Русские байки с японским акцентом, или Японские кайданы на русский манер. часть 2

Тояма Токанава

Во всем мире люди любят страшные истории. Любят рассказывать их и, конечно же, слушать – глубоким вечером или поздней ночью, в компании друзей и приятелей. Это всего лишь страшилки, в чем-то забавные, но в основном жуткие и жестокие. Не верьте ни единому слову – все это вымысел, такого не бывает на самом деле! Но почему тогда байки из разных концов света так похожи?…

Байка первая. Ину-гами

У моего деда был шрам от рваной раны через все лицо. Правым глазом он видел так себе, левого у него не было вовсе. Таким я его и запомнил — с искореженным лицом, коричневым от злого деревенского солнца. Он был из тех людей, что трезвые — очень милые люди, но выпивши — самые настоящие сволочи. Я знал его и злым, и добрым, но лучше всего запомнил… Я запомнил лучше всего одну неделю летних каникул, что провел у него. В тот же год он умер, но сперва случилась эта неделя.

Когда бабушка была еще жива, я каждое лето ездил к ним с дедом в гости. Мне нравилось у них: работой сильно не напрягали, отдыхать можно было сколько влезет, делать что хочешь, хоть на голове прыгай. У них была собака, кавказская овчарка с примесью какой-то дворняги, очень большая и очень добрая, и гулять с ней было моей единственной обязанностью.

Бабушка, как положено бабушкам, здорово меня кормила и любила поболтать. Вообще она была очень добрая, и дед старался быть таким же. Старался не пить, пока я был с ними. Но пару раз выходило так, что он срывался, напивался где-то и приходил домой злой, как черт. В эти дни доставалось и мне и бабушке. Когда первый раз это случилось, мне было… лет восемь, что ли.

— Он вас бил? — встрял мелкий, на что девушка тут же на него шикнула.

— Тихо! Сестренка уже спит.

Сделав паузу, первый рассказчик приоткрыл один глаз, потом второй, прищурился, как бы раздумывая, сказать правду или нет. Затем наклонился к столу и продолжил совсем тихо.

— Да, он нас бил. Но не то чтобы очень сильно, потому что мы от него убегали. А еще гонялся за нами с топором по всему двору. И соседи это видели, но никто ни разу не пришел к нам на помощь. Если он бил бабушку, я пытался заступиться, и тогда попадало мне. Если сначала он хотел поколотить меня, то бабушка бросалась и закрывала меня собой, и попадало ей. Когда выходило, что он никого не мог толком поколотить, то он шел по двор, и мы (я и бабушка) точно знали, что он идет за топором. Вот тогда беги и прячься, где можешь!

Однажды мы полдня прятались от него в дачном туалете. Дачный туалет летом — это жесть! Мой персональный кошмар. Даже не знаю, что хуже — проторчать там полдня или попасться дедушке с топором. Ну, в общем, у него случались такие вспышки ненависти, но на следующий день его отпускало, и он становился прежним.

Бабушка никогда не рассказывала моим родителям, что дед такой. Она говорила мне, что раньше он был совсем другим, и если рассказать, что он так себя ведет, то в это даже никто не поверит. Так-то. К тому же, бабушку с детства учили, что жаловаться нельзя. Нельзя… как это называется… выносить сор из избы. Батя у меня понимал, что дед выпивает, но не знал, во что выливаются его запои. А я не говорил, потому что так просила бабушка.

И вот однажды зимой нам звонит дед и говорит, что бабушка умерла.

Я сразу не поверил, что так вышло случайно…

— А что случилось? — снова спросил мелкий как можно тише.

— Дедушка рассказал, что бабуля утром вышла покормить собаку, и то ли у нее закружилась голова, то ли просто она оступилась, но вышло так, что она упала и ударилась головой об обух топора, торчащего из колоды. Так он нам сказал. И похоже, что мои родители действительно верили, что дед нашел ее уже мертвую, всю перепачканную кровью и гречкой с мясом, которая предназначалась собаке.

Она ударилась об обух топора. Конечно, так я и поверил! Как представлю себе, как это было на самом деле, так у меня мурашки по коже. Хотя… может, действительно все случилось так, как он говорил, но я не верю до сих пор.

После ее смерти дед (на мое счастье) наотрез отказался переезжать в город и доживал в доме один, если не считать собаки.

Следующим летом предки снова решили увезти меня в деревню. Я отказывался и в то же время не мог объяснить почему. Просто не мог объяснить, не мог сказать. Но у родителей были какие-то срочные дела в городе, и они решили увезти меня, типа только на неделю. «Буквально на неделю» — батя сказал. Ага, эту неделю нужно было еще как-то пережить наедине с сумасшедшим дедушкой.

В общем, приезжаем мы к деду, а у меня аж руки трясутся, как представлю, что будет, когда родители уедут.

Родители погостили полдня и уехали, оставив меня с ним.

Поначалу, кстати, все было не так плохо. Он усадил меня на лавку во дворе, говорит такой, я, мол, все понимаю, что я раньше очень нехорошо поступал. Вот сейчас бабушки не стало, так я понял, говорит, как она меня выручала и как мне ее не хватает. У нас теперь с тобой, говорит, будет здесь мужское братство. Поможешь мне дрова нарубить, печку растопить, сало засолить, рыбку ловить-коптить — всему научу, все уметь будешь!

Раньше он как-то не горел желанием приобщить меня к работе, а теперь вот как все повернулось. Ну ладно, я был не против работы. По утрам я варил кушать себе, ему и Аньке, нашей овчарке. Я даже на какое-то время решил, что дедушка вылечился, что смерть бабушки его изменила, и он не будет больше пить. С ним было интересно. Мы прожили тихо-мирно ровно пять дней.

А потом… переклинило его, что ли. Может, из-за смерти бабушки он так.

Может просто… ну, как говорят, психика не выдержала и все такое. Он ведь где только не служил, дедушка мой, и из-за службы он таким стал.

Короче говоря, он сорвался.

Боролся с собой и не то чтобы проиграл, но и не совсем выиграл.

Он ночью где-то достал заначенную чекушку водки, надрался. Я когда проснулся утром, в доме его не нашел, он, видимо, ходил в тот самый деревенский туалет, в котором летом заводятся всякие личинки.

Я уже гречу сварил Аньке, куриных сердец, перемешал такой, все свалил в миску. Держу эту миску и думаю — где же дед. Вот выйду я из дома, а он меня обухом топора, и каюк мне. Так же буду в гречке валяться, как моя бабушка.

Короче, я испугался. Действительно испугался. Оставил гречку на столе, пошёл в сени, взял там молоток на всякий случай. Тихонько открываю дверь входную, чтобы посмотреть, что там снаружи. Открыл совсем немножко, смотрю — дед стоит как раз напротив двери, с топором и прямо мне в глаза смотрит. Таращится одним своим правым глазом.

Ждал, когда я дверь открою.

— Жесть, — думаю, — я попался окончательно. Через дедовский топор напролом бежать страшно. Я захлопнул дверь, закрыл на засов и бегом на кухню через окно прямиком на улицу. А он уже дом обходит и хоть пьяный, а шагает так четко, спокойно, будто и не надирался.

Никогда еще у меня сердце так не билось. Больно так, бешено, словно вперед меня убежать хотело. Бабушки рядом не было, некому было за меня заступиться, и к тому же теперь я знал, на что был способен мой дед. Он был способен убить.

Он наверняка убивал и раньше, ведь он долго прослужил в армии, но сознание того, что он это действительно может, по-настоящему пришло ко мне, когда я удирал от него в то утро.

Где прятаться — выбирать не приходилось. Помимо туалета, куда мне бежать не хотелось, даже несмотря на угрозу в виде пьяного дедушки, была ещё сарайка для всякого хлама и дровяник.

Дровяник — это тоже что-то вроде сарайки, только там хранились дрова.

Дровяник — дрова, ну поняли, да?

Поленца одно к одному, и штабелями почти до крыши. До сарайки путь был отрезан и я побежал к дровянику. Залетел туда, как ошалелый, залез на поленицу и пополз по-пластунски. Дрова полетели вниз, к двери, и так получилось, что я сам себя забаррикадировал, потому что дверь-то открывалась вовнутрь…

Как я сам понимаю, дровяники такими быть не должны. Их обычно открытыми с одной стороны строят, или, если уж закрытыми, то не так, как строил мой дед. Похоже, раньше этот дровяник был сараем, в котором хранили всякие нужные и ненужные вещи. Потом дедушка построил еще один сарай, а этот приспособил под дрова. О том, что это не совсем безопасно, когда дверь в дровяник отрывается вовнутрь, его «соображалка» не беспокоилась.

В общем, так вышло, что я попался в ловушку.

Дед ломился, пытался пробить дверь топором, но без толку. Он сам когда-то сварил этот дровяник из листов железа, уж откуда он его взял, я не знаю. Но сделан он был крепко, так что я оказался в железной коробке замурованный.

Никто не войдет! Но и никто не выйдет…

В одной из стен почти под самой крышей были проделаны небольшие дырки. Знаете, когда хомячка несешь домой в коробке, для него в этой коробке дырки делают, чтоб дышал. Так и у меня получилось, только коробка была железная. И попался такой вот кусок железа с дырками, через которые я мог видеть одну сторону дома, наши ворота и будку с собакой на цепи.

Анька лаяла, как сумасшедшая, она всегда так реагировала, когда дед напивался. Гавкала, рвалась с цепи. Хоть и добрая, а пьяных на дух не переносила. Я видел, как дед, обойдя дровяник со всех сторон, пошел к дому. Вернулся с миской еды, что я оставил на столе, бросил миску на землю и подопнул собаке. Недопнул, кстати, — миска оказалась слишком далеко, и Анька на цепи не могла ее достать. Он лаяла, как обезумевшая, аж слюни во все стороны брызгали. Дед посмотрел на нее с полминуты, махнул рукой, выматерился и отвернулся

Затем, опять вернувшись в дом, он вышел с чекушкой водки в одной руке и все тем же топором в другой. С этим он направился ко мне.

Я тогда лежал на поленцах, отдавил себе ими все бока и думал только обо дном: как бы ему в его пьяный мозг не пришла веселая идея поджечь «хомяка» в железной коробке.

Я ведь говорил уже, что когда он гонялся за мной и бабушкой, никто из соседей, слыша наши крики, никогда не пытался нас выручить. Поэтому я как-то не сразу подумал о том, что стоит позвать на помощь. Но когда я увидел деда с топором и чекушкой в руках, решительно шагающего в сторону дровяника, я заорал что было сил. Кричал, чтобы вызвали милицию и что-то типа «помогите, убивают». Но, наверное, из дровяника ничего толком не было слышно.

Конец ознакомительного фрагмента.