Солнце, луна и хлебное поле

Темур Баблуани, 2021

«Бог делил Землю между народами, – гласит грузинская легенда. – Грузины опоздали, задержавшись за традиционным застольем, и к моменту их появления весь мир уже был поделен. Когда Господь спросил у пришедших, за что они пили, грузины ответили: «За тебя, Бог, за себя, за мир». Всевышнему понравился ответ. И сказал он им, что хотя все земли розданы, приберег он небольшой кусочек для себя, и теперь отдает он его грузинам. Земля эта, по словам Господа, по красоте своей не сравнима ни с чем и во веки веков будут люди любоваться и восхищаться ею…» Роман Теймураза Бабуани показывает нам нетуристическую Грузию, а страну души и сердца. Несмотря на то, что роман написан на русском, в нем передан колорит грузинской речи и напевность ее оборотов. Переведен на французский и шведский языки. «В этой удивительной истории, начавшейся с банальной кражи джинсов, на долю одного человека – Джудэ Андроникашвили – выпадает совершенно немыслимое количество испытаний. Отправившись в невероятное путешествие с главным героем этой книги, вы удивитесь его стойкости. Не раз вы будете потрясены тем, с каким мужеством Джудэ расплачивался за чужие ошибки. В какой-то момент вам покажется, что мир решил повесить все свои проблемы на его плечи. Темур Баблуани обладает уникальным талантом: он берет вас за руку и ведёт по этой истории, выписывая ее с такой достоверностью, что открытия, которые вам предстоит совершить, останутся с вами надолго». Тина Канделаки «Роман Темура Баблуани захватывает с первой до последней страницы, в нем описана судьба человека, попавшего в круги Дантовского ада. Но, несмотря ни на что, человек не теряет надежду и веру в свои силы. Безусловно, это один из лучших романов, написанных в последнее время». Ираклий Квирикадзе, писатель, драматург «Талант нельзя имитировать, он или есть или его нет, он взрывается как бомба и его явление очевидно. Я помню, как давно, еще доперестроечная Москва вдруг взорвалась от короткометражного грузинского фильма. Это был «Перелет воробьев» неизвестного молодого режиссера Темура Баблуани. Этот фильм был снят как будто до него не снимали кино, и в нем был «витамин», который, казалось, всем необходим. Прошли годы, Темур стал известным режиссером, получал призы на международных фестивалях. И вот, 40 лет спустя, появляется первый роман Темура Баблуани. И снова чувство удивления перед взрывом неожиданного таланта. Эта книга написана так, как будто до нее никогда не писали книг. История, полная приключений, надежд и предательства, это нежный «роман воспитания» и «тюремная байка», рассказанная на нарах. Прочитайте «Солнце, луна и хлебное поле», и вы переживете эмоции, которые вы никогда не переживали». Павел Лунгин, кинорежиссер «Читать этот роман – все равно что ехать по петляющей горной дороге с водителем-лихачом: едва успеваешь выдохнуть, как он опять резко выворачивает руль! А за поворотом может быть все что угодно – обрыв, обвал, беглые убийцы или жутковатая гадалка. Баблуани написал по-настоящему захватывающую, богатую перипетиями историю, в центре которой, тем не менее, – жизнь человеческого духа. Это чтение, от которого невозможно оторваться»! Филипп Янковский, актер, кинорежиссер Содержит нецензурную брань!

8

Я долго спал, а когда открыл глаза, солнце уже грело черепичную крышу дома напротив. Квадратные стенные часы показывали двадцать минут первого. Оделся и подошел к окну. «Победа» стояла на том же месте, внутри никого не было. Я почему-то усмехнулся. В это время вошла Манушак:

— Умойся и давай завтракать.

— А где твоя мать? — спросил я.

— На базаре, дома никого.

После еды Манушак взглянула на часы и начала собираться в парикмахерскую:

— Идем со мной. Гарик пострижет тебя, смотри, оброс весь.

— Сейчас будет лучше всего, если я отнесу сумку в еврейский квартал и продам.

До железнодорожного вокзала я добирался на метро. Вышел из вагона, и в толпе мне попался на глаза высокий мужчина с наголо бритой головой. Мне показалось, что он внимательно смотрел на меня: «Где же я его видел?» Встав на эскалатор, я обернулся, но его уже не было видно. Я удивился, как мог так быстро исчезнуть такой детина. И кто же это мог быть?

На вокзале я прогулялся по перрону, затем присел на скамейку, мешок положил рядом и закурил сигарету. Чувство тревоги не покидало меня, я не был уверен, что Хаим придет, и, увидев его, обрадовался. Вот уедет он, закончится это дело, и можно будет жить спокойно. Кепка у Хаима была надвинута на глаза, на плече висела большая сумка. Если и в этой сумке кассеты, то сбрендили евреи окончательно, подумал я. Он заметил меня, но не подошел, остановился на значительном расстоянии, под вокзальными часами. Когда я оглянулся снова — его уже не было.

Тем временем народу на перроне прибывало, и показался поезд. Я протянул билет проводнице и поднялся в вагон. В те времена такой вагон назывался мягким, в купе были душ и туалет. Мешок я поднял наверх, на полку для багажа, сам сел и стал смотреть в окно. Затем поезд тронулся, и вокзал остался позади.

Я сидел и ждал появления Хаима. Через час я уже приуныл, и все-таки надежда не оставляла меня: придет, куда он денется. В Хашури мы стояли десять минут. Когда поезд тронулся, а Хаим так и не появился, у меня окончательно испортилось настроение.

Либо его арестовали, либо он почувствовал опасность и смылся. Как еще я мог объяснить случившееся? Так или иначе выбора не было, надо было ехать дальше. Я снял обувь и растянулся на постели. В зеркале на двери купе отражалось вечернее солнце — большое, красное солнце.

На другой день я проснулся от головной боли. Еле открыл глаза, горло горело. Что за напасть такая, думал я. Открыл дверь и вышел в коридор. Справа от меня, через пять или шесть купе, возле окна стояли женщина и мужчина. Лицо и голова мужчины были чисто выбриты, это был все тот же незнакомец из метро. Буквально секунду я смотрел ему в глаза, и опять мне показалось, что я встречал его раньше. Взглянув на меня, он повернулся ко мне спиной. У него была толстая шея, на которой сидела идеально круглая голова.

Я вернулся в купе и сел. Спустя некоторое время по коридору прошла проводница.

— Принесите чаю, если можно, — попросил я.

Придя с чаем, она спросила:

— Тебе нехорошо? Глаза у тебя красные. — Внимательная оказалась женщина.

— Голова кружится, ничего, пройдет.

— Если что понадобится, нажми на эту кнопку, я приду.

— А который час? — спросил я.

— Семь вечера.

Поблагодарил ее, а сам недоумевал, получалось, что я проспал почти двадцать часов. Это было слишком. «Видно, это оттого, что вчера перенервничал». Я и полстакана чая не смог осилить — в горле першило. Прошла и эта ночь. На следующее утро я почувствовал себя намного лучше. К полудню у меня и головокружение прошло, в глазах больше не рябило, видел я уже нормально, только горло горело. Но это не помешало мне дважды заказать солянку и котлеты из ресторана, чувство голода было каким-то обостренным.

Трое суток я не выходил из купе, не мог оставить без присмотра сумку. На четвертое утро, как только поезд остановился на главном вокзале Ленинграда, я первым вышел из вагона и спешно покинул перрон. Сел в такси и объяснил таксисту, куда меня отвезти. К одиннадцати часам я поместил сумку на скамейке перед статуей барабанщика, как было велено. Сел и стал ждать.

Много народу прошло мимо меня, но всем им было наплевать на погоду в Тбилиси. На часах было уже два, но ни евреи, ни чекисты так и не появились. В конце концов я опять положил сумку в мешок и направился на поиски закусочной. Найдя, заказал котлеты. В горле все еще першило: «Никогда не слышал, чтобы у человека на нервной почве першило в горле, что за черт со мной происходит».

Потом пошел в кино на мексиканский фильм. Главный герой был лихим парнем, всади он еще одну пулю в прокурора, его дело было бы в шляпе, но он этого не сделал и… погубил себя. Слезы навернулись у меня на глаза от финальной сцены, когда, раненный, он пришел на празднество, где его ждала возлюбленная, станцевал с ней и умер.

Документов у меня не было, значит, в гостиницу меня бы не поселили. Решил провести ночь в зале ожидания на вокзале. Бодрствовал, сидя на стуле и положив ноги на мешок, — не дай бог, кто-нибудь стащит. За полночь стало невмоготу, глаза слипались, голова клонилась на грудь, и все-таки я выдержал. Наконец рассвело, я вышел на улицу, вскоре остановился у пивной. Пивная была еще закрыта, но уже собралась очередь. Утренняя прохлада была насыщена перегаром. Пошел дальше и наткнулся на маленькое симпатичное кафе. Стены были разрисованы белыми цветами. Здесь я выпил чашку кофе, добавил к нему три порции мороженого, и сон как рукой сняло. Времени было достаточно, я курил и смотрел в окно.

Помню, подумал, может, моя мать живет в этом городе, может, она и есть та самая женщина, что идет по противоположной стороне улицы. Эта женщина напомнила мне фотографию матери. Чуть было не встал и не побежал за ней. «Интересно, а жива ли мать?» — подумал я. Потом нашел сходство с другой прохожей, чуть погодя — с третьей. Представляете их удивление, если бы я и впрямь подходил к каждой из них и спрашивал: «Вы случайно не бросали в молодости четырехлетнего мальчика в Грузии ради плечистого артиллерийского капитана?» О капитане мне Мазовецкая поведала: «Такой широкоплечий был, такой красавец. Как женщина, я понимаю твою мать и не осуждаю ее».

Не нужно было мне знать эту историю. Но что поделаешь, не нарочно она это сказала. Глупая была женщина, с приветом, взяла да и брякнула.

К половине одиннадцатого я был уже в парке. Сел на скамейку, достал сумку из мешка, положил рядом с собой и начал ждать. Время тянулось медленно, никто не обращал на меня внимания, кроме статуи барабанщика — он смотрел на меня в упор.

— А ну, давай протарабань! — заорал я на статую. Как бы он протарабанил?

По сравнению со вчерашним днем я чувствовал себя намного спокойнее, но, зато, схватило живот и меня всего скрутило. Наверное, это из-за мороженого; в горле все еще першило, холодное помогало, потому я и съел столько. Туалет был совсем рядом, в двадцати шагах, видно было, как народ входит и выходит оттуда, но я не мог сойти с места. Был момент, я еле сдерживался, но вскоре отпустило и даже позабылось.

У входа в парк висели большие круглые часы. Глядя на них, думал: «Где же они до сих пор?» Хотелось честно довести дело до конца. Было уже два часа, а сумка так и лежала на скамейке. Значит, дело — в заднице, и пора было сматываться. И все же я просидел там еще час. Наконец махнул рукой. Найду реку, выброшу туда кассеты — сделаю, как просили. Выбрасывать сумку я и не думал. Это была отличная кожаная сумка, я мог продать ее или подарить Манушак. Я приготовился перенести кассеты в мешок, открыл сумку и… У меня перехватило дыхание. В сумке лежали книги, тома Маркса и Ленина.

«Как же это? — я не мог сообразить и тут почувствовал, как наложил в штаны. — Тьфу! Мать твою».

Книги я бросил на скамейке, схватил сумку и побежал в туалет. Снял штаны, открыл кран и помылся, насколько это удалось. Потом постирал штаны. Помню, стирал и думал: «Вот так! Вот и конец моему делу!» Выйдя из туалета, я взглянул на скамейку, книги были на месте, никто их не тронул. Я подошел и уставился на них: «Что же случилось? Как кассеты могли превратиться в книги? Ведь я не оставлял сумку ни на секунду». И вдруг у меня перед глазами встал тот бритоголовый, все-таки знакомы мне были его пестрые глаза. Я вспомнил, это был тот самый, назвавшийся родственником Хаима, которого я встретил, когда заходил попросить у Хаима брюки. Но тогда у него были волосы и борода.

Когда чувство остроты этого открытия ослабло, я засомневался: а не ошибаюсь ли я? Так или иначе нетрудно было догадаться, что сумку унесли те люди, которые и должны были унести. Тихо открыли ночью дверь купе, дали надышаться какой-то дрянью и вырубили меня. А иначе почему я проспал двадцать часов? Поэтому у меня и в горле першило. Подменили сумку и ушли, я их не видел, и очень хорошо, незачем мне было их видеть. Но все это не могло произойти без Хаима, кто мог знать, кто я и что везу?

Я здорово разозлился, уже шестой день у меня горело в горле. К тому же я весь прямо-таки извелся от волнения, и из-за чего?! Кто бы стал меня арестовывать из-за томов Ленина и Маркса?!

Я чувствовал себя одураченным и все-таки вздохнул с облегчением — хорошо, что все так кончилось. Теперь могу идти своей дорогой.