Возроди меня

Тахира Мафи, 2018

Джульетта – девушка, обладающая особым даром убивать прикосновением, – наконец может считать себя победительницей. Она выиграла в смертельной схватке с властями Сектора 45, уничтожила главнокомандующего Северной Америки и заняла его пост. И рядом с ней по-прежнему – ее возлюбленный Уорнер. Но сладость победы длится недолго. Правительства остальных секторов готовятся напасть на мятежников, а на саму Джульетту совершается покушение. К тому же она узнает, что на протяжении многих лет от нее скрывали правду о ее семье. У Джульетты сдают нервы – и одновременно труднее становится контролировать собственную Силу… Сможет ли она теперь, перед лицом надвигающейся беды, оставаться собой и использовать свой дар во благо?..

Уорнер

Я сижу один в комнате для совещаний, рассеянно водя рукой по стриженой голове, когда входит Делалье, везя за собой маленький стол-тележку с кофе. На его лице умеренно теплая, неуверенная улыбка, которой я привык доверять. В последние дни работы стало еще больше и, к счастью, у нас нет времени обсуждать щекотливые подробности недавних событий. Сомневаюсь, что и позже нам захочется к ним возвращаться.

За это я бесконечно благодарен судьбе.

Мне здесь спокойно — с Делалье. Здесь я могу сделать вид, что моя жизнь почти не изменилась.

Для солдат Сектора 45 я по-прежнему регент и командир, в мои обязанности входит организовать и вести тех, кто поможет нам противостоять остальной части Оздоровления. Отсюда естественным образом вытекает обязанность провести огромную реструктуризацию и скоординировать дальнейшие шаги, и Делалье в этом деле незаменим.

— Доброе утро, сэр.

Киваю в ответ, и он наливает нам по чашке кофе. Как лейтенант Делалье не обязан сам наливать себе кофе по утрам, но мы предпочитаем приватность.

Сделав глоток густой черной жидкости — в последнее время мне стала нравиться вяжущая горечь, — я откидываюсь на спинку стула:

— Что нового?

Делалье, закашлявшись, поспешно возвращает чашку на блюдце, пролив несколько капель:

— Сегодня новостей довольно много, сэр.

Я наклоняю к нему голову.

— Строительство нового центра управления идет по графику. Окончательного завершения можно ожидать в ближайшие две недели, но жилые помещения будут готовы принять проживающих уже завтра.

— Хорошо. — Наша новая команда, которой руководит Джульетта, разрослась до внушительных размеров и обзавелась множеством отделов, требующих надзора. За исключением Касла, который отгородил для себя маленький кабинет, все начали пользоваться моим личным учебным центром как штабом. Вначале это казалось практичным — вход туда есть только из моих личных покоев, но теперь по базе свободно перемещается целая толпа, и ко мне часто входят, даже не постучав. Незачем и говорить, что это сводит с ума.

— Что еще?

Делалье сверяется со своими записями:

— Удалось отыскать архив вашего отца — поиски и возвращение заняли довольно много времени… Я велел поставить коробки в вашей комнате, сэр, чтобы вы лично открыли их на досуге. Я подумал… — Делалье деликатно кашляет, — мне показалось, вам захочется разобрать оставшиеся после него личные записи до того, как они перейдут к нашему новому Верховному главнокомандующему.

Меня наполняет холодный ужас, тяжелый, как свинец.

— Боюсь, просматривать придется много, — продолжает Делалье. — Журналы, отчеты, личные дневники… — Он колеблется и добавляет тоном, понятным только мне: — Надеюсь, его записи будут вам полезны.

Я встречаюсь взглядом с Делалье. В его глазах беспокойство и забота.

— Спасибо, — тихо говорю я. — А я почти забыл…

Наступает неловкое молчание. Несколько мгновений ни он, ни я не знаем, что сказать. Мы еще не говорили о смерти моего отца, зятя Делалье, отвратительного мужа его покойной дочери, моей матери. Мы никогда не говорим о том, что Делалье — мой дед, единственная замена отцу, оставшаяся у меня в этом мире.

Мы об этом не говорим.

Поэтому когда Делалье пытается подобрать оборванную нить разговора, у него прерывистый, неестественный голос.

— Океания, как я слышал, сэр, заявила о присутствии своих представителей на симпозиуме, организованном нашей новой… мадам Верховной…

Я киваю.

— Но остальные, — вдруг спешит прибавить Делалье, — не ответят, пока не поговорят с вами, сэр.

У меня невольно округляются глаза от удивления.

— Они… — Делалье снова деликатно кашляет. — Дело в том, сэр, что, как вам известно, они старые друзья семьи, и… э-э…

— Да, — шепчу я, — конечно.

Отвожу взгляд и смотрю в стену. Челюсти сводит от бессилия. В глубине души я этого ожидал, но после двух недель молчания начал надеяться, что они так и будут прикидываться дураками. Старые друзья отца не выходят со мной на контакт — никаких соболезнований, белых роз и открыток. Прекратилась привычная переписка с семьями, которые я знаю с детства, с кланами, ответственными за адский ландшафт, в котором мы сейчас существуем. Я уже думал, что меня, к счастью, милосердно бросили. Я ошибся.

Видимо, предательства недостаточно, чтобы меня оставили в покое. Стало быть, ежедневные записи отца, подробно излагавшего мою «карикатурно-нелепую увлеченность экспериментом», не стали достаточно веским основанием, чтобы изгнать паршивую овцу из стада. Он любил сетовать вслух, мой отец, широко делясь неодобрением и отвращением ко мне со старыми друзьями, единственными из ныне живущих, кто знал его лично. Он каждый день унижал меня перед общими знакомыми, превращая мой мир, мысли и чувства в нечто ничтожное и жалкое. Каждый день мне на почту приходили нудные нотации от других главнокомандующих, взывавших к моему здравому смыслу, как они это называли, призывавших опомниться, перестать позорить семью и начать слушаться отца. Повзрослеть наконец, стать мужчиной и заканчивать хныкать над моей больной матерью. Нет, эти связи уходят корнями слишком глубоко…

Крепко зажмуриваюсь, чтобы сдержать наплыв лиц и воспоминаний детства, и отвечаю:

— Передай им, я с ними свяжусь.

— В этом нет необходимости, сэр, — отвечает Делалье.

— Как так?

— Дети Ибрагима уже en route^[1].

У меня будто мгновенно парализовало руки и ноги.

— То есть? — я едва сохраняю хладнокровие. — На пути куда? Сюда?

Делалье кивает.

Меня обдает жаром. Я не замечаю, как вскакиваю, пока мне не приходится ухватиться за край стола, чтобы удержаться на ногах.

— Да как они смеют, — говорю я, цепляясь за остатки самообладания. — Какое неуважение… Какая невыносимая бесцеремонность…

— Да, сэр, я понимаю, сэр, — снова тревожится Делалье. — Но, как вы сами знаете, таков образ действий правящих семей, сэр. Старая традиция. Отказ с моей стороны был бы интерпретирован как проявление открытой враждебности, а мадам Верховная главнокомандующая велела мне как можно дольше вести себя дипломатично, и я подумал… О, простите, простите меня, сэр…

— Она не знает, с кем имеет дело, — резко говорю я. — С этими людьми не может быть дипломатии. Новая командующая еще не имела возможности в этом убедиться, но ты, — говорю я скорее расстроенно, чем зло, — ты-то опытный человек! Чтобы избежать этого, я бы не побоялся решиться на войну…

Я не смотрю на Делалье во время своей тирады и наконец слышу его дрожащий голос:

— Сэр, мне очень, очень жаль.

Ну еще бы, старая традиция.

Право приходить и уходить когда вздумается существует очень давно. Правящие семьи всегда были желанными гостями на подконтрольных территориях и обходились без приглашений. Пока повстанческое движение было молодо, а дети малы, наши семьи крепко держались друг за друга. А теперь эти кланы — и их детки — правят миром.

Так жил и я — очень долгое время. Во вторник встреча для игр в Европе, в пятницу — обед в Южной Америке. Наши родители сумасшедшие, причем поголовно.

Единственные приятели, которые у меня были, росли в семьях еще более безумных, чем моя. У меня нет желания снова их видеть.

Однако…

Господи, надо же предупредить Джульетту!

— Что касается гражданских, сэр, — лепечет Делалье, — я говорил с Каслом по… по вашей просьбе, сэр, как лучше осуществить вывод населения из бараков…

Остаток встречи я почти не помню.

Избавившись наконец от Делалье, я спешу обратно в свои бывшие комнаты: в это время Джульетта обычно там, и я надеюсь застать ее и предупредить, пока не поздно.

Но меня перехватили.

— Эй…

Рассеянно поднимаю взгляд и останавливаюсь как вкопанный. Глаза округляются.

— Кент, — тихо говорю я.

Сразу же понимаю — с ним что-то не то. Выглядит он ужасно — еще более тощий, чем раньше, под глазами черные круги. Еле держится на ногах.

Интересно, я тоже кажусь ему таким?

— Я хотел спросить… — начинает он и отводит взгляд. Лицо сводит судорогой. Кашлянув, он продолжает: — Нельзя ли нам с тобой поговорить?

Мне вдруг становится трудно дышать. Я смотрю на него долгую секунду, отмечая напряженные плечи, растрепанные волосы, обкусанные до крови ногти. Под моим взглядом Кент засовывает руки глубже в карманы. В глаза мне он не смотрит.

— Говори, — отвечаю я.

Он кивает.

Я тихо, медленно выдыхаю. Мы ни словом не обменялись с того дня, когда я выяснил, что мы братья, — почти три недели назад. Я думал, тот эмоциональный взрыв завершился ко всеобщему удовлетворению, но с тех пор произошло много всякого, и у нас не было возможности расковырять эту рану.

— Конечно, давай поговорим, — повторяю я.

Кент с трудом сглатывает, не отрывая взгляда от пола.

— Хорошо.

У меня вдруг вырывается вопрос, от которого нам обоим становится неуютно:

— С тобой что-то не так?

Удивленный, Кент поднимает глаза — красные веки, голубые радужки, белки в красных прожилках. Кадык дергается вверх-вниз по шее.

— Я не знаю, с кем еще поговорить, — шепчет он. — Кто поймет…

Зато я знаю. Я понял все и сразу.

Когда его глаза вдруг стекленеют от сдерживаемых эмоций, а плечи трясутся, несмотря на все усилия держаться…

Я чувствую, как мои собственные кости трещат.

— Конечно, — к своему удивлению, говорю я. — Пойдем.

Примечания

1

В пути (фр.).