Плетеное королевство

Тахира Мафи, 2022

Для всего мира Ализэ – безликая служанка, но никак не пропавшая наследница древнего королевства, которую вынудили спрятаться вдали от глаз толпы. Наследный принц Камран наслышан о пророчествах, предрекающих смерть его короля. Но он и подумать не мог, что девушка со странными глазами, девушка, которую он не может выкинуть из своей головы, вскоре станет угрозой не только для его королевства, но и для всего мира.

11

— Барышня?

Аптекарь снова прочистил горло, и Ализэ вздрогнула. Когда она подняла глаза, то увидела, что владелец лавки смотрит на ее руки, и тут же отдернула их из виду.

— Я же вижу, что тебе больно, барышня. И, похоже, очень.

Помедлив, Ализэ взглянула ему в глаза.

— Тебе не нужно меня бояться, — тихо произнес он. — Мне надо видеть повреждения, чтобы залечить их.

Девушка снова подумала о своей работе, о том, что ее безопасность зависит от того, как она завтра проснется и будет снова натирать полы и шить платья. Но если этот человек увидит ее прозрачную кровь и поймет, что она джинн, он может отказаться ее обслуживать; а если он выставит ее из своей лавки, Ализэ придется идти в аптеку на другом конце города — это будет трудно и изнуряюще, и, вероятно, займет еще один день.

Ализэ вздохнула. У нее не было выбора.

С мучительным усилием она размотала влажные самодельные повязки и положила голые руки на прилавок, ладонями вверх, чтобы аптекарь мог их осмотреть.

При виде этого зрелища у него перехватило дыхание.

Ализэ попыталась взглянуть на свои раны его глазами: сырая, разодранная кожа, покрытые волдырями пальцы, кровь, которую большинство людей приняли бы за воду. Обычно бледная кожа ладоней теперь была ярко-красного цвета и пульсировала от боли. Девушке отчаянно хотелось обмотать их заново и сжать кулаки от нестерпимого жжения.

— Понятно, — сказал аптекарь, и Ализэ поспешила отстраниться. Она напряглась в ожидании нападка, но мужчина не стал ни оскорблять ее, ни просить покинуть лавку.

Медленно девушка расслабилась.

На самом деле аптекарь больше ничего не сказал, пока собирал по всему магазину какие-то предметы, отмерял в рогожные мешочки травы, нарезал полоски льна для ран. Ализэ чувствовала безмерную благодарность, стоя в своих туфельках в луже растаявшего снега вокруг ног. Она не видела глаз, наблюдавших за ней из окна, но вскоре ощутила их взгляд — испытала тревожный, специфический страх того, кто знает, что за ним следят, но никак не может это доказать.

Ализэ проглотила ком в горле.

Когда аптекарь наконец вернулся за стойку, в руках его оказалась небольшая корзинка с лекарствами, которые он принялся измельчать и смешивать в густую пасту с помощью ступки и пестика. Затем он достал из-под прилавка кисть, похожую на малярную.

— Присаживайся, пожалуйста, — жестом указал он на один из высоких табуретов у стойки, — и внимательно запоминай, что я делаю, барышня. Тебе нужно будет повторять это дома.

Ализэ кивнула, с благодарностью опустив уставшее тело на мягкое сиденье. Она боялась, что уже больше никогда не сможет отсюда встать.

— Протяни руки.

Ализэ подчинилась. Она внимательно проследила за тем, как аптекарь одним мазком нанес на ее ладони ярко-синюю мазь, и успокаивающий эффект от нее оказался настолько мгновенным, что девушка едва не расплакалась от облегчения.

— Тебе нужно держать все в чистоте, — напутствовал он, — и менять повязки каждые два дня. Я покажу, как их правильно накладывать.

— Да, господин, — выдохнула Ализэ.

Она зажмурилась, пока аптекарь наматывал новые льняные полоски вокруг ее рук и между пальцами. Это было блаженство, не сравнимое ни с чем тем, что она испытывала в недавнем прошлом.

— Это неправильно, — тихо произнес мужчина.

— Бинты? — подняла голову Ализэ. — О, нет, господин, я думаю…

— Это, — ответил аптекарь, поднося ее руки ближе к свету лампы. Даже наполовину завернутые и покрытые мазью, они представляли собой весьма трагичную картину. — Ты трудишься слишком много, барышня. Это неправильно.

— О, — Ализэ снова опустила взгляд к стойке. — Это не страшно.

Она различила злость в голосе аптекаря.

— Это потому что ты та — кто ты есть. Из-за того, что ты можешь вынести. Человеческое тело не способно выдержать столько, и потому они пользуются тобой — потому что могут. Ты должна понимать это.

— Да, я понимаю, — с некоторым достоинством отозвалась Ализэ. — И я благодарна вам за работу, господин.

— Можешь звать меня Дин.

Он достал еще одну кисть и нанес другую мазь на порез на шее. Ализэ вздохнула, чувствуя действие лекарства, и прикрыла глаза, когда боль притупилась, а затем и вовсе исчезла.

Прошло мгновение, прежде чем Дин прочистил горло и заговорил снова.

— Мне кажется, я никогда не видел, чтобы слуги носили сноду по ночам.

Ализэ замерла, и аптекарь почувствовал это.

— Возможно, поэтому ты не знаешь об огромном синяке на твоей щеке, — тихо добавил он, не дождавшись ответа.

— О, — Ализэ подняла к лицу только что перевязанную руку. — Я…

Она и не заметила, что синяк расплылся за пределы сноды. Экономкам запрещалось бить слуг, но Ализэ еще никогда не встречала экономок, которые соблюдали бы это правило, и она понимала, что если сейчас обратит на это внимание, то лишится работы.

Потому она промолчала.

Дин вздохнул.

— Если ты снимешь сноду, барышня, то я могу осмотреть и его.

— Нет, — чересчур поспешно отозвалась девушка. — Я благодарю вас за заботу, но я в полном порядке.

Прошло немало времени, прежде чем Дин тихо согласился.

— Ну ладно. Но когда я закончу, я попрошу тебя вернуться через неделю, чтобы я мог проверить, не появились ли признаки выздоровления или инфекции.

— Да, господин. — Ализэ замешкалась. — Я имею в виду, Дин, господин.

Он улыбнулся.

— Но если у тебя начнется лихорадка, немедленно посылай за хирургом.

На это Ализэ лишь кивнула. Даже с деньгами, вырученными за пять платьев, она не смогла бы позволить себе хирурга, однако смысла говорить об этом не видела.

Дин наматывал узкую бинтовую повязку на ее шею — как раз то, чего Ализэ пыталась избежать, — когда он предпринял последнюю попытку разговорить ее.

— Это очень любопытная рана, барышня, — сказал он. — Еще более любопытная из-за всех тех противоречивых историй, которые рассказывали сегодня в городе.

Ализэ сжалась.

Конечно, она знала, что не сделала ничего плохого, но ведь она поселилась в этом городе только потому, что ей пришлось спасаться от собственной казни. Ализэ редко, если вообще когда-либо, прекращала волноваться.

— Каких противоречивых историй, господин?

— Историй о принце, конечно же.

Ализэ сразу расслабилась.

— А, — протянула она. — Не думаю, что я слышала хоть одну из них.

Дин как раз закреплял ее повязку и рассмеялся.

— При всем уважении, барышня, ты должна быть глухой, чтобы ничего не услышать. Вся империя обсуждает возвращение принца в Сетар.

— Он вернулся?

Глаза Ализэ под снодой расширились. Она, только недавно прибывшая в город, до сих пор слышала только слухи о неуловимом наследнике империи. Те, кто жил в Сетаре, находились прямо в королевском сердце Ардунии; его давние обитатели видели принца еще в младенчестве и наблюдали за тем, как он рос. Ализэ солгала бы, сказав, что ей не было любопытно узнать о королевской семье, но она была далеко не так одержима ими, как некоторые.

Именно тогда — во вспышке понимания — события дня и обрели смысл.

Торжеством, о котором говорила госпожа Сана, был предстоящий бал. Неудивительно, что госпоже Худе понадобилось целых пять новых платьев. И было совершенно естественно, что герцогиня Джамила захотела, чтобы все ее комнаты были убраны — она была дальней кузиной короля; ходили слухи, что ее связывают близкие отношения с принцем.

Возможно, она ожидала визита.

— Да, он вернулся домой, — подтвердил Дин. — Уже запланирован бал и не менее дюжины приемов. Не так уж и мало, а? Конечно, — аптекарь усмехнулся, — нас это не касается. Не думаю, что нам доведется побывать в бальной зале дворца.

Ализэ ответила улыбкой на улыбку аптекаря. Она часто мечтала о таких моментах — возможности поговорить с людьми в городе, как будто она одна из них. Ализэ никогда не ощущала себя свободной, даже в детстве.

— И я не думаю, — мягко ответила она, все еще улыбаясь и рассеянно поглаживая повязку на шее. Она уже чувствовала себя намного лучше, и поток облегчения и благодарности развязал ей язык. — Хотя я не уверена, что понимаю все эти восторги, если честно.

— О? — Улыбка Дина стала еще шире. — И почему же?

Ализэ помедлила в нерешительности.

Ей всегда так много хотелось сказать, но ей запрещали — снова и снова — высказывать то, что у нее на уме, и сейчас она изо всех сил старалась побороть этот порыв.

— Полагаю… полагаю, я бы спросила, почему принца так пышно чествуют только за то, что он приехал домой. Почему мы никогда не спрашиваем, кто оплачивает эти празднества?

— Прошу прощения, барышня, — засмеялся Дин. — Я не уверен, что понимаю смысл твоих слов.

Ализэ слегка успокоилась, услышав его смех, и ее собственная улыбка стала шире.

— Ну… Разве не из налогов, которые платят простые люди, финансируются все королевские приемы, на которые их даже не пускают?

Дин, сматывающий рулон льна, внезапно замолчал и посмотрел на Ализэ с непроницаемым выражением лица.

— Принц даже не показывается на глаза, — продолжила она. — Что это за принц, который не общается с собственным народом? Его восхваляют — и любят, да, — но только благодаря его благородному происхождению, наследству, обстоятельствам, праву на трон.

Дин слегка нахмурился.

— Я полагаю, это так.

— Тогда за какие заслуги его чествуют? Почему он получает любовь и преданность людей, которые его даже не знают? Разве его неприязнь к простому народу — не признак высокомерия? Разве это высокомерие не оскорбляет?

— Я не знаю, барышня, — запнулся Дин. — Хотя осмелюсь заметить, что наш принц не высокомерный.

— Тогда претенциозный? Мизантроп?

Ализэ не могла перестать говорить, раз уж начала. Ее должно было обеспокоить то, что она так веселится; это должно было напомнить ей, что следует прикусить язык. Но она так давно ни с кем не разговаривала и скрывала собственный интеллект, что ей надоело держать язык за зубами. Ализэ умела очень неплохо говорить, и ей страшно не хватало подобного обмена мнениями, упражняющего ум.

— А разве мизантропия не свидетельствует о скупости духа, человеческого сердца? — говорила она. — Преданность и долг — общее чувство благоговения, возможно, — побуждают королевских подданных не замечать подобных недостатков, но это великодушие служит рекомендацией не принцу, а самому народу. Выглядит довольно трусливо, не правда ли, править всеми нами, оставаясь лишь мифической фигурой, но никак не человеком?

При этих словах остатки улыбки Дина испарились, глаза его стали холодными. С ужасным, тонущим чувством Ализэ осознала всю глубину своей ошибки — но слишком поздно.

— Боже… — Дин прочистил горло. Казалось, он больше не мог смотреть на нее. — Никогда не слышал таких речей, тем более от того, кто носит сноду. — Он еще раз откашлялся. — Я имею в виду, ты говоришь очень складно.

Ализэ сжалась.

Ей следовало быть осмотрительнее. Она уже достаточно раз убеждалась, что не стоит говорить так много и так откровенно. Она знала, и все же — Дин проявил к ней сострадание, которое она приняла за дружбу. Она поклялась себе, что больше никогда не совершит подобной ошибки, но сейчас… сейчас ничего уже нельзя было поделать. Она не могла взять свои слова обратно.

Страх сжал кулак вокруг ее сердца.

Донесет ли аптекарь на нее в магистрат? Обвинит ли в измене?

Дин, отошедший от прилавка, спокойно складывал ее покупки, однако Ализэ чувствовала его подозрение, ощущала, как оно волнами исходит от него.

— Он порядочный молодой человек, наш принц, — отрывисто сказал аптекарь. — Более того: вдали от дома он на службе, барышня, защищает наши земли, а не шатается по улицам. Он не пьяница и не бабник, чего не скажешь о других. Кроме того, не нам решать, достоин ли он. Мы должны быть благодарны каждому, кто защищает нашу жизнь ценой своей собственной. И да, он держит себя в руках, я полагаю, но не думаю, что человека следует распинать за его молчание. Это редкая штука, не так ли? Одному Господу известно, сколько найдется тех, кому было бы полезно, — Дин поднял на нее глаза, — прикусить язык.

Ализэ пронзил жаркий удар в самое сердце; стыд был настолько сильным, что почти излечил ее от непроходящего холода. Девушка опустила взгляд, не в силах больше смотреть аптекарю в глаза.

— Конечно, — тихо ответила она. — Я говорила не к месту, господин.

Дин не удостоил это вниманием. Он подсчитывал общую стоимость ее покупок на бумаге карандашом.

— Только сегодня, — произнес он, — только сегодня наш принц спас жизнь юному нищему — унес мальчика на своих собственных руках…

— Вы должны простить меня, господин. Я ошиблась. Я не сомневаюсь в его героизме…

— С тебя шесть медяков и два тонса, пожалуйста.

Ализэ глубоко вздохнула и потянулась к кошельку, аккуратно вытряхивая из него требуемую сумму. Шесть медяков! Госпожа Худа заплатила ей за платье всего восемь.

Дин продолжал говорить.

— Какой-то фештский мальчишка — было довольно милосердно его пощадить, учитывая, сколько неприятностей нам доставляют южане; волосы рыжие, да такие яркие, что их видно с луны. Кто знает, зачем он это сделал, но он пытался покончить с собой прямо посреди улицы, а наш принц спас ему жизнь.

Ализэ так испугалась, что выронила на пол половину денег. Ее пульс учащенно колотился, пока она собирала монетки, а стук сердца, казалось, отдавался прямо в голове. Когда девушка наконец положила деньги на прилавок, она едва дышала.

— Мальчик-фешт пытался покончить с собой?

Дин согласно кивнул, пересчитывая монеты.

— Но почему? Что принц сделал ему?

Аптекарь резко поднял голову.

— Сделал ему?

— То есть, я имею в виду… Что он сделал, чтобы помочь мальчику?

— Да, все здесь, — подтвердил Дин, и выражение его лица расслабилось. — Ну, он поднял мальчика на руки, не так ли? И позвал на помощь. Прибежали добрые люди. Если бы не принц, мальчик наверняка бы погиб.

Ализэ внезапно почувствовала себя больной.

Она уставилась на стеклянную банку в углу лавки, где была заперта большая хризантема. Ее слух, казалось, то угасал, то пропадал совсем.

–…не совсем понятно, но некоторые болтают, что он напал на какую-то служанку, — говорил Дин. — Приставил нож к ее шее и порезал ей горло, не так, как у…

— Где он теперь? — спросила Ализэ.

— Теперь? — встрепенулся Дин. — Я не знаю, барышня. Думаю, во дворце.

Она нахмурилась.

— Они забрали мальчика-фешта во дворец?

— О, нет, мальчик у прорицателей на Королевской площади. Без сомнения, он пробудет там еще какое-то время.

— Спасибо, господин, — быстро сказала Ализэ. — Я очень благодарна за вашу помощь. — Она взяла себя в руки, заставила разум вернуться в тело и попыталась успокоиться. — Боюсь, мне пора.

Дин молчал. Его взгляд остановился на горле Ализэ, на повязке, которую он только что наложил на ее шею.

— Барышня, — спросил он наконец, — почему ты не снимаешь сноду так поздно ночью?

Ализэ притворилась, что не поняла его. Выдавив из себя еще одно прощание, она бросилась к выходу, едва не забыв о своих свертках, а затем выбежала за дверь с такой поспешностью, что еле успела заметить перемену погоды.

Ализэ ахнула. Она попала прямо в зимнюю грозу; на улице яростно шел дождь — он хлестал ее по лицу, по непокрытой голове. Ализэ промокла насквозь в одно мгновение. Удерживая охапку покупок, она попыталась отлепить мокрую сноду от глаз, как вдруг столкнулась с незнакомцем. Она вскрикнула, сердце бешено забилось в груди, и только чудом Ализэ удалось не дать сверткам упасть на землю. Тогда она бросила возиться со снодой и помчалась в глубь ночи, двигаясь так быстро, как только позволяли ее ноги.

Она думала о дьяволе.

Жил когда-то человек

И змей на плечах он носил.

Пока змеи досыта ели,

Времени ход ему не грозил.

А что они ели, не ведал никто,

Хотя и шумела молва:

Кости, мозги, черепа на земле

И детей находили тела.

О видении, которое ей пригрезилось, о кошмаре, принесенном Иблисом в ночи…

Теперь знаки казались понятными: человек в капюшоне на площади; мальчик, который так и не появился у дверей ее кухни; дьявол, шепчущий загадки в ее сердце.

Конец ознакомительного фрагмента.