Сукины дети – 3. Круги на воде

Татьяна и Дмитрий Зимины, 2023

Московские гастроли удались на славу.Алекс познакомил меня с изнанкой городской жизни, заставил драться в Гексагоне. Там я впервые убил не-человека… И почти лишился не-жизни.Но с другой стороны: у меня открылись новые способности!Мы с Алексом распутали преступление и раскрыли заговор в Совете.Возвращаясь в Петербург, мы с шефом рассчитывали на небольшую передышку. Просто побродить по родному городу, поводить экскурсии…Но оказалось, очень многие хотят увидеть кровь мага, который рождается раз в тысячу лет.

Глава 2

…Ладога? — спрашивал я на следующий день, стоя возле гаража. Чувствовал я себя дурак-дураком.

Вчерашний день был потрачен, как мне казалось, с толком: купил через интернет маску с трубкой, хорошие ласты, несколько пар плавок, купальное полотенце, солнечные очки…

А нужно было: спрей от комаров, удочки, брезентовую ветровку и резиновые сапоги. Кстати, хороший вопрос: а что будет, если меня покусают комары?.. Они тоже станут стригоями? Или просто передохнут…

Я только сейчас заметил, что Алекс с Антигоной выглядят как-то не так. Алекс щеголял камуфляжной курткой и охотничьей кепкой, Антигона — громадным, не по росту, рюкзаком на карбоновой раме… На их фоне моя гавайка в яркие маки и шорты смотрелись дико, и я бы даже сказал, неэтично.

— Не ссы, я тебе тоже всё купила, — упихивая в багажник Хама объёмистый рюкзак, утешила Антигона. — Шеф так и сказал, что ты не врубишься.

— Ну прямо родная мамочка, — буркнул я.

— А кому щас легко? — философски вздохнула девчонка и пошла к водительскому месту.

Была она маленькая, мне по грудь, тощая, что твоя жердь, с веснушками, покрывающими всю площадь детского, почти не сформировавшегося тела.

Нет, целиком я его не видел. В смысле — Антигонино тело… Просто все, доступные для обозрения места, были у неё конопатыми.

Её конопушки не были похожи на благородную золотую россыпь, покрывающую молочную кожу Мириам. Антигона была словно обрызгана из краскопульта, щедро, с размахом. Мне очень нравилось.

Алекс устроился сзади, на широком, как диван, сиденье. Подложив под голову свёрнутую ветровку, он прикрыл глаза, и пробормотав: — Разбудите, когда будем на месте… — захрапел.

— Куда едем-то? — спросил я, устраиваясь рядом.

В багажнике Хама я заметил несколько футляров из жесткой кордуры, и теперь гадал, что там: удочки, или ружья.

— На дальний край Ладожского озера, — охотно пояснила Антигона. За рулём Хама она смотрелась почти комично: мелкая козявка на широком сиденье, и чтобы смотреть на дорогу, ей приходилось вытягивать шею. — Там у нас дачка.

— Дачка?

— Имение покойного батюшки Александра Сергеевича. Деревня в полтораста душ и господский терем.

— Так господин Голем ещё и рабовладелец?

— Но-но, — Антигона ловко закурила одной рукой и выпустила дым в окошко. — Крепостное право у нас давно отменили. А люди там живут особенные — те, кому в городах и современных коттеджных посёлках не нравится. Впрочем, сам увидишь.

Вопреки давней моей нелюбви спать в автомобилях, я уснул. Причём так крепко, как давно уже не спал.

Наверное, сказывалось само ощущение дороги, перемены места — в городе я привык, что нападения можно ожидать в любой миг, хоть бы и в собственной постели. Почему-то казалось, что сейчас, в данный момент, никто не знает, где мы.

Чувство было приятным. Почти как в детстве, когда я, играя в"крепость", прятался под столом в гостиной, скрывшись ото всех за широкой бахромой бархатной скатерти…

Проснувшись увидел, что дорога стала совсем узкой, а по краям её, как безмолвные часовые, выстроились синие ели. Свет заходящего солнца мелькал сквозь ветки, расчерчивая серый от старости асфальт на белые и чёрные полосы.

— Не устала? — спросил я Антигону. По пустой дороге девчонка гнала под сто двадцать, на пределе Хамовых мощностей.

— Почти добрались, — откликнулась она. — Не парься, всё путём. Я привыкла.

Опустив стекло, я вдохнул холодного воздуху. В хвойных лесах совершенно особенный воздух. Пахнет он сыростью, но не гнилой, болотной, а свежей, родниковой. Хвоей пахнет, поздней земляникой, коричневыми шляпками боровиков и смородиновым листом.

А ещё волчьей шерстью и мускусом.

Волосы на загривке поднялись дыбом. Слишком хорошо я помнил этот запах, терпкий, агрессивный, по-своему, притягательный.

Мнились в нём быстрые тени с острыми зубами, безумный, до полного изнеможения, бег, и конечно же, кровь — куда ж без неё?

Прикрыв глаза, я представил, как зубы входят в мягкую плоть, как на язык попадают первые тёплые капли…

— Шурка, очнись, Шурка! — я почувствовал, как меня бьют по щеке.

— Ты чего дерёшься?

Антигона сидела вцепившись в рулевое колесо, бледная, даже веснушки пропали. На меня она не смотрела.

— А ты зубом не цыкай, так я и драться не буду, — рявкнула она и крутанула руль, чтобы объехать выбоину.

— Зубом?

Она молча повернула ко мне зеркало заднего вида, и я отшатнулся.

В зеркале был не я. Во всяком случае, существо, которое в нём отражалось, со мной имело сходство лишь отдалённое.

Белые волосы, давно не стриженные, разметались по плечам, обрамляя белый же, туго обтянутый кожей лик. Глаза запали, став двумя тёмными, с рваными краями дырами, губы слились с бледной кожей… Неприятней всего были синие, выступившие по всему лицу, вены. Словно наведённая синей тушью карта рек.

Махнув рукой, я отвернул зеркало от себя и насупился. За окном мелькали всё те же ели.

— О чём ты думал?.. — спросила Антигона.

— О волках, — простодушно ответил я.

— Кровь, дурак! Ты должен был выпить крови перед тем, как ехать!

— Извини, я забыл, — сказал я после паузы.

Я и вправду забыл. Мысль об отпуске, сборы, чемоданное настроение, так меня увлекли, что я и думать забыл об обязательной утренней дозе.

— Жопу свою лучше бы забыл, — буркнула Антигона. Неудобно скорчившись, одной рукой она вела Хам, а другой шарила за своим сиденьем. — На! — наконец выпростав руку, она бросила мне на колени стальной термос.

Накатила волна благодарности. Сам я даже не подумал, что мне придётся чем-то питаться в дороге, да и на месте тоже…

Дома кровь мне поставляли из нескольких фермерских хозяйств — свиную, свежую. Хрюшки не очень переживали, когда у них забирали литр-другой в неделю. К тому же, свиная кровь по составу наиболее близка к человеческой…

Редкая болезнь, — наврал фермерам Алекс. — Гемоглобиновое голодание. Недостаток собственных кровяных телец.

Те вошли в положение — за немаленькую мзду.

— Мне остановиться? — спросила Антигона, когда я принялся отвинчивать крышку термоса.

— Не надо. Я справлюсь.

Марать пластиковую чашку из походного набора я не стал, отхлебнул прямо из горлышка. В нос ударил кислый запах меди, на языке образовалась сладкая горечь.

Чувствуя, как отпускает, я завинтил термос и не глядя сунул его в сетку за спинкой своего кресла.

— Спасибо.

— Думай в следующий раз, — Антигона всё ещё была сердита. — А если на тебя жор нападёт?

— Я никогда не причиню тебе вреда, — тихо сказал я. — Слышишь? Я скорее умру.

— Зарекалась свинья в грязь не лезть.

Она права, — думал я. — Надо уже как-то самому привыкать заботиться.

Разумеется, о человеческой крови не могло быть и речи. По совету Алекса я научился питаться эфирными телами, но ведь рядом со мной постоянно — только близкие люди, а быть паразитом я не желал.

Совет был прав в одном: мы, стригои, причиняем вред одним своим существованием.

Питиё свиной крови я выбрал, как меньшее из зол.

Алекс назвал это вынужденным мазохизмом, и в чём-то он был прав: каждый раз, когда я делал глоток, что-то внутри восставало против. Сознание кричало, что пить кровь животных — мерзко, а главное — унизительно.

Ты — вершина пищевой цепочки — уверяло гнусное подсознание. — Ты — царь среди людей, Владыка. Так почему ты довольствуешься малым?

Видимо, ещё и поэтому я каждый раз оттягивал неприятный момент насыщения как можно дольше.

Но Антигона права. С этим надо кончать. В конце концов, принимать опеку девчонки почти на десять лет моложе себя — тоже унизительно.

Хам свернул с дороги на совершенно неприметный просёлок. Если б я ехал один — ни за что бы не догадался, что за разросшимися кустами шиповника скрывается вполне современный тракт с электрическим освещением и бетонкой.

— Деревня зовётся Ненарадовкой, — Антигона оттаяла и принялась меня просвещать. — Она чуть в стороне от озера, почитай, среди леса. А господский терем — на самом берегу. Шесть спален, гостиная, столовая и кабинет. Я в прошлый приезд просила кухню перестроить — провести электричество, поставить современное оборудование… Но не знаю. По-моему, шефу моя идея не понравилась.

— Почему?

— Он считает, что иногда полезно отвратиться от благ цивилизации, дабы вкусить незамутнённой пасторальной жизни. То есть, обходиться без света, горячей воды и пользоваться нужником во дворе. Так что везу с собой походный кофейный набор, а пропитаться придётся за счёт селян.

— В смысле? — вкус крови на языке вызвал у меня нездоровые ассоциации.

— Кушать, что Бог послал, с деревенскими передал. Шаньги с грибами, сметана с мёдом, копчёный омуль, белужья икра…

— Ну, меня — то ваши мирские дела не касаются, — как мне казалось, незаметно вздохнул я. — Мне бы хлев поближе и свинку почище.

Перед мысленным взором встала, как живая, вислоухая хавронья. Масляный пятачок, крохотные добрые глазки и жесткая щетина на розоватом боку… Замутило.

— Скотоложцем обругают, — пригрозила Антигона.

— Ну, тогда в лес буду ходить, — мне показалось, я это очень хорошо придумал. — Наверняка тут водятся лоси…

— Лесной дяденька скотинку обижать не позволит, — отбрила Антигона. — В болото заведёт, в трясине утопит. И будешь ты утоплик: зелёный, поросший мхом и с перепонками между пальцев.

— Добрая ты.

Внезапно перспектива провести пару недель в глуши показалась не такой уж и привлекательной.

Долгий будет отпуск, на голодном пайке. О-очень долгий.

— А чего? — не унималась вредная девчонка. — Ундинку какую-никакую приманишь, хозяйство заведёте, детишек настрогаете…

По-моему, она перешла некую грань. Но я был Антигоне должен, так что возбухать не стал, а постарался свести подколки в более безопасное русло.

— Ундины — это те же русалки, верно?

— А вот и неверно. Ундины — это девки с хвостом вместо ног. А русалки — обыкновенные утопленницы. Как какую парень бросил накануне свадьбы — та сразу топиться. Из таких русалки и получаются… Не люблю я их. Не уважаю.

— Это ж за какие грехи?

— Вместо того, чтобы топиться, надавали бы изменщикам между рог, и жили бы себе припеваючи. Я вот, например, никогда замуж не выйду.

Я тут же улыбнулся — все девчонки так говорят. А потом испугался: здоровая девчонка. Не красавица, но с интересной придурью. Рано или поздно встретит она парня, и бросит нас, грешных, на произвол судьбы…

А как же мы с Алексом? — мыслишка была подленькая, эгоистичная. Девчонки — Антигона, Афина и Амальтея — вились вокруг нас, как орлицы над драгоценными птенчиками. Пылинки сдували. Еду прямо в клювики запихивали. Я к этому привык, я принимал это, как должное. И даже ни разу не поинтересовался: а чем они живут вне работы?..

Возможно я исходил из того, что у меня самого, кроме"Петербургских Тайн", ничего не было… Особенно с тех пор, как я расстался с Мириам. Но ведь, как я уже упоминал, все три были молодые, здоровые девахи. Им бы по клубам. И кавалеров, как перчатки, менять.

Но развить тему я не успел: мы приехали.

— Шеф! — протянув руку назад, Антигона потормошила разоспавшегося Алекса. — Мы приехали, шеф. Вставайте.

Дорога привела прямо к воротам усадьбы. Они были распахнуты, внутрь вела поросшая бурьяном колея, а невдалеке, за купами берёз, угадывался терем с гнутой под луковку крышей.

Деревня располагалась справа: через обширное вытоптанное поле виднелись крытые шифером и тёсом крыши, торчал колодезный журавль и кричали петухи.

По пустырю носились белоголовые ребятишки: увидев Хам, они оставили игры и сбежались смотреть на приезжих. Один, что был повыше других, опрометью бросился в деревню, победно выкрикивая на бегу: — Барин приехал!.. Барин!..

Антигона заглушила двигатель, и пока Алекс потягивался на заднем сиденьи, я полез наружу.

Здесь было больше лиственных деревьев. Как потомственный городской житель, я различал берёзу, осину, клён, вяз и хвойные вечнозелёные. Остальная флора сливалась в сплошную лесную массу…

Тут и там темнели отдельные ели, а вниз, по пологому берегу, спускались сосны. Солнце припекало нежарко, но вполне ласково, и неожиданно я понял, что мне здесь нравится.

Детишки, выстроившись неровной шеренгой, не спускали с меня пытливых глаз. Одеты они были странно, если не сказать, скудно. Сероватые широкие рубахи, тёмные мешковатые штаны… До меня не сразу дошло, что одежда эта — ручной работы, а не производства однотипных китайских фабрик, на которых выпускают пластиковую мишуру…

— Стригой, — донеслось вдруг откуда-то из-за спины. Голос был придушенный, словно горло говорившего связывала цепь. — Нежить поганая…

Обернувшись, я только и успел, что подставить руки, когда в горло мне прыгнула здоровенная кудлатая псина. Чёрная пасть её была распахнута, в ней, как в замедленной съёмке, я увидел розовый в чёрных пятнах язык, по краям покрытый жёлтым налётом пены.

Псина была тяжелая. Я не удержался на ногах и мы покатились — по отлогому, поросшему травой склону, прямо к озеру.

Отпуск начался на торжественной, праздничной ноте.

Краем глаза я видел, как из машины выскочили Антигона и Алекс, как через пустырь к нам несутся какие-то мужики с вилами…

Вот тебе и"барин приехал" — подумал я, а потом мне стало некогда.

— Ты эта, звиняй, что я тя порвал, — мой новый друг опрокинул мне же на спину лохань кипятку, и стал прохаживаться берёзовым веником. Я чуть не завыл от наслаждения. — Отец Онуфрий вот тоже меня ругает: ты, говорит, Гриня, как красна девица: волос долог, а ум короток. Я, конечно, в обидушки — а чего он меня девкой зовёт?.. Но и сам понимаю: с тобой я перегнул малёха.

— Ничего, — просвистел я сквозь зубы. — Я не в обиде.

Гриня плеснул на каменку, под низкий чёрный потолок взметнулся раскалённый гриб квасного пару. Я опять застонал.

Раны, нанесённые зубами оборотня, заживают не в пример дольше и болезненнее, чем от того же железа. Или даже серебра…

— А я виноват, что от тебя кровухой пахло? Я там неподалёку верши ставил, чуешь? Слышу — Степашка надрывается: барин приехал… А мы вас со вчера ждём. Никифор уже и самовар взгрел, баба Нюра пирогов с вязигой напекла — страсть. Ну там, сало копчёное, сиг да жерех… Терем барский прибирали — чуть не языками вылизывали. Шутка ли! Сам барин Алесан Сергеич из городу пожаловали…

Хороший парень — Гриня. Можно вот так лежать на лавке, дышать квасным и рябиновым паром, а он будет мять тебе бока, плечи, спину, временами поливая кипятком и охаживая веником, и говорить, говорить…

Я чувствовал, как уходит боль из едва подживших ран, как перестают скрипеть суставы, и рассеивается, как смог на свежем ветру, осенний питерский сплин.

— Так вот, слышу это я, как Степашка надрывается, верши побросал и сюда. Встретить — приветить, Анчутку-егозу к сердцу прижать, Алесан Сергеичу, опять же, в ножки поклониться… Подхожу, чую — кровью пахнет. Зырю — стригой. Ну, ретивое и взыграло… Я из портков, как был, перекинулся — и на тебя. А знатно мы пошкомутались, а?..

— Ага…

Как я его не прибил — не понимаю. Наверное, сработал инстинкт: солдат ребёнка не обидит. А Гриня — детина добрых двух метров росту, с фигурой, как у Геракла, работы скульптора Фидия, — и впрямь был ребёнком. Осьмнадцати годков и трёх месяцев — как гордо и трогательно довёл до моего сведения его папаня — деревенский староста Мефодий Кириллович, по-совместительству — лесной оборотень.

Прошу не путать с вервольфами: у них с оборотнями какая-то классовая вражда на почве обоюдной ненависти. Отличие таково: у вервольфов"вторая сущность"одна, волчья. Оборотни же существа творческие. Захотят — лосем перекинутся, а захотят — налимом, царём среди озёрных рыб.

Гриня вот любил псом обращаться. Здоровенным кудлатым волкодавом — святая простота, он усматривал в этой породе особую иронию…

Додумать не получилось.

Распахнув дверку баньки, Гриня сгрёб меня в охапку и швырнул прямо в ледяные воды Ладожского озера.

Банька стояла даже не на берегу, а на просмоленных сваях, прямо в воде. Окружал её широкий причал-веранда, с которого можно было сигать прямо в воду…

…Электричества в деревне не признавали. И хотя в подклети господского терема обнаружился стосильный генератор фирмы"Хонда", шеф предпочёл обретаться при свечах.

Множество их, толстых, как полено, и желтых, как липовая пыльца, восковых, пахнущих мёдом, было расставлено по всей горнице.

Пол, устеленный полосатыми вязанными половиками, вызывал умиление. Коврики на стенах, с лебедями, с лягушками-царевнами, с старинными замками — воспоминания из детства.

Над моей кроватью тоже был коврик с замком. Я-маленький населил его благородными рыцарями, которые каждую ночь, пока я сплю, выходили на бой с чудовищем…

Из баньки мы с Гриней вышли чистые, лёгкие и безгрешные, аки Серафимы. Мой новый друг тут же уселся за хозяйский стол. Шефа он дико уважал и слегка побаивался, Антигону звал Анчуткой, и отношения с ней имел самые дружеские.

Напихав полную пасть, Гриня начал смачно хрустеть квашеной капустой. Тяжело вздохнув, я пристроился с краешку.

Всем разносолам на столе я даже не знал названий. Определил лишь грибы, пироги, опять же, тонко нарезанную, со слезой, копчёную рыбу и мочёные ягоды с капустой. Но были ещё глиняные горшочки — из одного такого Антигона уписывала за обе щёки; закрытые судки, туесочки и блюдечки. В центре возвышался самовар, и староста, надувшись от важности, разливал чаи.

На меня он посмотрел осторожно, искоса, а потом крякнул, и отечески похлопал по плечу… Видимо, о моих реалиях местных уже успели просветить, так что отнеслись ко мне не как к нежити, а скорее, как к больному, страдающему тяжелым неизлечимым недугом.

Мужики понимающе хмыкали и крестились, бабы пускали слезу, утирая уголки глаз кончиками расписных платков.

Но это было завтра.

Сегодня вечером Гриня, набив пасть, пазуху и карманы дарёными пряниками, повёл нас с Антигоной смотреть навок.

Алекс милостиво отпустил: ему со старостой о делах поговорить надобно, а мы мешаем.

Стемнело. Небо было усыпано таким количеством звёзд, какого в городе отродясь не бывало. Вот где я понял, почему — именно Млечный путь…

Пахло скошенной травой, берёзовыми серёжками и дымом — в деревне все топили печи. В лесу, который начинался сразу за пустырём, по левую сторону от деревни, кто-то тоскливо гукал.

— Это что, навки? — спросил я, когда гуканье приблизилось и сделалось до настырного громким.

— Николаич это, — непонятно пояснил Гриша. — Филин он. По ночам не спит, сидит в дупле и размышляет о вечном. Вечное ему не нравится, вот он и выказывает недовольство доступными ему средствами…

— Да ты филосов, Гринёк, — не зло поддела Антигона.

— А то! Инок Софроний, давеча, давал"Анналы"почитать, древнего грека Плиния. Я там много интересного почерпнул.

— Например? — не унималась Антигона.

— Не плюй в колодец, а то в глаз получишь, вот тебе пример, — Гришка допетрил, что Антигона его подкалывает.

Идти по лесу было неудобно. Несмотря на то, что я отлично видел в темноте, под ноги всё время бросались какие-то корни, кочки, ямки и гнилые брёвна. Руки через пять минут были исхлёстаны крапивой. Прямо на щёку мне прыгнул откормленный крестовик, и только после того, как меня выпутали из паутины — хозяина оной сердобольный Гриня сберёг на ствол сосны — я заметил, что и наш проводник и Антигона размеренно машут длинными еловыми ветками там, где собираются идти…

— А теперь тихо, — скомандовал Гриша, когда завёл нас, как мне казалось, в самую беспросветную глушь. — Хоронитесь за вон тем брёвнышком и ждите. А я с той стороны их на вас погоню…

Перед нами махнул яркий лисий хвост, и Гришка исчез в темноте.

— Интересно, а как он в небольших зверей перекидывается? — шепотом спросил я. — Ну, закон сохранения массы никто ведь не отменял… Куда девается остальной Гришка, когда он превращается в тридцатикилограммового лиса?

— Тут чудеса, тут леший бродит, русалка на ветвях сидит… — таким же шепотом ответила Антигона, устраиваясь среди лопухов, за громадной поваленной елью. — Не спрашивай того, что разум постичь не могёт. Во всяком случае, не у меня.

— А у кого?

— Да есть один умник. Всё пытается грань между наукой и магией вычислить. Может, когда и встретитесь. Ну всё, помолчи, — скомандовала девчонка, когда я тоже уселся в траву. Трава была влажная от выпавшей росы, с острым режущим краем. — А то навки не придут.

Ждали мы, наверное, долго. От холода я не страдал, но зато напала дикая сонливость. Глаза натурально слипались, на веки словно уронили по мешку песка. От стараний не заснуть лицо онемело, а тело сделалось тяжелым, как колода.

— Обхитрил нас Гришка, — хотел я сказать Антигоне, когда бороться со сном сделалось совершенной пыткой. — Оставил в лесу, а сам в терем вернулся и пироги жрёт.

Но не успел. Потому что показалось, что я что-то вижу…