Панцирь великана

Томас Энсти (1884)

Говорят, что «книги имеют свою судьбу». В этом романе книга не только вмешалась в судьбу молодого человека, но и круто переменила её, вознесла его на Олимп литературной славы, послужила ему пропуском в высший свет и обеспечила ему руку и сердце прекрасной девушки, а затем низвергла его на самое дно позора и унижений, уничтожила его морально и поставила на грань гибели… И всё это безо всякой мистики — просто книга поделилась с ним своей судьбой.

Глава II. Последняя прогулка

Свернув из Чансери-Лейн под древние ворота, Марк вошёл в одно из тех старинных живописных зданий из красного кирпича, завещанных нам восемнадцатым столетием и дни которых, с их окнами в мелких пыльных переплётах, башенками по углам и другими архитектурными прихотями и неудобствами, уже сочтены. Скоро, скоро резкие очертания их шпилей и труб не будут больше вырезаться на фоне неба. Но найдутся непрактичные люди, которые пожалеют, хотя и не живут в них (а, может быть, и потому самому) об их разрушении.

Газ слепо мигал на винтовой лестнице, помещавшейся в одной из башен дома. Марк проходил мимо дверей, на которых были прибиты имена жильцов, и чёрные, блестящие доски с обозначением пути, пока не остановился перед одной дверью второго этажа, где на грязной дощечке, в числе других имён стояло: «М-р Винсент Голройд».

Если Марка до сих пор преследовала неудача, то и Винсент Голройд не мог похвалиться удачей. Он, конечно, больше отличился в коллегии, но получив степень и поступив в ряды адвокатов, три года провёл в вынужденном бездействии, и хотя это обстоятельство вовсе не беспримерно в подобной карьере, но здесь оно сопровождалось неприятной вероятностью на его продолжительность. Сухая сдержанная манера, происходившая от скрытой застенчивости, мешала Голройду сближаться с людьми, которые могли быть ему полезны, и хотя он сознавал это, но не мог победить себя. Он был одинокий человек и полюбил, наконец, одиночество. Из тех интересных качеств, которые, по общему мнению, считаются необходимыми для адвоката, он не располагал ни одним, и будучи от природы даровитее многих других, решительно не находил случая проявить своя дарования. Поэтому, когда ему пришлось расстаться с Англией на неопределённое время, он мог без сожаления бросить свою карьеру, обставленную далеко не блестящим образом.

Марк нашёл его укладывающим небольшую библиотеку и другие пожитки в тесной, меблированной комнате, которую он снимал. Окна её выходили на Чансери-Лейн, а стены были выкрашены светло-зелёной краской, которая вместе с кожаной обивкой мебели считалась принадлежностью адвокатской профессии.

Лицо Голройда, смуглое и некрасивое, с крупными чертами, приятно оживилось, когда он пошёл на встречу Марку.

— Я рад, что вы пришли, — сказал он. — Мне хотелось прогуляться с вами в последний раз. Я буду готов через минуту. Я только уложу мои юридические книги.

— Неужели вы хотите взять их с собою на Цейлон?

— Нет, не теперь. Брандон — мой квартирный хозяин, знаете — согласен приберечь их здесь к моему возвращению. Я только что говорил с ним. Идёмте, я готов.

Они прошли через мрачную, освещённую газом комнатку клерка, и Голройд остановился, чтобы проститься с клерком, кротким, бледным человеком, красиво переписывавшим решение в конце одного из дел.

— Прощайте, Тукер, — сказал он. — Мы с вами долго не увидимся.

— Прощайте, сэр. Очень жалею, что расстаюсь с вами. Желаю вам приятного пути, сэр, и всего хорошего на месте; чтобы вам там было лучше, чем здесь, сэр.

Клерк говорил с странной смесью покровительства и уважения: уважение было чувство, с каким он привык относиться к своему принципалу, учёному юристу, а покровительство вызывалось сострадательным презрением к молодому человеку, не сумевшему пробить себе дорогу в свете.

— Этот Голройд никогда не сделает карьеры в адвокатуре, — говаривал он знакомым клеркам, — у него нет ловкости, нет приятного обхождения и нет связей. Не понимаю даже, зачем он сунулся в адвокатуру!

Голройду нужно было распорядиться на счёт того, куда адресовать бумаги и письма, которые могут придти в его отсутствие, и кроткий клерк выслушал его инструкции с такой серьёзностью, точно и не думал всё время про себя: — «стоит ли вообще толковать о таких пустяках?».

Затем Голройд покинул свою комнату и вместе с Марком спустился по винтовой лестнице, прошёл под колоннадой палаты вице-канцлера, где у запертых дверей несколько клерков и репортёров переписывали список дел, назначенных для разбирательства на следующий день.

Они прошли через площадь Линкольн-Инн и направились к Пикадилли и Гайд-Парку. Погода стояла совсем не ноябрьская: небо было голубое, а воздух свеж лишь настолько, чтобы приятно напоминать, что на дворе глубокая осень.

— Да, — сказал Голройд печально, — мы с вами теперь долго не будем гулять вместе.

— Вероятно, — отвечал Марк с сожалением, звучавшим несколько формально, так как предстоящая разлука его не особенно печалила.

Голройд всегда больше любил Марка, чем Марк Голройда; дружба последнего была для Марка скорее делом случая, нежели личного выбора. Они вместе квартировали в Кембридже и потом жили на одной лестнице в коллегии и, благодаря этому, почти ежедневно виделись, а это в свою очередь установило некоторую приязнь, которая, однако, не всегда бывает настолько сильна, чтобы выдержать переселение в другое место.

Голройд старался, чтобы она пережила их учебные годы, так как странным образом любил Марка, не смотря на то, что довольно ясно понимал его характер. Марку удавалось возбуждать приязнь к себе в других людях без всяких усилий со своей стороны, и сдержанный, скрытный Голройд любил его больше, чем даже позволял себе это высказывать.

Марк, со своей стороны, начинал ощущать постоянно возраставшее стеснение в обществе приятеля, который был так неприятно проницателен и подмечал все его слабые стороны и в котором всегда чувствовал некоторое перед собой превосходство, раздражавшее его тщеславие.

Беспечный тон Марка больно задел Голройда, который надеялся на более тёплый ответ, и они молча продолжали путь, пока не вошли в Гайд-Парк и не перешли через Ротен-Роу, когда Марк сказал:

— Кстати, Винсент, вы, кажется, хотели о чем-то со мною переговорить?

— Я хотел попросить вас об одном одолжении, — отвечал Голройд: — надеюсь, это не будет для вас особенно затруднительно.

— О! в таком случае, если я могу это для вас сделать, то конечно… но что же это такое?

— Вот что, дело в том, что хотя я никому ни слова ещё не говорил об этом… я написал книгу.

— Не беда, старина, — заметил Марк с шутливым смехом, так как это признание, а вернее, некоторое замешательство, с каким оно было сделано, как будто приравнивало к нему Голройда. — Многие до вас писали книги, и никто от того хуже о них не думает, лишь бы только они их не печатали. Это юридическое сочинение?

— Не совсем; это — роман.

— Роман! — вскричал Марк, — вы написали роман?

— Да, я написал роман. Я всегда был мечтателем и меня забавляло передавать свои мечты бумаге. Мне не мешали.

— Однако, ваша профессия?

— Она мне не давалась в руки, — ответил Голройд, с меланхолической гримасой. — Я приходил обыкновенно в палаты в десять часов утра и уходил в шесть, проводя целый день в записывании отчётов и протоколов, но никто из поверенных не замечал моего прилежания. Тогда я стал ходить в суд и весьма старательно записывал все решения, но мне ни разу не удалось быть полезным суду, в качестве amicus coriae^[4], так как оба вице-председателя, по-видимому, отлично обходились без моей помощи. Тогда мне всё это надоело и пришло в голову написать эту книгу и я не успокоился, пока этого не сделал. Теперь она написана и я опять одинок.

— И вы желаете, чтобы я просмотрел и проредактировал её.

— Не совсем так; пускай в ней всё остаётся как есть. Я хочу попросить вас вот о чем: кроме вас, мне не хотелось бы обращаться ни к кому с этой просьбой. Я желал бы, чтобы мою книгу напечатали. Я уезжаю из Англии и по всей вероятности руки у меня будут полны другим делом. Я бы желал, чтобы вы попытались найти издателя. Вас это не очень затруднит?

— Нисколько; весь труд будет заключаться только в том, чтобы пересылать рукопись из одной редакции в другую.

— Я, конечно, не рассчитываю на то, что вам удастся увидеть её в печати; но если бы, паче чаяния, рукопись была принята, то я предоставляю вполне на ваше усмотрение все условия. Вы опытны в этих делах, а я нет, и к тому же буду далеко.

— Я сделаю все, что могу, — отвечал Марк. — Что это за книга?

— Я уже сказал, что это роман. Право не знаю, как описать вам подробнее: это…

— О, не трудитесь, — перебил Марк, — я сам прочту. Какое заглавие вы ему дали?

— «Волшебные чары», — отвечал Голройд, неохотно открывая то, что было так долго его тайной.

— Это не светский роман, я полагаю?

— Нет. Я мало бываю в свете.

— Напрасно; многие были бы весьма рады познакомиться с вами.

Но что-то в тоне Марка говорило, что он сам не уверен в том, что говорит.

— Неужели? Не думаю. Люди вообще добры, но они рады бывают видеть только того, кто умеет позабавить их или заинтересовать, и это вполне натурально. Я не могу похвастаться тем, что очень занимателен или интересен; во всяком случае теперь поздно об этом сожалеть.

— Вы не собираетесь, однако, жить пустынником на Цейлоне?

— Не знаю. Плантация моего отца находится в довольно пустынной местности острова. Не думаю, чтобы он был очень короток с соседними плантаторами, а когда я уезжал оттуда ребёнком, у меня было ещё меньше друзей, чем здесь. Но у меня там будет пропасть занятий, пока я ознакомлюсь с делом, как отец, по-видимому, желает.

— Он прежде не располагал иметь вас при себе?

— Он сначала желал, чтобы я занялся адвокатурой в Коломбо, но это было вскоре после того как я кончил курс, и тогда я предпочёл попытать счастья в Англии. Я ведь второй сын, и пока был жив мой старший брат Джон, меня предоставляли на произвол судьбы. Вы знаете, что я уже раз ездил в Коломбо, но не мог поладить с отцом. Теперь же он болен, а бедный Джон умер от дизентерии и он там — совсем один, а так как у меня тут нет никакой практики, то мне неловко отказаться приехать к нему. К тому же меня ничто здесь не удерживает.

Они шли через Ротен-Роу, когда Голройд говорил это. Вечер уже почти наступил; небо стало светло-зелёное; из южного Кенсингтона донёсся звон колокола, призывавшего к вечерне.

— Не напоминает вам этот колокол кембриджские времена? — спросил Марк. — Мне представляется будто мы идём после речной гонки и это звонит колокол нашей церкви.

— Я бы желал, чтобы это было так, — отвечать Голройд со вздохом: — в то время хорошо жилось, и оно никогда не воротится.

— Вы в очень унылом настроении духа для человека, возвращающегося на родину.

— Ах! я, видите ли, не чувствую, чтобы это была моя родина. Да и меня никто там не знает, за исключением моего бедного старика отца; мы там почти как иностранцы. Я оставляю здесь тех немногих людей, которые мне дороги.

— О! все наверное устроится, — рассуждал Марк с тем оптимизмом, с каким мы относимся к чужой будущности. — Вы наверное разбогатеете и скоро станете или богатым плантатором, или выборным судьёй. Там всякий должен составить карьеру. И друзей вы там легче приобретёте, нежели здесь.

— Я бы желал сохранить тех, которые у меня уже есть, — отвечал Голройд, — но, очевидно, надо покориться судьбе.

Они дошли до конца Ротен-Роу; ворота Кенсингтонских садов были заперты, и стоявший позади решётки полисмен подозрительно наблюдал за ними, точно опасался, что они вздумают насильно ворваться.

— Вам, кажется, тут надо повернуть? — сказал Марк.

Голройду хотелось бы, чтобы Марк проводил его до Кенсингтона, но так как тот сам не предлагал этого, то гордость помешала ему попросить его об этом.

— Ещё последнее слово насчёт книги, — сказал он. — Могу я поставить ваше имя и ваш адрес на заглавном листе? Я отошлю её сегодня к Чильтону и Фладгету.

— О, разумеется, — отвечал Марк, — как хотите.

— Я не выставил своего настоящего имени, и если бы даже книгу напечатали, я не желаю открывать своего анонима.

— Как хотите; но почему?

— Если я останусь адвокатом, то роман, хотя бы даже он и имел успех, не особенная рекомендация для клиентов, и кроме того, если меня ждёт фиаско, то мне приятнее оставаться неизвестным, не правда ли? Я поставил на книжке имя Винсента Бошана.

— Хорошо, хорошо, никто ничего не узнает до тех пор, пока вы сами не пожелаете открыться, и если книгу примут, то я с удовольствием буду следить за её публикацией и напишу вам. Об этом не беспокойтесь.

— Благодарю, а теперь прощайте, Марк.

В голосе его послышалось искреннее чувство, которое сообщилось даже самому Марку в то время, как он пожимал руку Винсента.

— Прощайте, — отвечал он, — будьте здоровы, счастливого пути и всякого благополучия. Вы не любите писать письма, но надеюсь, что время от времени напишете мне строчку иди две. Как называется корабль, на котором вы отправляетесь?

— «Мангалор». Он отплывает завтра. А пока прощайте, Марк. Надеюсь, что с вами ещё увидимся. Не забывайте меня.

— Нет, нет, мы слишком старинные приятели.

Ещё последнее рукопожатие, минутная неловкость, которую всегда чувствуют англичане, расставаясь, и они разошлись в разные стороны: Голройд направился в Безуотер через мост, а Марк повернул на Киннсгет и Кенсингтон.

Проводив приятеля, Марк поглядел с минуту вслед его высокой, мощной фигуре, пока тот не скрылся во мраке. «Я его, вероятно, больше не увижу, — подумал он. — Бедный Голройд, подумать только, что он написал книгу; он — из тех неудачников, которым ни в чем не бывает успеха. Я уверен, она ещё доставит мне много хлопот».

Голройд также ушёл с тяжёлым сердцем.

«Марк не будет скучать по мне, — говорил он самому себе. Неужели и Мабель так же простится со мной?»

Примечания

4

Amicus curiae — юр., лат. «друг суда» (не участвующее в деле лицо, которое представляет суду с его разрешения имеющие значение для дела информацию или соображения.