет Царя.

Хорошо, что нет России.

Хорошо, что Бога нет.

Только желтая заря,

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.

Хорошо — что никого,

Хорошо — что ничего,

Так черно и так мертво,

Что мертвее быть не может

И чернее не бывать,

Что никто нам не поможет

И не надо помогать.

Г. Иванов

Расстрел

Бывают ночи: только лягу,

в Россию поплывет кровать,

и вот ведут меня к оврагу,

ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте, со стула,

где спички и часы лежат,

в глаза, как пристальное дуло,

глядит горящий циферблат.

Закрыв руками грудь и шею, —

вот-вот сейчас пальнет в меня —

я взгляда отвести не смею

от круга тусклого огня.

Оцепенелого сознанья

коснется тиканье часов,

благополучного изгнанья

я снова чувствую покров.

Но сердце, как бы ты хотело,

чтоб это вправду было так:

Россия, звезды, ночь расстрела

и весь в черемухе овраг.

В. Набоков

***

Если бы жить… Только бы жить…

Хоть на литейном заводе служить.

Хоть углекопом с тяжелой киркой,

Хоть бурлаком над Великой рекой.

«Ухнем, дубинушка…»

Все это сны.

Руки твои ни на что не нужны.

Этим плечам ничего не поднять.

Нечего, значит, на Бога пенять.

Трубочка есть. Водочка есть,

Всем в кабаке одинакова честь!

Г. Иванов

***

От сырой простыни говорящая —

Знать, нашелся на рыб звукопас —

Надвигалась картина звучащая

На меня, и на всех, и на вас.

Начихав на кривые убыточки,

С папироской смертельной в зубах,

Офицеры последнейшей выточки

На равнины зияющий пах.

Было слышно жужжание низкое

Самолетов, сгоревших дотла,

Лошадиная бритва английская

Адмиральские щеки скребла.

Измеряй меня, край, перекраивай —

Чуден жар прикрепленной земли! —

Захлебнулась винтовка Чапаева —

Помоги, развяжи, раздели!

О. Мандельштам

***

Квартира тиха, как бумага —

Пустая, без всяких затей —

И слышно, как булькает влага

По трубам внутри батарей.

Имущество в полном порядке,

Лягушкой застыл телефон,

Видавшие виды манатки

На улицу просятся вон.

А стены проклятые тонки,

И некуда больше бежать —

И я как дурак на гребенке

Обязан кому-то играть…

Наглей комсомольской ячейки

И вузовской песни наглей,

Присевших на школьной скамейке

Учить щебетать палачей.

Пайковые книги читаю,

Пеньковые речи ловлю,

И грозные баюшки-баю

Колхозному баю пою.

Какой-нибудь изобразитель,

Чесатель колхозного льна,

Чернила и крови смеситель,

Достоин такого рожна.

Какой-нибудь честный предатель,

Проваренный в чистках, как соль,

Жены и детей содержатель —

Такую ухлопает моль…

И столько мучительной злости

Таит в себе каждый намек,

Как будто вколачивал гвозди

Некрасова здесь молоток.

Давай же с тобой, как на плахе,

За семьдесят лет начинать —

Тебе, старику и неряхе,

Пора сапогами стучать.

И вместо ключа Ипокрены

Давнишнего страха струя

Ворвётся в халтурные стены

Московского злого жилья.

О. Мандельштам

На смерть Жукова

Вижу колонны замерших внуков,

гроб на лафете, лошади круп.

Ветер сюда не доносит мне звуков

русских военных плачущих труб.

Вижу в регалии убранный труп:

в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали

стены, хоть меч был вражьих тупей,

блеском маневра о Ганнибале

напоминавший средь волжских степей.

Кончивший дни свои глухо, в опале,

как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской

в землю чужую! Что ж, горевал?

Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.

Что он ответит, встретившись в адской

области с ними? «Я воевал».

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета

эти слова и твои прахоря.

Все же прими их — жалкая лепта

родину спасшему, вслух говоря.

Бей, барабан, и военная флейта

громко свисти на манер снегиря.

И. Бродский

Представление

Михаилу Николаеву

Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!

Эта местность мне знакома, как окраина Китая!

Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо

тела.

Многоточие шинели. Вместо мозга — запятая.

Вместо горла — темный вечер. Вместо буркал — знак деленья.

Вот и вышел человечек, представитель населенья.

Вот и вышел гражданин,

достающий из штанин.

«А почем та радиола?»

«Кто такой Савонарола?»

«Вероятно, сокращенье».

«Где сортир, прошу прощенья?»

Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких

пальцах — папироса.

В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.

И нарезанные косо, как полтавская, колеса

с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника

жиром

оживляют скатерть снега, полустанки и развилки

обдавая содержимым опрокинутой бутылки.

Прячась в логово свое

волки воют «E-мое».

«Жизнь — она как лотерея».

«Вышла замуж за еврея».

«Довели страну до ручки».

«Дай червонец до получки».

Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним —

меццо-сопрано.

В продуктовом — кот наплакал; бродят крысы, бакалея.

Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках

из барана

превращается в тирана на трибуне мавзолея.

Говорят лихие люди, что внутри, разочарован

под конец, как фиш на блюде, труп лежит

нафарширован.

Хорошо, утратив речь,

Встать с винтовкой гроб стеречь.

«Не смотри в глаза мне, дева:

все равно пойдешь налево».

«У попа была собака».

«Оба умерли от рака».

Входит Лев Толстой в пижаме, всюду — Ясная Поляна.

(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром с

комсомолом.)

Он — предшественник Тарзана: самописка — как лиана,

взад-вперед летают ядра над французским частоколом.

Се — великий сын России, хоть и правящего класса!

Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.

Чудо-юдо: нежный граф

Превратился в книжный шкаф!

«Приучил ее к минету».

«Что за шум, а драки нету?»

«Крыл последними словами».

«Кто последний? Я за вами».

Входит пара Александров под конвоем Николаши.

Говорят «Какая лажа» или «Сладкое повидло».

По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,

натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.

Размышляя о причале, по волнам плывет «Аврора»,

чтобы выпалить в начале непрерывного террора.

Ой ты, участь корабля:

скажешь «пли!» — ответят «бля!»

«Сочетался с нею браком».

«Все равно поставлю раком».

«Эх, Цусима-Хиросима!

Жить совсем невыносимо».

Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут в рощах.

Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.

Лучший вид на этот город — если сесть

в бомбардировщик.

Глянь — набрякшие, как вата из нескромныя

ложбины,

размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.

Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.

Ветер свищет. Выпь кричит.

Дятел ворону стучит.

«Говорят, открылся Пленум».

«Врезал ей меж глаз поленом».

«Над арабской мирной хатой

гордо реет жид пархатый».

Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла ссора.

Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,

и дымящаяся трубка… Так, по мысли режиссера,

и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.

И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.

Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.

Друг-кунак вонзает клык

в недоеденный шашлык.

«Ты смотрел Дерсу Узала?»

«Я тебе не все сказала».

«Раз чучмек, то верит в Будду».

«Сукой будешь?» «Сукой буду».

Входит с криком Заграница, с запрещенным полушарьем

и с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.

Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,

Придирается к закону, кипятится из-за пошлин,

восклицая: «Как живете!» И смущают глянцем плоти

Рафаэль с Буанаротти — ни черта на обороте.

Пролетарии всех стран

Маршируют в ресторан.

«В этих шкарах ты как янки».

«Я сломал ее по пьянке».

«Был всю жизнь простым рабочим».

«Между прочим, все мы дрочим».

Входят Мысли о Грядущем, в гимнастерках цвета хаки.

Вносят атомную бомбу с баллистическим снарядом.

Они пляшут и танцуют: «Мы вояки-забияки!

Русский с немцем лягут рядом; например,

под Сталинградом».

И, как вдовые Матрены, глухо воют циклотроны.

В Министерстве Обороны громко каркают вороны.

Входишь в спальню — вот те на:

на подушке — ордена.

«Где яйцо, там — сковородка».

«Говорят, что скоро водка

снова будет по рублю».

«Мам, я папу не люблю».

Входит некто православный, говорит: «Теперь я —

главный.

У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.

Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.

Дайте мне перекреститься, а не то — в лицо ударю.

Хуже порчи и лишая — мыслей западных зараза.

Пой, гармошка, заглушая саксофон — исчадье джаза».

И лобзают образа

с плачем жертвы обреза…

«Мне — бифштекс по-режиссерски».

«Бурлаки в Североморске

тянут крейсер бечевой,

исхудав от лучевой».

Входят Мысли о Минувшем, все одеты как попало,

с предпочтеньем к чернобурым. На классической латыни

и вполголоса по-русски произносят: «Все пропало,

а) фокстрот под абажуром, черно-белые святыни;

б) икра, севрюга, жито; в) красавицыны бели.

Но — не хватит алфавита. И младенец в колыбели,

слыша “баюшки-баю”,

отвечает: “мать твою!”».

«Влез рукой в шахну, знакомясь».

«Подмахну — и сразу в Сочи». «Помесь

лейкоцита с антрацитом

называется Коцитом».

Входят строем пионеры, кто — с моделью из фанеры,

кто — с написанным вручную содержательным доносом.

С того света, как химеры, палачи-пенсионеры

одобрительно кивают им, задорным и курносым,

что врубают «Русский бальный» и вбегают в избу к тяте

выгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати.

Что попишешь? Молодежь.

Не задушишь, не убьешь.

«Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду».

«Я с ним рядом срать не сяду».

«А моя, как та мадонна,

не желает без гондона».

Входит Лебедь с Отраженьем в круглом зеркале, в котором

взвод берез идет вприсядку, первой скрипке корча рожи.

Пылкий мэтр с воображеньем, распаленным гренадером,

только робкого десятку, рвет когтями бархат ложи.

Дождь идет. Собака лает. Свесясь с печки, дрянь косая

с голым задом донимает инвалида, гвоздь кусая:

«Инвалид, а инвалид.

У меня внутри болит».

«Ляжем в гроб, хоть час не пробил!»

«Это — сука или кобель?»

«Склока следствия с причиной

прекращается с кончиной».

Входит Мусор с криком: «Хватит!» Прокурор скулу

квадратит.

Дверь в пещеру гражданина не нуждается в «сезаме».

То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку

катит,

обливаясь щедрым недрам в масть кристальными

слезами.

И за смертною чертою, лунным светом залитою,

челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.

Знать, надолго хватит жил

тех, кто головы сложил.

«Хата есть, да лень тащиться».

«Я не блядь, а крановщица».

«Жизнь возникла как привычка

раньше куры и яичка».

Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену!

Взвиться соколом под купол! Сократиться в аскарида!

Либо всем, включая кукол, языком взбивая пену,

хором вдруг совокупиться, чтобы вывести гибрида.

Бо, пространство экономя, как отлиться в форму массе,

кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе?

Эх, даешь простор степной

без реакции цепной!

«Дайте срок без приговора!»

«Кто кричит: «Держите вора!»? «

«Рисовала член в тетради».

«Отпустите, Христа ради».

Входит Вечер в Настоящем, дом у чорта на куличках.

Скатерть спорит с занавеской в смысле внешнего

убранства.

Исключив сердцебиенье — этот лепет я в кавычках —

ощущенье, будто вычтен Лобачевский из пространства.

Ропот листьев цвета денег, комариный ровный зуммер.

Глаз не в силах увеличить шесть-на-девять тех, кто умер,

кто пророс густой травой.

Впрочем, это не впервой.

«От любви бывают дети.

Ты теперь один на свете.

Помнишь песню, что, бывало,

я в потемках напевала?

Это — кошка, это — мышка.

Это — лагерь, это — вышка.

Это — время тихой сапой

убивает маму с папой».

И. Бродский

От Правд, затмивших правду дней,

От лжи, что станет им итогом,

Одно спасенье — стать умней,

Сознаться в слабости своей

И больше зря не спорить с Богом.

Н. Коржавин

Примечания

3

Печатается по изд.: Бродский И. Стихотворения и поэмы. ‒ СПб.: Пушкинский Дом, 2011; Иванов Г. Стихотворения. — М.: ДНК: Прогресс-Плеяда, 2010; Коржавин Н. На скосе века. — М.: Время, 2008; Набоков В. Стихотворения и поэмы. — М.: Современник, 1991; Мандельштам О. Сочинения: В 2-х т. — М.: Художественная литература, 1990. — Т. 1: Стихотворения, переводы / Сост. С. Аверинцев и П. Нерлер. — М.: Художественная литература, 1990; Слуцкий Б. «Я историю излагаю…»: Книга стихотворений. — М.: Правда, 1990.