Вдали от безумной толпы

Томас Харди (Гарди), 1874

В романе «Вдали от безумной толпы» Гарди раскрывает великую и вечную драму отношений мужчины и женщины. В свое время яркая, непростая история любовного треугольника независимой и гордой Батшебы, унаследовавшей ферму в глуши Северной Англии, крестьянина Габриэля Оука и «пришельца из городской цивилизации» сержанта Троя стала настоящим литературным скандалом. Что интересно, роман Гарди по-прежнему считается скандальным и нарушающим «основы основ» уже нынешнего общества. Так как же удалось Гарди затронуть струны души читателей трех столетий?..

Глава VIII

Солодовня. Беседа за кружкою. Известия

Солодовня Уоррена обнесена была старою стеной, увитой плющом. В столь поздний час Габриэль уже не мог разглядеть как следует самого строения, однако назначение последнего вполне угадывалось по контурам, темневшим на фоне неба. На коньке тростниковой крыши, нависавшей над стенами, высилось маленькое подобие башни из поперечных дощечек, сквозь которые струился пар, едва видимый в ночном воздухе. Окна в передней стене не было, зато дверь имела застекленное отверстие, и из него на поросшую плющом ограду лился уютный теплый свет. Изнутри доносились голоса. Подобно слепому Елиме-волхву^[12], Оук вытянул руку и нащупал кожаный ремень, дернув за который поднял деревянную щеколду. Дверь распахнулась.

Помещение освещалось одной лишь печью, распространявшей над полом струи красноватого света, похожего на лучи заходящего солнца. На стенах вырисовывались тени, преувеличенно повторяющие каждую выпуклость и впадину на лицах собравшихся. На щербатых каменных плитах была протоптана дорожка, ведущая от двери к печке. С одной стороны располагалась длинная изогнутая скамья с высокою спинкой из неструганого дуба, а в дальнем углу стояла небольшая кровать, на которой часто леживал хозяин — солодовник.

Сейчас этот старец сидел у печи. Шапка снежно-белых волос и длинная борода венчали согбенную фигуру, подобно мху или лишайнику, разросшемуся на безлиственной яблоне. На солодовнике были штаны до колен и высокие шнурованные ботинки. Глаза его неотрывно глядели на огонь.

Нос Габриэля тотчас ощутил приятный сладковатый дух свежего солода. Разговор (шедший, по-видимому, о причине пожара) немедленно прекратился, и все присутствовавшие смерили вошедшего оценивающими взорами, что выразилось в наморщивании лбов и сужении глаз, словно бы от слишком яркого света. По завершении сей зрительной операции некоторые из крестьян раздумчиво протянули:

— А, так это, должно быть, новый пастух!

— Мы слыхали, как кто-то снаружи шарил по двери, да подумали, что это ветер гоняет листья. Входи, пастух. Милости просим, хотя и не знаем, как тебя звать.

— Я зовусь Габриэлем Оуком.

Заслышав это имя, седовласый солодовник, сидевший посередине, повернулся, как поворачивается проржавелый кран.

— Не может быть, чтобы ты был внук Гейбла Оука из Норкомба!

Сие восклицание выражало удивление, и всем присутствовавшим надлежало понимать его именно так, а отнюдь не в буквальном смысле.

— Моего отца, как и моего деда, тоже звали Габриэлем, — спокойно ответствовал Оук.

— То-то я подумал, что лицо твое мне знакомо, когда увидал тебя на риге! Ей-богу, подумал! Куда путь держишь, пастух?

— Подумываю обосноваться здесь, — сказал мистер Оук.

— Много лет я знал твоего деда! — продолжал солодовник, причем слова сыпались из него сами собою, будто под действием инерции.

— В самом деле?

— И бабушку!

— И ее?

— И отца твоего знал мальчишкой. Они с моим Джейкобом были названые братья. Правду я говорю, Джейкоб?

— А то! — откликнулся сын солодовника — молодой человек лет шестидесяти пяти, чья голова наполовину полысела, а рот лишился едва ли не всех зубов, кроме верхнего левого резца, торчавшего горделиво, как маяк на пустынном берегу. — Только Джо водился с ним больше моего. Зато Уильям, мой сын, покуда не уехал из Норкомба, должно быть, знал вот этого самого парня. Верно, Билли?

— Нет, его знал Эндрю, — отозвался Билли — дитя лет сорока, в чьем угрюмом теле помещалась, очевидно, веселая душа.

Усы его кое-где приобрели уже голубовато-серый оттенок, сделавшись похожими на мех шиншиллы.

— Я помню Эндрю, — сказал Оук. — Он жил у нас в деревне, когда я был совсем еще ребенком.

— Мы с младшей дочкой Лидди ездили давеча моего внука крестить, — продолжил Билли. — Как раз об их семье разговор зашел. То было Сретение, и беднякам раздавали гроши из церковных сборов. Все они в ризницу поплелись. Так мы потому и вспомнили ихнее семейство, что они тоже бедные были.

— Давай-ка, пастух, пропустим с тобою по хорошему глотку! Всего по глоточку — о чем и говорить? — произнес солодовник, отводя от печи глаза (от многолетнего глядения на огонь они помутнели и сделались красными, как киноварь). — Джейкоб, давай сюда господипомилуй! Да погляди, не простыла ли!

Джейкоб склонился над большой двуручной кружкой, именуемой господипомилуй. Она стояла на углях, закоптелая, потрескавшаяся от жара и покрытая накипью — особенно в углах над ручками, откуда, по всей вероятности, годами не счищали хмельную пену, запекшуюся вместе с золой. Однако для завсегдатаев солодовни это, как видно, не являлось недостатком: кромка кружки была отполирована ими до блеска. Отчего в деревне Уэзербери и ее окрестностях сей сосуд получил название «господипомилуй», доподлинно неизвестно. Возможно, из-за внушительных размеров: выпивохе, видевшему его дно, впоследствии надлежало каяться.

Джейкоб, которому велено было проверить, горяча ли брага, деловито погрузил в нее указательный палец на манер термометра. Провозгласив, что питье разогрето в самый раз, он снял «господипомилуй» с углей и учтиво обмахнул донце полою своего кафтана, ибо Оук был гостем, пришедшим издалека.

— Чистую кружку для пастуха! — распорядился хозяин.

— Что вы, какая в том нужда?! — возразил Габриэль тоном деликатной укоризны. — Я грязи не гнушаюсь, ежели она чистая и я знаю, откуда она взялась. — Приняв «господипомилуй», он отпил столько, что содержимое убыло на дюйм или поболе, а затем, как полагалось, передал кружку сидевшему рядом. — К чему утруждать соседей мытьем посуды, когда у них и без того работы по горло! — заключил Габриэль, переведя дух, что обыкновенно бывает необходимо после хорошего глотка.

— Вижу, малый ты разумный и учтивый, — сказал Джейкоб.

— Спору нет! — подтвердил проворный Марк Кларк — приятнейший молодой человек из числа тех, кто всякому попутчику становится приятелем, со всяким приятелем пьет, а всякому, с кем пьет, предоставляет платить за двоих.

— Остался хлеб с беконом, что прислала фермерша. С закуской-то хмельное лучше пойдет. Только покуда я нес окорок, он у меня на дорогу выпал и малость перепачкался. Но это, как ты, пастух, сказал, чистая грязь, а сам ты вроде не брезглив.

— Нисколько! — дружелюбно откликнулся Оук.

— Ты жуй поменьше — и не заметишь, что на зубах скрипит! Мы грязи не боимся — была бы смекалка!

— Вот и я так думаю.

— Весь в деда! Тот славный был человек, не задавака какой! — промолвил солодовник.

— Пей, Генри Фрэй, пей! — великодушно возгласил Джен Когген, становившийся сущим сен-симонистом^[13] в вопросе равного дележа, когда сосуд, передаваемый по кругу, приближался к нему.

Генри, до сих пор печально глядевший в пространство перед собою, не отказался выпить. Это был человек, давно достигший средних лет. Высоко подняв брови, он частенько сетовал на то, сколь дурно устроен мир. Причем взгляд Генри, долгий и страдальческий, устремлялся, минуя слушателей, в глубь этого самого мира, им критикуемого и преломляемого призмою его воображения. Свое имя Генри писал и всех принуждал писать «Генери». Если же от какого-нибудь школьного учителя ему доводилось слышать, что это старо и неверно, он неизменно ответствовал, гордо чеканя по слогам: Ге-не-ри — именно так его нарекли при крещении и именно так он намерен называться до конца своих дней. Очевидно, Фрэй принадлежал к тем, кто убежден, будто вопросы орфографии всяк волен решать по своему усмотрению.

Мистер Джен Когген, передавший Фрэю кружку, был багроволицым толстяком с лукавым блеском в глазах. В последние два десятка лет приходские книги Уэзербери и соседних деревень множество раз упоминали его как дружку или главного шафера на свадьбах, ему же нередко отводилась роль восприемника на крестинах, обещавших быть веселыми.

— Давай, Марк Кларк, давай! В бочонке еще полно! — произнес Джен ободряюще.

— Меня уговаривать не надо. Я только выпивкой и лечусь, — ответил Марк Кларк.

Бывший двадцатью годами моложе Коггена, он вращался на той же орбите, радуясь всякой возможности блеснуть остроумием на многолюдном празднике.

— А ты, Джозеф Пурграсс, чего не промочишь горло? — спросил мистер Когген, передавая кружку застенчивому человеку, сидевшему сзади.

— Он у нас скромняга, — пояснил Джейкоб Смоллбери. — Верно я говорю, Джозеф? У тебя ведь так и недостало духу поглядеть в лицо нашей молодой госпоже?

Все посмотрели на Пурграсса с укоризненным сожалением. Тот словно бы уменьшился: подобно другим кротким людям, он тяготился излишним вниманием к своей персоне.

— Я на нее почти совсем не глядел, — пробормотал Джозеф. — А когда все же взглянул потихоньку, щеки у меня так и вспыхнули.

— Бедняга! — протянул Марк Кларк.

— Это довольно-таки странно для мужчины, — заметил Джен Когген.

— Да, — продолжал Пурграсс. Собственная стеснительность, обыкновенно воспринимаемая им болезненно, сейчас явила ему повод для своеобразной гордости, позволив ощутить себя исключительным феноменом. — Все время, пока она со мной говорила, я только и делал, что краской заливался.

— Верю, Джозеф. Нам известно, какой ты застенчивый.

— Должно быть, нелегко бедному парню приходится с таким даром, — молвил солодовник. — И давно это у тебя?

— Ага. Еще с мальчишества. Мать моя очень уж тревожилась. Но что ни делала, все без толку. Так-то.

— А пробовал ли ты выйти на люди, Джозеф Пурграсс? Глядишь, помогло бы.

— Как не пробовать! С кем только я не знался! Меня даже на Гринхиллскую ярмарку возили, а там такое творилось! Женщины на лошадях скакали стоя, да еще почти что голые — в одних сорочках!.. Мне это ни капельки не помогло. А потом я посыльным служил в «Дамском кегельбане» в Кестербридже на задворках постоялого двора. Грешное место! Не работа была, а сплошной стыд для порядочного человека — с утра до ночи глядеть распутным людям в лицо. Но и после такого я не излечился. Краснеть — это у нас родовое. Давно в семье так повелось. Хорошо еще, что я не хуже отца и деда вышел.

— Оно конечно, — согласился Джейкоб Смоллбери, мысленно углубляясь в изучение обсуждаемого предмета. — Ежели с этой стороны взглянуть, то могло быть и хуже. Однако тебе и так несладко, какой ты есть. Видишь, пастух? Что для девицы хорошо, то для парня, черт побери, сущее наказание.

— Верно, — отозвался Габриэль, выходя из задумчивости. — Досадное свойство для мужчины.

— А еще он до крайности боязлив, — заметил Джен Когген. — Работал как-то раз поздно вечером в Йелберийской лощине и капельку выпил, а на обратном пути заплутал в лесу. Ведь так дело было, мастер Пурграсс?

— Ой, не надо! — взмолился Джозеф, заставив себя усмехнуться, чтобы скрыть беспокойство.

— Итак, он совсем сбился с дороги, — продолжал мистер Когген, бесстрастностью своего лица показывая, что правдивый рассказ, подобно времени и воде, должен течь своим чередом, никого не щадя. — Бредет парень один среди ночи, еле живой со страху, никак из чащи не выберется. «Эй! Кто-нибудь! Ау!» — вопит. А в ответ ему филин из дупла: «Хо-о-о! Хо-о-о! Хо-о-о!» Слыхал, пастух, как филины ухают? — Габриэль кивнул. — Так нашему бедолаге примерещилось, будто ему говорят: «Кто-о-о? Кто-о-о-? Кто-о-о?» Он весь задрожал и рапортует: «Джозеф Пурграсс из Уэзербери, сэр!»

— Ну уж нет! Это слишком! — воскликнул боязливый малый, в котором вдруг проснулась отвага. — «Сэр» я не говорил! Поклясться готов, что не сказал: «Джозеф Пурграсс из Уэзербери, сэр!» Что правда, то правда: никогда я не величал птицу сэром! Или я, по-твоему, не знаю, что ни один человек благородного звания не станет ночью ухать на дереве?! «Джозеф Пурграсс из Уэзербери» — вот как я сказал, да и того не сказал бы, если б не проклятая медовуха! Благодарение Богу, на этом вся история и кончилась.

О том, называл ли Джозеф сову сэром или же не называл, компания спорить не стала, и Джен глубокомысленно заключил:

— Трусливей парня не сыскать. Был с ним и другой случай. Потерялся он как-то на Ягнячьем холме. Верно говорю, Джозеф?

— Верно, — подтвердил Пурграсс, показывая своим теперешним видом, что при иных обстоятельствах его природная застенчивость все же отступает.

— Так вот. Дело тоже было ночью. Добрался Джозеф до заставы и хочет ворота отворить. И так пыжится, и сяк, а они ни в какую. Понял Джозеф, что тут без лукавого не обошлось, и плюх на колени.

— Ага, — расхрабрился Пурграсс. От тепла печи, от выпитого сидра и от сознания того, что его история всем интересна, робкий малый преисполнился несвойственной ему уверенности. — Душа во мне так и замерла. Тогда я стал на коленки и прочел «Отче наш» и «Верую», а потом десять заповедей повторил — все с усердием. Ворота не открываются. Стал я читать «Возлюбленные братья мои…»^[14], а ведь больше я ничего не знаю. Если б и это не помогло, пиши пропало. Дошел до «…повторяя за мною» и поднялся с колен. Гляжу — ворота открылись. Так-то соседи!

Погрузившись в размышления, навеянные этим рассказом, все устремили взгляды на угли, раскалившиеся, точно пустыня под полуденным солнцем. Вокруг суженных глаз залегли морщины — частью от яркого свечения, частью от серьезности затронутого предмета. Оук первым нарушил тишину:

— Каково у вас здесь живется и хорошо ли работается под началом вашей хозяйки?

В груди Габриэля что-то тихо встрепенулось, когда он прилюдно помянул ту, любовь к которой таил в своем сердце.

— Так мы о ней, почитай, ничего и не знаем. Всего лишь несколько дней будет, как она сюда приехала. Дядя ее слег, послали за доктором, да только не помогла лекарская премудрость. Племянница, сдается мне, не думает ферму продавать.

— Верно говорит, — подтвердил Джен Когген. — А семейство почтенное. Служить у них куда лучше, чем туда-сюда мыкаться. Покойный хозяин достойный был человек. Сам-то ты, пастух, знал его? Старого холостяка?

— Нет, не знал вовсе.

— Я бывал у него в доме, когда ухаживал за первою женою. Она, Шарлотта моя, ходила там за коровами. Добрейшей души человек был фермер Эвердин. А я был парень приличный, и мне дозволялось приходить, видаться с невестою и пить столько эля, сколько пожелаю. Только с собой не уносить. Кроме как в пузе.

— Оно понятно!

— А эль был отменный, ну и хотелось мне показать, что я малый благовоспитанный и ценю хозяйскую доброту. Ежели б я выпил с наперсток, фермеру бы обида вышла…

— Твоя правда, мастер Когген, — согласился Марк Кларк.

— Так я стал, прежде чем идти в гости, съедать побольше соленой рыбы. В горле делалось сухо, ровно в корзине из-под извести, и эль славно лился внутрь! Эх! Золотое было время! До чего хорошо меня в том доме угощали!.. И ты, Джейкоб, бывало, со мной ходил — помнишь?

— Помню, как не помнить, — отозвался Джейкоб.

— А в «Голове оленя» в Духов день тоже подавали выпивку что надо.

— Так-то оно так, да только высшего сорта напиток, такой, от которого рогатый не мерещится, можно было только на кухне у фермера Эвердина отведать. Сквернословие там вовсе не дозволялось. Даже когда все уже порядком развеселятся, никто чертыхнуться не смел. А ведь для разгулявшейся души крепкое словцо — такое облегченье!

— Верно говоришь, — заметил солодовник.

— Всякий хотя бы изредка непременно выругаться должен. Не то сам не свой будет. Такова уж наша природа. Грешному человеку без грешного слова не прожить!

— А Шарлотта, — продолжал Когген, — никакого сквернословия себе не дозволяла. Ни словечка всуе не скажет… Ах, бедная моя Шарлотта. Попала ли она на небеса, после того как померла? В жизни-то ей не больно везло. Могла и по смерти в преисподнюю угодить, горемычная.

— А знал ли кто из вас отца и мать мисс Эвердин? — осведомился Оук, не без труда направляя беседу в нужное русло.

— Я знал их немного, — откликнулся Джейкоб Смоллбери. — Они в городе жили, а не тут. Давно уж померли. Отец, что за люди были родители нашей мисс?

— Ну, — начал солодовник, — он был такой, что и поглядеть особо не на что. А она была красавица. Он, пока в женихах ходил, нарадоваться на нее не мог.

— Целовал ее, говорят, по дюжине, а то и по сотне раз кряду, — прибавил Джен.

— А как поженились они, гордился ею очень.

— Да, и я слыхал об этом, — продолжил Когген. — Он до того любовался женою, что трижды за ночь свечку зажигал, чтоб на нее поглядеть.

— Безмерная любовь! Не думал я, что она взаправду есть во вселенной… — тихо проговорил Джозеф Пурграсс, склонный к философическим размышлениям немалого масштаба.

— Выходит, есть, — кивнул Габриэль.

— Все сущая правда. Я обоих знал. Левай Эвердин — так звали парня… Хотя «парень» я неверно сказал: на самом-то деле он был не из простых. Портной был, шил для господ, они ему в фунтах платили. А удержать деньги он не умел: раза два или три банкротом его объявляли.

— А я думал, он был человек обыкновенный, — сказал Джозеф.

— Какой там! Огромное богатство спустил! Гору золота и серебра!

Солодовник, мучимый одышкой, умолк, и мистер Когген, рассеянно поглядев на уголек, упавший в золу, снова взял нить повествования в свои руки.

— Хотите верьте, хотите нет, — произнес он с таинственною миной, — но папаша мисс Эвердин был прелюбодей, каких поискать. Не хотел изменничать, а ничего с собою поделать не мог. Желал быть верным мужем, но душа его так и рвалась куда не надобно. Он мне говорит однажды так горестно: «Когген, — говорит, — женщины красивее моей не сыскать, однако раз она мне теперь законная супруга, подлое сердце на грех меня толкает». А потом, помнится, излечился он: вечерами, как закроет лавку, заставлял жену снимать кольцо и девичьим именем ее звал. Сидели они вдвоем, и мнилось ему, будто он не с женою вовсе, а с полюбовницей, седьмую заповедь нарушает. Так прежняя страсть к нему и вернулась. Снова зажили они душа в душу.

— Не по-божески это — так излечиваться, — пробормотал Джозеф Пурграсс. — И все-таки нужно небо возблагодарить, что не вышло чего похуже. Он ведь мог совсем с пути сбиться и погрязнуть во грехе — в страшном грехе.

— Так дело-то вот в чем, — вмешался Билли Смоллбери, — человек хотел поступать как полагается, да сердце его не слушалось.

— А потом он выправился и зажил благочестиво, верно, Джен? — осведомился Пурграсс.

— Он причастился, стал «аминь» кричать чуть не громче священника, а еще завел привычку утешительные вирши с надгробий переписывать. Денежную тарелку носил, когда читали «Так да светит свет ваш…»^[15], крестил бедных незаконнорожденных ребятишек, а ящик для пожертвований держал прямо у себя на столе, чтобы заказчик, когда к нему приходит, не мог отвертеться. Приютским мальчишкам, которые в церкви хихикали, оплеухи давал, да так, что они чуть с ног не валились. Словом, жил в зрелые годы, как подобает доброму христианину.

— Только о высоком и помышлял, — прибавил Билли Смоллбери. — Однажды Тердли, священник наш, встретил его и говорит: «Здравствуйте, мистер Эвердин! Славная сегодня погодка!» А Эвердин ему в ответ: «Аминь…». О вере, стало быть, думал, когда пастора повстречал.

— Дочка ихняя тогда дурнушка была, — заметил Генери Фрэй. — Никто и не чаял, что она, как вырастет, такая видная станет.

— Вот бы и нрав у ней оказался под стать лицу!

— Оно да, только фермой и нашим братом все равно управляющий распоряжаться будет. Эх!

Сказав это, Генери поглядел на огонь, и на его лицо легла многозначительная ироническая улыбка.

— А управляющий тот еще христианин! Ровно дьявол в клобуке, как говорится, — произнес Марк Кларк.

— Так и есть, — ответил Генери уже без улыбки. — Скажу тебе по секрету: сдается мне, что этот малый ни в будний, ни в воскресный день солгать не постыдится. Такое мое мнение.

— Ну и ну! Какие, однако, речи вы здесь ведете! — подивился Габриэль.

— Речи наши правдивы, — отозвался Генери, склонный все видеть в черном свете, и, оглядев компанию, горестно усмехнулся, как усмехается мудрец, яснее других понимающий, сколь несовершенен этот мир. — Люди бывают такие и сякие, но этот — избави Боже!

Габриэль подумал, что настала пора переменить предмет разговора.

— Ты, солодовник, должно быть, очень старый человек, раз у тебя сыновья уж поседели?

— Он своим годам давно счет потерял, верно, отец? — сказал Джейкоб. И, оглядев фигуру родителя, сгорбленную еще сильнее, нежели его собственная, прибавил: — Совсем согнулся. Прям в три погибели.

— Согнулся, да покамест не сломался, — откликнулся старик скорее мрачно, нежели шутливо.

— Пастуху охота послушать про твое житье, так ведь, пастух?

— Еще как охота! — подтвердил Габриэль, будто в самом деле не один месяц мечтал услышать этот рассказ. — Сколько же тебе лет, солодовник?

Откашлявшись преувеличенно громко, старик устремил взгляд в самую глубь печи и заговорил так медлительно, как говорят лишь о предметах, несомненная важность которых заставляет любого слушателя терпеть сколь угодно торжественную речь.

— Года, в который я родился, мне не припомнить. Зато я помню, где жил и по скольку. Может, так я свой возраст и сочту. До одиннадцати лет я, значит, рос на Верхнем Пруду. — Солодовник кивком указал на север. — Потом семь годов в Кингсбире прожил, — он кивнул на юг, — там и ремеслу выучился. Оттуда уехал в Норкомб: двадцать два года варил брагу, двадцать два года репу растил и хлеб жал. Да, знавал я то место, когда тебя, мастер Оук, еще и в помине не было. — Габриэль искренно улыбнулся. — Затем поехал я в Дарновер: там тоже репу мотыжил и брагу варил. Прибавляй еще четыре и четыре года. Потом четырнадцать раз по одиннадцати месяцев нанимался к старому Твиллсу в Миллпонд-Сент-Джудс. — Солодовник кивнул на северо-северо-запад. — На дольше Твиллс меня не брал, чтоб меня к ихнему приходу не приписали, ежели бы я вдруг калекой сделался. Потом перебрался я на три года в Меллсток, а уж из Меллстока сюда. На Сретенье минул тридцать один год, как я здесь живу. Ну, сколько вышло?

— Сто семнадцать лет, — усмехнулся другой старец, по-видимому предпочитавший считать, нежели беседовать, ибо до сих пор он сидел в своем углу, никем не замеченный.

— Это, стало быть, и есть мой возраст, — важно заключил солодовник.

— Да нет же, отец! — возразил Джейкоб. — Репу ты мотыжил летом, а брагу варил зимой тех же годов. Кто ж зимы и лета отдельно считает?

— Молчал бы лучше! По-твоему, летом я не жил? Или, может, скажешь еще, что я вовсе вчера народился?!

— Бог с тобою, никто так не скажет! — успокоительно произнес Габриэль.

— Ты человек очень старый, — подтвердил Джен Когген, — нам всем это ведомо. Должно быть, солодовник, ты на диво хорошо устроен, раз так долго живешь, верно я говорю, братцы?

— Верно, верно, устройство у тебя, солодовник, отменное! — единодушно подхватили собравшиеся.

Хозяин сделался так великодушен, что слегка приуменьшил свою заслугу (каковой было в его глазах его же собственное долгожительство), сказав, будто кружка, из которой все угощаются, тремя годами старше.

Все принялись изучать кружку, а тем временем из кармана пастушеского кафтана Габриэля показался конец флейты, и Генери Фрэй воскликнул:

— Пастух! Никак это ты играл сегодня на кестербриджской ярмарке!

— Я, — признался Оук, чуть покраснев. — Большая беда довела меня до этого. Прежде я был не так беден, как нынче.

— Не печалься, дружище! — подбодрил его Марк Кларк. — Живи себе, не горюй, придет твое время. А сейчас, пастух, ежели ты не очень из сил выбился, не сыграешь ли нам чего повеселее?

— С самого Рождества не слыхал я ни труб, ни барабанов, — сказал Джен Когген. — Сыграй, мастер Оук!

— Что ж, можно, — ответил Габриэль, доставая флейту и соединяя друг с другом ее части. — Инструмент мой плох, соседи. Не судите строго. Сыграю, как смогу.

И он дважды исполнил «Плута на ярмарке», а потом повторил задорный напев в третий раз, весьма артистически покачиваясь, подергиваясь и отбивая такт ногой.

— А славно он дует в свою дуду! — заметил молодой человек, именуемый просто «мужем Сьюзен Толл» за неимением других отличительных особенностей, достойных упоминания. — Вот бы и мне так научиться!

— Он человек умный, и для нас большая отрада — иметь этакого пастуха, — пробормотал Джозеф Пурграсс, понизив голос. — Благодарение Богу, что он играет старые добрые песни, а не срамное что-нибудь. Господь ведь мог послать нам распутного пастуха — дурного, так сказать, человека. А послал вот его. Для наших жен и дочерей это очень хорошо.

— Правильно говоришь: хорошо! — решительно подтвердил Марк Кларк, хотя из всего произнесенного Джозефом слышал от силы слова два.

— Хорошо, — повторил Пурграсс, начиная ощущать себя библейским мужем. — Ведь нынче порок процветает: порой не знаешь, кто тебя скорей надует — нищий бродяга или господин в белоснежной рубашке, чисто бритый.

— Да, припоминаю твое лицо, пастух, — проговорил Генери Фрэй, сосредоточенно вперив затуманенный взор в Габриэля, который тем временем заиграл другую мелодию. — Теперь я вижу, что ты тот самый, кто играл в Кестербридже. Так же рот кривил и глаза таращил, точно удавленник.

— Ага. Человек, когда во флейту дует, очень уж на пугало делается похож. Незадача-то какая! — критически подметил Марк Кларк, наблюдая за физиономией музыканта.

Черты Габриэля исказились в тот момент особенно уродливой гримасою, неизбежной при исполнении «Матушки Дурден»:

У матушки у Дурден пять служанок было.

Пять служанок было, чтоб коров доить…

— Ты, пастух, не сердишься, что этот малый так неучтиво про лицо твое говорил? — тихонько спросил Джозеф.

— Нисколько не сержусь, — ответил мистер Оук.

— А то ведь от природы ты собой хорош, — прибавил Пурграсс, любивший доставить собеседнику приятность.

— Ты, пастух, парень хоть куда, — подхватили все.

— Спасибо вам, соседи, — ответил Габриэль с подобающей скромностью, подумав про себя, что никогда не станет играть на флейте в присутствии Батшебы.

Мысль эта явилась плодом прозорливости, которую, быть может, даровала Габриэлю сама божественная изобретательница его инструмента — мудрейшая Минерва.

— Когда я венчался с моею женою в норкомбской церкви, все говорили, будто более пригожей парочки в округе не сыскать, — произнес старый солодовник, раздосадованный, что внимание собравшихся перешло к другому предмету.

— Видать, с тех пор ты чуток переменился! — произнес кто-то с такой энергией, с какой провозглашаются лишь самые непререкаемые истины.

То был старик, сидевший в дальнем углу. Когда все кругом смеялись, он только изредка ухмылялся, дабы не показывать своего сварливого недоброжелательного нрава чересчур откровенно.

— Да нет же, зачем так?! — проговорил Габриэль.

— Ты, пастух, больше не играй, — сказал муж Сьюзен Толл, подав голос во второй раз за вечер. — Мне уж домой пора, а покуда музыка не кончится, я уйти не могу — будто привязали меня. А если все ж таки уйду, мне грустно будет, что тут на свирели играют, а я не слышу.

— К чему тебе спешить, Лейбен? — спросил Когген. — Прежде ты, бывало, допоздна засиживался.

— Вы ж знаете, соседи, женился я недавно. Теперь к жене прилеплен, ну и того… — парень сконфуженно замолчал.

— Стало быть, верно говорится: новая метла чисто метет, — заметил Когген.

— И впрямь верно, — рассмеялся молодой человек, не имевший обыкновения принимать шутки с обидою.

Простившись со всеми, он вышел из солодовни. За ним последовал Генери Фрэй. Вскоре поднялся Джен Когген, пригласивший Габриэля к себе на ночлег. Когда все были уже на ногах, Фрэй в спешке вернулся и, воздев перст, устремил зловещий взор на первый встреченный им предмет — физиономию Джозефа Пурграсса.

— Что такое, Генери? Что стряслось? — проговорил Джозеф, пятясь.

— В чем дело, Генери? — спросили Джейкоб и Марк Кларк.

— Управитель Пеннивейз! Управитель Пеннивейз! Так я и знал!

— Неужто он на воровстве попался?

— То-то и оно: на воровстве! Мисс Эвердин, когда с пожара домой вернулась, вышла снова на двор, чтоб поглядеть, все ли спокойно, — так уж заведено у нее. Так вот. Выходит хозяйка и видит: из амбара крадется управляющий Пеннивейз и тащит полбушеля ячменя. Она прыг на него, как кошка, — ей ведь палец в рот не клади! Только вы об этом никому?

— Никому, Генери, будь покоен.

— Набросилась, значит, на вора, и он признался, что уж пять мешков таким манером вынес. Хозяйка обещала на него не заявлять, однако от ворот поворот он, ясное дело, получил. Кто ж теперь, братцы, спрашиваю я, управляющим будет?

Сложность вопроса принудила Генери залпом отпить из огромной кружки столько, что показалось дно. Не успел он поставить ее на стол, как вбежал муж Сьюзен Толл, совсем запыхавшийся:

— Слыхали, о чем по всему приходу говорят?

— Про управителя Пеннивейза?

— Нет, про другое!

— Про другое не слыхивали! — ответили все и воззрились на Лейбена Толла так, будто хотели поскорее вынуть из него слова, еще не произнесенные.

— Ну и жуткий выдался вечерок! — забормотал Джозеф Пурграсс, размахивая руками, точно в конвульсиях. — Недаром в левом ухе у меня будто колокол звонил, как если б убили кого, а еще я одинокую сороку на дереве видел!

— Фэнни Робин, молоденькую служанку мисс Эвердин, нигде найти не могут! Собрались на ночь двери запирать, а ее нету. Спать не ложатся — вдруг она снаружи. Никто бы так не встревожился, только уж больно унылая она в последнее время ходила. Мэриэнн думает, не случилось ли с бедняжкой то, после чего курунер^[16] приезжает.

— Сгорела! — пролепетал Джозеф Пурграсс пересохшими губами.

— Нет, утопла! — воскликнул Толл.

— Или отцовской бритвой себя полоснула! — предположил Билли Смоллбери, охотник до эффектных деталей.

— Покуда мы спать не отправились, мисс Эвердин хочет переговорить с одним или двумя из нас. Бедняжка чуть рассудка не лишилась: сперва управляющий, потом Фэнни!

По дороге, ведущей к фермерскому дому, поспешно двинулись все, кроме старого солодовника, которого ни дурные вести, ни пожар, ни дождь, ни гроза не могли вытащить из его норы. Когда звуки шагов стихли вдали, он, по обыкновению, уставился в печь красными помутневшими глазами.

Батшеба в таинственном белом облачении выглянула сверху, из окна своей спальни. Ее лицо и плечи были едва различимы во мгле.

— Есть ли среди вас мои люди? — взволнованным голосом обратилась она к пришедшим.

— Несколько человек будет, мэм, — ответил муж Сьюзен Толл.

— Я хочу, чтобы завтра двое или трое из вас порасспросили жителей окрестных деревень, не видал ли кто девушку по имени Фэнни Робин. Только осторожно: шум поднимать еще не время. Верно, она ушла, пока мы пожар тушили.

— Прошу прощения, мэм, но не было ли у ней в приходе какого ухажера?

— Не знаю.

— Никогда мы о таком не слыхали, — послышалось с разных сторон.

— Если б был у девушки жених, — сказала Батшеба, — не пьяница и не разбойник, он посещал бы ее в этом доме. Я бы вовсе не встревожилась из-за отсутствия Фэнни, да только Мэриэнн видела, как она выходила в одном только рабочем платье, даже чепца не надела.

— То бишь вы, мэм, хотите сказать, что девица не выйдет на свидание к своему любезному, ежели не принарядилась? — произнес Джейкоб, окидывая мысленным взором свой житейский опыт. — Верно, мэм, не выйдет.

Из другого окна донесся женский голос, принадлежавший, очевидно, Мэриэнн:

— При Фэнни, сдается мне, был узелок, да только я не разглядела его как следует. А из здешних парней она ни с кем не зналась. Жених у ней в Кестербридже. Вроде в солдатах служит.

— Знаешь ли ты его имя? — спросила Батшеба.

— Нет, хозяйка, Фэнни скрытная была.

— Может, я в казарме разузнаю, кто он таков, ежели туда поеду? — промолвил Уильям Смоллбери.

— Что ж, если завтра она не вернется, тогда поезжай и разыщи того солдата. У девушки нет ни друзей, ни родных, я за нее в ответе. Только бы с ней чего худого не сделалось! А еще этот подлый управляющий… Нет, о нем я сейчас говорить не стану. — Приобретя за один вечер так много причин для тревоги, Батшеба, по-видимому, не сочла нужным выделять ни одну из них. — Делайте, что велено, — заключила она, закрывая окно.

— Все исполним, хозяйка! — ответили люди и разошлись.

Расположившись на ночлег в доме Коггена, Габриэль Оук заслонился от мира завесою опущенных век и дал волю воображению. Внутренняя жизнь забурлила в нем, подобно воде, быстро бегущей под коркою льда. Во тьме Батшеба обыкновенно являлась ему особенно зримо; вот и теперь, влекомый неторопливым течением ночных часов, он с нежностью созерцал ее образ. Нечасто бывает, чтобы грезы наяву утоляли боль бессонницы, однако именно это происходило теперь с Габриэлем: радость от встречи с Батшебою оказалась столь велика, что на время стерла осознаваемое им различие между возможностью только лишь видеть предмет и возможностью обладать сим предметом.

От мыслей о Батшебе Оук перешел к размышлениям, как бы перевезти из Норкомба свой скудный скарб и книги: «Спутник юноши»^[17], руководства по кузнечному ремеслу и ветеринарной хирургии, Мильтонов «Потерянный рай», «Путь паломника» Беньяна, «Робинзона Крузо» Дефо, словарь Эша и «Арифметику» Уокингейма. Библиотека Габриэля Оука была невелика, однако благодаря вниманию и усердию он почерпнул из нее больше дельных мыслей, чем подчас водится в голове у того, кто с детских лет имел в своем распоряжении многие тысячи томов.

Примечания

12

Ослепление иудейского лжепророка Елимы, пытавшегося отвратить проконсула Сергия Павла от веры, описано в книге Деяний апостолов (13:6–12).

13

Анри де Сен-Симон (1760–1825) — французский философ, один из «отцов» утопического социализма.

14

Текст, произносимый священником в начале англиканского вечернего богослужения.

15

Евангелие от Матфея (5:16).

16

Коронер — должностное лицо, в чьи обязанности входит изучение причин внезапных смертей с целью установления правомерности или неправомерности возбуждения дела об убийстве.

17

В книге Джорджа Фишера «Наставник, или Лучший спутник юноши», впервые опубликованной в 1733 году и многократно переиздававшейся, в доступной форме излагаются сведения из различных областей знаний, от орфографии до арифметики.