Пружина

Татьяна Чекасина, 1986

Действие повести «Пружина» происходит в небольшом посёлке, её герои – работники лесной промышленности. Центральное лицо в повести – Степан Корнев, инженер леспромхоза и одарённый самодеятельный художник, натура сильная и противоречивая, человек, способный на предельную самоотдачу в жизни. Он интеллигент в первом поколении. Речь его несёт на себе влияние двух стихий – городской и сельской. Именно его речевая характеристика строится автором на явственной диалектной линии, с ориентацией на народную речь. Произведения Татьяны Чекасиной вошли в сборники лучшей отечественной прозы и заслуженно заняли своё место рядом с произведениями таких выдающихся писателей нашей современности как Виктор Астафьев, Василий Белов, Юрий Казаков и других. Повесть «Пружина» признана в одном ряду с произведениями Василия Шукшина, Мельникова-Печёрского, Бажова и Астафьева по широчайшему использованию народных говоров, этого золотого фонда великого русского языка.

Поздняя любовь

В реке Барановке плещутся дети. Солнце бликами отлетает от них. На другом берегу на колхозной делянке — агрегат, большая лейка. Вроде, рай зелёный, а у него такого же цвета тоска…

Дети:

— Папа, нарисуй!

Бабочки. Крылья яркие. Выдуманы, хотя напоминают реальные.

Старший брат Марии Дмитрий не одобряет её выбор. Не в деревне она, где её уважают. Не за агрономом, вдовцом с двумя детьми. Их, Барановых, в город стандартным кренделем не заманить. Мария предала традицию, муж — не деревенский. Это правда. Его деды — в каменоломнях, бабки шили цветными нитками.

На картинку брат хмыкает:

— Баловство.

— А кто в деревне выжигает? — Корнев с берега принёс деревянный поручень от санок (зимой катание с вылетом на реку), орнамент витиеватый.

— Однорукий.

Барановка — в зелени: плетни, скамейки, дома. Кроме одного, оранжевого. На лавке он, Демьян Петрович. Весёленькими глазками глядит на мир. Руки нет до локтя. А в доме — панно: птицы, ящерицы, гирлянды цветов. Бордовые, лиловые, синие и красные. Зелени никакой.

Корнев выжигал когда-то на уроке труда. Демьян берёт ровную баклушку, укрепляет. Пахнет горелым деревом. Готов рисунок… И Корнев: ветку, листья…

Мария его хватилась. Идти к другим братьям Барановым. Ах, вот он где! При Демьяне — молчком, а на улице:

— Ни коровы, ни поросёнка, в огороде болиголов, а баба копирует его рисунки вышивкой…

— Вот откуда у них драпировки!

И в другие дни он — у Демьяна.

Не все, как Барановы, думают только о выращивании травы и мяса. Некоторым — роспись наличников, которые один на мотоцикле довёз. Демьян опять — цветы, а Корнев — ягоды калины тускло-бордовые. Коллега хвалит. Клиент накидывает (ягоды нравятся). Демьян норовит отдать эти деньги подручному, но тот не берёт: не платит он за радость.

На обратном пути в областном центре, будто с верёвки сорвался, уходит не туда, куда Мария и дети. У него цель — выжигательный аппарат.

В купе открывает коробку…

— Ты чё, — малолеток!? Этот дурацкий аппарат денег стоит!

— Для Марины, для Лады…

— Им — кукол дорогих не хватает!

Верховодит она. Если развод — ползарплаты алименты. Уберегла от верной смерти, от тюрьмы, ведь и он виноват в той драке. Тишине — в ухо залепил. На суде говорил тот, — плохо слышит. У Вятского чуть не вытек глаз.

…Рисует он вначале для выжигания. К древесине — прямо любовь. Для детсада выпиливает из колодин гномов. Их много будет в парках, тогда — невидаль. Первая оценённая работа, хотели оплатить. Да, видно, наследственное (говорила мама). Дед, мамин отец Андрей Прокопьевич и по дереву резал. На комоде — кленовые листья, на буфете — виноград, шишки кедра… А ещё он дрался. Но в микрорайоне Каменные Ломки память о нём не как о драчуне, а как о художнике.

…В квартире визг пилы, полы — в краске.

Как-то Мария громко жалуется на кухне товарке Анфисе Ступаковой:

— Болезнь!

— Для деток-то пусть, — неуверенный ответ…

А ему вкрадчиво:

— Кое-кто не догадывается, а недуг крутит им… Ты бы к врачу в город…

В ответ — ухмылка.

Он не едет отдыхать в Барановку. А вот с дочками то в Москву, то в Ленинград. С Ладой — в Кижи, в Пермь. Музей деревянной скульптуры — и дома скульптОры. И Лада — с деревяшками. Их радость ненужная (мнение Марии). Не дело — лепить птиц, как на уроке труда. Дочь лепит, глядя в энциклопедию, купленную детям их неумным (думает Мария) папашей.

Человечек бьётся деревянной головой. Корнев глядит на него обиженно. В тамбуре дверь открыть и кинуться во мрак…

— Завязал я с этим.

— Давно?

— В том году.

— И чё так?

— Надоело.

— Осмеял тебя кто или сам?

— И сам, и один эрудит…

— Злой ерундит-то?

— Добрый.

У Гавриила в полумраке вагона таинственное лицо:

— Вы меня извиняйте, я копаю ямы под саженцы в лесхозе тридцать пять годков. Какая копань, ежли бы в одном месте!.. А молодым к своедельщине льнул. Из камня выточить, из меди выгнуть. И вот вдругорядь. Добываю резцы. Иные помог сын (он главный на мебельной фабрике). Пенсия — время для этого баловства. Заготовки долго берёг. Беру одну, работаю… Какая яшмина! Не камень, — картина! Беру другую. И опять! Каменья загляденье, и все убил начисто! Руки грубые. Но не в них дело. В голове — отупение. Прогагарил я богом даденное. И вам советую: куда тянет, туда иди. Туда иди, куда зовёт…

Да ведь на этой ветке, которой идут поезда только с юга на север и с севера на юг, не найдётся никого ближе этого деда!

— Тебе отпущено много. Тот, кому много дадено, с причудами… Ты и художник. И работа вона какая! Всё ладом.

Ну, выпрыгнет в Напалкове, а директору в Комбинате скажет, мол, не могу, болен… Не будет в роли того лесосплавщика, который «знал, что не сдюжит, а лез», в итоге гибель в майдане, в омуте. Но туда тянет. И туда зовёт…

— Прав ты, дедушка.

— Вот-вот!

— Елань! — дверь купе отходит на роликах, сонная проводница будит молодого техника на верхней полке.

Он сползает деликатно. Корнев и дед глядят с неловкостью: ведут тайный диалог. Парень этого не видит. Аккуратно кладёт билет в портмоне. На полке рядом с дедом дремлет, сидя, говорить не готов. Уходит, подмигивая: не горюй, мол.

Трогаются. Дед спит, отвернувшись…

От леспромхоза дают другую квартиру. Рядом с главной конторой. Мария бегает глядеть. Одна комната — дочкам, вторая — им, третья — гостиная.

Степан — с одинокой прогулки:

— Дом куплю.

— Какой такой дом?

— От геопартии.

Геологов уже нет, дом пустует.

— Там отопления нет! Надо углем котёл нагревать! Водопровод летний!

— Налажу зимний.

Комнаты — на выбор, огромная кухня. В бывшей конторе геологов у него будет механическая мастерская. И верстак, и токарный станок… Верх утеплит. И это — мастерская. Художественная. Девочкам отдельные комнаты. Они — разные. Марина — аккуратистка, как Мария, а Лада… Бумага, карандаши, пластилин, глина…

В доме на стенах он вешает рисунки деда Андрея Прокопьевича.

Да и внук много рисует. Деревья: карликовые яблоньки, черёмухи, рябины… Лошадку, которая с долгим терпением у склада; берег, реку… И так проходят выходные дни. И на работе: подъёмный кран, небо над ним лёгким облаком, тракторист в кабине, женщина толкает багром бревно, грузчик на вагоне…

Двое молодых людей из столицы оформляют клуб. Обновляют Аллею Славы. Один плотный, голова в кудрях, в пружинках, одет плоховато. Второй, наоборот, тонкий, в шляпе. Сорочки крахмаленые. Манеру одеваться перенимает Корнев. Да и в деле рисования…

Вначале оба — в гостинице, но в любую минуту он идёт к ним. Краски растирает, воду меняет для гуаши. В его доме они — целую неделю. Мария готовит и на них.

— Чё ты заприплясывал?

В ответ молчание.

— Ох, заботушка моя… Зови «учителей» обедать…

Этот, тонкий: Марья Иванна да Марья Иванна. К Степану, вроде, не всерьёз: «Вы — примитивист». В ответ — робкая улыбка, будто влюблён.

— Не оброни ума, Стенька, — ехидничает Мария.

Квартиранты имеют неплохой аппетит. Пироги хвалят, варенье из крупляники… Обещают письма писать. Канули, как в воду. А он благодарен: научили многому… Хотя… «Тебе красками рано», — как-то говорит плотный. Он рисует мощно, второй к нему с уважением. Но Корнев неумело мажет. Одна картина, другая… Дело идёт медленно. Начнёт неплохо, а на каком-нибудь этапе то краски не так лягут, то затрёт какое-нибудь место.

Лада — в мастерских отца. Рисует. Отец глядит на её работы с волнением.

И Марину Мариной, и Ладу Ладой нарекла Мария. Вторую предлагал Александрой (как его мать). Но от Марии аргумент: имя деревенское. В Барановке кликают Шурками. А вот Лада… Песенку кричит радио; в ней это имя. Не имя? Так назван автомобиль. Марию кое-как уламывает отдать младшую в художественное училище. Хотела толкнуть с Мариной в медицинское. Теперь Лада рисует не хуже того, в шляпе.

Однажды у мольберта от непонятного внутреннего волнения водит на бумаге акварельной кистью. И… проступает лицо. Какой-то человек глядит на него внимательно. С тех пор выдумывает. Не знает, кто явится… Одни кого-нибудь напоминают, других никогда до этого не видел. У одной глаза, как у Марии, вернее, как у матери. Работа (говорят о картинах художники) под икону. «Богородица». Бабочки. Но не реальные, а райские. В мифологии: они — души тех, кого нет с нами. Работы — по углам лицом к стене. Иногда повернёт. К доброжелательному зрителю. Они, неграмотные в этом, хвалят «за красоту».

Как-то в Напалкове в командировке директор районного Дома культуры. Ему говорят о Корневе. Идёт на огонёк, горящий в мастерской. Видит работы, — и реакция, как ни у кого. С трудом уговаривает на районную выставку, в том числе «Богородицу», название рекомендует другое: «Мать». «Трудовые парни», один из которых Олег Баскин.

Конец ознакомительного фрагмента.