Тонкая нить

Трейси Шевалье, 2019

1932 год. После того как Великая война забрала и жениха, и любимого брата, Вайолет стала одной из «лишних женщин», обреченных на одиночество. И все же она не может примириться с тем, что ей не остается ничего другого, кроме забот о вечно недовольной матери. С трудом скопив небольшую сумму, Вайолет переезжает из родного дома в Уинчестер и начинает новую, самостоятельную жизнь. Помимо скудного питания, пансионата, продуваемого сквозняками, и косых взглядов, брошенных на безымянный палец без кольца, в этой жизни и в этом городе есть нечто иное: величественный собор, дружеское участие и волшебное ремесло вышивальщицы, которое дарит утешение и позволяет дарить его другим. Как прекрасный гобелен начинается с одного-единственного маленького стежка, так и жизнь Вайолет расцветает красками благодаря решительному шагу навстречу неизвестности. Впервые на русском!

Глава 3

Оказалось, что Вайолет совершенно не представляла, как трудно прожить одной на зарплату машинистки. Может быть, она и догадывалась об этом, но дала себе твердый зарок как-нибудь справиться — такова была цена независимости от матери. Когда Вайолет жила с родителями, почти две трети своего недельного жалованья она отдавала им для ведения домашнего хозяйства, а себе оставляла пять шиллингов — расходы на обед, одежду, сигареты, дешевые журналы — и еще несколько шиллингов откладывала в банк. С годами ее сбережения росли, она понимала, что они пригодятся ей к старости, когда родителей у нее не станет. А теперь приходилось потихоньку эти деньги тратить, причем существенно больше, чем Вайолет рассчитывала, — ведь надо было платить за жилье, а кроме того, были и разные мелкие расходы на то, чтобы сделать комнату более уютной и сносной для проживания. В доме матери в Саутгемптоне было полно лишних вещей, но у Вайолет хватило ума не спрашивать о них. Вот если бы она отправилась на поиски мужа в Канаду, может быть, миссис Спидуэлл и соизволила бы отправить за тысячу миль кораблем кое-какую мебель. Но посылать что-нибудь всего за двенадцать миль, да еще по хорошей дороге было как-то даже обидно. Так что Вайолет пришлось рыскать в Уинчестере по комиссионным магазинам в поисках дешевенького прикроватного столика или массивной зеленой пепельницы. В то время как в Саутгемптоне у нее в спальне стоял вполне приличный ротанговый столик, а в гостиной родного дома почти такая же пепельница. То же самое и с парой тарелок из майолики, чтобы украсить камин, тогда как у матери хватало всяких безделушек в коробках на чердаке. Когда Вайолет уезжала, ей и в голову не пришло прихватить с собой что-нибудь в этом роде, поскольку прежде ей никогда не приходилось придавать жилой вид чужой комнате.

Жалованье у Вайолет в уинчестерском офисе все еще составляло тридцать пять шиллингов в неделю, ровно столько, сколько она получала в Саутгемптоне. Для простой машинистки это считалось неплохо — она уже десять лет проработала в этой компании, печатала быстро и без ошибок. Когда Вайолет жила дома, эти деньги казались очень большими, почти каждый день она могла позволить себе горячий обед и, покупая сигареты, не задумывалась, хватит ли ей на губную помаду. Но вот одной на такое жалованье прожить оказалось не так-то просто. Это как обувь не по ноге — носить-то, конечно, можно, но жмет, натирает и оставляет мозоли. Теперь, когда Вайолет приходилось в одиночку кое-как выживать на эти деньги, она поняла, почему родители ее относились к ним почти так же, как к карманным деньгам на мелкие расходы, хотя она гордилась тем, что зарабатывает и дает деньги на содержание дома и хозяйства.

Теперь Вайолет столько же платила своей хозяйке, которая готовила ей только завтрак, а ужинала Вайолет уже на свои, а ведь платить еще надо было за стирку и уголь — дома такого не было. Стоило только ей выйти, сразу начинались траты — чуть-чуть здесь, немного там, но в целом набиралось довольно прилично. Жизнь — это постоянные расходы. У Вайолет уже не было возможности откладывать на черный день. Приходилось как-то выкручиваться, урезать расходы. Она стала носить одну и ту же одежду, стирать белье под краном, чтобы не оплачивать непомерные счета прачечной, сама чинила платья, а изношенные места прятала под брошками и шарфиками, понимая при этом, что, как ни ухищряйся, старые тряпки новей не станут. А на какие деньги приобретать новые?

Вайолет перестала покупать газеты и журналы, стала читать те, что оставались после О и Мо, экономила на помаде. Курение сократила до трех сигарет в день. А на ужин довольствовалась сардинками с подсушенным хлебцем или жареной килькой — цены на мясо кусались. Вайолет почти никогда не завтракала, предпочитала просто кусочек румяного хлеба с повидлом, но поскольку теперь за это тоже надо было платить, она заставляла себя есть сваренное в мешочек яйцо, которое ей каждое утро подавала миссис Харви, после чего на работу являлась, чувствуя тошноту и слабость. Раз в неделю она ходила в кино — уступка единственной слабости — и в этот день вообще почти ничего не ела. Первый фильм, что она посмотрела в Уинчестере, назывался «Почти медовый месяц», там мужчина за двадцать четыре часа должен был познакомиться с женщиной и жениться на ней. Смотреть на экран Вайолет было неприятно и мучительно, даже захотелось уйти из зала на середине картины, но там было так тепло, да и жалко стало потраченных денег, ведь на них она могла поесть…

Каждое воскресенье Вайолет садилась на поезд и ехала в Саутгемптон, чтобы сходить с матерью в церковь, деньги на билеты она тоже брала из своих тающих сбережений. Миссис Спидуэлл и в голову не приходило предложить дочери оплачивать дорогу туда и обратно. О деньгах с Вайолет она вообще не заговаривала, как, впрочем, и о работе или Уинчестере, о том, как ей живется на новом месте, поэтому поддерживать разговор с матерью было непросто. Более того, миссис Спидуэлл весь день только ворчала и жаловалась на жизнь, словно всю неделю копила недовольство, чтобы в воскресенье вылить его на дочь. Когда рядом не было Тома с Эвелин и детьми, Вайолет находила отговорку, извинялась и уезжала пораньше, мучаясь в душе от собственной дерзости и чувства вины перед матерью. Потом сидела у себя в комнате, читала какой-нибудь роман — она с трудом пыталась осилить произведения любимого отцом Троллопа^[2], — или шла гулять по заливным лугам у реки, или же успевала зайти к концу вечерни в Кафедральный собор Уинчестера.

Всякий раз, когда Вайолет вступала в собор через главный вход под Большим западным окном и видела перед собой длинный неф и огромное пространство над головой, ограниченное великолепным сводчатым потолком, ей казалось, будто над ней нависает груз всех девяти веков жизни этого здания, и сразу хотелось плакать. Это было единственное место в городе, специально построенное для того, чтобы вкушать здесь духовную пищу, и где Вайолет реально чувствовала, что, пребывая здесь, она духовно насыщается. И вовсе не обязательно от церковных служб и обрядов, которые, если не говорить про вечерню, были довольно шаблонны и всегда одинаковы. Впрочем, и многократное повторение одного и того же в духовном смысле тоже действовало благодатно. Но главное было в том, что ее всегда охватывало благоговейное чувство просто от пребывания здесь, от сознания того, что в этом храме на протяжении многих столетий его существования молились тысячи и тысячи разных людей. Всем им необходимо было иметь такое место, где хоть на время можно обрести свободу, отбросить одолевающие их повседневные заботы и тревоги о том, чем зимой заплатить за уголь для печки, где достать денег на новое пальто, и размышлять о вечном, о великих проблемах жизни и смерти.

Вайолет любила этот храм и за его более осязаемые особенности: цветные витражи в окнах, изящные сводчатые потолки и арки, резные орнаменты, старинные облицовочные плитки с рисунками, искусно сработанные усыпальницы епископов, королей и представителей других благородный фамилий, изящно раскрашенные выпуклые орнаменты, покрывающие места соединения между каменными ребрами арок на высоком потолке. Во всем этом чувствовалась мощная энергия, вложенная трудом их создателей на протяжении долгой истории храма.

Как и большинство не очень длинных церковных обрядов, вечерню служили на клиросе. Мальчики-певчие с тщательно вымытыми шаловливыми личиками сидели на своих отдельных скамьях, прихожане на своих, расположенных рядом со скамьями пресбитерия. Вайолет подозревала, что набожные прихожане, регулярно посещающие церковь, вечернюю службу, по сравнению с воскресной утреней, считают поверхностной. Но Вайолет предпочитала музыку полегче, чем ревущий и рокочущий орган, и проповеди покороче и попроще, чем во время утрени, когда прихожан всячески стращают небесными карами. Сама она не молилась и к молитвам не прислушивалась — все молитвы ее пропали на войне вместе с Джорджем, Лоренсом и целым поколением молодых и здоровых мужчин. Но когда Вайолет сидела на скамье на клиросе, ей было очень приятно смотреть вверх на арки из резного дуба, украшенные листьями, цветами и фигурками животных и даже изображением Зеленого человека^[3], усы которого превратились в густой лиственный орнамент.

Краешком глаза Вайолет видела, насколько пугающе громадно пространство нефа, но, сидя здесь и слушая звучащие, казалось, отовсюду неземные голоса мальчиков, она чувствовала себя в безопасности, пустота, которая порой угрожала поглотить ее, здесь отступала. Иногда она тихонько, стараясь, чтобы никто этого не видел, плакала.

Однажды в воскресный день, через несколько недель после службы освящения вышитых подушечек, Вайолет пришла в церковь довольно поздно, в пресбитерии с проповедью уже выступал один приезжий настоятель. Она потихоньку проскользнула на свободное место, отодвинув в сторону лежащую на скамье подушечку для коленопреклонений, но потом взяла ее, положила себе на колени и стала разглядывать. Подушечка была прямоугольной формы, размером примерно девять на двенадцать дюймов, в центре ее на покрытом разноцветными крапинками синем фоне был вышит в виде медальона горчичного цвета круг. На медальоне среди сине-зеленой листвы был изображен букет из дубовых веточек с желудями, шляпки которых вышиты клетками. И в четырех углах подушечки были вышиты такие же желуди с клетчатыми шляпками. Из-за удивительно яркой расцветки фона узор смотрелся неподобающе веселеньким для атмосферы храма. Это напомнило Вайолет фон средневековых гобеленов мильфлёр с их затейливыми композициями из листьев и цветов. Здесь узор был попроще, но и в нем отчетливо звучало эхо прошедших эпох.

Вайолет положила изделие на пол и оглядела лежащие на сиденьях остальные подушечки: на всех посередине, на синем фоне был вышит украшенный цветами или веточками круг. На все сиденья таких подушечек еще не хватало, на других были просто нашиты ничем не примечательные контрастные ромбики из красного и черного фетра. Новые подушечки с вышивкой поднимали настроение, изменяли атмосферу пресбитерия, придавая ей красочность и возбуждая чувство, что именно в таком ключе и должно проходить всякое богослужение.

В конце службы Вайолет подняла подушечку и снова стала ее разглядывать, с улыбкой проводя пальчиком по желудям с их шляпками в клеточку. Ей всегда казалось, что необходимость сохранять торжественно-важные лица в храме противоречит жизнеутверждающей красоте его витражей, резных деревянных узоров, скульптур из камня, великолепной архитектуры здания, ясных, как хрусталь, голосов хора мальчиков, а теперь вот еще и этих подушечек.

Вдруг Вайолет почувствовала, что кто-то смотрит на нее, и подняла голову. В проходе стояла женщина примерно ее возраста и пристально разглядывала лежащую на коленях у Вайолет подушечку. На ней было свободного покроя пальто травянисто-зеленого цвета с разрезом сзади и двойным рядом больших черных пуговиц. В тон ему голову украшала темно-зеленая фетровая шляпка с перьями, заткнутыми за черную ленту. Несмотря на модный наряд, впечатление модницы она не производила, казалось, эта женщина просто сделала шаг в сторону и вышла из потока текущего времени. Волосы были не завиты, бледно-серые глаза будто блуждали на ее лице.

— Простите… не возражаете, если я… — Женщина протянула руку и перевернула подушечку обратной, полотняной стороной. — Мне очень нравится смотреть на нее, когда я бываю здесь. Видите ли, это я ее вышивала. — Она похлопала по ранту подушки.

Вайолет сощурила глаза: там были вышиты инициалы и год — «Д. Дж. 1932».

— Вы долго над ней работали? — спросила Вайолет отчасти из вежливости, но и не без любопытства.

— Два месяца. — Женщина продолжала разглядывать свое рукоделие. — Несколько раз пришлось распускать вышивку. Такие подушечки могут прослужить здесь не одну сотню лет, поэтому надо, чтобы с самого начала все было без ошибок.

Она немного помолчала.

— Как говорят, «Ars longa, vita brevis»^[4], — процитировала она латинское изречение, которое любила повторять учительница латыни у Вайолет в школе.

— Да, — согласилась Вайолет.

Но она не могла представить себе, что такая подушечка может просуществовать несколько сотен лет. Война отучила ее предполагать, будто что-то в этом мире может жить долго, даже такие сооружения, как собор, а уж тем более какая-то там подушечка для коленопреклонений. Ведь всего только двадцать пять лет назад водолаз по имени Уильям Уолкер пять лет работал здесь, укрепляя фундамент Уинчестерского собора, — чтобы здание не рухнуло само по себе, он использовал тысячи мешков цемента. Ничего нельзя принимать как должное.

Вайолет вдруг пришла в голову мысль: интересно, думали ли о ней, женщине 1932 года, которая и живет, и молится совсем не так, как жили и молились они, строители собора, работавшие здесь девятьсот лет назад, думали ли они, что она будет стоять под арками, возведенными их руками, рядом с толстыми колоннами, попирать ногами сработанные ими в средние века плитки, освещенная льющимся сквозь витражи светом. Нет, конечно, они не могли представить себе ее, Вайолет Спидуэлл.

Она протянула руку, как только увидела, что Д. Дж. кладет подушечку на сиденье и собирается уходить.

— А вы тоже член Общества кафедральных вышивальщиц?

— Да, — после короткой паузы ответила Д. Дж.

— А если кто-то захочет связаться с ними, как это можно…

— На крыльце есть доска, а на ней расписание наших занятий.

Женщина глянула Вайолет в глаза, а потом, вслед за остальными прихожанами, вышла.

* * *

Вайолет вовсе не собиралась искать никакой доски объявлений. Ей казалось, что она забыла про подушечки и не вспомнит о них больше. Но через несколько дней отправилась прогуляться мимо собора и неожиданно для себя оказалась перед той самой доской, где висела написанная каллиграфическим, как и у ее матери, почерком табличка. Вайолет переписала номер телефона миссис Хамфри Биггинс и тем же вечером попросила у хозяйки разрешения позвонить по ее телефону.

Миссис Биггинс ответила сама:

— Комптон, двести двадцать.

Вайолет поняла сразу, что это не дочь или домовладелица и даже не сестра ее. Голос миссис Биггинс был так похож на голос матери в ее лучшие дни, что Вайолет молчала, словно язык проглотила, и миссис Биггинс пришлось повторить свою фразу, которая на этот раз прозвучала несколько раздраженно:

— Комптон, двести двадцать. Да говорите же, сколько можно молчать? Звонят, а потом молчат… терпеть не могу! Вот возьму и позвоню в полицию, будете тогда знать!

— Простите, — пролепетала Вайолет. — Наверно, я ошиблась номером…

Но нет, она-то понимала, что номером она не ошиблась.

— Я… Я звоню по поводу подушечек в соборе…

— Ваша манера говорить по телефону отвратительна, милочка! Что у вас в голове творится? Прежде всего вы должны отчетливо назвать свое имя, затем попросить разрешения поговорить со мной, а уже потом сообщить, по какому поводу вы звоните. Итак, попробуйте еще раз.

Вайолет задрожала и хотела уже положить трубку. Когда в дом Спидуэлл провели телефон, мать Вайолет дала ей несколько уроков телефонного этикета, хотя сама частенько вела себя так, что отбивала у людей всякую охоту звонить по этому номеру. Теперь, к счастью, Вайолет взяла себя в руки — она поняла, что иначе упустит шанс иметь в Уинчестерском соборе свою подушечку.

— Меня зовут Вайолет Спидуэлл, — послушно, как маленькая девочка, проговорила она. — Я бы хотела поговорить с миссис Биггинс по поводу изделий с вышивкой для собора.

— Так-то лучше. Что-то вы поздновато звоните, милочка, да и время выбрали неудачное. Наши занятия скоро заканчиваются, на все лето, и снова мы соберемся только осенью. Мисс Песел и мисс Блант необходимо время, чтобы разработать узоры для следующей партии.

— Ну хорошо, я потом перезвоню. Извините за беспокойство.

— Постойте, куда вы так торопитесь, мисс Спидуэлл. Простите, я правильно обращаюсь к вам словом «мисс»?

— Да, — сквозь зубы ответила Вайолет.

— Эх, молодежь, быстро же вы опускаете руки!

Как давно уже Вайолет перестали приписывать к молодежи…

— А вы хоть умеете вышивать? Мы занимаемся вышиванием по полотну для подушечек на сиденья и под колени. Вы имеете понятие, что это такое?

— Нет.

— Ну конечно. А зачем нам привлекать людей, которые в жизни не держали иголки в руках? Вы представляете, сколько приходится с такими возиться?

— А вы смотрите на меня как на чистое полотно, на котором не придется распускать стежки, чтобы исправить ошибки.

Тон миссис Биггинс сразу стал мягче.

— Здесь вы, возможно, и правы, мисс Спидуэлл. С чистого листа действительно бывает легче начать. Сейчас мы встречаемся два раза в неделю, по понедельникам и средам, оба дня с половины одиннадцатого до половины первого, а потом с половины третьего до четырех часов. Приходите на следующее занятие, посмотрим, что с вами делать. В худшем случае будете заниматься подсобной работой… копировать рисунки или, там… наводить порядок в шкафах.

Вайолет сразу вспомнила, что говорила Джильда насчет шкафов.

— Вообще-то, миссис Биггинс, в это время я не могу. Вы понимаете, я ведь работаю.

— Работаете? И где же?

— В офисе.

— Зачем же тогда звоните? Да еще так поздно… вы знаете, который час? Если у вас нет времени, боюсь, от вас для кафедральных вышивальщиц толку мало. Мы требуем от наших членов полной самоотдачи.

— Но…

Вайолет замолчала, она думала, как объяснить этой самоуверенной и чванливой женщине, что она очень хочет изготовить подушечку для коленопреклонений, подушечку, которую подкладывают под колени, чтобы не больно было стоять во время молитвы, причем именно для кафедрального пресбитерия. Такую подушечку, что еще долго будет служить людям, даже после ее смерти. Много веков назад какие-то другие люди делали резьбу на сиденьях для певчих, красивые скульптуры святых из мрамора, прочные колонны и арки или подбирали одно к другому кусочки цветного стекла для окон — все эти великолепные дополнения к зданию, предназначенному для того, чтобы человек поднимал глаза к небу и благодарил Бога. Вайолет тоже хотелось сделать нечто подобное тому, что созидали они. Детей у нее уже, скорей всего, не будет, и если ей суждено оставить в мире после себя какой-то след, придется сделать это как-то иначе. Конечно, подушечка для коленопреклонений — вещь довольно пустая, и лепта ее будет самая крохотная, но что еще ей остается делать?

— Я бы очень хотела вышить для собора подушечку для коленопреклонений, — сказала она наконец тихим голосом и сразу же возненавидела себя за это.

— Многим хочется, милая моя, — вздохнула миссис Биггинс. — Но нам требуется… совсем не то, что хочется вам… Рисунки для подушечек на сиденья и скамьи на клиросе разрабатывает мисс Песел. Для работы нам требуются настоящие мастерицы. Нам не нужны начинающие, которые надеются покорить собор какой-нибудь простенькой подушечкой под коленки.

Вайолет молчала. За годы жизни с матерью она хорошо усвоила, что молчание бывает действенней слов.

— А в какой компании вы работаете? — вдруг спросила миссис Биггинс.

— «Страхование Южных графств».

— Что?! И начальником у вас мистер Уотерман?

— Да.

— Ну, в таком случае проблем не будет. Он живет в нашем поселке. Я с ним знакома по местному орнитологическому обществу. Скажите ему, что миссис Хамфри Биггинс настоятельно просит, чтобы он предоставил вам полдня свободного времени в счет отпуска, чтобы посещать наши занятия.

Но Вайолет отнюдь не хотелось жертвовать ежегодным отпуском ради занятий вышиванием.

— А нет ли каких-нибудь занятий после работы, по вечерам или, скажем, по субботам?

— Вы что же думаете, мы станем устраивать наши занятия так, как удобно вам? — фыркнула миссис Биггинс. — У многих свои семьи, там тоже хватает работы. Повторяю, попросите мистера Уотермана, чтобы освободил вас на это время от работы. Жду вас в среду в половине десятого в доме на внутреннем дворике. Доброй ночи! — И она повесила трубку.

Вайолет даже не успела ничего сказать в ответ. Это еще неизвестно, у кого манера говорить по телефону нуждается в доработке, подумала она.

* * *

Оказалось, что правила миссис Биггинс, касающиеся поздних звонков, лично на нее не распространялись. Когда на следующее утро Вайолет пришла на работу, на ее столе лежала записка мистера Уотермана с разрешением в среду утром на работу не приходить. Должно быть, сразу после разговора с Вайолет миссис Биггинс, несмотря на поздний час, перезвонила ее начальнику, — видимо, опасалась, что та не станет сама просить мистера Уотермана. Немного позже Вайолет столкнулась с начальником в коридоре и поблагодарила его. Невзрачный человечек с каштановыми волосами, рыхлой кожей на лице и обвисшими усами, прикрывающими его неуверенную улыбку, сразу втянул голову в плечи, словно миссис Биггинс сидела где-то поблизости в засаде.

— Я не против, если только в счет ежегодного отпуска, — ответил он, — тем более что на столь благое дело.

Мистер Уотерман помолчал, теребя не вполне чистые манжеты своей рубашки. Вайолет подумала, что миссис Биггинс наверняка отбелила бы их так, что они бы сияли как новенькие.

— Но берегитесь, мисс Спидуэлл, — добавил он. — Если миссис Биггинс кого подцепит своим остреньким коготком, она уж его не отпустит!

Начальник круто развернулся и поспешил в сторону, противоположную той, откуда шел, словно испугавшись, что наговорил лишнего.

Примечания

2

Энтони Троллоп (1815–1882) — английский писатель, один из наиболее успешных и талантливых романистов Викторианской эпохи.

3

Зеленый человек — мотив в искусстве раннего Средневековья; изображение часто отождествляется с божеством природы.

4

«Жизнь коротка, искусство вечно» (лат.).