Шестая брамфатура. Или Сфирот Турхельшнауба

Тимофей Ковальков

Москву атакует новый вирус. Злоумышленники выводят на острова Вануату огромные суммы с помощью коня. Герой, угнетенный семейным конфликтом и угрозой ареста, сбегает в Паттайю. Но судьба неумолимо ведет его в подземелье, скрывающее страшную тайну. Книга содержит нецензурную брань.

«Вознесенский централ»

— Проходите, ребятки, проходите, парок нынче отменный.

Бородатый привратник в красной ливрее распахнул двери и ловко сунул в карман протянутые купюры. Друзей называли тут «студентами», узнавали в лицо и пускали за полцены, если платить мимо кассы. Баня напоминала камеру предварительного заключения: голые кирпичные стены, перегородки в виде железных решеток, одноярусные «шконки», которые были отделены от общего пространства зелеными шторками. Там, за шторками, можно было раздеться, отдохнуть и даже перекусить, используя в качестве столика табуретки.

Баня «Вознесенский централ» являла собой истинный пример превратности судеб. В советское время у храма Вознесения на крови отчекрыжили купол, а в первый этаж втиснули душевые для рабочих троллейбусного парка. В лихие девяностые здание простояло в запустении и использовалось как склад металлолома. К началу нулевых кирпичная постройка-инвалид наконец обрела крышу в прямом и переносном смысле слова. С ремонтом особенно не заворачивались, дизайнеры лишь усилили и без того бившую ключом мрачную энергетику этого необычного места. Даже оконные рамы остались прежними: из почерневшего от времени дерева. Стекла в окнах были грязные, мутные.

Публика собиралась разношерстная, из числа завсегдатаев. Приходили в баню, казалось бы, несовместимые социальные группы: добропорядочные чиновники и маститые, отсидевшие не один срок, воры. Криминальных авторитетов, пожалуй, было даже побольше, чем других членов общества. Впрочем, после того как публика снимала костюмы, отличить представителей одной группы от другой было делом деликатным. Слышались блатные словечки, мелькали татуировки, сверкали золотые крестики на цепочках, звучали сальные анекдоты. Народ пил пиво, некоторые хлебали водочку. Мужики выпячивали губы от удовольствия, как делают трехлетние младенцы, когда их щекочут.

— Ты знаешь, Веня, а я ведь все сбережения вложил в акции «ЖМУРа». Мне посоветовали знающие люди. Банк надежный, максимум, что ему грозит, — легкая санация. Что ты думаешь по этому поводу? — спросил Сергеев.

— Неплохая идея, — произнес Турхельшнауб.

Он придерживался иных взглядов, но спорить с Сергеевым было занятием бессмысленным.

— Вот и я говорю! Наша экономика…

— Как пиписька гномика, — вставил Белгруевич.

— Что?

— Да песня такая есть… А банк твой накроется.

— Ты все врешь, Гриша! Гена Блюй — гениальный менеджер, и вообще мужчина в законе.

— Согласен, — сказал Белгруевич. — Гена Блюй — это современный Давид, побеждающий Голиафа.

— Намекаешь, что он еврей? А Голиаф тогда кто?

— Голиаф — это бухло. Говорят, пьет как сапожник.

— А кто сейчас не пьет? — сказал Сергеев. — Венечка, ты ведь считаешь «ЖМУР» лучшим банком в Москве?

— Конечно, самый лучший, и название главное красивое.

— Знаете, — сменил тему Белгруевич, — я слышал оригинальную версию о том, куда запропастились дворники-таджики. И почему снег и мусор больше не чистят во дворах. Все из-за нового вируса. Они испугались заразы и уехали. А вирус, знаете откуда появился? Оказывается, его роутеры вай-фай распространяют, они же американские…

— Завязывай пороть чепуху, Гриша. Не роутеры никакие, а китайские летучие мыши. Вот правду говорят: сорок пять лет — пограничный возраст: между детством и глубоким маразмом. Закажи лучше пива, пора нам в парилочку наведаться.

Друзья разделись догола, взяли березовые веники, повязались простынями, нацепили войлочные шапочки и отправились в святая святых. У входа в банный алтарь скопилась очередь. Банщики как раз подготовили фирменный вознесенский пар, настоянный на травах, и готовились запустить нетерпеливую толпу в разогретую парную. Мужики вваливались по одному, организованно, гуськом поднимались по лесенке на полати, пригибаясь к самому полу от нестерпимого жара, стелили простыни на пол, покрытый почерневшей осиновой доской, укладывались тесными рядами. В парной по традиции молчали. Действо отдаленно напоминало церковное богослужение. Пар плотным раскаленным облаком стоял до самого потолка. Люди лежали и пропитывались нисходящим теплом.

Минут через семь в парную поднимался «архангел» — так называли банщика, вооруженного простыней, подвешенной на жердь, в задачу которого входило постепенное опускание пара вниз, на стонущие от жара тела. «Архангел», помахивая простыней как флагом, с трудом передвигался по пространству парной и приговаривал успокаивающие мантры:

— Разговорчики отставить, шепоток проглатываем внутрь, десять минут невесомости. Лежим, мужики, терпим. Кому холодно — к печке, кому жарко — в купель, кому мало — в буфет, кому много — на улицу, а если не терпится — в туалет. Расслабляемся, вбираем пар, представляем себе, что прямо сейчас в нашу парную входит на цыпочках женская волейбольная сборная в полном составе, одна за одной…

Постепенно пар пробирал до позвоночника, кожа становилась нечувствительной к жару. Через десять минут разгоряченные мужики по одному вываливались из парной. Прыгали в ледяную купель, погружались с головой в воду и бежали скорее к кружкам с пивом. Слышались крики, оживленный разговор, заливистый смех. Заказывали закуски: конскую колбасу с луком, соленого рыбца, хачапури, жаркое в горшочке, студень с хреном, соленья по-деревенски и все подряд.

Умиротворенный Турхельшнауб, привалившийся к стенке «купе», отдыхал. Думалось ему, как хорошо поломать график распроклятого понедельника таким вот неожиданным заходом в баню. Впрочем, будут ли теперь трудовые понедельники? Сергеев мирно посасывал пивко, Белгруевич покусывал малосольную красную рыбку с бородинским хлебушком и маслом.

— А вы знаете, я сегодня Лешу Припрыжкина встретил случайно у метро, — вспомнил неожиданно Турхельшнауб.

— Да? — удивился Белгруевич. — Он же свалил в Индию после института. Я с ним с тех пор не общался. Как он поживает, чем занимается?

— Бомжует он, у метро полтинники клянчит у прохожих — вот чем!

— Вот это номер! — прокомментировал Сергеев. — Я тоже слышал, что он по Индии путешествовал, в штате Кашмир. Вот и допутешествовался.

— Ты с ним хоть пообщался, Веня? — спросил Белгруевич.

— Нет, он с похмелюги был и вонял, как вокзальный сортир. Я только полтинник ему сунул, и все.

— А как, кстати, Игнаша Курильчиков поживает? — поинтересовался неожиданно Сергеев. — Он же тоже по Индии бродил.

Игнаша был четвертым и самым странным членом компании, отломленным ломтем, д’Артаньяном в бегах. Четверых друзей связывало студенческое прошлое: они некогда закончили Московский инженерно-физический институт. Вплоть до недавнего времени Игнаша присоединялся к общим загулам и охотно посещал баню и рестораны, но случилось страшное: парень увлекся древней религией — зороастризмом. Уже второй месяц как он потерялся для друзей. После паломничества по странам Юго-Восточной Азии, проведя над собой таинственные обряды, он, по слухам, обрел внутреннюю гармонию.

— Вы знаете, что странно, — сообщил Белгруевич. — Оказалось, что Игнаша считает себя потомком древних персов. У него есть теперь священный город — Гуджарат на западе Индии, и священное дерево — баньян, такое с мощными запутанными корнями в человеческий рост. И он почернел весь — вот что прикольно.

— Не может быть! — поразился Сергеев.

— Да, загорел до черноты, даже посинел от загара. Ходит босиком в любое время года, носит какое-то легкое, индийское шмотье.

— Он не женился? — спросил Сергеев.

— Нет. Ему теперь ни под каким видом нельзя вступать в отношения с женщинами.

— Что, и вдуть никому нельзя? — возмутился Сергеев. — Как жить-то после этого?

— Он все тусуется в экваториальных зонах. Прохаживается голышом под солнцем. По вечерам встречается с членами своей секты. Они там костры жгут, на бубнах играют, молятся…

— Где ж он бабло берет на это все? — удивился Сергеев.

— Поговаривают, что тот самый олигарх Боговепрь приходится ему дальним родственником.

— Во как обернулось! — продолжал удивляться Сергеев.

— А ведь Боговепрь и с нашим банком связан, и Витопластунский его давний кореш, они вместе учились, — задумчиво произнес Турхельшнауб. — Не он ли и замутил схематозу с шестнадцатью миллиардами?

— Тогда уж не с шестнадцатью, а с сорока восемью, — уточнил Белгруевич. — К вашему сведению, Боговепрь курирует, кроме санации банков, еще и развитие культуры.

— Допиваем пиво — и второй заход в парилочку, — прервал беседу Сергеев.

— Подождите, мне надо срочно добавить водочки, — взмолился Белгруевич.

— Гриша, а тут нет дамских рюмочек, здесь баня, а не ресторан, — издевался Сергеев.

— Ничего, я с собой прихватил одну, — улыбнулся Белгруевич и достал из кармашка пиджака, висевшего на вешалке, крохотную рюмочку. — Я рассчитал: в организм должно поступать ровно семь миллилитров водки каждые полчаса.

Пришлось компании подождать, пока Белгруевич совершит свои манипуляции с пипеткой. Чтобы скрасить ожидание, выпили настойки на хрене. Пошли наконец в парилку, легли, расслабились, замолчали. Мысли Турхельшнауба свернули на старую тропу. Он все мечтал, как бы так устроится, чтобы больше не работать и в глаза не видеть пасмурного неба Москвы, а летать, пусть не в экваториальные, но хотя бы просто теплые места у моря. Ледяная купель не охладила разогретый фантазиями ум. В «купе» он вернулся в восторженном состоянии, и его потянуло на метафизику:

— А вам не кажется, друзья, что мы стареем? Все внутри у нас давно автоматизировано, включая редкие забеги в баню. Мозги выпали в осадок и зависли на знакомых до зубной боли «пунктиках». И что бы ни случилось вокруг, катимся как по рельсам в одну сторону, а рельсы идут по кругу. Сойдем теперь лишь в больничную палату или в морг.

— Ну ты загнул, Турхельшнауб! Я тебя уважаю, но ты, признаться, страшная зануда, — сказал Сергеев. — Ну, взять хоть меня: нет у меня никаких таких особых «пунктиков». Я считаю, что главное — найти свой «кожаный мешочек», а не философствовать. Я бы и сейчас вдул, только здесь некому, а ты говоришь — «пунктики». Да, я хочу похудеть и сижу на диете: ем в основном свинину… Пиво пью по вечерам. А вообще…

— Что вообще? — спросил окосевший Белгруевич.

— Во всем виноваты америкосы. Ну какого рожна они нас провоцируют? Почему не дают нам гарантий безопасности? Не понимают наших растущих озабоченностей? У нас же этих озабоченностей как у сучки блох. У меня от этих вопросов зуд начинается. Если Американцев сделать такими же нищими, как мы, то они массово намылятся в петлю. А мы — ничего, живем…

— Да, Веня, ты загнул про «пунктики», — подтвердил Белгруевич. — Вот у меня речные камни на даче, с них в воздух прут микроэлементы. А с другой стороны — ну почему нельзя температуру нормально поддерживать с точностью до градуса? Я ведь систематически перегреваюсь… и травлюсь. Надо купить какой-нибудь прибор что ли…

Разговор трех друзей внезапно прервался. В бане последние пять минут происходило нечто особенное. У входа в общий зал раздавались нервные голоса, принадлежавшие, очевидно, администрации. Посетители в зале, наоборот, неестественно примолкли и выжидали. Друзья подошли ближе ко входу и напряженно вслушались. За дверью появились два человека выдающейся внешности, уже знакомой Турхельшнаубу по рассказам: худые, носатые, бородатые, с торчащими пейсами, они пришли в длиннополых черных пальто с меховыми воротниками, в широких меховых шапках невиданного фасона, а на ногах из были ботинки, обернутые в синие пластиковые бахилы. Пришедшие настроились серьезно и настойчиво требовали что-то от администратора зала — толстого, неуклюжего и добродушного Максимыча, уважаемого завсегдатаями за услужливость.

— Да не могу я вам этого позволить. Ждите, пока люди оденутся, выйдут на улицу, там и решайте свои вопросы, — настаивал Максимыч.

Он оглядывался в надежде на одобрение гостей бани, столпившихся за его спиной, среди которых, как мы имели случай отметить выше, пришло немало влиятельных лиц.

— Нам нужен только один человек, по фамилии Боговепрь, — твердили пришельцы. — Нам сообщили, что он сейчас скрывается в зале. Охрана Боговепря нейтрализована у входа. Мы не хотим скандала на территории бани, найдите гражданина и попросите подойти сюда, — с металлом в голосе объясняли длиннополые субъекты, размахивая красными книжечками в руках перед носом у Максимыча.

Максимыч снова оглянулся, ища поддержки у персонала. Два здоровенных полуголых банщика и массажист Федя в хирургическом синем халате приготовились прийти на помощь. Подвыпившая публика недовольно гудела, симпатии явно слонялись на сторону Максимыча: по понятиям вламываться в святая святых, высший разряд «Вознесенского централа», круша атмосферу заслуженной расслабухи людей, было западло. Похоже, это понимали и прибывшие, что, собственно, и не позволяло продвинуться силой в душевые зоны, где, скорее всего, где-нибудь в углу прятался сейчас напуганный Боговепрь. Начались обоюдные звонки начальству.

Длиннополые субъекты победили в телефонном сражении. Видимо, их связи были покруче. Вскоре из душевой выводили под ручки виновника скандала — невысокого дряблого, покрытого жирком загорелого человека с живописной лысиной и громадным крестом на золотой цепочке. Турхельшнауб узнал увиденного им на корпоративе Боговепря. Администрация закономерно решила урезать сеанс, тем более что до закрытия бань оставалось около часа. Недовольной публике дали время одеться и тихо выйти.

Народ вокруг комментировал арест.

— Ну, времена, ну, понятия! Но за что повязали пассажира, а? И весь грех-то, что цап-царап сделал, так, может, у него семья и дети, — возмущался бородатый дядя в татуировках с церковными куполами на груди.

— Не, Васильич, не скажи, рамзы попутал твой Боговепрь. Недопонял слегонца, на кого попер, — возражал тощий мужик с круглым пуцзом.

— Да ну тебя! Ты, что ль, допонял?

— Да и я недопонял, но посидеть требуется. Если дают — не гордись, а сядь и сиди сколько скажут. На том и стоим, — не унимался тощий.

Друзья вынуждены были отправиться в душ мыться и потом начать торопливые сборы. Пар сломался на середине. Понедельник дал о себе знать снова.

— Ну не по домам же расходиться, — верещал Гриша Белгруевич. — Я только начал водочку переваривать.

— А может, в ночной клуб рванем? Я рекламу видел, на Петровке новое заведение открыли. Место зачетное, — предложил Турхельшнауб.

— А что, — обрадовался Сергеев, — там и найдем свежие «кожаные мешочки». Гриша, ты как насчет свеженькой гонорейки, а?

— Ну что ж, клуб так клуб, домой не хочется. Я сегодня нервный, подкорка вся гудит, — сказал Белгруевич и принялся вызывать такси.

По дороге в клуб, несмотря на смехотворное расстояние, такси попало в мертвую пробку. Друзья, привыкшие за много лет к легендарным автомобильным заторам Москвы, тем не менее удивились: время было позднее. Таксист, молодой жизнерадостный узбек, проявил осведомленность. По его мнению, улицы перекрыли в связи с какой-то демонстрацией.

— Какая, к черту, у нас в стране может быть демонстрация?! — заорал нервный Турхельшнауб. — Сейчас февраль, к тому же ночь!

— Успокойся, Веня, — сказа Белгруевич. — Это не демонстрация, а сборы… людей в зимние лагеря на грузовиках вывозят подышать воздухом…

— Завираешь ты, Гриша! — вмешался Сергеев, — Это парад мусорщиков. Ежегодно устраивают для поднятия духа.

— Нет, — сказал таксист. — Твоя ошибаться. Власти календарь сильно менять. Первомай — хорошо. Первомай все ехать дача копать картошка. Февраль — тоже хорошо. Февраль как Первомай, можно ходить демонстраций. Ночью — чтобы пробка не был.

Из окна такси никакой демонстрации друзья не увидели, только ряды машин стояли под легким мокрым снежком. Турхельшнауб отвернулся от окна и подумал: «Ну почему я с детства нервный, неуживчивый и противоречивый? У людей праздники, демонстрации, а мне нехорошо и невесело на душе». Он вспомнил, как герой Сартра описывал накатывающую тошноту, неразрывно связанную с восприятием реальности. Тошнило ли его, как Сартра? Нет, не тошнило, но вырвать запросто могло. К счастью, такси наконец тронулось.