Вдали от безумной толпы

Томас Харди (Гарди), 1874

В романе «Вдали от безумной толпы» Гарди раскрывает великую и вечную драму отношений мужчины и женщины. В свое время яркая, непростая история любовного треугольника независимой и гордой Батшебы, унаследовавшей ферму в глуши Северной Англии, крестьянина Габриэля Оука и «пришельца из городской цивилизации» сержанта Троя стала настоящим литературным скандалом. Что интересно, роман Гарди по-прежнему считается скандальным и нарушающим «основы основ» уже нынешнего общества. Так как же удалось Гарди затронуть струны души читателей трех столетий?..

Глава Х

Госпожа и работники

Спустя полчаса Батшеба, одетая как подобает хозяйке и сопровождаемая Лидди, вошла в старинную залу, где ее поджидали люди, расположившись на двух длинных скамьях у противоположной стены. Сев за стол, госпожа раскрыла книгу, взяла перо и высыпала горсть монет из холщового мешочка. Лидди села рядом и принялась за шитье. Время от времени она отрывалась от работы, чтобы с видом привилегированной персоны оглядеться по сторонам или же взять со стола один из полусоверенов и восхититься им как произведением искусства, стараясь никоим образом не выказать практического интереса к сему предмету.

— Мне надобно сказать вам две вещи, — начала Батшеба. — Первая касается до управляющего. Прежнего я уволила за воровство, а нового у вас не будет, ибо впредь я намерена жить своею головою и своими руками. — Послышался вздох всеобщего изумления. — Теперь второе. Слышно ли что-нибудь о Фэнни?

— Ничего, мэм.

— Вы старались о ней разузнать?

— Я встретил фермера Болдвуда, — сказал Джейкоб Смоллбери. — Он, я и двое его людей обыскали пруд близ новой мельницы, но ничего не нашли.

— А пастух, которого вы вчера наняли, ездил в «Голову оленя», что близ Йелбери. Думал, девушка туда направилась, однако никто ее там не видал, — сказал Лейбен Толл.

— Был ли Уильям Смоллбери в Кестербридже?

— Поехал, мэм, но еще не вернулся. Обещал к шести.

— Без четверти шесть! — заметила Батшеба, посмотрев на часы. — Пора бы уже… — Она перевела взгляд на свой журнал. — Джозеф Пурграсс, здесь ли ты?

— Да, сэр, то бишь да, мэм. Я зовусь Пурграссом.

— Кто ты?

— По собственному моему разумению, так, пожалуй, никто, а что люди говорят, того пересказывать не стану. Молва сама за себя скажет.

— Какую работу делаешь на ферме?

— Круглый год вожу на телеге, ежели что надо, грачей и воробьев стреляю, когда сеют, а еще свиней помогаю колоть, сэр.

— Сколько тебе причитается?

— Извольте девять и девять да полпенса взамен той монеты, что негодной оказалась, сэр, то бишь, мэм.

— Верно. Вот получи еще десять шиллингов. Небольшой подарок по случаю моего прибытия. — Сказав это, Батшеба слегка покраснела: проявлять щедрость на людях было ей в новинку.

Генери Фрэй, встав со своего места и приблизясь к госпоже, изумленно поднял брови и воздел руки. Хозяйка продолжала:

— А тебе я сколько должна, человек, что сидит в углу? Как твое имя?

— Мэтью Мун, мэм, — произнес некто, казавшийся вешалкою для своего крестьянского наряда, ибо сколько-нибудь внушительного тела под одеждою не угадывалось.

Это странное существо поплелось к хозяйскому столу, выворачивая ступни то наружу, то внутрь (как будто они вертелись у него на шарнирах).

— Мэтью Марк, ты сказал? — переспросила Батшеба ласковым голосом. — Говори громче, я тебя не обижу.

— Мэтью Мун, мэм, — исправил хозяйку Генери Фрэй, который подобрался уже к самому ее стулу и навис над спинкою.

— Мэтью Мун, — повторила Батшеба, устремляя ясный взор в книгу. — Тебе полагается десять и два пенса с полпенсовиком, верно?

— Да, миссис, — произнес Мэтью так, словно ветер поворошил мертвые листы.

— Возьми. И десять шиллингов в придачу. Теперь Эндрю Рэндл. Ты, я слышала, человек новый? Почему с прежней фермы ушел?

— П-п-п-п-п-п-прош-ш-шу, м-м-м-м-мэм…

— Заика он, — пояснил Генери Фрэй вполголоса. — Век ничего внятного сквайру не говорил, а однажды возьми да и брякни: «Я, мол, сам себе хозяин». И других безобразий наплел. За то его и прогнали. Бранится, мэм, не хуже нас с вами, а что надобно, того сказать не может.

— Эндрю Рэндл, вот твои деньги. И не благодари, а то до послезавтра ждать придется. Темперанс^[19] Миллер… Ах, и еще Собернесс ^[20]… Полагаю, обе женщины?

— Да, мэм, это мы, — в унисон ответили два визгливых голоса.

— Каков род ваших занятий?

— Глядим за молотилкой, ворошим сено, шугаем кур и петухов, чтоб не клевали ваших семян, а еще картошку садим — раннюю и «Томпсонову чудесную».

— Понятно, — ответила Батшеба и тихо спросила у Генери Фрэя: — Хорошие женщины?

— Ох, мэм, и не спрашивайте! Сговорчивы донельзя! Блудницы, каких свет не видывал! — прорычал старик себе под нос.

— Сядь.

— Кто, мэм?

— Сядь.

Увидев, что Батшеба отрывисто отдала какое-то приказание, а Генери отполз в угол, Джозеф Пурграсс вздрогнул. Губы его мгновенно пересохли от предчувствия чего-то ужасного.

— Теперь Лейбен Толл. Остаешься ли ты у меня работать?

— У вас, мэм, иль у любого другого, кто хорошо заплатит, — ответствовал молодожен.

— Верно! Ведь должен человек на что-то жить! — донесся из дальнего конца залы голос женщины, которая только что вошла, стуча деревянными башмаками.

— Кто она? — спросила Батшеба.

— Его законная жена! — произнес голос, сделавшись еще громче и внушительней.

Сьюзен Толл называлась двадцатипятилетнею, однако по виду ей было тридцать, по слухам — тридцать пять, а в действительности — все сорок. В отличие от других женщин, недавно вышедших замуж, она никогда прилюдно не показывала нежности к супругу — вероятно, оттого, что не испытывала таковой.

— Ах, вот как! — сказала Батшеба. — Что ж, Лейбен, остаешься ты или нет?

В ответ снова раздался пронзительный глас законной жены Лейбена:

— Остается, мэм!

— Он, наверное, и сам сказать может?

— Господь с вами, мэм! Другого такого простофили не сыскать. Работник-то он хороший, но разиня! — ответила жена.

— Хе-хе-хе! — льстиво засмеялся муж (подобно кандидату на выборах в парламент, он неизменно сохранял бодрое расположение духа под градом ругательств).

Когда остальные работники тоже были названы и получили плату за труд, Батшеба закрыла книгу.

— Сдается мне, теперь я со всеми в расчете, — сказала она, отряхивая со лба выбившуюся прядку волос. — Возвратился ли Уильям Смоллбери?

— Нет, мэм.

— Новому пастуху, верно, помощник потребуется, — предположил Генери Фрэй.

Осторожными боковыми шажками он снова приближался к стулу Батшебы, желая вернуть себе почетное положение хозяйского советчика.

— Да, в самом деле. Кто бы мог пойти в подпаски?

— Каин Болл — хороший парень. Только очень уж молод. Не станет ли пастух Оук против этого возражать? — сказал Генери и с любезною улыбкой повернулся к Габриэлю, который лишь недавно появился на сцене и теперь стоял, прислонившись к столбу и скрестив руки.

— Нет, я возражать не стану.

— Отчего ж его назвали Каином? — полюбопытствовала Батшеба.

— Ах, мэм! Бедная его мамаша худо знала Святое Писание, вот и напутала при крещении. Думала, что не Каин Авеля убил, а напротив того, ну и нарекла младенца Каином, вместо того чтоб Авелем наречь. Потом священник хватился, да уж поздно было: в приходской книге исправлять не дозволяется. Большущая неудача для мальца!

— Да, довольно-таки досадно.

— Чтобы не так обидно получалось, мы зовем его Кайни. А мать его, бедная вдовица! Чуть все сердце не выплакала! Родители ее были безбожники, ни в школу, ни в церковь дитя не посылали. Вот и поглядите теперь, мэм, как дети за грехи отцов платят. — При этих словах мистер Фрэй изобразил на своем лице легкую грусть, которую подобает испытывать рассказчику, если тот, о чьих невзгодах он повествует, не состоит с ним в родстве.

— Хорошо. Кайни Болл будет подпаском. А вам, Габриэль Оук, понятны ли ваши обязанности?

— Благодарю вас, мисс Эвердин, вполне, — отозвался Оук со своего места. — Справлюсь у вас, ежели чего-то не пойму.

Та совершеннейшая холодность, с какой Батшеба к нему обратилась, уязвила Габриэля. Не зная истории Оука, никто, конечно, не мог бы предположить, что пастух и красивая женщина, перед которою он теперь стоял, были когда-то друг другу не чужими. Из обитательницы скромного коттеджа она превратилась в хозяйку целого поместья, и, вероятно, именно это возвышение явилось причиной перемены в ее манерах. Такое нередко случается. Когда в творениях поэтов Юпитер со своим семейством переселяется из тесной квартиры на вершине Олимпа в бескрайнее небо, речи громовержца всякий раз делаются надменней и холодней.

За дверями залы послышались шаги: кто-то ступал увесисто и мерно, что, очевидно, не способствовало быстроте ходьбы. Все хором воскликнули:

— Билли Смоллбери вернулся из Кестербриджа!

— Узнал ли ты что-нибудь? — спросила Батшеба, когда Уильям промаршировал на середину залы и, достав из шляпы носовой платок, принялся отирать им лоб.

— Я бы, мисс, раньше вернулся, если б не погода. — Он поглядел на свои облепленные снегом ботинки и с силой топнул сначала одной, затем другой ногой.

— И все же воротился наконец! — заметил Генери.

— Так как насчет Фэнни? — снова спросила хозяйка.

— Ну, мэм, ежели коротко, то она сбежала с солдатами, — ответил Уильям.

— Быть не может! Такая разумная девушка, как Фэнни!

— Сейчас все подробно обскажу. Добрался я до кестербриджских казарм, а мне и говорят: «Одиннадцатый драгунский гвардейский полк ушел, заместо него здесь теперь другая часть стоит». А одиннадцатый полк еще на прошлой неделе в Мелчестер двинулся. Приказ, как это обыкновенно случается, нежданно прислали. Драгуны и опомниться не успели, как были уже на марше. Они тут и проходили, поблизости.

— Я видел их, — сказал Габриэль, с интересом слушавший рассказ Уильяма.

— Да, — продолжил тот. — Проскакали по улице с песней. Играли «Я девушку покинул». Этак доблестно, как говорят, победоносно. У тех, кто глядел и слушал, нутро до глубины сотрясалось от барабанного боя, а содержатели пабов и подружки солдатские прямо-таки слезы утирали!

— Но драгуны ведь не на войну ушли?

— Нет. Хотя, может статься, ушли на место тех, кто отправился воевать. Одно с другим очень даже связано. Так я и решил: ухажер нашей Фэнни из того полка был, и она, верно, за ним увязалась. Вот, мэм, как дело обстоит.

— А имя того человека ты выяснил?

— Нет, его никто не знает. Сдается мне, чином он был повыше, чем простой солдат.

Габриэль, погруженный в раздумья, ничего не сказал. Его тревожили сомнения.

— Как бы то ни было, сегодня мы едва ли узнаем больше, — заключила Батшеба. — А пока пусть кто-нибудь из вас отправится к фермеру Болдвуду и расскажет ему хотя бы это. — Госпожа поднялась, но, прежде чем удалиться, обратилась к своим людям с краткою речью, исполненной достоинства. Благодаря траурному облачению Батшебы, слова ее звучали серьезно и разумно. — Итак, теперь у вас не хозяин, а хозяйка. Мне еще неизвестно, каковы мои силы и способности по части управления фермой. Но я приложу старание, и, если вы будете хорошо мне служить, то и я сослужу вам службу. Пускай нечестные люди, каковых, надеюсь, среди вас нет, не думают, что коли я женщина, то не сумею отличить плохой работы от хорошей.

Все:

— Как можно, мэм!

Лидди:

— Вот уж отменно сказано!

— Я буду вставать прежде, чем вы проснетесь, выходить в поле прежде, чем вы встанете, и завтракать прежде, чем вы выйдете в поле. Словом, я всех вас удивлю.

Все:

— Да, мэм!

— Доброй вам ночи.

Все:

— Доброй ночи, мэм!

С горделивым видом покидая залу, сей деревенский фесмофет^[21] зацепил подолом платья несколько соломинок, и они с шуршанием проволоклись по полу. Лидди, проникнутая торжественностью момента, последовала за Батшебою, держась почти так же величаво, в чем нельзя было не усмотреть некоторой доли карикатурности. Дверь за ними затворилась.

Примечания

19

Temperance (англ.) — умеренность (в т. ч. в употреблении спиртных напитков).

20

Soberness (англ.) — трезвость.

21

Фесмофеты — должностные лица, исполнявшие в Древних Афинах судебные функции.