Гильзы в золе (сборник)

Тихон Астафьев, 2017

В книгу известного прозаика, заслуженного юриста РСФСР Тихона Даниловича Астафьева (1925–1998) вошли рассказы, материалом для которых послужили наблюдения и отдельные случаи из его многолетней работы следователем. Разные герои, по-разному складываются их судьбы. И в первую очередь это те сотрудники правоохранительных органов, кто, несмотря ни на что, нередко рискуя собственной жизнью, днем и ночью стоит на страже общественного порядка, предупреждает или раскрывает преступления, помогает сделавшим неверные шаги выйти на правильную дорогу, вновь обрести доброе имя советского человека. В некоторых рассказах («Куда исчез Макаров», «Гильзы в золе», «Карьера Степана Шмыги», «Дипсоман», «Тридцать страниц дневника») сохранены подлинные фамилии работников милиции, следователей.

НУЛЕВОЙ ЦИКЛ

Передо мной лежит увесистый том, именуемый уголовным делом. На обложке номер. Подшиты и пронумерованы многочисленные протоколы, схемы, куча справок, характеристик. С первого листа угрюмо смотрят запечатленные тюремным фотографом лица арестованных. Их четверо. Они обвиняются в совершении нескольких грабежей.

Преступники молодые. Они едва шагнули за порог совершеннолетия. И невольно хочется выйти за пределы папки и проследить пути, которыми пришли к преступлениям эти люди, пройти по закоулкам, где, словно тараканы за косяком, вызревали будущие обвиняемые.

Строители пользуются выражением «нулевой цикл». Этими словами они обозначают первоначальную стадию сооружения дома: рытье котлованов, закладку фундамента, подведение труб и т. п. Этот цикл — будущая основа здания. Тут даже незначительный промах может привести к непоправимой беде. Поэтому прочности фундамента строители уделяют особое внимание. Воспитание человека — та же закладка фундамента. К сожалению, тут сплошь и рядом мы сталкиваемся и с близорукостью, и с беспечностью. Сталкиваемся и с их последствиями.

1

Пыжиковую шапку взяли шутя. Мужчина вечером вышел в Первомайский сад подышать морозным воздухом и не успел раскрыть рта, как шапка пошла вперекидку от одного к другому, затем к третьему. А потом потерпевшему пригрозили, и он исчез.

Шапку продали недалеко от базара какой-то женщине за семь рублей, купили в «Утюжке» две бутылки перцовки и выпили в соседней закусочной. А после Пьеру встретилась Нина, которую он не видел целых два дня. Потребовались деньги, чтобы сводить ее в ресторан.

И они опять пошли к Первомайскому. План был таков. Нина знакомится с обладателем приличного костюма, часов и кошелька, заходит с ним под арку или в подъезд, и тут появляются ребята…

Все шло, как было рассчитано.

Но в тот самый момент, когда парень, окруженный компанией Пьера, отбивался один от троих, а девушка стояла неподалеку, к подъезду, словно упавший с неба, подкатил газик, переполненный работниками милиции и дружинниками.

Дело в том, что владелец пыжиковой шапки не терял времени и, пока грабители сидели в закусочной, а потом шли назад к парку, привез сотрудников уголовного розыска и комсомольцев на место первого грабежа, оказавшегося по случайности и местом второго.

Все четверо были захвачены с поличным.

2

Отец Петра Костикова — художник, мать — инженер. Всего несколько лет назад в семье, по видимости, все обстояло благополучно. Петя был еще скромным и застенчивым мальчиком. Но мать тайком от сына часто плакала. Она видела, что муж перестал жить интересами семьи. Спустя непродолжительное время пришла разгадка. Анатолий Николаевич был увлечен другой женщиной. Амурные увлечения мужа испортили характер Веры Петровны. Семью стали раздирать ссоры, во время которых родители не заботились об изысканности выражений. Муж перешел жить в маленькую темную комнату, которая до этого использовалась под кладовку. Как чужие, встречались теперь супруги на общей кухне, громыхая каждый своей кастрюлей. Скоро Анатолий Николаевич потребовал развода.

Спустя год он обосновался у своей новой жены, Беллы Викторовны. Петр остался жить с матерью.

Мы не можем достоверно сказать, почему отец через год стал настойчиво напоминать Пете о своем существовании: то ли потому, что затосковал по сыну, то ли потому, что предполагал включить еще одного человека в ордер на обещанную квартиру.

Сын, однако, не проявлял тяги к отцу.

Тогда Анатолий Николаевич стал ходить к Пете в школу, уводил его с уроков, шел с ним в кафе, в кино, давал деньги. Такая жизнь сыну пришлась по душе, и отец к концу учебного года добился в своих взаимоотношениях с Петей больших успехов.

Нельзя было сказать того же о школьных делах сына.

Он остался в восьмом классе на второй год.

Теперь жизнь у матери стала казаться Петру пресной, скучной, невыносимой. «С матерью я ссорился потому, что она не разрешала мне долго гулять, пить водку и дружить с плохими ребятами», — пишет он в своих показаниях.

Петр перешел жить к отцу.

Как же сложилась его жизнь в новой семье?

Уже через полгода Белла Викторовна не могла равнодушно видеть пасынка. Она перестала готовить ему пищу и стирать белье. Петра от семьи отделили.

«Чтобы не касаться мачехи, отец выделил мне отдельную комнату и давал по рублю в день. Летом, если я задерживался на улице дольше одиннадцати часов, мачеха меня не пускала домой, и я стал жить в сарае. Отец с ней ничего не мог сделать. Мачеха все убрала из моей комнаты; оставила кровать и стол. Она говорила, что это — все ее, а моего здесь нет ничего. Некоторое время я жил один в своей комнате, но потом отец, мачеха и ее сын Володька, мой ровесник, стали есть в моей комнате. Меня не приглашали…»

Нетрудно угадать чувства, которые испытывал Петр, видя перед собой полный стол с тортом, фруктами по случаю какого-либо семейного торжества. Лежа в постели, он обычно в эти минуты отворачивался к стене. Как-то он съел оставленный на столе винегрет. Белла Викторовна подняла скандал.

Когда отец отдыхал на курорте, сын писал ему: «Денег ты оставил мало. Вот посуди сам: даст мне Мария Михайловна, соседка, один рубль утром. Я иду завтракать, у меня уходит самое малое 30 копеек. Остается 70 копеек. В третьем часу я иду обедать, а обед, ты сам знаешь, стоит 70 копеек, и так у меня ничего не остается, а еще надо купить булок, а денет нет… Масло кончилось, денег на масло нет. Правда, сахар есть, но что им делать, чай пить не с чем…»

Целый день Петр был предоставлен самому себе, так как днем ничем не был занят, учиться Анатолий Николаевич устроил сына в вечернюю школу. Компанию Петр находил себе сам.

Однажды Петр подрался с сыном мачехи.

«Она заставила отца, — пишет Петр, — чтобы он выгнал меня из дома. И он сказал: “Иди к матери, там и живи”. Но матери не было тогда в Воронеже, она была в отпуске или командировке. И я пошел жить к другу…»

Вырытый под фундамент котлован ничем не заполнялся. Ни в семье, ни в школе. Но пустоты в природе не бывает. Вакуум удивительно быстро был заполнен. Друзьями Петра стали Виталий Самойлов и Геннадий Ключевский.

3

Виталий Самойлов жил один в большой квартире в центре города. Его отец, отставной военный, и мать, домашняя хозяйка, вместе с братишкой обосновались в поселке Краснолесный, близ станции Графская, на собственной даче, половину которой сдавали внаем. Чтобы не потерять в городе квартиру, они оставили в ней сына. Виталий в прошлом году по окончании десятилетки пытался поступить в институт, но знания оказались столь скудными, что после второго экзамена он забрал документы. С того времени Самойлов не работал и не учился, ожидая, когда отец подыщет ему место.

Плуг ржавеет от безделья.

Квартира Виталия стала местом сбора его многочисленных знакомых. Ящик из-под телевизора был полон порожних бутылок. Их спешно выносили сумками, когда мать или отец уведомляли Самойлова-младшего о своем предстоящем приезде на день-два. Окурки и пепел выметались, комнаты проветривались.

Петр Костиков, получивший от друзей более благозвучное имя Пьер, по этому случаю переселялся от Самойлова, у которого жил, в сарай ко второму своему товарищу, Геннадию Ключевскому, пареньку, работавшему на керамическом заводе. Геннадий был застенчивый юноша, полностью лишенный слуха, но хорошо говоривший. Кто видел его впервые, не мог поверить, что он не слышит. Геннадий свободно поддерживал разговор, лишь изредка прося собеседника повторить фразу. Он понимал говорившего по губам.

Кстати, в милиции в начале допроса не сразу поняли, что Ключевский глух.

Стыдясь своего физического недостатка, он сторонился людей и дорожил дружбой с Костиковым и Самойловым.

Геннадий, несмотря на возраст, считался одним из лучших токарей цеха и зарабатывал вдвое больше отца, весовщика железной дороги.

Вместе с Виталием и Пьером он ходил в общежитие девушек, на каток, в кино. И, несмотря на отвращение к спиртному, не отказывался от участия в выпивках.

Однажды друзья взяли его в ресторан, где просидели несколько часов. Когда наступил момент расплатиться, ребята подали официанту какую-то жалкую мелочь. Геннадию пришлось уплатить крупную сумму. Но и ее не хватило. И тогда Ключевский отдал официантке паспорт, а на следующий день попросил начальника цеха выдать ему аванс под зарплату «на покупку костюма», как он объяснил.

Этими деньгами он расплатился в ресторане.

Как-то Пьер принес на квартиру Самойлова книгу по гинекологии и пачку непристойных фотографий. Геннадий выбросил все это в мусорный ящик, за что друзья едва не исключили его из сообщества. Но главное, что тянуло его в компанию Пьера и Виталия, это Нина Клинцова. Она дружила с Пьером, но Геннадий оставался доволен и тем, что изредка видел ее, сидел с ней рядом, застенчиво перебрасывался с ней десятком пустых фраз. Он завидовал Пьеру.

Дом, где жила Клинцова, без преувеличения можно было назвать громадным. Здесь около двух тысяч жильцов. Во дворе играли дети и подростки.

Один из подъездов. Наверх ведет крутая лестница. Шагая по ступенькам, лейтенант непроизвольно думал, что ночами, после веселых пирушек, по этой лестнице не раз поднималась Нина Клинцова и что вот так же гулко отдавались в тишине ее неверные шаги.

Нина Клинцова училась в школе. Жили на скромный заработок матери, уборщицы детского дома, и на пенсию за погибшего на фронте отца.

Восьмой класс девочка закончила без троек. Преподаватели говорили, что она могла бы заниматься на круглые пятерки. Мать радовалась успехам дочери. Сколько мыслей и надежд связывала с ней усталая женщина!

Конечно, были и огорчения. Анне Семеновне стали говорить, что Нина выбрала себе подруг из числа самых худших и недисциплинированных воспитанниц детдома.

— Не искать же ей подруг на другом конце города. Кого знает, с тем и дружит, — отвечала мать.

Скоро дочку стали подозревать в краже мелких сумм у воспитателей. Мать с негодованием отвергла оскорбительные догадки. Ее заботам о дочери не было границ. Придя утомленной с работы, Анна Семеновна мыла посуду, убирала за дочерью постель, приводила в порядок ее одежду. А между тем Нине шел семнадцатый год.

— Мама, приготовь покушать.

— Мама, почему простыню не постирала? — только и слышалось в доме.

— Повзрослеет — поумнеет, — успокаивала себя мамаша и спешила выполнить каждое желание дочери.

А Нина? Нина стала уже покрикивать на Анну Семеновну. И не только на нее, но и на учителей в школе, на подруг.

Вскоре ей плохо стали даваться науки. Зато хорошо давались танцы. Джаз поразил ее в самое сердце. Перед трелями кларнета и грохотом тарелок поблекло все.

Литература показалась скучной, алгебра — сухой, география — ненужной. И важно ли, в самом деле, знать, танцуя вальс «Голубой Дунай», где протекает река с таким названием — в Австрии или в Новой Усмани?

Вижу в сумерках я-а-а

в платье белом тебя-а-а… —

напевала Нина, возвращаясь глубокой ночью домой. И никто: ни мать, ни школа — не видели, в какие «сумерки» попала Клинцова.

Первая четверть девятого класса завершилась твердыми двойками.

Перессорившись с учителями, Нина забрала личное дело и перешла в школу рабочей молодежи.

Однако просидеть более одного урока у нее не хватало сил. Как только близился роковой девятый час, время начала танцев во Дворце культуры, ее сердце было готово вырваться из груди, перед глазами начинали кружиться пары, в ушах жалобно звучали голоса влюбленных мексиканцев:

Бэ-са-мэз;

Бесаме му-у-ча…

На втором уроке Нины в классе обычно уже не было.

Скоро она совсем бросила учиться и, как Виталий Самойлов, собиралась определяться на работу, но пока днями сидела в неубранной комнате, непричесанная и неодетая, и крутила пластинки, изводившие соседей, а когда это занятие надоедало — вверяла свои мысли дневнику.

«Поссорилась с мамой. Она перестала со мной разговаривать. В субботу была на катке, а в воскресенье — на танцах. Желания грустные. Они вряд ли сбудутся.

Ну, какие еще новости? Да, два дня назад купила серый капрон со швом. Писк! Сшила серую юбку. А вчера у входа во Дворец встретила Пьера. Стоит такой грустный и интересный, как Печорин. Мы с ним побазарили, и как он на меня смотрел! Я дурачилась вовсю. Заставила его посмотреть швы на чулках. Ровно ли. А Генка Глухой тоже все время посматривал. По-моему, он тоже на меня “тянет”».

4

На руке Виталия Самойлова были часы, добытые при одном из прежних грабежей. В машине ему удалось незаметно снять их и, приподняв штанину, спустить в носок.

Когда всех четверых привезли в комнату дежурного при отделе милиции, их сразу разместили порознь. Самойлова посадили при входе, за барьер, рядом с каким-то стариком, задержанным за продажу кустарных тапочек.

Виталий, скосив глаза на дежурного, сунул соседу по скамье часы. Самойлов знал, что кустаря после составления акта держать не будут.

Через полчаса старика в милиции уже не было. Улика ушла вместе с ним.

Самойлов надеялся, что ему вменят в вину только одно последнее нападение. Но случилось то, чего он опасался. Глухой, а за ним и Пьер во всем признались. Глухой даже расплакался.

— Давайте бумагу, напишу все! Уже надоело ждать ареста. Лучше сидеть, чем ждать. Я знал, что так будет. Хорошо, что не дома взяли. Хоть соседи не видели.

И, всхлипывая, спрашивал, сколько ему дадут.

Костиков тоже был потрясен. Он никогда всерьез не предполагал, что конец может быть таким. Со дня на день он думал заняться делом, пойти на завод. При мысли о своих вечерних похождениях ему порой казалось, что все это произошло не с ним, а с кем-то другим, что все это не имеет к нему никакого отношения. Пьер был уверен, что все это уйдет в прошлое, забудется, как только он поступит на работу и обретет место в жизни, как только перестанет выпрашивать то у отца, то у матери полтинники на столовую и баню.

Он с ненавистью думал о Самойлове, приютившем его и предложившем пойти на «акцию смелых», с жалостью вспоминал голубей, оставленных в сарае мачехи, и ждал, что отец или мать узнают о том, что случилось с ним, и придут. Теперь он осознал весь ужас происшедшего.

Виталий Самойлов держался по-иному. На воле он знал парня, который сидел, и помнил из его рассказов, что самое лучшее — это молчать.

Несмотря на показания ребят, Виталий отрицал участие в предыдущих грабежах.

Именно поэтому на следующий день в числе двух случайных ребят его решили предъявить на опознание молодому человеку лет двадцати пяти с худеньким интеллигентным лицом, аспиранту вуза.

Сопоставив показания Глухого и Пьера с заявлением, поступившим от аспиранта недели две назад, оперуполномоченный уголовного розыска пришел к выводу, что аспирант был ограблен именно Самойловым и компанией: совпадали место нападения, внешность потерпевшего, название похищенных вещей.

Самойлова привезли из КПЗ, где он провел ночь, в милицию и посадили в отдельной комнате вместе с двумя ребятами, приглашенными на четверть часа с улицы. Сбоку, у стола оперуполномоченного, сидели двое понятых: один — шофер, другой — геолог, приехавший с Востока в длительный отпуск. Геолог пришел оформить прописку. Шофер оказался навеселе, но самую-самую малость. Оперуполномоченный послал милиционера пригласить вместо него другого понятого, а сам тем временем начал заполнять «шапку» протокола.

Водитель с жалостью разглядывал троих, и в особенности Самойлова, который выделялся убитым видом.

— Да-а, сюда только пап-пади, — глубокомысленно тянул шофер. — Вот я. Пришел права получать. А за что отобрали? Еду мимо топливного склада. А соседка увидела. «Ваня, подвези уголька». Нагрузил, а меня по дороге регулировщик… «Вашу путевку». А в ней записана щебенка. А я везу уголь. И все. «Ваши верительные грамоты». А за рулем я не пью. Это я сто грамм по случаю возврата прав. А тебя, парень, угощу. Приходи, когда выпустят. Нансена, 29. И выпьем, и закусить найдется. Я такой. Я последнее отдам. Ты не убивайся. Все бывает. Вот я. — Сначала не знал, куда себя деть. А вот прошло. И права мне отдают. Ты приходи, я тебя угощу.

Вошла старуха с базарной сумкой в руках. Ей указали на свободный стул. Оперуполномоченный подумал удалить шофера, но тот сидел уже серьезный и молчаливый, и лейтенант мысленно махнул рукой: «Пусть сидит».

— Введите потерпевшего, — сказал он милиционеру.

Вошел щуплый юноша в легких очках без оправы и, беспомощно оглядываясь, остановился посередине комнаты.

— Садитесь вот сюда… Да вы не волнуйтесь. Теперь-то уж не из-за чего. Это не тогда, не ночью… Поглядите получше на этих троих. Нет ли среди них кого-нибудь из тех, кто нападал на вас?

Аспирант поднялся, подошел поближе к сидящим, повел по лицам близоруким взглядом.

На физиономиях двух ребят, приглашенных с улицы, читалось волнение. Самойлов, сидевший справа от них, смотрел вперед неестественно прямым взглядом.

Аспирант скользнул по лицам первых двух, остановился на нем. Юноша долго всматривался в черты Самойлова, потом пополз взором по его фигуре. Вдруг он уперся взглядом в щеголеватые узконосые туфли Виталия и не мог оторвать от них глаз.

— Будьте любезны, снимите, пожалуйста… Нет, вот этот.

Он показал на левый ботинок.

Самойлов носком правой ноги сдвинул задник, и туфель с глухим стуком упал на паркет. Аспирант, придерживая одной рукой очки, другой поднял его и, нащупав что-то пальцем, проговорил:

— Вот она, кнопка тут выскакивает… Возьмите, пожалуйста, — подал он туфель назад.

— Зачем же? — остановил его лейтенант. — Напротив, пусть снимет второй. А мы дадим ему что-нибудь старенькое, из казенного. Итак, насколько я понимаю, вы опознали гражданина Самойлова Виталия Семеновича?

— Да, да. Я хорошо его запомнил. Мы были лицом к лицу. Он обшаривал мои карманы. И бумажник забрал.

— А в чем вы пошли домой?

— Он мне бросил свои ботинки. Старые. Они у меня дома…

И тут экспансивная натура водителя дала о себе знать.

— Подожди, парень, да ты что же, человека ограбил? По морозу голого пустил? А? А я тебя в гости приглашал? Это я за что же полжизни отдал? Для кого же счастья добивался? Для тебя? Погляди-ка!

С треском сверху донизу скользнул замок застежки «молния» на теплой куртке. Задрав пиджак и рубаху, шофер обнажил бок и нижнюю часть грудной клетки, стянутые широкими багровыми рубцами.

— Мне восемнадцать было, когда меня на передовой крестили. А ты? Зачем ты нужен? Кто тебя выкормил?

Лейтенант не спешил остановить негодующего шофера. За эти минуты Самойлов испытал такое омерзительное чувство стыда, при воспоминании о котором даже долгое время спустя кровь бросалась ему в лицо.

Он больше не запирался. Рассказал все. Не скрыл и того, что передал старику, сидевшему с ним в комнате дежурного, наручные часы.

Адрес и фамилию старика установили из акта, составленного накануне вечером. Скоро его вместе с часами привезли в райотдел.

На следующий день в милицию по телефону вызвали мать Самойлова, Наталью Поликарповну.

Это была яркая, интересная женщина, одетая с большим вкусом. Она принесла тяжелый саквояж с продуктами и туфли для сына, по-видимому, купленные только что в магазине. Ее ознакомили с показаниями сына. Когда она перевернула последнюю страницу, лицо ее сделалось красным от гнева. Наталья Поликарповна порывисто взяла со стола ручку и, пока оперуполномоченный копался в бумагах, лежавших в папке, написала на протоколе допроса:

«Уже двенадцатый час, а Виталий не ел. Я видела, с какой жадностью он набросился на пищу, принесенную мною. У него отвислая челюсть и безумный взгляд. Он не стал говорить со мной. Эти показания — вынужденные. Н. Самойлова».

Негодующий оперуполномоченный, схватив протокол, воскликнул:

— Да вы же испортили документ!

Щеки женщины горели.

— Не верю вашему следствию. Я требую, чтобы его допросили при мне. Слышите, требую! Моему сыну не нужны старые часы с оборванным ремешком. У него свои. Я этого так не оставлю.

Беседа состоялась через день. Виталия допрашивали в присутствии матери, хотя этого и не требовалось по закону.

Слушая рассказ сына, не глядевшего на мать, оперуполномоченный не скрывал удовлетворения откровенностью парня. Наталья Поликарповна становилась то бледной, то пунцовой. Когда сын повествовал о том, как они от театра угнали чей-то «москвич» и, катаясь, разбили его, потому что ни один из троих не умел по-настоящему им управлять, мать вспыхнула.

— А зачем тебе все это рассказывать? Этого же нет в твоих показаниях. Ты же знаешь, сколько нам теперь придется платить. Кто вас видел?

Лейтенант вскочил с места.

— Уйдите! Слышите? И больше не приходите.

Два дня Наталья Поликарповна не ходила в милицию. Но, узнав, что дело для окончания расследования передали в прокуратуру, пришла ко мне. В ее руках был тяжелый саквояж с едой.

В кабинете друг против друга сидели на очной ставке Виталий Самойлов и Геннадий Ключевский. Я уточнял подробности, касавшиеся Нины Клинцовой. Девушку еще в первый вечер освободили, взяв с нее подписку о невыезде из города. Ребята подтвердили, что последний грабеж был единственным, в котором Клинцова участвовала. По их словам, Клинцова пошла с ними с большой неохотой.

Я разрешил конвоиру взять от Самойловой передачу.

Наталья Поликарповна поставила саквояж на пол, рядом со стулом сына. Виталий, нагнувшись, взял несколько свертков.

— А это отдай Генке, — попросил он. — У него нет ничего.

Глаза матери округлились.

— Что-о? Всякую шпану кормить? Хорошо еще тебе ношу. Ты знаешь, во что это обходится? Это все с неба не падает.

Я не ожидал, что Виталий окажется таким несдержанным. Он вскочил с места, губы его кривились.

— Ты, ты!.. Всего тебе мало! К черту!

Он отшвырнул ногой саквояж с передачей.

— Не ходи больше, не буду брать!

Когда мамашу выдворили из кабинета, парень дрожащими руками разделил с Глухим пачку сигарет и произнес:

— Везите в тюрьму. Без передач обойдусь. Отработаем. Не век сидеть будем. Поумнеем.

Следствие в прокуратуре закончилось довольно скоро. Родителям было разрешено свидание с арестованными.

Первым пришел отец Геннадия, сгорбленный крупный мужчина, придавленный тяжестью дум. Ему показали место напротив сына. Геннадий не решался взглянуть на него. Не дождавшись, когда сын поднимет голову, отец тронул его за плечо.

— Смотри сюда.

Юноша старался не пропустить ни одного движения губ.

— Не на-бе-решь-ся ума — не при-ез-жай! Понял?.. Ну, давай, что ли, попрощаемся.

Анатолий Николаевич Костиков явился раньше назначенного времени. От него исходил тонкий аромат вина. Гордым жестом он извлек из кармана печатный каталог своих картин и этюдов, желая подчеркнуть, что он не обычный смертный, а работник творческой профессии. Я вернул ему книжечку.

— Почему вы предложили сыну покинуть дом?

— Мы отправили его к матери. Он дерзил не только мачехе, но и мне. А пасынка избил так, что у него целую неделю был запухший глаз.

— Вы знали, что мать была в командировке на Урале?

— Он мне об этом не сказал.

— А разве вы потом не интересовались судьбой сына?

— М-м-м… Знаете, все занят. Выставка тут моя была.

Для беседы с Петром художника попросили прийти в другой раз. Трезвым.

Тягостное впечатление оставила вторая встреча Виталия Самойлова и его матери. (Отец Виталия не мог прийти, потому что лежал в госпитале с открывшейся раной.)

Наталья Поликарповна долго допекала юношу назиданиями. Я боялся, что она вновь станет уговаривать сына изменить показания и что Виталий может не устоять перед ее домогательствами. С облегчением я услышал, что ее поучения иссякают.

— Смотри, сынок. Исправляйся. Не огорчай маму.

«Дорогая мамаша, — хотелось сказать ей вслед. — Если сеете сорняки, не рассчитывайте на урожай злаков. У вас растет второй сын. Помните о фундаменте. Помните о “нулевом цикле”».