Старший трубач полка

Томас Харди (Гарди), 1880

1804 год. Великобритания готовится отразить вторжение французских войск. Прибрежные курортные городки превращаются в военные лагеря, боевые корабли сменили у причалов мирные прогулочные яхты. А простые обыватели продолжают жить как жили – и зажиточная вдова Марта Гарленд не является исключением. Больше всего она озабочена браком дочери – первой местной красавицы Энн, на руку и сердце которой претендуют сразу трое поклонников: оба сына соседа – старший трубач полка, серьезный и сдержанный Джон Лавдей, и его младший брат, веселый и общительный моряк Боб, – и напыщенный, трусоватый и фатоватый дворянин Фестус Дерриман. Однако гордая Энн пока медлит отдать предпочтение кому-то из влюбленной троицы…

Глава 3

Мельница становится важным центром военных операций

Мисс Гарленд пробудилась поутру со смутным ощущением, что происходит что-то необычное, и как только ей удалось стряхнуть с себя дремоту, поняла, что все это происходит — что именно, было еще не ясно — где-то неподалеку от ее окна. Доносились звуки, напоминавшие удары кирки или лопаты. Она встала с постели и, чуть-чуть приподняв занавески, глянула в окно.

Множество солдат усердно прокладывали зигзагообразную дорогу по склону холма — из лагеря на его вершине к речке за мельницей — и, судя по уже проделанной работе, принялись за нее ни свет ни заря. Солдаты работали группами — каждая прокладывала дорогу на своем участке, — и пока Энн одевалась, каждый участок уже соединился с тем, что был выше его, и с тем, что ниже, образовав зигзагообразную тропу, полого сбегавшую с вершины холма к его подножию.

Травянистый покров холма покоился на меловых отложениях, и вырубленная солдатами тропа белой лентой вилась по склону.

Вскоре отряды солдат, прокладывавших дорогу, исчезли, а на возвышенности появились драгуны и стали спускаться вниз по только что проложенному пути. Спускаясь, они все ближе подходили к мельнице, и собрались, наконец, прямо под самым окном Энн на небольшом лужке около пруда. Некоторые лошади уже, войдя в пруд в неглубоком месте пили воду, мотая головами и рассыпая брызги. По меньшей мере три десятка лошадей — часть из них с всадниками, — оказались в пруду одновременно. Животные пили жадно, поднимали голову, отряхивались и опять пили; капли холодной воды обильно стекали с их морд. Мельник Лавде поглядывал на них из-за живой изгороди своего сада, и вокруг уже собирались любопытные поселяне.

Посмотрев вверх, Энн увидела новые отряды, спускавшиеся по тропе с холма; утолившие жажду уступали им место и кружным путем, через деревню, возвращались к себе в лагерь.

Внезапно мельник, ожидания которого, как видно, наконец сбылись, воскликнул:

— Эй, Джон, сынок, доброе утро!

— Доброе утро, папаша! — прозвучало в ответ из уст ладно сидевшего на лошади драгуна, еще не спустившегося к водопою.

Лица его Энн не могла хорошенько рассмотреть, но не сомневалась, что это был Джон Лавде.

Какие-то нотки его голоса заставили ее вспомнить далекие времена, те детские годы, когда Джон Лавде был первым учеником в сельской школе и хотел учиться живописи у ее отца. Мели и омуты пруда были ему, разумеется, известны лучше, чем всякому другому в лагере, что, по-видимому, и привело его сюда, и теперь он предостерегал товарищей, чтобы они не пускали лошадей слишком близко к запруде.

Джон ушел в солдаты, когда Энн была еще подростком, и с тех пор она видела его лишь однажды, и то мельком, во время его короткой побывки. Внешне он, казалось ей, изменился мало. Солнце не раз совершило свой круг, превратив ее из подростка в девушку, Джон же за это время лишь несколько утратил свою прежнюю угловатость да лицо его покрылось загаром, который придавал ему вид чужеземца. И все же годы службы в армии не проходят даром, и мало кто догадывался, что белая куртка мельника принадлежит отцу драгуна в синем мундире.

Мельник Лавде все еще стоял в своем садике, простиравшемся за мельничной запрудой вдоль ручья и подступавшем к самой воде, и приветствовал драгун, пока не прошел последний отряд. Вишни уже поспели и пышными гроздьями висели под темной листвой. Драгуны, придерживая коней, перекликались с мельником через ручей, а он, нарвав полные пригоршни вишен, протягивал их за ограду — бери каждый, кому не лень. Солдаты въезжали в ручей там, где он, размыв берег, вплотную подступал к ограде сада, и, осадив коней, подставляли кивера или ловили пучки вишен, подцепляя их на кончик хлыста, и снисходительно посмеивались, как и подобает суровым воинам, позволившим себе принять участие в детской забаве. Беззаботно и весело протекли эти не предусмотренные военным распорядком минуты, чтобы, быть может, подобно знакомому аромату цветка, всплыть когда-нибудь, много лет спустя, в памяти раненого солдата, лежащего на поле боя в чужом краю.

Но вот и драгуны покинули пруд, а на их месте появился немецкий легион и торжественной процессией продефилировал перед Энн, словно отдавая ей должное. Эти воины отличались особенно пышными усами, а также косичками, туго заплетенными коричневыми лентами и достигавшими своими кончиками широких солдатских лопаток. И они, так же как и их предшественники, были очарованы появлением головы и плеч мисс Гарленд в маленьком квадратном окошке, как раз над самым местом их операций, и послали ей свои почтительные чужеземные приветствия в таком ошеломляющем количестве, что сия скромная девица поспешно отошла от окна и залилась румянцем в спасительном уединении между комодом и умывальником.

Когда она спустилась вниз, ее мать сказала:

— Я вот думаю: что мне надеть сегодня вечером, когда мы пойдем к соседу Лавде.

— К соседу Лавде? — переспросила Энн.

— Ну да. У него праздник сегодня. Он заходил утром: сказал, что видел сына, и они условились собраться сегодня вечером.

— Вы полагаете, что нам следует пойти, маменька? — раздумчиво спросила Энн и перевела взгляд на цветы в горшках на подоконнике.

— А почему бы и нет? — осведомилась миссис Гарленд.

— Кроме нас там ведь будут одни только мужчины, не так ли? Пристало ли нам появляться среди них?

Энн еще не оправилась от впечатления, произведенного на нее пылкими взглядами галантных гусар. А те перекликались сейчас с мельником Лавде, и голоса их долетали до ее ушей.

— Ах, что это ты так загордилась, Энн! — воскликнула вдова Гарленд. — В конце концов, мельник наш ближайший сосед и домохозяин. И разве он не таскает нам вязанки хвороста из леса и не снабжает нас овощами из своего огорода почитай что задаром?

— Это верно, — заметила Энн.

— Значит, нам негоже его гнушаться. А если неприятель высадится здесь осенью, как все предсказывают, так нам тогда одна надежда на мельника с его повозкой и лошадью. Других друзей у нас нет.

— Да, все это так, — сказала Энн. — Вот вы и пойдите к нему, маменька, а я останусь дома. Там будут одни мужчины, и мне не хочется идти туда.

Миссис Гарленд призадумалась.

— Нет, если ты не пойдешь, то и я не пойду. Ты уже подросла, стала совсем взрослой девушкой… может быть, и правда лучше на этот раз посидеть дома… Отец твой, конечно, был не из простых… — Но, высказавшись так, по-матерински, она тут же вздохнула чисто по-женски.

— Почему вы вздыхаете, маменька?

— Очень уж ты строга и непреклонна во всем, Энн.

— Что ж… давайте пойдем.

— Ну нет. Я и сама думаю, что, пожалуй, не стоит. Я, в конце концов, твердо не обещала, и мы вполне можем уклониться.

Энн же, по-видимому, и сама не вполне понимала, чего ей хочется; она не высказала своего одобрения, но не стала и возражать, а лишь в задумчивости опустила глаза, прижав руки к груди и соединив кончики пальцев.

По мере приближения вечера обе дамы стали замечать, что в крыле дома, занимаемом мельником, идут большие приготовления к пиру. Перегородку, отделявшую жилище мельника от покоев, занимаемых вдовой, отнюдь нельзя было назвать солидным сооружением: кое-где это была просто дощатая стена с прорезанными в ней проемами для дверей, — так что всякий раз, когда мельница начинала работать, это тотчас заявляло о себе и в другой, более уединенной половине дома. Как только по вечерам мельник Лавде закуривал трубку, запах дыма с завидной пунктуальностью проникал по дымоходу в комнату миссис Гарленд. И всякий раз, когда мельник разгребал угли в своем очаге, мать и дочь могли безошибочно определить состояние его духа в зависимости от того, помешивал ли он угли медленно и осторожно или орудовал кочергой что есть мочи, а когда в субботу вечером он принимался заводить часы, жужжание этого прибора служило вдове напоминанием, что ей следует завести свои. Это проникновение звуков совершалось особенно беспрепятственно там, где прихожая Лавде соседствовала с кладовой миссис Гарленд, и когда хозяйственные заботы привели Энн в это помещение, она получила полную возможность услышать, как к мельнику прибывают все новые и новые посетители и как хозяин разговаривает со своими гостями, и даже уловила обрывки фраз, не уловив их смысла — чрезвычайно забавного, судя по доносившимся раскатам хохота. Затем гости вышли из дома в сад, где расположились пить чай в большой беседке… Теперь в густой листве порой мелькало что-то пестрое, и больше из окон миссис Гарленд ничего не было видно. Когда же стало темнеть, Энн услышала, как гости направляются обратно в дом — заканчивать вечер в гостиной.

После этого шумное веселье возобновилось с удвоенной силой: громкие голоса, смех, беготня вверх-вниз по лестнице, хлопанье дверьми, звон чашек и бокалов, — пока у наиболее неприступной из соседок, лишенной общества друзей по эту сторону перегородки, не возникло искушения проникнуть в это обиталище веселья хотя бы для того, чтобы выяснить причину таких взрывов ликования и самолично убедиться, действительно ли сборище столь многочисленно, а шутки столь забавны, как это кажется со стороны.

Теперь на половине Гарлендов жизнь, казалось, совсем замерла, что по контрасту действовало особенно угнетающе. Когда примерно в половине десятого еще один дразнящий взрыв хохота не смолкал особенно долго, Энн промолвила:

— Мне кажется, маменька, вы жалеете, что не пошли.

— Скажу по чести, нам, конечно, было бы веселее, присоединись мы к ним, — ответила миссис Гарленд обиженно. — Зря я тебя послушалась и не пошла. Священник и тот заглядывает к нам лишь по обязанности. Старик Дерримен не слишком-то галантен, а больше здесь не с кем даже словом перемолвиться. Когда люди одиноки, им приходится довольствоваться тем обществом, какое у них есть.

— Или обходиться совсем без общества.

— Это противно природе, Энн, и мне просто странно слышать подобные речи из уст такой молодой девушки, как ты. Нельзя же насиловать природу… — (За перегородкой кто-то затянул песню, мощный хор подхватил припев.) — Право, у них там веселятся, как в раю, а у нас тут…

— Мама, вы сущее дитя, — покровительственным тоном заметила Энн. — Бога ради, кто вам мешает, ступайте, присоединитесь к ним.

— О нет… Теперь уже нет! — ответила мать, решительно тряхнув головой. — Теперь уже слишком поздно. Надо было идти, когда приглашали. Теперь все будут глазеть на меня как на незваную гостью, а мельник скажет, как всегда ухмыляясь во весь рот: «А! Все-таки вы решили навестить нас!»

Пока общительная, но не предприимчивая вдова продолжала таким образом коротать вечер в двух местах зараз: телом — в своем собственном дому, а душой — в гостиной мельника, — кто-то постучал в дверь, и перед миссис Гарленд предстал Лавде-старший собственной персоной. На нем был костюм, который он всегда надевал в подобных случаях: нечто, отчасти подобающее для парада, а отчасти для веселой пирушки, — и его синий кафтан, желтый в красную крапинку жилет с тремя расстегнутыми нижними пуговками, башмаки с металлическими пряжками и пестрые чулки были, на взгляд миссис Марты Гарленд, чрезвычайно ему к лицу.

— Мое почтение, сударыня, — сказал мельник, применяя более высокий образец учтивости, сообразно большей пышности своего костюма. — Только этого я никак, с позволения сказать, не потерплю. Куда ж это годится — чтобы две дамы сидели тут одни-одинешеньки, а мы под той же самой крышей веселились без них. Ваш покойный супруг, бедняга — и до чего ж красивые картинки он, бывало, рисовал! — уже давно пировал бы с нами, будь он на вашем месте. И слушать ничего не стану, вот ей-богу! Хоть на полчасика, а вы и мисс Энн должны к нам пожаловать. Джон и его приятели получили увольнительные до полуночи, и у нас там по чину все не ниже капрала, а капрал куда какой любезный и воспитанный немец… Ну и еще кое-кто из наших, из деревенских. А ежели вы, сударыня, сумлеваетесь насчет компании, так мы можем тех, кто попроще, отправить на кухню.

После такого настойчивого призыва вдова Гарленд и Энн переглянулись, уведомляя друг друга о своем согласии.

— Мы сейчас придем, через несколько минут, — улыбаясь, сказала старшая дама, и обе встали, чтобы подняться наверх.

— Ну нет, я буду дожидаться вас здесь, — сказал мельник упрямо. — А то вы еще передумаете.

Пока мамаша и дочка переодевались наверху и смеясь говорили друг другу: «Ну, теперь-то уж нам нельзя не пойти», — хотя они только к этому и стремились весь вечер, в прихожей снова раздались шаги, и мельник крикнул снизу:

— Прошу прощенья, миссис Гарленд, но тут мой сын Джон тоже явился за вами. Можно ему зайти подождать, пока вы оденетесь?

— Ну конечно, я сейчас! — прозвучал в пролете лестницы звонкий голос вдовы.

Спустившись вниз, она увидела, что где-то в глубине прихожей маячит фигура драгуна-трубача.

— Это Джон, — сказал мельник просто. — Джон, ты небось отлично помнишь миссис Марту Гарленд?

— Ну конечно, отлично помню, — ответил драгун, немного приблизившись. — Я бы непременно зашел проведать вас в прошлый приезд, да ведь у меня отпуск был всего на неделю. Как здоровье вашей маленькой дочурки, сударыня?

Миссис Гарленд ответила, что Энн чувствует себя превосходно.

— Она подросла теперь. Сейчас спустится.

В коридоре послышался стук сапог, и драгун-трубач тотчас шагнул к двери, приотворил ее, просунул голову в щель и доложил:

— Все в порядке… Они сейчас придут! — в ответ на что из темноты послышалось:

— Ничего, мы подождем.

— Это ваши приятели? — спросила миссис Гарленд.

— Да, это Бак и Джонс пришли за мной, — ответил Джон. — Можно им зайти к вам на минутку, миссис Гарленд?

— Да, разумеется, — сказала вдова, и две живописные фигуры — трубача Бака и седельного мастера сержанта Джонса — выступили вперед с самым учтиво-дружелюбным видом, после чего в прихожей почти тотчас снова послышались шаги, и выяснилось, что там каптенармус сержант Брет и старший ковач-коновал Джонсон пришли за господами Баком и Джонсом, которые пришли за трубачом Джоном.

Возникла опасность, что маленькая прихожая миссис Гарленд окажется забитой до отказа совсем незнакомыми людьми, но тут она с облегчением услышала, что Энн спускается по лестнице.

— А вот и моя дочурка, — сказала миссис Гарленд, и драгун-трубач с благоговейным страхом уставился на возникшее перед ним воздушное видение в муслиновом платье, да так и застыл онемев. Энн тотчас узнала в нем драгуна, которого видела однажды из своего окна, и приветливо ему кивнула. Его открытый честный взгляд сразу расположил ее к себе.

Непринужденность ее обхождения заставила Джона Лавде, который отнюдь не был дамским угодником, залиться краской, переступить с ноги на ногу, начать какую-то фразу без всякой надежды ее окончить и смутиться как школьника. Кое-как оправившись от замешательства, он учтиво предложил Энн руку, она приняла ее с присущей ей милой грацией, и он повел ее мимо своих товарищей по оружию, которые в строго вертикальном положении распластались вдоль стены, чтобы дать им дорогу. Когда эта пара вышла за дверь, за нею последовала миссис Гарленд под руку с мельником, а за ними и все прочие, шагая, как и подобало кавалеристам, так, словно их бедра были им не по росту. В таком порядке все один за другим переступили порог жилища мельника и направились дальше по коридору, в каменных плитах которого прилив и отлив посетителей, начавшийся еще во времена Тюдоров, проложил нечто вроде колеи.