Абдул Толик

Тимофей Изотов, 2014

Тимофей Изотов – фотограф, художник, путешественник, в этой книге придал своим наблюдениям над жизнью и своему умению схватывать множество деталей в единой «картинке» (качество, определяющее хорошего фотографа) литературную форму. Блестящие тут и там метафоры хорошей литературной выделки, всепроникающая ирония, умение в заурядном видеть характерное и даже символическое – вот главные черты литературного стиля Изотова. А также способность смешивать самую конкретную явь с кафкиански-мамлеевским мороком. Но ведь эта смесь и есть наша жизнь.

Абдул Толик

Плотный стальной звук метнулся от первого вагона ко второму, и сразу убежал дальше, в конец состава. Все двенадцать вагонов тряхнуло и дернуло вперед. С рукой нашей соседки, держащей стакан чая, случилось то же самое, и кипяток оказался на моей правой штанине. Там был еще кусок лимона, который упал под пыльный столик. Никто его доставать не стал. Мы сидели в купе, обложенные со всех сторон полосатыми мешками. Едкий запах упаковочной ленты ядовито повис в горле.

В открытое окно лез горячий воздух всех пустынь, впадин и равнин к югу от Эби-Нура. Я вынул из кармана влажный паспорт, нашел шестую страницу и уставился на бледно — зеленую наклейку:

— Николай, посмотри. Тут какое число проставлено?

Зажав между коленей недопитую бутылку, Николай схватил документ в обе руки и стал внимательно рассматривать визу красными глазами. Рядом сидел Степан и нервно вертел в пальцах сигарету. Вспомнив, что выходить из купе нельзя, он вернул ее обратно в пачку, которую хранил под майкой на плече. В проеме двери появился усатый парень и молча принял у нашей соседки помятую зеленую бумажку. Усач — старший челнок — собрал еще стопочку зеленых у коллег по всему вагону. Затем эта стопочка перекочевала в задний карман засаленных форменных брюк толстяка с раскосыми глазами. Весь вагон стоял к нему в очередь. Мы оказались первые:

— Так, граждане — таможня. Документы, пожалуйста.

Голос у толстяка, как почти у каждого казаха, был добрый и мягкий. Он деловито оглядел помещение. Когда убедился, что все мешки принадлежат женщине по имени Раиса, уставился на нас:

— А где ваш багаж?

Степа ткнул пальцем в верхнюю полку. Таможенник брезгливо осмотрел три жалких рюкзака и взялся листать наши документы:

— Так, предъявите регистрацию пребывания в стране и справку об отсутствии СПИДА. Что, нет? А квитанция из камеры хранения вокзала? Нет? Плохо.

Толстяк погрустнел. Опять полистал мой паспорт и вдруг спросил, пряча все три наших документа в нагрудный карман синей рубашки:

— Вам кто визу делал?

— Китайское посольство, — смело заявил Степан.

— Посольство, говорите, — произнес таможенник и поманил

Степу сначала в коридор, а из коридора в тамбур.

Степана не было минут двадцать. Наконец они вернулись; толстяк улыбался — Степа тоже, но как-то неестественно. После жесткой торговли цену на тамбурную пыль удалось сбить со ста пятидесяти баксов до шестидесяти; пепел от пяти сигарет упал на пол бесплатно.

Наконец поезд тронулся; прополз еще метров пятьсот и затих на платформе станции Достык. Из вагонов повалил изрядно вспотевший челночный народ. Состав отогнали менять колеса — по традиции следовало подышать воздухом родины два часа. Пассажиры запрудили буфет и зал ожидания; протекли с обратной стороны здания вокзала через широкую дверь и мелкими группами двинулись в сторону ближайшего ресторана.

Ресторан, облицованный снаружи и внутри белым сайдин — гом, самое удобное место, где можно отметить начало трудовой недели. Хозяева заведения хорошо знают, сколько съедят, выпьют и побьют посуды основные клиенты — челноки.

Поселок мелкой шелухой рассыпался посреди широкой и лысой долины. Вокруг, застывшим хороводом сверкали на солнце низкие горы. Сразу за Достыком — ряды колючей проволоки и пограничная станция Алашанькоу. Дальше — соленое озеро Эби-Нур и Китай. За рынком тянулись рядами казармы, а за ними — пастбище, сараи, козы.

Мы нашли безлюдный рынок и купили в палатке несколько бутылок пива, богато украшенных иероглифами.

— Вот это подходящее место, — сказал Степа, и разлегся на травке рядом с пограничной вышкой. На вышке томился караульный, который тут же, заигрывая, принялся целиться в нас из «Калашникова».

— Скучно парню, — сказал Николай, открывая первую бутылку. Солдат, словно недоступное сухое яблоко, качался на макушке высокой деревянной конструкции. Он норовил испариться и исчезнуть в жирном воздухе Джунгарских ворот, так и не дождавшись смены караула.

Далеко и близко — мы лежали в траве между двумя мирами и пили рисовое пиво в компании хребтов Барлык и Алатау.

Озера Алаколь и Эби-Нур подпирали нас спереди и сзади. Обитателям этой тектонической трещины известно, что ближе к осени в неё устремляется дыхание всех китайских драконов. Я сказал:

— Степан, мы с Николаем благодарим тебя за таможню, иначе злая сила оставила бы нас здесь поджидать Ибэ, Юй — бэ и Евгей, которые в одном лице сдули бы нас обратно в Алаколь вместе со следующим поездом и травой, на которой мы сейчас лежим. Может быть, унесло бы и станцию, кто знает.

Степа спросил:

— Ибэ, Юй-бэ и Евгей?

— Это такой ветер, который устраивает дефиле от самого Эби-Нура. Когда он здесь проходит, от него отскакивают камни, как галька от ровной глади Иссыккуля.

— От местной таможни ничего не отскакивает, а только прилипает, — сказал Николай. — Надеюсь, ближайшей осенью этот Евгей развеет ее, вместе с погранцами по всему Казахстану.

Поезд колотил колесами по сухой стали вдоль хребта Борохоро уже пять часов, поглядывая левым боком на пустыни Курбантонгут и Карамайли. Мы оставили позади зеленые мундиры пограничников, их желтые непроницаемые лица и широкие полосы нейтральной территории. Прошитые по краям колючей проволокой, они рассекали горизонт от края до края. Растопленная июлем, проплывала мимо Джунгарская равнина, которая готовила жаркое из саксаула и тамариска для китайских зэков. Надрываясь, они складывали каменные плиты ровными квадратными штабелями. Издалека отряд заключенных казался ожившими фигурками из глины, которые поднимали тяжести под присмотром всего двух конвоиров. Я достал распечатку «Описания путешествия в Западный Китай» братьев Грумм-Гржимайло и стал читать. Сорок глав научного труда, петляя вдоль северных склонов Борохоро, повели меня с небольшим караваном в уйгурскую столицу.

Теперь, глядя на высокую горную гряду, которая миражом тянулась с запада на восток, я уже имел некоторое представление о тамошней растительности и полезных ископаемых. Здесь, с крутых склонов хребта, по трубам глубоких ущелий падают горные реки. Они вонзаются в твердую землю равнины. На ней до сих пор толпятся неприкаянные души ойратов, хозяев Джунгарского ханства, от которого осталось одно географическое название. Грумм-Гржимайло утверждают, что это агрессивное племя насчитывало миллион человек, когда китайцы решили, что проще их вырезать, как никуда не годное стадо, чем вести с ними бесплодные переговоры.

Наконец появилась первая крупная станция. Возле семафора ощетинилась лопатами сотня мелких промасленных круглых лиц. Я не сразу сообразил, что это всего лишь толпа железнодорожных рабочих присела отдохнуть на насыпи.

Остановка — десять минут. Челночная братия высыпала на платформу покурить и размяться. Посреди спортивных штанов, волосатых животов, табачного дыма и домашних халатов стояла по стойке смирно на тумбе строгая китайская девушка в железнодорожной форме — символ порядка и покоя. Группа русских парней в конце платформы грубо плеснула хохотом.

— Смотри, Санек, китайский пейджер поехал, — сказал кто — то из них, ухмыляясь.

Санек стрельнул окурком куда-то вверх. Железный ящик, с бумагой в брюхе, медленно полз, цепко ухватив стальной трос двумя роликами, прочь от станции. Столбы натянутой нитью указывали на юго-восток. Пока я мял носком ботинка упавшую сигарету, ящик пересек круглый пятак солнца, повисшего на линиях электропередач. Скоро оно стало багровым, а пустыня розовой. Этот цвет продержался недолго, его быстро съела холодная ночь.

Утром в общий коридор вагона выползли похмельные дунгане. Всю ночь они бурно пили водку в вагоне-ресторане и орали дикими голосами свои дунганские песни, шляясь по вагонам. Теперь вот, притихшие, стояли и молча разглядывали срущих вдоль путей стариков, которые подтирались зелеными лопухами.

Поезд, скрипя колодками, червяком заползал за шиворот кирпичному муравейнику. Жалкие строения из сырца давили вагоны со всех сторон. В этом тесном коридоре по обе стороны от дороги царила безумная возня: дети бегали без штанов, женщины стирали в тазах бесцветное тряпье, какие-то люди ковырялись в мусоре и чистили зубы. Кое — где горел сухой навоз, нагревая железные бочки с черной смолой. Смола плавилась, ее мешали кривыми сухими палками. От бочек, в сторону, полз темный тяжелый дым. Сквозь его серую завесу, вдали, уже виднелись небоскребы уйгурской столицы.

Толпа вынесла нас на привокзальную площадь. Чужая речь заполнила уши. На фасадах зданий заплясали красные иероглифы; четыре из них, отдельно стоящие на крыше вокзала, давали ясно понять — мы в Урумчи, которому духи пустыни присвоили титул РАВНОУДАЛЕННЫЙ ОТ ВСЕХ МОРЕЙ И ОКЕАНОВ.

Площадь кишела мигрантами со всего Синьцзяня. Человеческий гомон звучал как голоса голодных перелетных птиц, которые наверняка никогда не слышали грохот океанского прибоя. Птицы близких городов Аксу, Кучи, Коры и Карамая невозмутимо сидели или спали на своих джинсовых мешках под ногами у многочисленных гостиничных агентов и мелких торговцев. Эта цветная полуголодная масса в поисках заработка стремилась на сытый юг. Многие жевали сваренные вкрутую яйца, бросая шелуху на землю, но большинство грызло куриные лапы. И то и другое кипело в кастрюльках и продавалось тут же.

— Может, поищем железнодорожные кассы? — спросил я у Степана.

Возникло непреодолимое желание быстро убраться из этого места. В кассах было еще хуже. Мне удалось пролезть вглубь зала на пару десятков метров, но потом, плюнув на эту глупую затею, обдирая чьи-то пуговицы, я ринулся обратно.

— Давайте выпьем холодного пива, — трезво оценил ситуацию Николай.

Мы покинули площадь. Пересекли большой сквер и широкую улицу. На ней мы обнаружили гигантский рынок. Он тут же всосал нас, как мошкару, в свой желудок через увешанные флажками широкие ворота. Его внутренние пространства делились на этажи, которые больше напоминали уровни. Николай на радостях купил ярко-желтый рюкзак за четыре доллара, который стал разваливаться на пятый день, а на десятый уже ехал в мусоровозе по просторам Синьцзяня.

Волна разнообразного шмотья вынесла нас на третий уровень — к ботинкам. Возле побитого, испачканного, потертого, практически изнасилованного манекена отирался молодой уйгур в черных брюках и простецком белом поло. Щуря в нашу сторону ленивые глаза, он вертел на пальце дешевый брелок без ключей.

— Привет, Одесса! — ляпнул, вдруг, малый, когда мы с ним поравнялись.

— Что это значит, я не понял? — спросил почему-то у меня

Николай.

Я подошел к парню и осведомился:

— Вас как зовут?

— Мой имя Абдул.

— А меня Сережа, — решил я, что завожу полезное знакомство.

Парняга продолжал крутить брелок на пальце.

— Послушай, Абдул, а с чего это ты решил, что мы Одесса?

— У нас там други, — пояснил Абдул, не меняясь в лице.

— И, что? Мы похожи на одесситов?

— Чут чуть.

— А ты, вообще, чем занимаешься?

— Я студент. Мое тут практик.

— На рынке?

— Тут многа русский… я говорил с ним… это хороший практик, — зазвенел его отвратительный голосок.

По облику Абдула спокойно гулял почти нулевой интеллект: бритая лысая голова, желтое и плоское лицо — с обиженных женственных губ стекали стриженые усики. Сонные глаза вообще ничего не выражали.

— Абдул, помоги билеты купить на поезд до Ланьчжоу.

— А что, это проблем? — вяло протянул «студент».

— Да вот, знаешь, надо.

Абдул лениво отклеился от стенки и направился к выходу. Этажом ниже он встретил дружка по имени Муслим и что — то скороговоркой надиктовал ему на ухо. Затем, взявшись, как дети за руки, они побежали по длинной лестнице вниз — на уровень первого этажа. Мы устремились за ними.

— Парни, конечно, принесут подделку? — предположил Степа.

— Этим «студентам-заочникам» верить нельзя.

— Проверим у полицейского.

На привокзальной площади народу слегка поубавилось. Солнце подобралось к зениту, нагревая наши головы — особенно голову Абдула. Вокруг нарисовалась небольшая банда «студентов-заочников». Я достал голландский табак и раздал всем желающим бумажки для самокруток — «студенты» взялись за дело.

Никто, кроме Абдула и Толика, на русском не говорил. Толик, высокий узбек, первый полез знакомиться. На голове он носил черный сноп волос, который покачивался там, как тюк на верблюде. Толик, в отличие от лысого дружка, распространял вокруг здоровый дух веселого авантюризма.

— А вы были Германь? — первым делом спросил у нас Толик.

— Были, брат.

— Я тоже скоро поехать…

— В Германию?

— У меня там родственник живет… к нему еду. В Германь хорошо, — добавил он сладким, как дыня голосом.

Билетов ждали минут двадцать. Заочники успели выкурить почти весь мой табак. Наконец, принесли три картонных прямоугольника. Мы показали их ближайшему полицейскому, как специалисту по ценным бумагам. Полицейский повертел их перед глазами, потом стал махать руками и восторженно кивать головой. Внимательно следя за его жестами, мы решили — билеты настоящие.

— Четыреста юань надо дать ему, — указал глазами Абдул на пожилого дядю, застывшего с улыбкой между «студентами», утонувших в голландском дыму.

— Двойная такса? Ладно. Сойдет.

Поделив между собой маржу, участники стали расходиться. Остались Абдул, Толик и Муслим. Последний разговаривал мало и выглядел франтом — брючки и поло новые, лицо гладкое. Мучительно хотелось выпить холодной и хмельной рисовой жидкости. Всей толпой двинулись обратно — к рынку. Абдул с Толиком решили отложить свои дела. Их офис — третий этаж базара, а фирма не имеет регистрации и называется

«ТРЕТЬЕСОРТНЫЕ МАКЛЕРЫ-ВЫМОГАТЕЛИ АБДУЛ & ТОЛИК»

— Смотри, сейчас далялы выставят черинку, — вмешались Грумм-Гржимайло, прячась под тридцатой страницей своих «Описаний» у меня в сумке. Они оказались правы — «студенты» предложили магарыч: на только что заработанные деньги они накупили уйгурского пива в забегаловке, затертой где-то в углу этого кошмарного базара и стали нас угощать. Там же мы его и выпили. Потом пошли гулять по городу.

Не знаю, что мы делали весь день, но точно помню, как Абдул неожиданно стал ловить такси:

— Едем к нам… наш район. Будем показывать.

— Что показывать, брат?

— Мы там жить, — тряс своей черной копной Толик, без устали улыбаясь.

Все четыре двери красного такси хлопнули разом — мы вывалились из машины бог знает где. Под ногами обильно захрустела сухая шелуха и пластиковый мусор. Ботинок Николая поехал по гнилой фруктовой слизи куда-то вбок; он резко взмахнул руками, но не упал. Рядом, на прилавке, сооруженном из старой двери, стоял продолговатый жестяной таз, набитый бараньими черепами. Торговец, завидев нас, простодушно показал нам свою беззубую улыбку мясника. Тут же громоздились кучи с махоркой и полосатыми плодами подсолнуха. Девочка, мелькая красными ногтями, хватала его толстое семя и растерянно мяла во рту, разглядывая толпу рыжих голубей, которые суетились под ногами.

Взгляд уперся в обмотанную электропроводкой зеленую мечеть. Ее грязный минарет смахивал на заводскую трубу. Улица ходила ходуном от воплей торговцев и толпы оборванцев. Все здания, казалось, разом рухнут от налипшей на фасады серой и липкой городской пыли.

— Надо вешать рюкзак на живот, — стал беспокоиться за нас

Толик, — тут много… вор.

Николай взялся покупать махорку. Купил четыре стакана. Муслим с Абдулом ушли за махоркой посложнее. Как она называется, мы так и не узнали. Толик выразился так: «Это делать из листий… потом класть трубка и тянуть».

Мне понадобилось отлить: «Брат! Где тут туалет»? Толик завел меня за облезлую кирпичную стену. Там обнаружился запруженный подростками пустырь.

— Мочи тут, — указал Толик своей собственной струей на кучу мусора.

Когда появились Муслим и Абдул, стало темнеть. Бодро преодолевая разнообразные препятствия вроде груженых углем ослов, мы вышли на широкую прямоугольную площадь, стиснутую с трех сторон старыми небоскребами. Четвертую занял типичный сталинский «Дом культуры». Широкие лестницы, колонны и две аллегорические фигуры сторожили (украшали) вход. Слева — гипсовый уйгур, прикрытый тремя слоями побелки, играл на домбре, явно симпатизируя второй. Вторая — танцующий китаец; то ли в халате, то ли в платье — тоже белый. Очень может быть, что эта скульптура была женского пола. Ее лицо уже облезло, но еще улыбалось, намекая на теплые чувства к брату-уйгуру.

Возле ДК поселились столики; там же чадил длинный мангал. Черные, морщинистые повара нанизывали мясцо на тонкие стальные спицы. Мы с Толиком купили двенадцать — чуть не по литру — бутылок холодного пива и четыре «букета» красной от перца шашлычной баранины. Остальные заняли свободный столик.

У входа в «Дом культуры» оживление: из припаркованных вдоль фасада красных автобусов выгружаются люди в синей форме. Их много. Абдул тыкает в толпу рукой:

— Это таможень… люди.

Сразу видно, намечается концерт, и вообще — торжество. Муслим достает трубку, но тут же прячет.

— Сейчас эти… уходить, — поясняет Абдул.

— Кто эти? Полиция? — недоумевает Степан, — так никого же нет?

— Как нет, они вон ходит, — неопределенно тыкает в сторону наш дружок, — формы не надевать, штаны другой вид… и глаза вниз смотрит, строго.

Николай разливает по стаканам пиво, дожидается стеклянного звона, потом вворачивает:

— Ну! За дружбу!

— У нас говорят «достык», — шутит Степа.

Все смело выпили. Муслим снова полез за трубкой. Накрошил туда какой-то трухи, зажег спичку, дунул и передал Толику. В итоге все дунули по одному разу и запили пивом.

На улице стемнело. Общаться не хотелось, но было нужно — за дружбу. На крыше соседнего здания зажегся рекламный щит; нарисованные кое-как старики в чалмах светились луной и хитро друг другу улыбались, вертя в руках сухие корешки.

— Лекари. Рекламируют народное средство от насморка, — пояснил догадливый Степан.

Николай опять налил шесть полных стаканов. Парни обмякли. Абдул стал говорить совсем медленно. Его глаза, и так мутные, вообще потухли. Я встал и пошел в «Дом культуры» искать туалет. За мной увязался, покачиваясь на ходу, уже пьяный, Толик. В фойе, прикуривая сигарету, он спросил:

— Хочешь… смотреть концерт?

Затем, не дождавшись ответа, дернул за бронзовую ручку высокой двери и исчез в темноте концертного зала с сигаретой в руке.

Я не сразу разглядел форму железнодорожников. Их пуговицы блестели ровными рядами; между ними иногда взрывались хлопушки в виде бурных аплодисментов. Кажется, все места были заняты. На освещенной софитами сцене голосил небольшой хор — народная песня широкой волной обрушивалась на строгие мундиры. Одинокий Толик носился по проходам с сигаретой, размахивая руками: смотри мол, как тут у нас… вообще… в принципе, петь умеют. Было не совсем ясно, отчего никто не обращает на него внимания. Толика следовало бы отловить и свезти в участок.

Вечер кончался трудно. Пока я ходил в туалет, Абдула и Степу потянуло к «девушкам». Муслим и Толик тоже запросились. Николай отказался, поскольку женский пол его не интересовал. Опять взяли такси; приехали на вокзал и нашли гостиницу. Устроились в стандарте на троих, оставили там Николая и сразу ушли на поиски подружек.

«Ночь нужна для того, чтобы спать» — тысячу лет убеждают свое население китайцы. Короткие сумерки, словно гипнотизер, проводят рукой по глазам горожан и улицы сразу пустеют. Дух базара Думу трясет костяшками разврата в каждом темном углу. «Эй, Грумм-Гржимайло, что такое это «Думу»? «Я решительно уклоняюсь от неприятной обязанности писать на подобную тему» — отвечает мне шестая глава, — «если хочешь, раскинь мозгами».

Пока я «раскидывал своими мозгами», впереди появился широкий проспект и сверкающая гостиница. В фойе, подпрыгнувшего в ночное небо на четыре звезды отеля, открылась вся страшная правда о дружбе китайцев и уйгуров — наших парней туда не пустили. Но «студенты» не растерялись и двинулись по переулкам дальше, в дебри ночных кварталов.

В конце короткой улицы засияла витрина парикмахерской. Над входом висел транспарант, который перечислял главные особенности заведения: ТОЛКАЮЩИЙ МАССАЖ ЗДРАВООХРАНИТЕЛЬНОЕ МЫТЬЕ НОГ ОСКОРБИТЬ УЛОЖИТЬ ЗАВИТЬ ВБЛОСЫ ПОСТАТЬ БАНК ДЕВУШКА ИМЕЕТ СПЕЦИАЛЬНЫЕ УСЛУГИ. Соседняя дверь вела в «Магазин полового культинвентаря». Я понял — мы пришли куда надо.

Конкретно в этой цирюльне наших уйгуров опять обидели. Молоденькая, мелкая как кнопка, девушка, увидев нашу компанию, аккуратно пристроила закладку между страниц книжицы, которую мирно читала в углу, сунула ее под лампу и стала внимательно слушать пышную речь Абдула. Абдул ее в чем-то убеждал, но в ответ Кнопка усердно мотала головой. Их речь гортанно заметалась по тесному помещению и, обернувшись повышенным тоном, выскочила за дверь.

Подключились Муслим с Толиком. Мало-помалу возникла перебранка. Голос у Кнопки стал зычным и тонким. Студенты наседали на Кнопку с увещеваниями — Кнопка не сдавалась. Как только чрезмерно живая беседа сорвалась в крик и вопли, из соседней комнаты появились три крепких китайца. Наши «дружки» неожиданно для себя оказались на улице. Толик, кажется, получил по уху. Я понял — это серьезная дискриминация.

Степан внес средства, ему вручили товар — худую низкорослую китаянку, которая уже имела «специальные услуги». Я остался сидеть с Кнопкой. Девушка опять достала свою книжку, поерзала на табурете, поправила лампу и, не стесняясь, вдруг спросила, пользуясь русским языком: «А вы откуда к нам приехали?».

Всю ночь Степа громко храпел, но это не помешало мне под утро увидеть дурной короткий сон: в светлой пустой комнате появился лысый человек, и, закрыв пушистой головой, яркий проем окна, навис надо мной мрачной тенью. Я в ужасе проснулся и увидел Абдула. Немного поморгал, в надежде на более подходящий исход; но нет — сон сросся с реальностью. За Абдулом, где-то в дверях, щурился веселый Толик. Наступило утро следующего дня.

— Вам чего, ребята? — вздохнул со своей койки Степан.

— Добрый утро… брат, — приблизился и сел на мою кровать Абдул.

Николай лежал на соседней, но не подавал признаков жизни. Толик подошел ближе, не решаясь присесть. Постоял некоторое время в ногах, но потом осторожно опустил свою задницу на краешек Степиной кровати. Абдул опять достал трубку.

— Это что, вместо кофе? — спросил я. Но Абдул не понял, что я имел в виду.

Ладно — дунули. Николай так и не проснулся. Степан отказался — и правильно сделал. В голове стало светло:

— А что, Абдул Толик? Прогуляемся? — не зная, куда девать свою энергию, предложил я.

Веселый Толик закивал головой вместо Абдула. Улыбка не сходила с его лица; глаза сияли хитрым огнем. Степан сказал:

— Может быть, не стоит?

ЗАМАН ⱩАЯН — СⱩН ШУ ЯН (Каковы веки, таковы и человеки)

«Головы непокорных номадов заперли в деревянные клетки и подвесили на высокие шесты. Их вкопали в желтые склоны, которые, словно гигантские какашки, оставленные гусеницей по имени Борохоро, нависли над городом. Они высохли и окаменели как раз там, где сейчас торгуют разнообразной жестянкой и пекут самсу. Теперь это безымянные трущобы на километр левее Южного вокзала, которым подрезала макушку железная дорога…»

— Будет тебе врать, — опять вмешались Грумм-Гржимайло, — не было там никаких шестов. Головы отрубали разным проходимцам и ставили на перепутьях.

— А это место разве не перепутье? Отсюда хорошо наблюдать за проходящими поездами. Представьте, с каким интересом головы будут заглядывать в окна вагонов, где челноки переупаковывают трусы, майки и кеды.

— Нам не нужны твои фантазии.

— Тогда давайте это предположим.

Гржимайло-старший сложил из шестой главы самолетик и бросил в мою сторону:

— Ты вообще китайцев не знаешь. Несешь всякую чепуху. В наши времена это была просто крепость, которую кое — как слепили из глины, навоза и соломы.

Я подумал: «Какого черта я таскаю эти „Описания“ с собой? Надо было оставить их в гостинице».

Город брезгливо отгородился улицей ШИ ШОН ЛУ от сложенного из сырого кирпича лабиринта хибар, который каждый год взбивает миксер осеннего ветра и дождя, путая его с тибетским чаем. На узком перекрестке, в яме, застрял грузовик. Его деревянный борт треснул и на землю высыпались пустые газовые баллоны. Один из них подкатился к целой груде тазов и корыт, среди которых сидел старик и лудил ржавое ведро.

Мы проходили мимо. Толик всю дорогу показывал мне свои белые зубы, пытаясь что-то рассказать, но у него плохо получалось; Абдул демонстрировал все признаки похмелья. На фоне иконостаса из зеленых ковриков, повисшего на высокой ограде, стоял Муслим и закуривал сигарету. Абдул и Толик нисколько не удивились встрече. Очевидно, мы пришли на стрелку.

Абдул прикурил от Муслима свой окурок и хмуро поздоровался с корешком. Муслим потрепал Толика за вихры, который, обращаясь ко мне, еле-еле сконструировал фразу:

— Сейчас… к Муслим домой, гости. Надо.

— Что, опять пиво?

— Пи-во-во, — потянул губами резину Абдул, параллельно производя в уме простые математические вычисления.

Нас было четверо, поэтому мы купили восемь бутылок уйгурского. (Китайское авторитетный Абдул отверг, поясняя: «Это не пиво. Как на русский сказать? А-а-а, писать… писанки». ) Покупку оплатил Муслим, намекая на гостеприимство. Его усадьба гнездилась в глубине первого яруса. Дом Муслима мог похвастаться обожженным кирпичом и железными воротами, которые вели во внутренний дворик. Верхнюю кромку ограды щедро посыпали битым стеклом.

Двор — это маленький садик. Через него мы вошли в жилище. Посреди гостиной стоял журнальный столик и диван. На стене висел портрет «душистой наложницы» Ипархан в цветном платке. Абдул сразу отвернул его к стене, чтобы борец за свободу уйгурского народа не видела, во что превратились ее потомки.

Потомки затеяли слегка расслабиться. В углу стояли друг на друге два резных сундука — красный и золотой; красный был покрыт золотым орнаментом, а золотой — красным. Оба ящика дополнительно украсили кружевными белыми салфетками. Чтобы совсем уж было глаз не оторвать, сверху водрузили пластиковое дерево с красными плодами, которые я принял за елочные игрушки. На полу гремел вентилятор. Он разгонял воздух, который переместил часть шевелюры Толика ближе к окну.

Мы расселись вокруг стола. Кто-то насыпал в тарелку целую гору семян подсолнуха. Муслим открыл стеклянную дверцу стенного шкафчика и достал пиалы. Там я увидел тульский самовар, из которого торчал лист пальмы. Абдул наполнил фарфоровые емкости. Парни заговорили про свое — про уйгурское. За открытым окном гудел рабочий понедельник.

«Душистая Ипархан» гневно сдвинула брови: компания бездельников плескалась в неге дивных чар.

Голубая вода лагуны подошла к железнодорожным путям. Мы покачивались на ее водной глади, лузгая семечки. Все честные работяги утонули на дне Прекрасного пастбища, подметая улицы и вынося мусор. Время от времени я теребил Абдула вопросами:

Конец ознакомительного фрагмента.