Точки соприкосновения. Современный рассказ

Коллектив авторов, 2014

Сборник рассказов «Точки соприкосновения» – продолжение проекта литературной группы авторов, сложившейся вокруг творческой мастерской прозы Высших литературных курсах Литературного института имени А.М. Горького под руководством А. В. Воронцова. Первый сборник «Точки» вышел в 2013 году одновременно книгой с подборкой рассказов в 5-ом номере журнала «Москва» и вызвал оживленную дискуссию в нашей обычно дремлющей критике (семь статей в центральных изданиях). Андрей Венедиктович Воронцов – известный русский прозаик и публицист. Автор 9 книг прозы, многочисленных критических и публицистических статей. Секретарь Правления Союза писателей России. Награжден юбилейной медалью «К 100-летию М.А. Шолохова», лауреат Булгаковской (2004) и Кожиновской (2009) премий.

Екатерина Осорина

Родилась в г. Сургуте Тюменской области. Работает в сфере информационных технологий. Выпускница ВЛК Литературного института им. А.М. Горького 2011 г., семинара прозы А.В. Воронцова. Автор рассказов и повестей. Публикации в сборнике «Путь мастерства», в журналах «Смена», «Москва», «Искатель».

Чувство поезда

«Павел I был Гамлет отчасти…»

С.С. Татищев, историк

— Ещё виски, — бросил Павел Петрович официанту на плохом английском.

Он снова оглядел зал. Народу немного — октябрь, не сезон. Музыка спокойная, свет софитов приглушён. Павел Петрович сидел лицом ко входу, но постоянно отвлекался от него. Всё больше смотрел в стакан, поэтому мог пропустить его. Или их.

Нет, пока всё те же персонажи. Группа просто одетой, раскованной молодёжи — монегаски, местные. Остальные тщательно изображали гламур. Парочка нарядных русских туристов — их можно узнать по напряжённым лицам: она в чём-то сверкающем, он в чём-то, купленном на распродаже и потому уже растянутом, обвисшем. Чуть подальше — три неудачливые охотницы за олигархами. Судя по специфическому тюнингу — голливудские локоны, выпяченные губы, идеального тона загар, слишком идеального, чтобы быть натуральным, — тоже русские. Отличались они друг от друга только платьями. Видимо, в июле, в разгар сезона, не выгорело.

Павел Петрович Неуверов — глава богатейшего российского, в советское время номенклатурного семейства, сумевшего отлично обустроиться на волнах перестройки, владелец гигантской финансово-промышленной корпорации, проникшей своими щупальцами в Восточную Сибирь и Европу. Он сидел, навалившись на лакированную столешницу, и угрюмо смотрел в одну точку. Так редко приходившее в последнее время чувство снова с силой накатило на него. Это чувство было трудно назвать. Чёрная меланхолия? Фрустрация? Тихая паника? Он называл это чувством поезда. Он слушал гулкий и медленно нарастающий стук крови в ушах, похожий на стук колёс приближающегося поезда. Вот он стоит между рельсов, ветер раздувает его одежду, и он должен быстро решить — остаться или отпрыгнуть?

Павел поморщился и нахмурил брови. Он часто хмурился, и это придавало его моложавому лицу упрямое выражение, с намёком на угрозу. Чувство поезда возникало у Павла Петровича в жизненно острые моменты. Когда нужно было решить — сейчас или никогда, чёрное или красное, да или нет. Сын, Костик, посмеиваясь, говорил ему:

— Быть или не быть, батя, — старперские песни. Гамлетовский вопрос звучит теперь так: биться или слиться. Времена, когда за косяк а-ля «оскорблённое достоинство» чикали шпагой, прошли. Щас проще отморозиться.

Умный мальчик. Только, что это ещё за «отморозиться»?

— Ну, отморозиться, сыкануть. Сдаться, короче.

Вопрос, как и позиция сына, не пугали Павла Петровича. Его пугала собственная реакция на эту дилемму. Реакция, которой раньше он никак не мог ожидать от себя.

— Не знаю, — так звучал этот ответ.

И причина этого незнания заключалась ни в неумении управлять компанией, ни в нерешительности — решительности у Павла Петровича было хоть отбавляй, — а в том, что оба исхода при детальном рассмотрении были одинаково плохи. Он старался жить и работать по справедливости, хотя бы в рамках своей вотчины — компании, которой он управлял, своей семьи, своего круга общения. Но законы реальной жизни не подчинялись законам справедливости. Женщина с завязанными глазами правила миром бестолково и то и дело сбивала Неуверова с ног ударами своих «подкрученных» весов и затупленного меча. Он устал биться. И сливаться не привык. Просто руки опускаются. Может, это старость?

Сверкающая стразами входная арка клуба впустила новую порцию посетителей. Развязные, самоуверенные жесты напомаженных молодых мужчин. Медленные, постановочные — чтобы все успели рассмотреть, — движения тонконогих женщин. Дорогие, чуть небрежные наряды, блеск запястий и шей. Наследники капиталов, строящие из себя серьёзных бизнесменов. По-настоящему им работать не нужно, за них уже всё сделали родители. У одной из женщин, не очень красивой, но тщательно проработанной в спортзале и явно находящейся под присмотром личного стилиста, в руках был огромный букет роз в форме шара. Она с трудом несла его, показывая рельефные мышцы предплечий, — именинница.

Павел Петрович отвернулся и снова приложился к стакану. У него сегодня тоже был день рождения. Он давно уже разлюбил его отмечать. Друзей у него не осталось, а корчить радушие перед нужными людьми ему надоело. И вообще, он богатый, самодостаточный человек, — что, он не может себе позволить хотя бы день рождения провести без напряга? Многие годы этот день был поводом для важных переговоров, налаживания связей. Но сегодня, наконец, Павел Петрович созрел до того, чтобы отпраздновать его в одиночку. Правда, это было не совсем празднование, и не совсем дня рождения.

С одной стороны, он, вроде как, скрывался в этом месте. Никому, даже жене, не сказал, куда поехал. Телефоны все отключил. Зная его нелюбовь к гламурным местам, и, в частности, к семейной резиденции на Лазурном берегу, вряд ли кто-то мог заподозрить, что он отправится в Монте-Карло.

С другой стороны, Неуверов уже три дня мозолил глаза людям в публичных местах. Как мотылёк, рвущийся к огню. Выгуливал свой феррари по залитой нежным октябрьским солнцем набережной Круазетт, разгонялся до опасного на крутых трассах Антиба, между высокими заборами вилл своих друзей, врагов, знакомых, малознакомых, незнакомых. Хотя, поправка — только что было сказано, друзей у него не осталось… Павел Петрович валялся на пляже, наблюдая забавный контраст между подтянутыми бегунами, снующими по Променад дез Англэз, и еле передвигающимися между ними сухопарыми старушками. Почему-то все старушки в Ницце сухопарые, наверно, раньше тоже были бегунами. Пока жизнь не выкрутила суставы. В обеденные часы просиживал в «Кафе де Пари», вечерами скучал в Театре Грейс или каком-нибудь мишленовском ресторане. Запустил яхту, подняв на уши персонал. Заставил надраить всё и проверить снасти, правда, так и не вышел в море. Не до моря ему было. Он ждал. Он ждал кое-кого.

Биться или слиться? Лезть на ветряные мельницы, бороться против системы в одиночку? Или сдаться? Речь даже не о смерти, — умереть всегда успеешь. Просто сдаться, подчиниться более сильному?

На Лазурном берегу все вопросы звучат нежнее. Под вино, устрицы, прованские травы проблемы кажутся надуманными, решения лёгкими, и вообще — жизнь удалась и нечего растрачивать нервы по пустякам. Но ответ Неуверова всё равно был:

— Не знаю.

В последнее время и в бизнесе, и в личных делах Павел Петрович всё чаще сталкивался с чувством поезда. Очередной наезд на лакомый кусочек империи Неуверова, компанию «Аргента», — торговую сеть с большим объёмом недвижимости на балансе, закончился малодушной капитуляцией. Хотя раньше Неуверов успешно отбивал рейдерские атаки и на менее ценные активы. Хотя Полонский, правая рука Неуверова, твердил, что есть шансы побороться, что наш человек в министерстве, или коротко — «ресурс», в состоянии утрамбовать «ресурс» противника.

Наезд был сделан по старой схеме — маски-шоу, налоговая, прокуратура, всё как обычно. Но было и нечто новое в противнике — особенно злое и наглое. Не просто уверенное в безнаказанности, а совершенно отмороженное, потерявшее всякое чувство меры и самосохранения. Зверьё, вырвавшееся из преисподней, уже забывшее, что целью были деньги, и не жалеющее себя, лишь бы перегрызть горло сопернику и насытиться его кровью.

— Вы помните «ЮКОС», «Арбат-Престиж»? — ласково шипел ему на ухо следователь с тонкими губами. — Вы мелкая сошка по сравнению с ними. И если уж с ними мы справились, то… — продолжал сладострастно ностальгировать следователь. — Внезапные смерти в СИЗО, неожиданные диагнозы типа СПИДа… Давно вы, Павел Петрович, в СИЗО не были, а? И сыночка вашего, Костика, зачушить не составит труда…

Это «выканье» в сочетании с тошнотворным воровским жаргоном выводили Павла Петровича из себя. Да они и сами, аристократы от СССР, белая кость номенклатуры, давно скатились в арго — «ресурс», «утрамбовать», «маски-шоу». Как это случилось, Неуверов и сам не мог объяснить. «Жёсткий бизнес требует жёсткой терминологии», — так, кажется, говорил Полонский. Не знаю…

«Наш человек в министерстве» оказался старым знакомым Неуверова. Бывший зампред одного из неуверовских банков Бибиков, который сомнительной операцией, на грани с мошенничеством, пустил банк под откос. Внутреннее расследование показало, что парень технически чист. Он лишь недооценил уровень риска, покупая высокодоходные бумаги, а те внезапно упали в цене. Неуверов тогда просто выгнал Бибикова, не стал под статью подводить. Пожалел — у того четверо детей, жена с опухолью в онкологии лежала. Только несколько лет спустя Неуверов узнал, что многодетный отец скупал бумаги фиктивной компании, которую сам и зарегистрировал, то есть попросту воровал деньги у банка. А внутреннее расследование? Все хотят кушать, и никому в нашем мире взяткобрательство не чуждо, даже купленным за большие деньги юристам и аудиторам.

Теперь этот ухарь протиснулся в министерство, наверняка на ворованные у Неуверова деньги, и за свои услуги требует не просто взятки, а доли в компании. Плюс ещё нагло намекает на возможность породниться, — у него якобы дочь на выданье.

Жаль, думал Неуверов, что лично не участвовал в переговорах, с удовольствием размазал бы эту наглую морду по столу.

— Сливаем «Аргенту», — решил тогда он.

Фраза прозвучала вяло и неуверенно, так что Полонский — энергичный толстяк с суетливыми манерами — долго ещё размахивал руками и доказывал, что надо работать с «ресурсом».

Полонский был старым университетским другом Павла. Он был из обычной семьи, не номенклатурной, как Неуверов. Но очень самоуверенный, живой, жадный до успеха. Любил вино, красивых женщин и бокс. На этом и сошлись. Когда они познакомились, на третьем курсе, Полонский уже не боксировал, но было известно, что он неплохо урабатывал противников в спортшколе, пока не порвал коленную связку. КМС быстро растолстел, но не бросил бокс. Он просто перешёл на другую сторону ринга и стал зрителем. Болельщиком он был страстным — до сиплого голоса, до вздутых вен на висках. На пятом курсе Полонский перенаправил свою неуёмную энергию в нужное русло — первые свои, и неплохие, деньги он заработал на организации боёв. Такие люди нравились Неуверову, и, начав свою карьеру, он без колебаний взял Полонского к себе в команду.

Музыка зазвучала громче, софиты хаотично забегали пятнами света по залу, как будто пытались найти кого-то. Народ энергичней задвигал бокалами над столами, послышался пьяный смех.

— Ещё виски? — услужливо спросил официант.

— Нет, сок дайте. Любой.

Слово «любой» привело официанта в замешательство. Старательно перекрикивая музыку, он начал перечислять виды соков, которые они подают. Фиолетовые пятна скакали по лицу официанта, от чего казалось, он гримасничает.

— Я сказал, любой. Лю-бой! Третий раз повторяю, неужели это так сложно?! — уже по-русски взъелся Павел Петрович.

Официант поспешно кинулся в сторону барной стойки, передал заказ бармену и скрылся за дверью кухни. «А вот и путь к отступлению», — отметил Неуверов. Если что, через кухню можно слиться.

Двадцать лет назад, на заре своей карьеры, Павел Петрович отсидел полгода в СИЗО, тогда это называлось КПЗ. Ему было примерно столько же, сколько Гамлету. Стояло ленивое лето 1990-го года. Павел только что сдал госэкзамены и отдыхал в Югославии с друзьями — это было последнее лето единой Югославии, со следующего года там все полетело в тартарары. Вернулся в Москву и узнал, что предыдущей ночью умер отец. Официальной версией был инфаркт, но в воздухе висело — шепотки, обмолвки, — что не всё так просто.

Вечером, после поминок мать Екатерина Алексеевна, строгая, породистая, с цепким взглядом тёмных глаз, вся в чёрном, сидела в кресле с прямой спиной и говорила сыну:

— Настали тёмные времена, Паша. Чтобы сохранить компанию, нам придётся пойти на компромисс.

Мать сжимала в пальцах носовой платок, но не плакала.

Павел тогда ещё не принимал участия в делах компании. В университете, в отсутствие жёсткого родительского контроля, он нажимал не на юриспруденцию и экономику, а на бокс и греблю. Ему нравилось ощущение собственной физической силы. Он с эйфорией наблюдал за движением энергии своего удара правой. Он наслаждался командной работой гребцов, когда все четверо превращаются в один гибкий и мощный инструмент, блестящий мускулами, уверенно взрезающий водную гладь. Летом, на практике, Павел, конечно, работал у отца. Но по-любительски, в охотку, несерьёзно.

— Компромисс? С кем? — возмущённо спросил он.

Павел злился, что мать больше переживает из-за компании, чем из-за смерти отца. Да ещё и говорит о каком-то компромиссе? Учитывая, что это, может, вовсе не инфаркт? Нет! Только месть и справедливость!

— Нас на части разорвут в момент, — глухо ответила Екатерина Алексеевна, отвела взгляд и прикрыла платком скривлённый рот.

У Павла ёкнуло сердце. Он всё же не был наивным мальчиком, и слова матери поколебали его уверенность в нерушимости отцовской империи. Именно тогда Павел впервые почувствовал нарастающий стук крови в ушах. Он понял, что и сам терялся в своих чувствах. Первоочередная задача, конечно, выяснить истинную причину смерти отца, но сохранить компанию — это ведь тоже важно? Не ради денег, ради справедливости.

Ночью Павлу приснился сон. Он стоит на железнодорожном пути, между рельсами. Вокруг лес, сливающийся с темнотой. Прямо на Павла едет поезд на бешеном ходу. Стучит колёсами, светит фонарём в лицо, свистит гудком страшно. И в висках кровь стучит в такт колёсам. Но внезапно поезд останавливается, шипя паром. Наступает тишина. С подножки локомотива спускается машинист: лицо, измазанное копотью, кепка, засаленный пиджак. Садится на рельсы, закуривает и говорит:

— Завалили батю-то?

Павел садится рядом и мычит что-то неопределённое в ответ.

— И ничо не попишешь. Век такой. Брат брата убивает…

Ещё что-то говорит машинист про справедливость, про деньги, которые теперь честнее людей, простым мужицким языком. Но слова вязнут, вязнут в мутном полотне сна. Только и запомнилось — брат брата убивает. И ещё в конце: машинист встаёт и медленно идёт обратно к локомотиву, стуча перед собой деревянной палкой. И Павел понимает, что машинист-то слепой… И, как обычно бывает в снах, странному легко находится объяснение — ну, правильно, зачем ему глаза, он же по рельсам едет… Чувство поезда.

Наутро Павел занялся поиском частного детектива, а через несколько дней его взяли. Как говорится, был бы человек, а статья найдётся. Якобы сын участвовал в какой-то приватизационной махинации отца. Екатерина Алексеевна пришла на свидание, скорбная, лицо ухоженное, неприлично свежее для женщины, только что потерявшей мужа:

— Сынок, потерпи немного. Сейчас нужно переждать. Так будет лучше для тебя. Здесь ты в большей безопасности, чем там, на воле… — она помолчала, опустив глаза, давая осознать сказанное. — Я договорилась, у тебя будут нормальные условия.

«Это, что ли, твой компромисс?» — думал Павел, исподлобья глядя на мать. Словно в ответ на его молчаливый вопрос глаза матери увлажнились, но Павел уже не знал, что думать: игра это или искренние слёзы.

Потом приходила Маша, тогда ещё не жена, а просто подруга. Высокая, красивая, но самое главное — верная. Немыслимым усилием сдерживала панику. Дрожала всем телом, тянула к нему тонкие руки через решётку. Заглядывала в глаза. И рассказала самое главное:

— Орловича по телевизору показывали. И с ним твою маму в кадре. Вроде компанию удалось сохранить.

Шумный всплеск голосов за соседним столом — приветствие очередному гостю — оторвал Неуверова от воспоминаний. Павел Петрович почувствовал на себе взгляд и поднял глаза, — одна из охотниц за олигархами приметила его и призывно улыбалась. Он кивнул ей в ответ и отвернулся: не сегодня, детка.

Никому нельзя верить, даже Маше. Жаль её. Думает, наверное, сейчас, что он с какой-нибудь нимфой прохлаждается, — водился за ним такой грех. Злится, переживает… И имеет полное право предать его. Так что единственного верного человека он по своей вине упустил.

Условия в КПЗ действительно были ничего. Сидел в одиночке. Ходил в тюремный спортзал и в тюремную библиотеку. Всю классику успел перечитать. В том числе Шекспира. И без удивления принял новость, что мать выходит замуж за Григория Орловича, совладельца и лучшего друга отца. По трезвому они часто ссорились, особенно в последнее время, — отец считал, что Орлович совсем перестал работать. А по вечерам, за рюмкой коньяка, они, захмелевшие, вечно обнимались, братались. Брат брата убивает…

Через Полонского Павлу всё-таки удалось организовать расследование смерти отца. Нанял трёх частных детективов из разных агентств, чтоб получить три независимых результата. Мало ли, один ошибётся, другой схалтурит или скурвится. Никому верить нельзя. Но ни один из детективов не смог ничего раскопать. Возможную причастность Орловича, на которой требовал сфокусироваться Павел, доказать не удалось. А может, все трое скурвились? Хоть и немалый гонорар был обещан, но на каждую пачку денег есть ещё большая пачка. Павел лежал на вонючих нарах в своей «вип»-одиночке со стенами, покрытыми плесенью, слушал стук крови в ушах и вспоминал свой сон. «Выйти отсюда и убить Орловича!» — кричала кровь. Но разум охлаждал: доказательств нет. Орлович, может и подонок, который быстро воспользовался ситуацией, но вряд ли убийца. На это у него кишка тонка.

Через полгода стараниями Екатерины Алексеевны и Орловича, — по крайней мере, так она ему говорила, — Павел вышел из КПЗ. Обвинения были сняты.

— Всё, что я делаю, — для тебя, сын, — мать крутила на пальце новое обручальное кольцо, будто оно зудело.

Орлович, лысеющий румяный хлыщ, встретил Павла с наигранным радушием. Ликовал, что Неуверова выпустили, и ловко нацеплял личину печали, когда речь заходила об отце. Видеть его в родительском доме в халате и тапочках было невыносимо. Павел смотрел на него и мысленно перебирал возможные способы умертвить подонка. А в голове, словно стрелка метронома качалась то вправо, то влево, — биться или слиться?

— Понимаю, мне не заменить тебе отца, — скорбно поджав красные губы, говорил Орлович.

Это был уже перебор.

— Иди ты на…, Гриша!

Молодой Неуверов уехал в Сибирь руководить промышленным предприятием, намеченным ещё отцом стартовой площадкой для его карьеры. Зло и энергично взялся за дело и за несколько лет увеличил обороты предприятия в несколько раз. Заметил странную вещь, — с простыми работягами ему было комфортнее, чем с офисными сотрудниками. Павел часто спускался в цеха, многих мужиков знал по имени, разговаривал с ними. Ему нравились их честные, открытые лица, простая рубленая речь, как у того машиниста из сна.

А в офисе у всех маски вместо лиц. У каждого стандартный набор — угодливость, сосредоточенность и деловитость. Внутри же сплошная хитрость и изворотливость, компромисс на компромиссе. Как там слепой машинист говорил: деньги честнее людей. На рубле рубль написано, так он рубль и есть. А на человеке только написано человек, а на самом деле он — змея, лисица, крыса… И чем больше у него денег, тем больше подлых сущностей внутри, — размножаются, как бактерии.

Павел Петрович не был таким, может быть, потому, что прививка против осквернения богатством была сделана ему ещё в детстве. В то время нельзя было высовываться. Не то, чтобы родители воспитывали его по-спартански. Как-то само собой вышло, что Павел с детства презирал материальные блага. А ещё он верил в закон и справедливость. Правда, с некоторых пор уже чисто теоретически, так же, как верил в Бога, — верил, молился иногда, по случаю, но знал, что божественный и человеческий миры уже давно распараллелились и больше не пересекаются. Наверное, Бога так достали деяния людей, что он тоже вскричал им: «Идите на…, человеки!» — и ушёл в свой божественный мир. Так и закон со справедливостью, — они существуют в теории, но встретить их в реальной жизни маловероятно.

Часто приходилось чистить ряды, причём, верхушку гораздо чаще, чем низы. Верхушка была всегда всем недовольна. А сейчас, когда мать с Орловичем давно в отставке, и Неуверов — единоличный властитель империи, правление ещё больше голосит. Полонский сообщал о настроениях топ-менеджеров и мелких акционеров, — все возмущаются, что Неуверов закручивает гайки, ограничивает власть на местах, всё пытается подчинить личному контролю. А как с вами, крысами, без контроля? От живого тела кусок отгрызут, только отвернись!

Жаль, он Орловича тогда не замочил. Так просто, без доказательств. И Бибикова тоже. Тогда бы хоть не мучился со своим поездом. Не мучился бы? И с «Аргентой» то же самое. Гордость, понимаешь ли, взбрыкнула! А может, он, Павел Петрович Неуверов, просто лох слабовольный?

«Аргента» была лишь разминкой. Недавно служба безопасности обнаружила тайник с оружием в водопроводном стояке, недалеко от президентской переговорной. И Полонский с тревожным лицом:

— Паша, похоже, что на тебя готовится покушение. Тебе нужно исчезнуть.

Кто же был этот изворотливый зверь, который так нагло отгрыз у него «Аргенту», и теперь собирается забрать у него жизнь? Скорее всего, кто-то из ближнего круга… Брат брата убивает… Но у Павла Петровича нет брата. Тогда кто же это — может, сам Полонский?

Всю жизнь Полонский шёл рядом, а Неуверов так и не понял, что это за человек. Вроде всю жизнь выручал, поддерживал… Выручал ли? С самого начала между ними не дружба была, а деловое партнёрство. Припомнился случай, по молодости, на какой-то вечеринке, Неуверов с Полонским устроили друг другу лёгкий спарринг. Неуверов тогда недооценил Полонского, расслабился и получил мощнейший хук слева.

— Витя, а чего ты в бокс не вернулся, а? — спросил потом, за рюмочкой, Павел.

— Ну… там институт на носу был. Да и… риск же это. А вдруг повторная травма? Мы ж не из ваших… Зашивали обычные доктора, советская медицина…

«Мы ж не из ваших» — это значит, не из номенклатурных. Позавидовал, значит. И потом это тоже было. Проскальзывало. Его тоже понять можно, приятно, что ли, человеку — всё время на вторых ролях. И спарринг тот был не совсем спарринг. На той вечеринке между ними Маша сидела.

И чем чёрт не шутит, может, Маша? Он вспомнил её глаза, когда он незадолго до отъезда пришёл под утро пьяный, — тёмные, недоверчивые. И озлобленная складка возле рта:

— Я не могу так больше.

Можешь, родная, можешь. Прости, я, конечно, скотина. Но куда ты денешься из этой золотой клетки? В ней есть одно полезное свойство, — чем дольше ты в ней сидишь, тем явственнее видишь её блага. Золотая клетка благотворно влияет на рассудок, и ты никогда не станешь Офелией, чтобы совершить какой-нибудь глупости вроде прыжка в реку.

В сияющей, словно разверстые врата другого мира, входной арке снова возникло движение. Павел Петрович вздрогнул, увидев знакомую фигуру. Короткая, почти под ноль, стрижка, трёхдневная щетина, цветастая шёлковая рубаха — всё, как сейчас любит золотая молодёжь. Осанка самоуверенная, руки в карманах — «я всегда везде как к себе домой»… Костя не был идеальным сыном, но разве можно стать идеальным, если жизнь тебе ни в чём не отказывает? Какого чёрта он тут? Вроде учёба в разгаре, он должен быть в Англии.

Костя был один. Постоял на входе, словно прицениваясь, стоит ли здесь оставаться. Прошёлся медленно вдоль барной стойки, по-прежнему полупустой, по стеклянному, подсвеченному жёлтым неоном танцполу. Как-то странно прошёл, то и дело натыкаясь на стулья, на людей. Будто слепой. Опять что ли, накачался?

Павел Петрович поймал взгляд сына. Костя слегка переменился в лице, не спеша направился к столику отца.

— Пап, ты как здесь? — без особого удивления спросил он, прихватив его ладонь в замок в молодёжном приветствии.

Нездоровый блеск на лице, ни тени улыбки. От Кости несло перегаром и табаком, но глаза были трезвые, блестящие.

— А ты? Что с универом? — недовольно кинул Павел Петрович.

— Начало занятий сдвинули, — прозвучало вяло и оттого правдоподобно. — Я и решил по Лазурке прошвырнуться. Мы тебе с маман весь день названиваем, с рождением хотим поздравить…

Костя хозяйским жестом подозвал официанта, заказал себе виски и закурил. На отца избегал смотреть. Павел Петрович тряхнул головой — его вновь настигал свист приближающегося поезда. Нужно сконцентрироваться на внешнем — фиолетовые огни, жёлтый неон, тонконогие девы на периферии зрения.

— За тебя, пап, с днём рождения, — Костя улыбнулся, криво, словно улыбка причиняла ему боль.

Чокнулись, выпили. Павел Петрович, сдвинув брови, следил за сыном. Ну, давай, посмотри в глаза! Поезд, сбей меня!

— А я знал, что ты здесь, — сказал вдруг Костя. — Приехал пару дней назад, остановился у девочки в Каннах. Вечером ехали по набережной в клуб, смотрю, свет в квартире горит, машина твоя на парковке…

— Что не зашёл? — холодно спросил отец.

— Я тебе набирал, у тебя трубка в отключке. Я так понял, ты один хочешь побыть…

Костя всегда умел врать. На ходу придумывал правдоподобные объяснения, достраивал их виртуозно под перекрёстным допросом и никогда не забывал, что сочинил. И всё это вдохновенно, с искренней улыбкой, — Павлу Петровичу редко удавалось вывести сына на чистую воду. Но сегодня было без улыбок, натужно и от этого страшно. Что ты готовишь мне, сын?

Кусая губы, Костя нервно крутил пальцами картонную подставку для стакана. И наконец выдохнул:

— Я в казино проигрался…

— Так, — тихо крякнул отец. — Сколько?

Костя набрался мужества и посмотрел в глаза отцу:

— Всё.

Брови нахмурены, виновато, по-детски ещё, но уже намечается фамильный намёк на угрозу.

— Что — всё? — не понял Павел Петрович.

— Всю компанию.

— А при чём здесь ты?!

Костина доля компании была пока неопасно мала, но что-то в его голосе, позе, глазах говорило — всё очень серьёзно. Костя хмыкнул странно, на высокой ноте, и сказал:

— Я дал им расписку, что в течение суток ты переведёшь компанию на меня.

Неуверов хлопнул себя ладонями по коленям, даже не хлопнул, а бессильно уронил вниз руки. Скулы сводило от нервного смеха, кулаки ожесточённо сжимались. Да что ж это такое? Почему же так получается, — уже в который раз его судьба оказывается в руках подонков? Вроде всё контролируешь, управляешь ситуацией, живёшь по совести, и вдруг из-за невидимого угла тебе подставляют подножку. Не подножку даже, а капкан, из которого не выбраться. В нарушение всех правил. Против справедливости. И женщина с повязкой на глазах невозмутимо пожимает плечами: мол, я ж не вижу ничего, так что я не при делах…

И снова поезд. Снова стоишь между рельсов, и ветер раздувает твою одежду, и поезд несётся на тебя, как огненный конь. Ох, как хочется быть сбитым! Чтоб закончилось всё раз и навсегда! Но нет. Неспроста поезд во сне остановился. Никто за тебя не сможет сделать выбор. Только ты сам.

Павел Петрович с тоской посмотрел на дверь кухни. Биться или слиться? Он думал, за ним придёт наёмник с каменным лицом, а пришёл собственный сын, по глупости ставший орудием убийства.

— И где эти «они»?

— Здесь, — подавленно произнёс Костя. — Все бумаги у них. Надо только подписать.

Светящийся прямоугольник входа почти полностью заслонила группа людей в тёмных костюмах. Один из них, толстый, с суетливыми манерами, что-то объяснял остальным, энергично размахивая руками.

Вино, устрицы, прованские травы — это мантра Лазурного берега о том, что, несмотря ни на что, жизнь удалась, и она всё ещё в твоих руках.

— Давай-ка, Костик, уходи вон через ту подсобку, — Павел Петрович деловито кивнул на дверь кухни. — Не надо тебе в этих «переговорах» участвовать.

И сел, распрямился в кресле, сложив брови в одну угрожающую линию.