Черчилль и Оруэлл

Томас Рикс, 2017

На материале биографий Уинстона Черчилля и Джорджа Оруэлла автор показывает, что два этих непохожих друг на друга человека больше других своих современников повлияли на идеологическое устройство послевоенного западного общества. Их оружием было слово, а их книги и выступления и сегодня оказывают огромное влияние на миллионы людей. Сосредоточившись на самом плодотворном отрезке их жизней – 1930х–1940-х годах, Томас Рикс не только рисует точные психологические портреты своих героев, но и воссоздает картину жизни Британской империи того периода во всем ее блеске и нищете – с колониальными устремлениями и классовыми противоречиями, фатальной политикой умиротворения и увлечением фашизмом со стороны правящей элиты. Отражены в книге и участие Оруэлла в гражданской войне в Испании, и решающая роль Черчилля в годы Второй мировой войны. При этом Рикс не пишет парадные портреты великих людей, а безбоязненно показывает своих героев в минуты морального и интеллектуального взлета и эмоционального и физического упадка, проявления невероятной духовной силы и откровенной человеческой слабости.

Глава 3

Оруэлл: Полицейский

Если Черчилль посвятил молодые годы погоне за властью и славой, то Оруэлл — поиску своей главной темы. В конце концов он ее найдет: злоупотребление властью. Она прослеживается во всем, что он написал, с первых текстов и до самого конца.

* * *

Писатель, которого мы сегодня знаем как Джорджа Оруэлла, родился под именем Эрика Блэра в июне 1903 г. в Бенгалии, в Британской Индии, где его отец, являвшийся сыном офицера Британской Индийской армии, занимал мелкую должность в отделении администрации, контролировавшем выращивание и переработку опиума. Большая часть выращенного и произведенного наркотика экспортировалась в Китай, помогая сбалансировать огромный импорт в Британию китайского чая, фарфора и шелка. В середине XIX в. торговля опиумом приносила 15 % доходов Индии^[93]. Мать Эрика Блэра происходила из французской семьи Лимузен, выращивавшей чай в Бирме.

Ребенок недолго пробыл в Бирме. Ему было меньше года, когда мать, забрав сына и его старшую сестру, уехала в Англию. Они поселились в Хенли-он-Темз к западу от Лондона. Несколько лет мальчик прожил недалеко от Уинстона Черчилля, служившего здесь в Оксфордширском гусарском эскадроне. В первую зиму жизни, семи месяцев от роду, он переболел бронхитом^[94].

Первое слово, произнесенное юным Эриком Блэром в возрасте около 18 месяцев, по всей видимости, «скотство»^[95]. Как и Черчилль, Оруэлл был несчастным ребенком. Его сводный брат Хамфри Дэйкин, знавший и искренне не любивший Оруэлла с детских лет, описывал его как «маленького жирного мальчика… вечно хнычущего; а еще подлизывающегося, ябедничающего и прочее»^[96]. У автора знаменитого впоследствии словосочетания «Старший Брат» было две сестры, но ни старших, ни младших братьев.

Как и Черчилль, Оруэлл редко видел отца, приезжавшего из Бирмы проведать семью в 1907 г., но воссоединившегося с ней только после выхода в отставку в 1912 г. «До восьмилетнего возраста я почти не видел его»^[97], — писал Оруэлл. К этому времени его уже отослали в школу-пансион. Недоступный отец виделся Оруэллу «просто человеком преклонных лет с хриплым голосом, всегда говорящим “нет”»^[98]. Это источник скептического отношения Оруэлла к властям, которое он сохранит на всю жизнь.

Юный Эрик ненавидел свой первый пансион, школу Св. Киприана в Восточном Суссексе. Впоследствии он с таким негодованием описал ее в эссе «О радости детства», что оно не было издано при его жизни из опасений получить обвинения в клевете. «В восемь лет вас вдруг забирают из теплого гнезда и швыряют в мир принуждения, лжи и замалчивания, словно золотую рыбку в аквариум, кишащий щуками»^[99], — вспоминал Оруэлл.

В школе, одинокий и испуганный, Оруэлл начал мочиться в постель. Из-за этого его выпорол директор, приговаривавший «ты гряз-ный маль-чиш-ка» в такт взмахам хлыста с костяной рукояткой. После первого наказания Оруэлл сказал товарищам, что ему не было больно. Гордое заявление услышал кто-то из руководства, и мальчика вызвали на вторую порку, такую жестокую, что хлыст сломался. Это навело Оруэлла на мысль, что он живет в мире, где невозможно быть хорошим, — он не хотел мочиться в постель, пытался с этим справиться, но ничего не вышло. Оруэлл назвал это «великим, непреходящим уроком моего детства»^[100].

Оруэлл также осознал, что посещает школу на условиях льготной оплаты. Это не было актом благотворительности со стороны администрации. Оруэлл был обязан успешно учиться и попасть в школу высшего уровня, Итон или Хэрроу, добавив таким образом блеска репутации начальной школы. Будущий взрослый социалист проглядывает в ребенке, осознающем, что богатых учеников никогда не бьют, как бы плохо они себя ни вели. «Страдали бедные, но “умные” мальчики. Наши мозги были золотой шахтой, откуда он [директор] добывал деньги, из нас необходимо было выжать прибыль»^[101]. К окончанию школы юноша усвоил два уродливых жизненных правила: сильный всегда побьет слабого и любой проект, за который он возьмется, провалится.

Тем не менее он не обманул ожиданий, выиграв заветную стипендию в Итоне. Как ни странно, закончив школу в 19 лет, Оруэлл не стал поступать в университет, а пошел служить в Индийскую колониальную полицию, направившую его в Бирму. Даже теперь трудно понять, чем он руководствовался. Одним из уроков, усвоенных в школе, писал Оруэлл, было «нарушай правила или погибни»^[102]. Ничто в этом молодом человеке не наводило на мысль, что он захочет насаждать закон, не говоря уже о том, чтобы подавлять население колоний, однако следующие четыре года жизни именно в этом состояла работа Оруэлла. Возможно, он хотел разок увидеть, что значит быть на стороне силы, самому быть облеченным властью.

Итак, как и Черчилль, Оруэлл повзрослел в дальней части Британской империи. В его случае это была провинция Верхняя Бирма, примерно в 2500 км к юго-востоку от афганской границы, где 25 годами раньше служил в кавалерии Черчилль, описавший этот опыт в «Истории Малакандского полевого корпуса». Оруэлл жил в Бирме с конца 1922-го до середины 1927 г., будучи офицером колониальной полиции. Он оказался в тех краях, потому что британцы аннексировали неколонизированные центральную и северную части Бирмы в 1886 г. в ходе боевых действий, надзор за которыми осуществлял отец Уинстона лорд Рэндольф Черчилль во время недолгого пребывания на посту британского министра по делам Индии.

Произведя неблагоприятное первое впечатление на свое полицейское начальство^[103], Оруэлл был отправлен в город Кату на северной оконечности Бирманской железной дороги в 128 км от границы с Китаем. Там, в дальнем городе на реке Иравади, он возмужал, выработав взгляды, которые будут определять его творчество на протяжении всего пути. Рассмотрим чрезвычайно реалистичный фрагмент его раннего очерка «Казнь через повешение»^[104], где рассказывается о том, как он конвоировал осужденного индуса на 36-метровом пути к виселице.

…один раз, несмотря на вцепившихся ему в плечи людей, он шагнул чуть в сторону, огибая лужу на дороге.

Как ни странно, но до этой минуты я еще до конца не понимал, что значит убить здорового, находящегося в полном сознании человека.

Когда я увидел, как осужденный делает шаг в сторону, чтобы обойти лужу, я словно прозрел, осознав, что человек не имеет никакого права оборвать бьющую ключом жизнь другого человека. Осужденный не находился на смертном одре, жизнь его продолжалась, так же как наши^[105].

О годах, проведенных здесь, Оруэлл написал свой первый роман «Дни в Бирме», скорее, мемуары, чем плод работы воображения. Как он сформулировал спустя годы в письме: «Во многом это просто рассказ о том, что я видел»^[106].

Эту книгу лучше всего читать как исследование злоупотребления властью в разных формах. В одном из лучших своих очерков «Убийство слона»^[107] Оруэлл описал то, что наблюдал каждый день.

На такой службе грязное дело Империи видишь с близкого расстояния. Несчастные заключенные, набитые в зловонные клетки тюрем, серые, запуганные лица приговоренных на долгие сроки, покрытые шрамами ягодицы людей после наказаний бамбуковыми палками…^[108]

Он ушел со службы в полиции в 24 года. Вернулся домой и начал шататься без дела по Лондону и Парижу. «Дни в Бирме» он окончит через несколько лет, роман издадут после выхода второй написанной им книги «Фунты лиха в Париже и Лондоне», но в жизни самого Оруэлла Бирма предшествовала Парижу и Лондону.

Его рассказ о времени, прожитом в Бирме, прямолинеен. Антигероем «Дней в Бирме» является Флори, скучающий, недовольный, неопределенно либеральных взглядов торговец лесом, живущий в маленьком колониальном поселении на дальнем севере страны у реки Иравади. Таким мог бы стать сам Оруэлл, если бы остался в Бирме еще на 10 лет, — несчастный человек лет тридцати пяти с черными жесткими волосами, подстриженными черными усами и выжженной солнцем кожей: «Его лицо было очень худым… с впалыми щеками и дряблой припухлостью вокруг глаз»^[109]. Главным различием между Оруэллом и Флори является самая заметная физическая особенность персонажа — родимое пятно цвета портвейна на щеке, из-за которого он постоянно чувствовал себя не в своей тарелке.

Флори знакомится с Элизабет Лакерстин, молодой британкой, которую отправили в Бирму искать мужа. Он ей не нравится, Элизабет презирает его увлечение изобразительным искусством и литературой и с подозрением относится к его симпатии к бирманской жизни и культуре. Она смягчается к Флори, только когда он ведет себя как представитель империи, например подстреливает голубя, но эта имперская составляющая является той гранью его личности, которую сам он не переносит, сожалея, что ему не хватает смелости через нее переступить. Однако Элизабет находится в отчаянном положении, каждую ночь терпя приставания дядюшки, у которого остановилась. В этих сложных обстоятельствах она вроде бы готова довольствоваться Флори, пока коварному бирманскому чиновнику, продажному окружному судье, не удается опозорить того, подстроив его публичное разоблачение любовницей-бирманкой, которую Флори прогнал. Это побуждает Элизабет разорвать помолвку. Мучась от стыда и переживая разрыв, очутившись в глубокой эмоциональной изоляции, Флори стреляется. Когда он умирает, «омерзительное»^[110] родимое пятно исчезает.

Все это происходит в антураже социальной и политической возни британцев и бирманцев вокруг мелких вопросов престижа и репутации, как, например, кого из бирманцев пригласить в городской Европейский клуб, где высокие британские инстанции велели смягчить расистскую политику членства^[111]. Полный наблюдений за бесконечными мелкими жестокими проявлениями социальной власти, роман подчас кажется чем-то средним между творениями Джейн Остин и Э. М. Форстера, чья «Поездка в Индию» увидела свет за четыре года до того, как Оруэлл сел за рукопись своего романа об империи в упадке.

Описывая место действия в начале романа, Оруэлл пишет: «В любом месте Британской Индии клуб европейцев — духовная цитадель верховной власти, рай, по которому томится вся чиновная и торговая туземная знать»^[112]. Этот клуб, маленький и изолированный, отстал от других и так и не принял ни одного «местного». Когда это потребовалось сделать, три члена клуба яростно протестуют. «Рассядется тут черномазый и будет в нос тебе чесноком вонять»^[113], — намеренно грубо заявляет один, но второму члену клуба Флори идея нравится, и фактический глава британской общины, склонный к патернализму мистер Макгрегор, решается выполнить инструкции.

Сюжетные повороты почти всегда призваны достичь более общей цели при помощи довольно неуклюжей идеологической схемы, которую использует Оруэлл. Например, британка, сетуя на «леность» своих слуг, замечает: «Аборигены уже начинают дерзить, почти как наши низшие классы»^[114]. Когда заезжий британский офицер дает пинок бармену, член клуба бранится: «Ваше-то какое право колотить наших негритосов?»^[115] Флори говорит доктору-индусу, единственному настоящему другу, что ему стыдно жить «в сплошном вранье» и что «мы сюда заявились не поднимать культуру бедных братьев, а грабить их»^[116]. Империя, рассуждает он, стоит на строительстве банков и тюрем и называет это прогрессом^[117]. В общем, утверждает Флори, «империя — просто способ обеспечить торговую монополию английским, точнее, еврейско-шотландским бандам»^[118]. Нет никакого намека на то, что Оруэлл иронизирует, влепив эту пощечину двум народам сразу, тем более что он идентифицирует себя с Флори. Действительно, в экспорте опиума из Индии в Бирму главенствовали две компании — шотландская Jardine Matheson и ставшие британцами выходцы из еврейской семьи Сассун, жившей в Ираке (к ней принадлежал Зигфрид Сассун, мемуарист и поэт Первой мировой войны).

Оруэлл написал второстепенный, но неплохой роман. Он лучше ранних сочинений Черчилля (особенно его единственного и справедливо забытого опыта в беллетристике «Саврола»), но отчасти потому, что Оруэлл в этот период карьеры был более опытным писателем.

Если бы Оруэлл не написал последующие, намного более сильные книги, сегодня «Дни в Бирме», вероятно, вспоминали бы как непримечательное, но местами любопытное литературное исследование империи. Много лет спустя автор признался, что в молодости

…хотел писать чрезвычайно натуралистические романы с несчастливыми концовками, полные подробных описаний и завораживающих сравнений, а также пассажей, в которых слова используются отчасти ради их звучания. На самом деле мой первый завершенный роман «Дни в Бирме», который я написал, когда мне было тридцать, но задумал намного раньше, во многом таков^[119].

Тем не менее роман до сих пор читается и примечателен прежде всего постижением характера империи и империализма в целом. У По Кин, макиавеллиевски коварный бирманский чиновник, в первой сцене романа говорит, что европейцам «плевать на аргументы»: «Когда речь о всяких там темнокожих, сомнение для них уже есть доказательство»^[120], — и мудро обращает это наблюдение в свою пользу. Позже рассказчик напоминает читателю, что Флори «забыл, что большинству людей в чужой стране уютно жить, лишь ощущая презрительное превосходство над коренными жителями»^[121], — истина не универсальная, но, бесспорно, являющаяся верным наблюдением над несчастливой маленькой общиной британцев из «Дней в Бирме».

В конце Флори ждут горе, ненависть к себе и отчаяние. Его последние слова оказываются ложью. «Хозяин не сделает тебе больно»^[122], — уверяет он свою перепуганную собаку, прежде чем застрелить ее и себя.

Сначала Оруэлл заставил Флори написать самому себе эпитафию, но вычеркнул ее из окончательного варианта текста: «Учитесь у меня, как не надо жить»^[123]. В финале романа Флори — не более чем очередная жертва империи. Одна из главных мыслей книги заключается в том, что англичане, как и бирманцы, изуродованы колониальной системой.

Это, пожалуй, важнейший урок из жизни Оруэлла в Бирме. Если в школе он научился скептически относиться к властям, то в Азии узнал, как пользование властью может развратить человека. Он ненавидел то, что власть, как он замечал, делала с ним самим, и боялся того, во что мог бы превратиться, если бы продолжил поддерживать колониальный закон. В эссе «Убийство слона» он написал: «Когда белый человек становится тираном, он уничтожает свою свободу. Он превращается в пустую, податливую куклу, условную фигуру сахиба»^[124]. Такой вывод был равносилен полному отторжению собственного опыта службы в бюрократическом аппарате британских колоний.

* * *

Теперь трудно представить, какой пощечиной для английского среднего класса, осуществлявшего повседневные функции империи, стал этот роман о Британии в Бирме. Еще в 1930-х гг. в английской культуре было принято изображать Британскую империю как силу добра, распространяющую образование, торговлю и закон в дальних уголках Азии и Африки. Здесь же британский писатель показал ее как зло, движимое самыми примитивными мотивами. «Мне книга показалась местами озлобленной, если вы меня понимаете, — вспоминал сводный брат Оруэлла Хамфри Дэйкин, тоже государственный служащий. — Он выискивал грязь, убожество и тому подобное и находил это»^[125]. Из опасений столкнуться с судебным преследованием за клевету со стороны людей, узнавших себя в персонажах романа, книга сначала была издана в Соединенных Штатах. Некоторые из них подумывали о более непосредственной реакции, например инструктор Оруэлла в полиции, будто бы поклявшийся отхлестать его плеткой, если еще раз его встретит^[126].

Главное, что вынес Оруэлл из пребывания в Бирме: «Угнетенные всегда правы, а угнетатели всегда неправы»^[127]. Оруэлл далее написал, что это была «ошибочная теория, но естественный результат того, что сам был одним из угнетателей».

Чтобы наказать себя за годы в роли угнетателя, Оруэлл по возвращении в Европу погрузился в затяжное самоотречение. Некоторое время он бродяжничал в Англии, затем весной 1928 г. опустился на парижское дно. Оруэлл жил и работал в ужасных условиях. Он перенес пневмонию, первую в череде болезней легких, которые будут мучить его оставшиеся два десятилетия жизни. Он голодал. Это был главным образом его собственный выбор — в Париже жила его тетка Нелли Лимузен, которая помогла бы ему, если бы он попросил, но не этого он искал. Позднее Оруэлл рассказал другу, что все его сбережения похитила девушка по имени Сюзанн, «маленькая потаскушка», которую он подцепил в кафе: «Она была красивой, имела мальчишескую фигуру, носила стрижку под мальчика и была желанной во всех отношениях»^[128]. Кроме того, Оруэлл начал писать ради гонорара, продав в конце 1928 г. свои первые очерки во французские и английские газеты. Он все еще писал под собственным именем — Эрик Блэр.

В конце 1929 г. Оруэлл вернулся из Франции в Англию и поселился у родителей, перебравшихся в Саутволд, город на юго-восточном побережье, облюбованный отставными чиновниками из колоний. Оруэлл немного зарабатывал преподаванием, затем получил место учителя в средней школе. Он влюбился в Бренду Салкелд, начитанную преподавательницу физкультуры, неоднократно сватался к ней, но в конце концов смирился с ее отказом и завязал короткий роман с другой.

Затем Оруэлл пустился исследовать жизнь подонков британского общества. Собирал в полях хмель с бродягами. Спал на мостовой на Трафальгарской площади. Пытался добиться собственного ареста. Кочевал по ночлежкам, где людей кормили отбросами и обращались с ними как с собаками.

Опыт, полученный в Англии и Франции, Оруэлл описал в своеобразных беллетризованных мемуарах, изданных в 1933 г. под названием «Фунты лиха в Париже и Лондоне». Впервые он опубликовался под псевдонимом «Джордж Оруэлл», соединив типично английское имя с названием реки, протекающей к югу от Саутволда и впадающей в море.

Оруэлл писал в эпоху, когда считалось допустимым, чтобы богатые не просто игнорировали, а откровенно презирали образ жизни и труд большинства окружающих. Яркие примеры — британская романистка Вита Сэквилл-Уэст и ее муж, талантливая посредственность Гарольд Николсон. Они считали себя венцом творения — достойными, благоприличными, терпимыми, утонченными людьми, представителями лучшего человеческого типа, созданного лучшей частью лучшей нации на Земле. «Я счастливый, честный, любящий человек»^[129], — поведал Николсон своему дневнику. Одним из тех, с кем он делил свою любовь, был Гай Берджесс, который будет разоблачен в 1950-х гг. как представитель аристократического круга советских шпионов, сплотившегося в Кембридже в 1930-е гг. вокруг Г. А. Р. «Кима» Филби.^[130]

Николсон был снобом до мозга костей. Однажды он написал жене: «Мы гуманны, великодушны, справедливы и не вульгарны. Слава богу, мы не вульгарны!»^[131] Он охотно соглашался с высокомерным замечанием другого своего любовника, литературного критика Рэймонда Мортимера, что «массы не волнуются об истине так, как мы»^[132].

«Я ненавижу демократию, — откровенничала Сэквилл-Уэст с Николсоном. — Я бы хотела, чтобы la populace^[133] никогда не поощряли бы подниматься со своего законного места. Я предпочла бы видеть их так же хорошо накормленными и хорошо содержащимися, как Т. Т. коровы, но выражающими свои мысли не отчетливей их» (Т. Т. — это коровы, проверенные на туберкулез, остававшийся реальной угрозой в Англии в середине XX в., в чем придется убедиться Оруэллу). В другом письме неделей позже романистка поделилась чувством облегчения по поводу того, что не родилась заурядной особой: «Разве не ужасно было бы оказаться особой, лишь существовавшей, осиливавшей один за другим дни, заполненные глупейшей мелкой суетой, не имеющей совершенно никакого значения? Я имею в виду наведением чистоты, мытьем крыльца и пересудами о соседях?»^[134]

В общем, Оруэлл имел некоторые основания задать в «Фунтах лиха» вопрос: «Что знает большинство образованных людей о бедности?»^[135] Именно в «вульгарный» мир работы и выживания, в существование огромного большинства человечества он стремился погрузиться, а затем описать его для всех. Иногда он тыкал читателя носом в это знание, как, например, в начале книги, когда он нейтральным тоном пересказывает воспоминания «Шарля», молодого французского бездельника, завсегдатая ближайшего бара, заплатившего за возможность изнасиловать 20-летнюю пленницу^[136]: «Без единого слова я, резко дернув, скинул ее на пол. И набросился на нее как тигр!.. Снова и снова повторял я свои все более свирепые атаки, опять и опять девица пыталась спастись. Она взмолилась о пощаде, но в ответ прозвучал мой хохот»^[137]. Пожалуй, Оруэлл совершил ошибку, посвятив шесть страниц 213-страничной книги этой страшилке в стиле По. Это отвлечение от его истинной темы — изображения забот, поглощающих мысли парижских и лондонских бедняков в 1930-е гг.: как прокормиться, согреться, поспать ровно столько, чтобы суметь подняться и вернуться к работе, и упиться дешевым вином в субботний вечер.

Это была книга, которую он должен был написать в той же степени для себя, что и для читателя, принципиально важный шаг на его жизненном и литературном пути. Погружаясь в мерзость, апатию и голод бедняка-рабочего, Оруэлл расплачивался за прежнюю колониальную жизнь. В Бирме он добровольно присоединился к европейцам-угнетателям, теперь в качестве наказания самому себе он по своей воле жил среди угнетенных Европы. «Я пришел к выводу, что это был… акт искупления за то, что он служил целям британского колониализма, проведя пять лет в Бирме офицером колониальной полиции»^[138]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

93

Описание торговли опиумом: Sarah Deming, ”The Economic Importance of Indian Opium and Trade with China on Britain’s Economy, 1843–1890,“ Whitman College, Economics Working Papers 25, Spring 2011, 4.

94

. ”Mrs. Ida Blair’s Diary for 1905,“ in Audrey Coppard and Bernard Crick, Orwell Remembered (New York: Facts on File Publications, 1984), 19.

95

Gordon Bowker, George Orwell (London: Abacus, 2004), 15.

96

. ”The Brother-in-Law Strikes Back,“ in Coppard and Crick, Orwell Remembered, 128.

97

George Orwell, ”Why I Write,“ in, Orwell and Politics, ed. Peter Davison (Harmondsworth, U. K.: Penguin, 2001), 457.

98

George Orwell, ”Such, Such Were the Joys,“ in The Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell, Volume 4: In Front of Your Nose, 1945–1950, ed. Sonia Orwell and Ian Angus (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1968), 360. Далее: Orwell, CEJL, vol. 4.

99

Там же, 359.

100

Там же, 333, 334.

101

Там же, 339.

102

Там же, 362.

103

Bowker, George Orwell, 91–92.

104

George Orwell, The Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell, Volume 1: An Age Like This, 1920–1940, ed. Sonia Orwell and Ian Angus (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1968), 45. Далее: Orwell, CEJL, vol. 1.

105

Цит. по: Оруэлл Дж. Эссе. Статьи. Рецензии. — Пермь: КАПИК, 1992.

106

Orwell, CEJL, vol. 4, 114.

107

George Orwell, ”Shooting an Elephant,“ in Orwell and Politics, 18.

108

Пер. А. Файнгара.

109

George Orwell, Burmese Days (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1974), 16–17. (Оруэлл Дж. Дни в Бирме / Пер. В. М. Домитеевой. — СПб.: Азбука-классика, 2002.)

110

Там же, 17.

111

Там же.

112

Здесь и далее цит. по: Оруэлл Дж. Дни в Бирме / Пер. В. М. Домитеевой. — СПб.: Азбука-классика, 2002.

113

Там же, 22–23.

114

Там же, 29.

115

Там же, 208.

116

Там же, 39.

117

Там же, 43.

118

Там же, 40.

119

Orwell, ”Why I Write,“ in Orwell and Politics, 459.

120

Orwell, Burmese Days, 12.

121

Там же, 118.

122

Там же, 280.

123

Orwell, CEJL, vol. 1, 142.

124

Orwell, ”Shooting an Elephant,“ in Orwell and Politics, 22.

125

. ”The Brother-in-Law Strikes Back,“ in Coppard and Crick, Orwell Remembered, 127.

126

. ”An Old Burma Hand,“ in Coppard and Crick, Orwell Remembered, 64. См. также: Emma Larkin, Finding George Orwell in Burma (New York: Penguin, 2005), 249.

127

George Orwell, The Road to Wigan Pier (New York: Harvest, 1958), 148.

128

Цит. по: Michael Shelden, Orwell: The Authorized Biography (New York: HarperCollins, 1991), 126.

129

Harold Nicolson, The War Years: 1939–1945 (New York: Atheneum, 1967), 234.

130

Stephen Dorril, Black Shirt: Sir Oswald Mosley and British Fascism (Harmondsworth, U. K.: Penguin, 2007), 522. См. также: Michael Bloch, Closet Queens: Some 20th Century British Politicians (New York: Little, Brown, 2015).

131

Nicolson, The War Years, 57.

132

Там же, 325.

133

Массы, толпа (фр.) — Прим. пер.

134

Там же, 433, 435.

135

Orwell, Down and Out in Paris and London (New York: Mariner Books, 1972), 120. (Оруэлл Дж. Фунты лиха в Париже и Лондоне / Пер. В. М. Домитеевой. — CПб.: Азбука-классика, 2003.)

136

Там же, 14.

137

Здесь и далее цит. по: Оруэлл Дж. Фунты лиха в Париже и Лондоне / Пер. В. М. Домитеевой. — СПб.: Азбука-классика, 2003.

138

. ”A Philosopher in Paris,“ in Coppard and Crick, Orwell Remembered, 211. Странное совпадение: много лет спустя, в 1987 г., Айер, находясь на вечеринке в Нью-Йорке, заглянул в спальню и застал боксера Майка Тайсона за попыткой изнасиловать модель Наоми Кэмпбелл. Он вмешался, и Тайсон заявил: «Ты знаешь, мать твою, кто я такой? Я чемпион мира в тяжелом весе». Айер ответил: «А я бывший уикхемовский профессор логики [в Оксфорде]. Мы оба выдающиеся фигуры в своей области; предлагаю поговорить об этом как разумные люди». Ben Rogers, A. J. Ayer: A Life (New York: Grove, 2000), 344. Айер был приемным отцом ведущей кулинарного телешоу Найджелы Лоусон, в годы войны являлся коллегой Малкольма Маггериджа, друга Оруэлла. Muggeridge, Like It Was: The Diaries of Malcolm Muggeridge, ed, John Bright-Holmes (London: Collins, 1981), 364.