Похождения светлой блудницы

Татьяна Чекасина, 2022

Татьяна Чекасина – традиционный писатель. Не в значении «реакционный», «застойный» или «советский». Здесь речь идёт не о каких-то политических взглядах, а о взглядах на искусство: что считать таковым, а что – нет. Слова «традиционное» и «нетрадиционное» по отношению к искусству появились вместе с так называемой «нетрадиционной эстетикой». Тогда и произошла подмена понятий. Стали называть «эстетикой» то, что ею не является (помойки, матерщину, всяческие извращения).

Рассказы

Залётный музыкант

Нина, девочка двенадцати лет, заснеженным огородом идёт в барак, где живут сезонники: молодые дядьки и парни.

Глубокую тропку она натоптала с тех пор, как появился Коля. Он играет на баяне, с которым ходит и в столовку, и в клуб, и в контору леспромхоза, где ему обещают поднять зарплату.

В клубе репетиции. Выучат песни — и в город, на конкурс. Нина поёт в хоре. Раньше у окна, глядит на поезда. Нет ли родного лица? Но у шторок незнакомые люди, пассажиры. Пять минут, — и вагоны уходят; за линией маленькие домики на фоне тайги. И брёвна. Брёвен много: на открытых платформах, в штабелях.

Она тут с пяти лет. Выросла, но родители, вроде, не заметили. Утром едут на автобусе «рубить», как они говорят, вечером — обратно. Усталые, едят много и — спать. Цена кооперативной квартиры в городе немалая («рубить да рубить»). Им не до Нины, но, уходя в барак, врёт: «Я к Асе водиться с ребёнком». Они довольны: «Умница, на кино не проси».

Ася комендант. Говорит, — беженка, но бежала-то она от супруга, который хотел её «зарэзать». Младенец Хачатур, Хачик, рыжий, как Петька-тракторист. Все догадываются, кроме Петьки. Он вкалывает на дом для себя, для матери и для жены Анны (фотография у койки).

— Добрая ты, — Ася на высоком табурете перед блёклым зеркалом, — тебья будут любит и будешь щаслива. — Глаза у неё, как два тёмных окна.

Ей некогда. В комнатах печи, топки выходят в коридор. Дрова подкладывает: «Таскай да таскай». Когда она мимо, захлопывает дверь пинком. Но Нина делает вид, будто не понимает и опять настежь: контролирует входную дверь.

Младенец орёт. Нина игрушку над ним вертит, говорит тонко, глядишь, — умолк. Любит, когда ему поют, улыбается. Глаза чёрные, не как у Петьки. Будет приглядней незаконного папки, и жить ему будет веселей, чем этому психу с его Анной в новом доме. Она представляет: ребёнок её. Отец не Петька, а Коля. У него ласковое лицо… Ни у кого такого. Ни у физкультурника, в которого влюблена половина девочек их класса, ни у закарпатцев, хотя они, как киноартисты. Пелёнки менять противно, это пусть мать. Но туго спелёнутого, точно кукла, держать приятно. Кукол ей не хватало.

И вот скрип ключа: открывают комнату напротив.

Ребёнка — в кроватку.

— Дядя Петя, дяденьки, здравствуйте!

Коли нет. На его кровати бумага с нотами.

— Переодеться не даст! — Они тут в тренировочных костюмах, будто какая-то волейбольная команда. — Везёт ему на малолетку, а ну пш-ла отседа! — отматывает от ноги портянку. Огромные валенки рядом. Лицо алое, глаза белые. — Тебе сколь?

— Тринадцать, — накидывает Нина.

— Одиннадцать! — уменьшает Петька. — Эт-то что ж у тебя за отец: разрешает к мужикам в бараки!

— Я у коменданта работаю.

«На тебе на конфеты», — копейки даёт Ася. Но ответ ему нравится, и воспитание не продолжено.

— Он в конторе. Наверное, директора уламывает, чтоб добавил… — другой дядька, Роман.

Лицо Нины розовеет. Симпатичным будет к шестнадцати годам. И тогда все заметят, как выросла у Стриковых дочка. Правда, вряд ли заметят они.

— Я б такого догнал, да ещё б добавил! Нихрена не делает, а зарплату ему давай!

— У меня на родине музыкант…

–…и платят больше?

— Никому не платят. Это здесь север, лесоповал…

Петька наболтает родителям про Колю. И, хотя местные и сезонные по отдельным бригадам, но вдруг увидит отца в «Продуктах» или в конторе… Школа гудит о том, что она «барачная». Если родители узнают… У них топорики для обрубки сучьев небольшие, но скорей бы уехать… Людка болтает (она с одноклассником): Коля её «испортит» и укатит. Да, мальчишки не так опасны, они — дети. Но играть на баяне и петь ни один не умеет.

Невнятно донеслось: ти-и. Ребёнка — в кровать. Это «ти-и»: Коля достаёт из футляра баян. Гуд: меха, — надевает на плечо ремень…

Она на пороге комнаты так, чтоб его видеть. Он спиной. Затылок грустный, нестриженый. Роман у стола похлопывает ладонью в такт. Баянист наклоняется влево-влево, вправо-вправо… Музыке тесно, выплывает. Народ мимо Нины со своими стульями.

Песен много, не догадаться, какую запоёт. В одной не «вдали от России…», а «вдали от Тамбова». «Вдали» с тоской. Наверное, надоел их посёлок Лявдинка. Его город, видимо, как Надеждинск, где Нина бывает в театре на школьных каникулах. Играет, «чтобы не терять форму». В «красном уголке» телевизор, но ни с телевизором, ни с приёмником, ни с магнитофоном не сравнить, как поёт и как играет Коля! Он окончил специальное училище. Родители её отдадут в Надеждинск на музыкальный интернат! На репетиции в клубе, где он Николай Васильевич, говорит другим ребятам, мол, не ту ноту берёшь… Не ей. Она — немного, — и солистка! Недавно на репетиции: «Этот куплет давай вдвоём, называется дуэтом… Стой рядом, слушай аккомпанемент». Мечта: они поют, но не в их клубе, а на сцене, как бы летящей под южными звёздами. Нина в шикарном платье и в туфлях на высоких каблуках!

Когда устаёт, обрывает, застёгивает на пуговичку меха. «Эту-то доиграй», — ноет кто-нибудь. Но укладывает баян в футляр, публика расходится, Нина идёт напрямки огородом, поёт. Думает: завтра, наверняка, дуэтом…

Но сегодня произошло что-то неприятное.

— Я бы вообще никогда сюда не приехал, но ваш директор сманил заработками. Родители думали, я после дембеля домой… Уже два месяца тут… С меня хватит. Это копейки…

— Дома тебе меньше платить будут, — напоминает Роман.

— Тут глухомань, а там родной город.

— Да просто — город, не какая-то Лявдинка! — выкрикивает кто-то.

— Для меня милее моей деревни нет. Вот только избу обновлю, — Петька о своём, но его никто не слушает.

— И прямо ныне? — огорчён Роман.

— Билет куплен. — Коля открыл футляр, немного резко вынимает баян, пуговичка сама отстёгивается, меха — с гудом.

Разворот на стуле:

— А-а, — имя не помнит. — Иди, споём на прощанье.

Играет вступление…

У Нины трясутся губы:

— Не уезжайте…

Она рыдает, и этим, вроде, грубым людям неловко. Петька не говорит: «Везёт тебе на малолетку», а качает головой. Коля, наверняка, слышал, мол, «бегает», но как-то не верил. Глаза… Ни у одной таких.

— Вернись, девочка, нормально поёшь, у тебя данные, эй…

Она в комнате на высоком непонятного назначения табурете перед зеркалом. Как недавно Ася, глядит на отражение мокрыми глазами.

— Эх, Нина, я тебе: шастье, шастье… У него взрослые бабы могут быть. Трудная твоя любовь.

Коля играет… Полно, широко разводятся меха, ноты, будто сливаются в гроздья, тяжёлые, литые, падают. А высокие легко вьются… Не песня, Бах! Нина глядит в зеркало на своё недетское лицо.

Последняя нота. Жильцы расходятся. Роман довольно:

— Пропал билет. Компенсируем!

— Да, ладно, — отмахивается Коля и видит Нину: — Завтра споём?

— Не уехали?

Она идёт огородом. Небо в больших, почти южных звёздах.

Два преступника брали сберкассу

Милиция явилась оперативно. Одного укладывают пулей. Второго легко ранят. Час пик, народ толпами. Кровавый след ведёт собаку, но недалеко и обрывается. У того, на тротуаре, документов нет. Выкарабкается, не умрёт в реанимации… Кто бандиты — никаких ориентировок. Деньги брали каждый отдельно. У второго две трети суммы. Он же убил милиционера.

…Аля Решетникова оглядывает мужчин. В ответ — никакой реакции. Будто она пыльный куст, увядающий без дождя.

Кратко с ней Павка Груздев, крепкий, как груздь… Перегоняет автомобили. В одном трупный смрад… Холодно, но едет с открытыми окнами; оплата двойная. И — мимо Али в новой иномарке (своей? чьей-то?) с девицей (модель? проститутка?)…

С их фабрики одна… У неё ножки, фигура. У других ничего и презирают. Не бухгалтер, — женщина древней профессии. Болтает о том, за что ей платят баксами. На их вечеринке для неё супермен, для Али — с горбиком. «Тебе надо требования снизить, — рекомендует сбегающей Решетниковой.

На планете убивают молодых. Балканы. Чечня. По телевизору то и дело: красивый и… мёртвый… Не умертвляли бы они друг друга, и у неё был бы красивый. Требования те же. Объявления в газете: «…привлекательная внешность, рост сто восемьдесят два…» Нужна она такому, у кого сто восемьдесят два…

На улице Аля в очках для слепых, которые уже не наденет мать. Так удобнее наблюдать.

Она с работы, в дверь звонят.

— Кто?

— Сосед.

На площадке двое. Их-то и не увидеть детально. «Добрый день» и — в лифт. А в лифте никто не глазеет. Один как-то наведался: нет слов! И опять у него телефон не работает?!

В щель вбивается кроссовка:

— Ты одна, тётка?

Она одета немодно, что добавляет лет.

Перехватив поперек туловища, он проволок её квартирой, заглянув в шкафы.

— Документы!

Она предъявляет паспорт…

— Никого не впускать, убью. — В правой руке пистолет, левая согнута в локте, будто брали из вены кровь.

Вновь, и методично обойдя квартиру и выглянув в окно, пытается над ванной стащить куртку. Рукав немного узок. Она помогает. И рубаху сняли. На бицепсе надорвана мышца. Промыв рану, она мажет йодом, бинт плотно… Он бледнеет от боли. На брюках крови нет, на майке никаких пятен.

Такая травма от огнестрельного. Ей это известно от отца, от брата…

Сумку он берёт на диван. Ремень ручки намотал на здоровую руку.

Накрыв его пледом, она обратно в ванную. Куртку — под кран. Холодная вода розовеет от крови. И рубаху… На бледных губах Решетниковой улыбка.

Духота; дождь так и не собрался.

Утром диван пуст (она-то на кровати за шифоньером)…

А сон у неё, как смерть. Хоть это. Фабрику ликвидируют, добротные отечественные товары заменят импортным барахлом — и никакой работы техника-технолога… Откроют развлекательный центр для богатых.

На кухне гость пьёт чай, рядом с чашкой пистолет:

— Куртка мокрая…

Она глядит, не отрываясь, в его лицо, шею, грудь…

— Мне на работу, — губы дёргаются вчерашней улыбкой.

— Еды нет?

— В холодильнике сосиски, помидоры, хлеб.

— На. Купи чего-нибудь на обратном пути.

Даёт ей денег мелкими купюрами.

Она — домой, ни на кого не глядя. Открыв дверь, входит под дулом. Дверь на ключ, дуло — вниз.

Рука у него ноет. Уход за родителями её многому научил. Смена повязки. Он отвернулся, плохо перенося боль.

Она готовит еду. У него аппетит. Но опять температура. Бредит:

— Лёшка, иди один…

Информация для правоохранительных органов.

Пенициллин покорно принял.

К утру температура падает. Но рука… Только б не гангрена! Фурацилиновой мази нет.

— В ближайшие аптеки не суйся.

В центре города она и еды накупила отличной. На деньги, которые дал.

Телефон. Жена брата: «Иду к тебе в новом синем платье!» Решетникова хотела бы синее. «Нет-нет, у меня грипп!» А у них ребёнок.

Утром звонок. Медсестра — неродная тётя. Благодаря ей, временно в больнице мама. Мама превратила в хоспис (до неё — отец) их однокомнатную квартиру. Аля иногда думает: девятый этаж, балкон; одну ногу — на ящик из-под цветов, вторую — на перилла…

«Пора увозить!»

Опять про грипп…

«А твоя невестка хоть денёк?»

Кое-как уговорила.

О жене брата («хоть денёк»): ещё одну кровать у них некуда.

Аля смотрит на мужчину и нет сил брать маму.

На третий день ему лучше. Лицо в щетине. Предлагает бритву отца. Но «имеется своя», а бриться не будет.

Перед сном ванну: левую руку над водой. Пистолет — на табуретку. В ванной свист: «Мы вдвоём теперь! Мы вдвоём…» И её губы, как для свиста…

Бёдра обвёрнуты полотенцем… Бельё у него дорогое, купленное в бутиках. Разрешает кинуть в стиралку. Из сумки чистое. «Проведи утюгом». Она выполняет.

Бабка-соседка:

— Не дадите номер телефона?.. Милиция уверена: в нашем доме бандит. Он милиционера у сберкассы убил. Передают приметы… Его видела Антонина Петровна (тридцатая квартира). Она в тот момент в скверике… Мой телефон ночью прямо у изголовья!

Она уходит, Аля открывает шкаф, где её квартирант со всем его добром: сумка, куртка, обувь…

По кабельному «Криминальные новости»:

«Разыскивается опасный преступник. Рост сто восемьдесят два. Атлетического телосложения. На вид двадцать пять — тридцать лет. Одет в тёмную куртку, джинсы, белые кроссовки. У него спортивная сумка чёрного цвета. Вооружён пистолетом “ТТ”. Просьба…»

Опять — пенициллин, анальгин…

В воскресенье брат (патрулирует район).

— Ты чего не забираешь маму!

Тётя и ему надоедает: мама в коридоре, ухода — ноль.

У Али в духовке пирог. Брат поел, немного успокоился. Каково ей с родителями! Отцу заслуженного МВД дали, а льгот никаких…

— Да, налётчика никак не найдём… Его напарник умер. Пальцев в картотеке нет. Наверное, гастролёры. Жаль Карганова. Геройская гибель! Ну, мне пора…

Мужчина — из укрытия… Доедает пирог, хвалит…

— В каком звании твой брат?

— В капитанском, — глядит в лицо, не отрываясь.

…Во сне её окликают по имени… Она на маминой кровати, но выходит из-за шкафа: он на краю дивана, горит бра.

— Не могу уснуть.

— Болит?

— Нет. Мне холодно.

— Ещё одеяло…

Он руки — ей на талию. Укладывает рядом.

Дождь хлынул…

Она прекратила спать на маминой кровати. «Без этих тряпок ты молодая».

Всё нормально, тихо. У него короткая борода. Раны нет. Формируется шрам.

Мужчин убивают на планете. Но это не волнует Алю Решетникову. Сон, как сон, а не как смерть. Днём никого не оглядывает, и на работе, и в метро видит его лицо, его тело…

Купила синее платье…

— Нравится?

— Где пистолет?

— В мусорном баке, — улыбка…

Опухоль не до конца спала, и рука не влезает, а дождь, и нелепо нести куртку.…Вот и сберкасса… На улице крик. Вдоль дома летит огромная синяя птица… Когда она ударилась о землю, он вскочил в отходящий автобус.

В голове её шёпот:

— Какой красивый ты, какой красивый…

Маленький парашютист

Молодой парень Коля Пермяков — видный жених в микрорайоне Самолётный. Он тут всю жизнь, не считая двух лет в армии на казахстанском аэродроме. За ним бегает медсестра Галя. Его любит официантка Вера. Да мало ли девушек… Он не работяга, вкалывающий на заводе двигателей внутреннего сгорания, он в отряде, который вылетает на пожар…

О нём были очерки в газетах. Те корреспонденты — парни. Но с некоторых пор он думает, что ему подходит больше, чем эти Гальки и Верки, непонятная дама, журналистка Ирина Костюкова. И он ездит в редакцию, прямо-таки надеясь продлить ненужное ей интервью. Корит себя, но на другой день ноги несут. Будто выпрыгнул, и в этом полёте не раскроется его парашют…

Иногда у запертой двери глядит в номер газеты на коридорной стене. Первый раз кто-то: «Вы к кому?» Но догадались, и деликатные мимо, жалостливые информируют: «Ирины нет, она на задании»; или: «Она работает дома». Он не прочь быть с нею и на задании, и дома, и в кино, и на танцплощадке, хотя не уверен, согласится ли на дискотеку. В театр, — наверняка.

Если она в кабинете, он нагло — к столу, заваленному подшивками. Когда Ирина дежурит по номеру, тут и оттиски, с изнанки белые, этим отличаются от готовой газеты.

С ним она не говорит и смотрит не на него, а на плакат у него над головой: «Берегите лес от пожаров». Она печатает, берёт телефонные интервью, записывая за кем-то, кого не слышит Пермяков. Мимика и обрывки фраз дают немного: не угадывает, как иностранец, плохо знающий язык. В очередной раз швырнув трубку, протиснув бедра, обтянутые брюками, к двери и лишив Пермякова ненадолго чувств, кроме одного, подростково взыгрывающего, убегает, бросив на ходу: «Покараулите?..» Ответ не нужен. «Конечно!» — облизывает губы шершавым языком. Уйти вместе с ней (но от неё)? Какой-то плен. Впереди или свобода, или гибель. Любовь выматывает. Он прямо в судороге, в опасно затянувшемся прыжке.

…Утро, а у парашютиста ненормальное давление. Врач удивлена: пил накануне? Разгадывал тайну одного любимого лица (оно непроницаемое). Врёт, ну, да, пил, и его отстраняют от тренировки. И он едет в редакцию, словно работает там, а не в отряде, который вылетает на пожар.

Ирина, как обычно… Вдруг телефон, кто-то не по работе. Она так общается время от времени, но кратко, эмоций ноль. А тут волнение. Недомолвки, намёки… Да, у неё беда! Ей необходима опора. И это он, крепкий, небольшого роста. В отряде иногда окликают: «Эй, Пермяков маленький!» У них и Пермяков длинный (прыжков меньше в два раза). «Маленький, да удаленький» — говорит добрая мама.

Он как бы рухнул в открытый проём:

— Ирина!

Её ресницы удивлённо вверх: не первый день он тут, молча.

— Ты расстроена? — громко, будто между ними не два стола, а река, бурная и глубокая.

Если б он мог читать мысли… «Во, болван! Надоело».

— Наверное, горе у тебя, Ирочка… — «тыкает», уменьшает имя (от неё холодное «вы»).

Понизу его щёки темны от щетины. Вверху, как спелый абрикос. Здоровый цвет, но от волнения диковатый.

— Вы не хотите прийти ко мне домой?

Он бледнеет, вмиг теряя абрикосовость. И — ухмылка (не иначе — победителя) из крепких губ.

…Эти крепкие губы, вроде, способны на сжатие. Бывают и мягкие люди, имеющие волевые профессии, но такие они дома, демонстрируя награды и фотографии. Этот и на стерне, где она давила кедами дымные грибы-дождевики, а в небе гудел работавший на тренировке, с виду военный вертолёт, выглядел каким-то… маленьким.

— Приходите к концу дня.

Кивок. Поблагодарить не даёт горловая спазма. Ноги — на выход. Ноги робота. И весь робот, механизм, а программное управление в её руках.

Явился с точностью также механической. Она закрывает кабинет, в коридоре:

— Чао!

— Дежуришь по номеру?

— Нет, завтра!

— Привет родителям…

«У нее дома родители! Решила показать как жениха. А чем я ей не пара?» Но вот идут они улицей до её дома, и он всё больше не рад каким-то родителям.

В однокомнатной квартире никого. Да он и сам так говорил: «Привет родителям», но это не факт, что они есть. Хорошо, ни матери, ни отца…

На стенах книги, в углу тахта. У окна стол, на нём офисные предметы.

Телефон.

— Зале-зай! — а ему: — Кофе сделаю.

…В тот день, когда они впервые стояли друг напротив друга, а над полем парили парашютисты — цветы, брошенные с неба, он углядел в её непередаваемой улыбке и любовь, и доброту… А вопросы, вроде, были, как у тех парней корреспондентов. Он отвечал, не видя микрофона. Её лицо, то приближалось к его лицу, то отдалялось как-то эротически, и в конце на нём — усталость удовлетворения. Руки машинально сматывают микрофонный шнурок.

У неё беда! Но сегодня поведает. В ответ он обнимет её, она улыбнётся той улыбкой…

Она вбегает с подносом, грохает его на журнальный столик, закуривает. Он не любит курящих бабёнок, да и сам не курит. Но Ирину, лишь распутав стропы, увидел с сигаретой. Докурив одну, зажигает другую. В редакции с огоньком в пальцах — аккумулятор её энергии. Пермяков не перечит, не время.

— Хм… Ирина! Настроение, говорю, у тебя, Иринушка, не того… Не весёлое…

Она поперхнулась дымом. Телефон. У Пермякова нет телефона. Когда требуют в отряд, брякают в окно.

— Зале-зай!

Опять треск и та же команда. Куда неприятней, чем привет несуществующим родителям: звонят в дверь. Ирину хлопают по плечу, называют «старухой», «коллегой» и… «крошкой». На кухне кто-то (не она) варит кофе. Кто-то дергает дверцу шкафа, доставая с полок рюмки.

— Знакомьтесь, ребята…

«Ребята» куда старше Пермякова, но и Ирины. Она ему кажется молодой.

Она тараторит наизусть её очерк, где он, парашютист, герой. Лица весёлые.

Для Пермякова восхищение — не новость. Тем более, от этих «престарелых» (им, наверняка, под сорок). Старшему и полтинник. Никодим в тройке, накрахмаленной сорочке. Лицо, контрастно наглаженным вещам, мятое. Ему не хватает устойчивости: поднялся с кресла, руки расставил для равновесия. Рыбин в неряшливом свитере. Выглядит огромным и сильным, но спортсмен Пермяков определяет: жировая запущенность. Третий Петрович, из другого отдела редакции. В кабинете у Ирины этот тип в упор не видит Пермякова, уныло ломающего скрепки на ничейном столе. Тут он на полу, ноги на ковре по-турецки. Ирина за спиной Пермякова (к его неудобству) отвечает на телефон, но не говорит «залезай». Когда она с абонентами, то выбывает из компании, и они общаются сами. Тема для Пермякова родная (о трудной работе парашютиста), но в этот раз, как на велике непонятной дорогой: вдруг яма…

–…и вам не страшно? — Никодим — тихо, вкрадчиво.

— Когда-то давно… — Лениво бубнит о малой вероятности гибели.

— Но вы так молоды…

— Я — самый старый в отряде.

— Работа молодых: каскадёры, акробаты… А как вам удалось преодолеть страх? Вы, когда там, о чём-нибудь думаете?

— Э-э…

— Я тебе скажу, о чём он думает, — для Петровича Пермяков — предмет, который они исследуют. — Ни о чём он не думает. В этом так называемая профессиональная трудность. Вот ты не сможешь, и Рыбин, и я, а этот юный мальчик может!

При любимой девушке, будто довеском к похвале, обозвали «юным», да ещё и «мальчиком»!

— Я думаю… какое направление ветра… И как оно выйдет… Я думаю, о чём надо!

— Это не значит думать.

У Пермякова горят уши, будто их надрали.

— Я дома думаю.

— Ха! Он дома думает! Ты слышала, старуха? Дома он думает!

Франтоватый Никодим не так резок:

— А нет ли у вас другой работы, где надо думать?

У парашютиста мелькает догадка: разыгрывают. Он теряет самодовольство, хотя полон им в любой компании, где знают об его профессии. Эти, вроде, и не восхищаются? А Ирина?

— Другой работы у меня нет, — впервые недоволен.

— А хобби? — Рыбин жалостливо.

И то, что этот толстяк его жалеет, обидно!

— Зимой — слалом… Ну, плаванье, ныряю с вышки.

— Это физические занятия. А умственные? Книги читаете?

— Мне… некогда…

— В шахматы играете?

— Не-ет…

— Но тогда в шашки? В «уголки»?..

— В карты с ребятами, в «дурака», если нелётная погода, — и ему дурно… от страха…

Хохот Ирины за спиной…

Они говорят… «Объективное и субъективное» (это куда ни шло!), «духовный вакуум», «суицид и астральный выход» (полная хренота). Жизнь и смерть… Они говорят так, будто думают об этом! Пермякову остаётся вычислять, кто из них её бойфренд. Молодому Рыбину звонит какая-то Мила. Над ним шутят: «трогательный молодожён». Никодим рядом с крепкой Ириной картонный. Влюблённое сердце парашютиста подсказывает: Петрович. Седоватый, в дешёвых ботинках, такие никогда не обует модный парень Пермяков. Ведут себя, как на работе, и ничего нового. Но это он. И когда она говорит: «Мне пора», решает, намёк уходить всем, кроме Петровича.

У входной двери они, словно впервые видят парашютиста. Хлопают его по плечам: в компании приятный сюрприз. Рыбин хвалит:

— Ты, старик, молодец.

— Будьте всегда таков, как вы есть, — советует Никодим.

Петрович убегает первым:

— Пока-пока!

Не он! А кто?..

Ирина накидывает жакет. Другие стучат ботинками на лестнице: лифт не работает. Пермяков делает вид, — заело замок на куртке.

— Дай-ка я! — она цепляет «собачкой» другую полу и поднимает ему молнию до лица. — У-у, лапушка, миленький!

Его бросает в жар, как от места возгорания: «Я и она. Сегодня. Сейчас. Или ночью», — его руки тянутся к ней, и весь он — к ней с готовностью приземления.

— Надо кое-куда прошвырнуться, — она вручает ему портативный магнитофон.

Тёмные, пахнущие гарью переулки, длинные глухие строения, мост над тупиком. Внизу стада нежилых вагонов. Ирина говорит, что ходит одна такими неприятными маршрутами, но на обратном пути её обещали подбросить («Музыкантов будут развозить»).

В целом неплохо, — делает вывод он: был у неё дома, идут на задание. Да и главное, наконец: увидит ту её непередаваемую улыбку. Никакого горя у корреспондентки нет. Она глупо окружила себя немолодыми кавалерами, кликают «старухой», болтают о непонятном. Не это требуется бабе! Чтоб мужик обнял, защитил ото всяких этих… Петровичей. Вот Пермяков ей ребёнка заделает, курить отучит, да и с работы она уйдёт на нормальную. У них секретарша в отряде толстеет от безделья. А не тёмными переулками…

Добрели, наконец. Клуб железнодорожников «Путеводная звезда». Музыка, девицы в нарядных платьях, парней маловато. Ирина просит распорядительницу бала на пять минут унять оркестр. «Идёмте в гримерную». Включает микрофон.

…Входит девушка. Ирина видит её впервые: фамилию неверно назвала, но вежливо исправилась.

— Лиля, как вы стали чемпионкой по акробатике?

Глядит она прямо на маленькую акробатку и… та самая улыбка…

— Тебя, правда, подбросят? — тон отвергнутого любовника.

— Да-да, извините, я работаю! — лицо Ирины дёргается от неприязни, но вновь другое, вновь улыбка, полная любви и доброты: — Лиля! Вы самая молодая среди…

Пермяков выходит в зал. Не танцуют, так как корреспондентка берёт интервью, и музыка пока не играет. Много девиц глядит на него с интересом. Уходит он от клуба «Путеводная звезда». На мосту ветер бьёт в лицо, остужая слёзы.

До Самолётного автобус…

Мама и сестра говорят: приходила Вера (с тортом). От Гали записка (упрёки, мольба о встрече). «О чём вы думаете?» Роковой вопрос.

Наутро — в небо.

Открывают люк. Мимо вертолётной двери плывёт облако, тяжёлое, как пузырь с водой.

— Пошёл!

Пермяков прыгает первым. Его девятисотый прыжок. И вдруг думает: не любовь, а маска для работы. Мгновения летит, забывшись. А земля смертельно летит на него. Не уйти от жёсткого приземления… Но ещё не поздно раскрыть парашют…