Канатоходцы. Том I

Татьяна Чекасина, 2022

Представленный в этой книге роман в двух томах «Канатоходцы», можно сказать, огромный по объёму, отличается новеллистической экспрессией. Созданный по законам создания художественной прозы, он не имеет ненужных длиннот, а потому читается легко, являясь, по сути, не только глубоким социально-философским, но и увлекательным произведением.

Книга первая

29 января, среда — 30 января, четверг

Двадцать девятого января мороз: ни одного младшего школьника во дворах. Ледяной туман. Так утром. А к ночи снег укрывает следы нетерпеливых и уходящих гостями из гостей.

Вот и Файзулла Хабибулин провожает брата Фарида. И видит: дом напротив непонятный, ни огонька, а дверь-то отворена… Двадцать два часа двадцать пять минут.

— Дым!

Далее на татарском…

Фарид предлагает войти во двор. Рекомендация пьяного.

Брат говорит: правильнее обратиться в общежитие медиков.

— Кого надо?! — орёт вахтёр.

— Ты плохой тётк, орёшь!! — В ответ Хабибулин пьяный, кое-как перейдя с родного на русский, ведь он не полиглот.

Файзулла терпеливо:

— Моя дом тута, телефоны нету…

«Плохой тётк» делает вывод: они не кавалеры будущих медсестёр. Выглядывает на крыльцо:

— Давайте ноль один!!

…Пожарные льют воду. Народ глядит. Один, как сумасшедший:

— Входите в дом! Там Аня!

Кромкин

Во сне он играет на скрипке. Легко берёт двойные, тройные ноты… «Быть тебе музыкантом» — мечта папы. Но одна нота…

— Телефон, — тормошит жена.

Вдруг волнение: впереди поворот! И в карьере, и вообще в жизни. Вот-вот — и придёт весна. Ни к кому, кроме Кромкина… «Сеня, ты гений», — говорит мама.

Аппарат опять! В трубке Усольцев. Кратко о главном с добавлением: «…Такого ещё не было».

Одевается в темпе Кромкин, в ушах «Последняя роза лета»^[1], которую играл во сне. Недавно был на концерте… Анекдот. Двое в городе: «Где синагога, дом, в котором собираются евреи?» Ответ: «Это филармония». Бухает дверью подъезда, квалифицируя как противоправное деяние. Но пружина не таких, как он, катапультирует.

Улица имени Декабристов — дорога в никуда. Борцы. Итог негативный. Для некоторых — «вышка».

«Волга». Вдвоём на заднем сиденье. Усольцев направляет фонарик: на картонке по латыни: «Магнезия». Переворачивает… Карандашом на родном великом:

«Так будет со всеми жыдами»

— А эти люди… евреи?

— Да, вроде…

Погром?! Как при царе!

Улица Нагорная. Из машины выбираться неохота. Кромкин привык на «Рафике»^[2] (вроде уютного катафалка).

Тропа от ворот к дому коварно укрыта снегом. Окна темны, но одно яркое: стекла в нём нет. Деревья во дворе. «…Два клёна, любимцы дяди Соломона…» Имя того, кто тут жил до этого вечера (вперёд увиденного в документах). Внутри холод. Воняет бензином…

Николай Гаврилович с любимой репликой:

— Что делать!?

Руководители — на выход, другие — за работу.

Рапорт дежурного: «В двадцать два часа двадцать девять минут я принял вызов на улицу Нагорную тридцать три. Владелец дома номер тридцать два Хабибулин Ф.И. сообщил: горит дом. Его удивило, что в доме темно, а дверь отворена…»

Объяснительные записки. «Идёт локализации огня, а какой-то дед с белым воротником даёт мне картонку. На ней угроза людям еврейской национальности. Я передал милиционеру. Боец пожарной команды И.П. Медведев». «…В двадцать два часа тридцать одну минуту — тревога. Едем на улицу Нагорную 33. Автонасос устанавливаем на гидрант. Пламя, горит верх дома. Я подаю воду в два рукава с трёх сторон…»

Кромкин комментирует:

— Как это: «в два рукава», но «с трёх сторон»?

«…нет ли кого внутри? Бью окно…»

–… а «дверь-то отворена»…

«Трудно вырвать оконную решётку… Но кто-то сказал, что легко войти в дверь. Много дыму. Иду в темноте…»

–…затаптывая следы!

«… Женщину эвакуируем во двор… Вернули, но в другую комнату».

На диване мёртвая тётенька.

«…дамочка на полу, платье дымит. Беру стволу бойца, проливаю водой».

–…смывая улики…

«…хватаю её, чтобы оттащить к дверям, так как она захлебнулась дымом, но начальник караула…»

–…и этот тут.

«…Не тронь! На руках верёвка, наверняка, убита!» Мы думали — двое. Но люди в подполье…»

–…а то бы и их водой… Трудовой порыв борцов с огнём: окна бьём, ломимся в открытую дверь. Трупы сдвигаем. Топаем немалым коллективом… И командир со «стволом» наперевес… «…В темноте я наступил на что-то мягкое, накрытое клеёнкой и придавленное деревянной крышкой. Откидываю, — а там кто-то… Юбка задрана. Я догадался: женщина». Догадливый… «Мёртвый труп…» Живой только у Чехова… «с опутанными верёвкой руками и ногами у дырки в погреб…Много крови на полу, на шторах».

— Ладно, айда в ту часть дома, — вздыхает Усольцев.

Тут две комнаты, кухня и ванная. У люка элегантная мадам. На руках, некрепко опутанных верёвкой, яркий маникюр. Лет тридцати пяти. Ран много. Платье сиреневого цвета в крови, ноги открыты выше колен.

— Давайте вниз…

Кто-то лёгкий, с головой укутан. Раскутывают. Мальчик! Будто дремлет. Одежда в крови.

— Вот гады! — говорит один милиционер.

— Фашисты, — кивает второй.

Парень лет тридцати. В открытых глазах мука. Горло — кровавая рана.

Труп немолодого дядьки. В карманах документы, имя Соломон…

Трупы отправляют в морг.

Детально с фонариком. Внизу на картошке кровь… В тайнике немалая пачка писем.

В комнате тайник, в нём тетрадь.

У входа уголок пола так обгорел, будто туда керосина вылито более щедрой рукой. Лупу наводит: круглая дырка. Недавняя. Седьмой калибр^[3]! Перочинным ножом не выкопать. Копать надо глубоко — принцип его работы. Гильзы нигде нет? Хотя не актуально: тут никто так не убит.

Во дворе пахнет гарью. Снег как подельник: «заметёт-запорошит…» Клёны, «любимцы Соломона»… Народ глядит на дом-мертвец. Будто караул у гроба.

Прокуратура неподалёку, напоминает Дворец правосудия в Рио-де-Жанейро. В кабинетах-эркерах, когда морозы…морозно. Не на тёплой «рио» они, на холодной.

Кабинет Кромкина (его ирония: камера-одиночка). Но не эркер, как у вошедшего Святония Усольцева.

— Это телефонная книжка Соломона Хамкина.

— Много номеров!

— А вот тетрадь — дневник парня, убитого в горло… Эразма Хамкина. В мифологии Хам — хамоватый, но эти могли быть и деликатными. Письма…

— Дай мне…

Майор Шуйков с докладом:

— Вот кто эти люди. Соломон Маркович, немолодой, кладовщик Центрального рынка. Его жена Хая Иосифовна, буфетчица в кафе клуба Дзержинского. В народе: дэка Дэзэ. Дэка — дом культуры. А Дэзэ, — хихикает, глядя на портрет над столом Кромкина. — Один сын Эразм Соломонович, преподаватель в ПТУ № 17. Другой — Боря, ученик музыкальной школы номер один. Это Хамкины. А ещё сестра Хаи, у неё фамилия Пинхасик.

— Буфет открыт?

— Директриса кафе за мёртвую.

— Туда опера…

— Направлен.

— И на рынке поглядеть.

— Глядят. И в ПТУ…

— Вот телефонник этого кладовщика…

— До фига номеров!

— Работайте внимательно.

— Чё — лупу? — Намёк.

Никто, кроме Кромкина, не ходит с лупой, будто с кошельком.

— Айда докладать, — поднимается Усольцев.

В кабинете главного, Николая Гавриловича Сомова, готово постановление о возбуждении уголовного дела:

«Двадцать девятого января… в двадцать два часа двадцать девять минут… сигнал о пожаре в доме тридцать три на улице Нагорной. Во время тушения найдены пять трупов…

Для ведения дела назначены: Сомов Н. Г., прокурор области, государственный советник юстиции третьего класса. Усольцев С. К., начальник следственного отдела, государственный советник юстиции второго класса. Кромкин С. Г., прокурор-криминалист, государственный советник юстиции. Шуйков С. Е., начальник оперативной службы Городского отдела милиции, майор МВД.

Руководителем следственной бригады назначен Кромкин С.Г.»

— Святоний Кондратьевич, что делать…

— Нет конкретного. Только угроза на калитке…

— У меня маленькая добавка! — Сухненко, зам шефа, парторг: — …Какие межнациональные конфликты! Такое о «жыдах» (буква «ы») — уловка банальных уголовных элементов. Следствие хотят направить неверным путём!

Да, неплохо бы хоть это: неведомые головорезы — интернационалисты. Но в кабинете витает: погром!

Квартиру двухкомнатную на улице Декабристов, наверное, не зря боровшихся с правлением царя, в капитальном угловом доме, «сталинском», дали от работы. Некоторые (Сухненко, например) говорили, что для молодого Кромкина жирно, но Николай Гаврилович отстоял. В подъезде никаких хлопков, аккуратно прикрывает дверь.

В ванне дремлет (так и утонуть недолго). Недавнее дело. На пруду рыбаки ловят рыбу, не рыбаки полощут бельё (удивительно для центра города), и никто не видит, как в огромной лунке кого-то мочат… Уцелел в ледяной воде… для вскрытия.

«Дневник трупа». Вернее, дневник Эразма, старшего сына кладовщика: «Тарарам на литературе… Вбегает в преподавательскую Марья Григорьевна: в аудитории пальба из трубочек жёваной бумагой. Одного отправляю к дверям; вой публики: “Молодец, Маразм!” Уровень древних римлян: требуют убить раненого гладиатора. А данное имя, наверное, до моей смерти… Далее группа тише воды.

Борька отхватил два трояка (общеобразовательные предметы), правда, пятёрку по фортепиано. Волосатых парней пытается на фоно играть. “Битлы”. Патлы! У меня полгруппы таких. Папа рвал и метал: “В доме педагог, а дитя напоминает знаменитого недоросля”. И Дина. Ни звонков, ни писем… Любви финал? В конце Борькиной тетради: “Что есть любовь и с чем её кушать?”»

Во дворе убитых найден бумажный голубь. И на нём эта фраза.

«Увидит папа, — и опять я виноват».

В доме тронутое огнём пианино… Клавир на нём цел, открыт на «Радости любви». У Крейслера и «Муки любви»… Мальчик принял муки, но не такие.

«Мои предки Фарберы, братья бабушки, руководили боевой организацией РСДРП. Подготовка революции, вооружённой борьбы, издание литературы, съезды партии. А главное — винтовки… На это необходимо иметь деньги. В партии пролетариата богатеев не водилось. Один выход — экспроприации. Именно братья Фарберы (светлые головы!) — авторы планов нападений. Готовлю лекцию о них для подопечных».

«…В конце цитирую: “Безумству храбрых поём мы песню!” В аудитории тихо. Хвалит Марья Григорьевна, а Петрунина: “Вы эрудированный”»

Дневник-то дельный. Для работы по делу. Да и мотив найден! ОНИ — воздавшие тем «светлым головам»! На каждую светлую голову найдётся аналогичная. Но «творение» о «жыдах» не для этих голов. Правильно говорит Сухненко: банальные уголовники.

«Насвистываю Эдди Розена:

“За всё тебе спасибо, милая:

за то, что жизнь так хороша.

За радость и за муки нестерпимые…

За всё, чем полнится душа!”

Дина. Моя радость, моя мука».

Уходя в сон (не в ванне, а на тахте), крутит: к Хамкиным пришли не как воры, а как те, кого не боятся. Или обманом: «Отворите-отоприте, ваша мать…» Уходят, — и в доме ни огонька, а дверь-то отворена…

Филя

Во сне кандей^[4], мать его! Лязг крепкой двери, бряк наручников на ремне охранника… Тюряга снится к геморрою^[5]. Но на этот день берёт отгул (уговор с кодлой^[6]): в ноябре в праздники другие бухали, он вкалывал.

Тёща в магазин. А ему бы до винного, но боится: выйдет и маханёт на улицу Нагорную…

Вернулась.

— Тоня, в городе убийство! — делает вид, будто зятя дома нет.

— Ой, мама, не пугай.

— Убиты молодые, немолодые и дети… Целая семья.

— Такая большая?

— И дружная! — (в пику Филе). — Кровь от дома текла… Люди видят кровавый ручей и бегут в милицию!

— Нафига говорить о каких-то «кровавых ручьях»: детёнок тут!

Люди (ныне мёртвые) мелькают в голове, как на экране телевизора: буфетчица, её мужик-кладовщик… Пацан. Со скрипкой, так Кромкин в их далёкие школьные годы.

— Бедный «детёнок», мой внук, много видит и дома, — долбит Ольга Леонидовна.

Муму — к порогу с лаем: кто-то нагло барабанит.

Ха! Квартальный^[7]! По прессе приглашают^[8]!

— Из-за убийства!

— Да нет, мама. Кто в колонии бывал…

— «Не бывал», а рецидивист!

— Летом, когда убили милиционера, вроде, мимо…

— А как тебе намедни? Врут: едем в колхоз имени Ленина на ремонт коровника! А сами убивать!

— Ты чё на меня вешаешь, ведьма? Я бухой был!

Наверное, он зарезал бы Ольгу Леонидовну в этот приятный денёк, да Тонька ревёт, умоляет… Лёг в койку. Дрыхнет, но будто он на дне. Вода над головой. Барахтается. Так и не выплыл.

Будит лай Муму. Тонька открывает, — на пороге — Харакири. На фига этот гость! Во дворе бакланят, не в доме; там тёща, мент в юбке. Крови многовато. На полу, на шторах… Брать пятерых под красный галстук^[9], — не баран чихал. Но никаких «ручьёв»! Выдумка Ольги Леонидовны.

Харакири передаёт от Капитана: Рубильник будет к пяти в Доме культуры (дэка) имени Дзержинского (Дэзэ). Шутка ребят, не вполне культурных.

— Не нажрись вновь.

— Я бухарик?

— Ты не бухарик, ты… Руки давай…

Как для надёва браслетов^[10]. В ладонях — непонятный предмет. Обёрнут мягким. Невольно его — мёртвой хваткой.

— Ну, бывай!

Вернулся в дом, глянув в окно на гостя, уходящего из гостей.

— Бандиты! — догадливая бабка-партийка.

В голбце новый тайник. Для денег. Но недавно шаберы^[11]. И вот — «курица с цыплятами»! Вылез с ещё одной статьёй: за хранение «курицы» — пистолета с боевыми патронами.

— Тоня, у него там деньги…

— Да, ладно, мама!

Скинулся с ребятами у гастронома номер один.

Ольга Леонидовна, одетая в мундир (на морде борода!): «Филякин, к следователю!» Харакири хриплым матом (шрам на горле)… Мёртвые евреи ухмыляются, как не мёртвые.

Родной голос поёт:

Детство, юность провёл я, воруя,

Я — не фраер, — башлей не берёг.

Но сгубил мою жизнь молодую

Екате-е-ринбургский острог…

— Хватит петь об этом, — ноет Тонька.

— Кроме лагерных, — никаких! Вот как не верить маме и выйти за форменного уголовника!

Мельде

В городе каменные дома. Окна высокие, но узкие. Готические (никогда не говорит это непонятное определение). Тротуаров нет. Он катит ледяной дорогой.

Дорожка ледяная,

неси меня, неси…

А жизнь моя такая:

и горькая, и злая.

Дорожка ледяная,

спаси меня, спаси…

Впереди обрыв! И нет каната! Но главную гайку в голове до упора, не до срыва резьбы! В обувном училище науку дали в полном объёме: болты, швеллеры, отвёртки, молотки… Правда, по другим наукам плоховатые отметки. Вырос умным. На уроках литературы об отцах и детях… Там один индивид дрых на гвоздях. Это правильная конфигурация! А вот о Муму байка вредная (так говорит Пьер). Вредное вырубает одним тумблером. Die Ordnung^[12] ума и тела.

Метла, лопата… Лёд обколет, — и дверь уборной на крючке. Трудовой акт — гут! Арбайтен!

— Я уверенный, правильный, крепкий духом и телом! — тихо, но громко внутри (так велит Дейл Карнеги).

Его науку в виде грязноватой бумаги дали братья Строгановы, родня графа. У Пьера на работе нелегальное копирование литературы для индивидов, ушедших далеко от тёмных советских людей.

Ein, zwei, drei! Дыхательная гимнастика, гантели… Радио для тупого народа: «Перейдите к водным процедурам» (это как Андрей под рукомойником). КГБ запретило говорить диктору: «Примите душ», ведь у многих нет ванных. «Тотальная ложь» (говорит Пьер). Мытьё с головы до ног в отделённом от кухни углу у печки. На лавке два ведра: в одном — холодная вода, в другом — нагретая кипятильником. Пока физкультура, огрёбка снега, — кипяток! В корыте табуретка, на ней — тазик, куда наливает воду из вёдер. Губку — мылом. И — тёплой водой…

Одеколон «Шипр». Одна тупая бабёнка: «Ну, и воняет от тебя парфюмерией!» В выходной ходит в баню. Сегодня четверг. Омлет с корейкой. Бутерброды. Буттер, не только брод. Икра красная. Пара мандаринов, чай тёмного цвета с мёдом.

В троллейбус прёт, отпихивая тёток с детьми, бабок и дедов, школяров, некоторых умников, им уступающих, хилых работяг. У окна, как в библиотеке, открывает тоненькую книгу. Третья. Первая «Муму», вторая Карнеги о том, как иметь много богатых друганов. Эта дореволюционная: «яти», твёрдые знаки: «Для укрепления воли господин Омеговъ рекомендует делать дела, к которым не лежит душа». Утром душа ни к чему не лежит, кроме дивана «Юность» фирмы «Авангард». Как только укрепит волю, в магазине «Ноты» от его волевого напора отдадут даром клавир! В ЦУМе — импортный плащ! В «Продуктах» — кило колбасы!

На обувной фабрике обход станков и агрегатов. В «наладке» отдых. Напарника нет, отвозит в больницу мать, которая никак не умрёт. Однотонный гул цеха летней обуви убаюкивает.

— Мельде к телефону! — Кто это?!

Трубку в кабинете не торопится брать.

— Алё, — блеет, ну, будто баран какой-то.

«Мельде?»

— Да.

«Не узнал?»

— Это ты, Пьер?

«У тебя всё в порядке?»

— Да… А у вас?

«Нормально. Даю вводную: к Артуру отправлен брат.

— Мишель к Артуру?

— «Дай книгу ему…»

— Ка-ку-кую книгу?

«Ларошфуко», — ехидно.

–…фуко…

Аппарат вытирает рукавом: нет отпечатка?

— Имена иностранные! — комментирует начальница цеха Ерыкалова.

— Так, игра, — разводит руки, будто готов обнять эту бабу.

Намалёвана, как девица, губная помада и новая модель одного цвета (тапки для бабок). Годится ли для них морковный? Яркие цвета — молодым. Где купить яркую рубаху? «Товарищи, а товаров нет», — говорит Пьер.

И две другие на «е»: Ерушина, технолог; парторг Ежова.

— Кто такой… фуко? — («Ежиха», — говорят на конвейере).

— Мудрец, думал о народе…

— Лучше советской власти никто о народе не думает!

— Да, да!

С именами аккуратней! Пьер — Пётр. Мишель — Михаил. Вот Артура не переделать, соб-баку! К нему не идти! Будто гиря упала в выгребную яму, не выгребаемую никогда. Фрайхайт, свобода!

Дома Эльза наготовила: «Оливье», суп, говяжьи котлеты с картофельным пюре, компот…

— В тазу, Генрих, твой дойч пиджак?

— Я холодной водой… — Невпервой ему отмывать кровь: индивид полнокровный. Бывает: идёт носом… — Щёткой гут?

— Гут, Генрих. Но химчистка зеер^[13] гут.

ГУТорит немец с немецкой сестрой… Дверь брякает: с работы Андрей с бутылкой.

— Опять водка? — её робкий вопрос.

— Какая еда без водяры! — ответ неумного гамадрила.

Вдруг кто-то: тук-тук-тук! Не Мишель, тот — в окно ритмом…

Эльза открывать… Официальное… Фамилию громко!

Гость уходит — вопль Андрея:

— Видал? Из ментовки! Налёт на перронный ларёк, и тех, у кого хотя бы одна ходка…

— У тебя четыре.

— Да, Генрих, я рецидивист!

В то время, когда этот урка в их дом гекомт^[14], подарив разноцветный платок, гардероб Эльзы — два мундира почтальона. Только расписались, — откровение: нигде не арбайт, а подарки расписные — ворованные. Шпет^[15] эту гадину выгоняйт…

— Генрих, скажи: дома я около девяти.

— Но я не дома…

Щёткой трёт, нахмурив брови: Андрей отвлекает.

— А где ты?..

— В ресторане.

— Во! И я!

— Не думаю, что данная конфигурация…

— Конфигу… — слово, вроде, не то, но, зная «братика» Генриха…

— Я не один там…

–…с Петькой, с Мишкой?

— Пётр будет против. С нами дамы…

— Жёны у обоих, какие «дамы»! — реакция сестры.

— Девки не в счёт… Парней даром напою!

— И швейцары не в счёт? Память, как у милиции!

— Ну, да.

— Андрей, ты не виноват? И не надо волнений.

А пятна оттереть не удалось…

Лёгкие нотки в окно: Мишель! Великий труд Ларошфуко, но чтение впереди, братья и так дали ремарку: эгоист, каких мало.

И эту суть и соль — другим, мол, будьте, ребята, как я. Молодец мудрец!

— У Петра телефонный диалог с коллегой, борцом за правопорядок. На Нагорной полно милиции. С ищейками! Не берут след! Из-за керосина! Воду льют, топают не только во дворе, в доме! — Информирует Мишель.

— Глупые индивиды…

— Вот-вот! Генрих, второе рандеву с королём Артуром твоё! Ну, я пойду.

Улыбки кривят лица.

В домике тихо, Андрей дрыхнет. Эльза в кухонном уголке.

И вдруг первая с улицы дверь, будто кто её дёргает…

В дырке никого.

— Открой другу! — добрый голосок.

— Фредди! — крепко жмёт руку.

— Я — в «Ноты»… Свадьба…

— Мне бы уточнить…

— Ты так и вкалываешь во вторую?

— A-а, нет…

— Номер Елизаветы Георгиевны напомнить?

Полиомиелитик. Ковыляет, опираясь на палку. Прыг-прыг… Умиление друга Генриха до слёз…

Бегом в кафе «Москва». Холл, телефон-автомат:

— Добрый вечер, Пьер!

«Брат был? Да не тяни ты…»

— Да, да! Книга эгоиста у него. Фредди предлагает халтуру…

«Наверное, будешь свободен…»

Опять «фрайхайт». Вроде, в их делах пауза. Должна быть в мелодии.

Открывает шкаф. Бельё, документы. И — футляр. Труба обёрнута бархатом глубокого синего цвета, будто фрагмент занавеса оперного театра. А вот тут пауза вредна. Пальцы теряют уверенность над кнопками. А дыхание? С таким трудно брать верные ноты.

Окна не зашторены, с улицы виден играющий трубач. Те, кто идут мимо, да и в домах напротив, говорят: «Музыкант репетирует». Финальную ноту — в космос! Горд, рад… На этом бы и енде^[16]…

Но:

«За всё тебе спасибо, милая:

за то, что жизнь так хороша.

За радость и за муки нестерпимые…

За всё, чем полнится душа!»

Мелодия, которую и не думал играть. Не взяв ноту, блеет. Труба — твоё дело, трубач… Трубу укладывает, будто надолго. Выравнивает на полке клавиры.

Во сне он на дне глубокого котлована… Ровные стены — вертикально вверх. Никак не выбраться. Опутан крепкими бельевыми верёвками.

Мишель

Она! Плавно двигает милыми ручками. Сурдоперевод для глухих. Или — для таких, как он. Имя выкрикнул!

— Не моё имя! Татарское!

— И у тебя далеко не русское.

От данной реплики Жанна в тупике. Но ненадолго:

— Уходи к этой Фае. А я — к родителям.

— Никакой Фаи нет! Гамлетовский вопрос:

А жаль, что не выбрал второе…

Вторым было это — «не быть»…

— Нет, не так. «Второе», будто еда: котлеты, макароны, рыба…

Не ведала ты:

я был точен и прав,

когда свой кинжал,

путь достойный избрав,

направил я в сердце себе…

Знала б ты…

Уже б на могиле полола цветы.

— Моя душа — лёд. А стихи — пар кипящей души. Но, вроде бы, оттайка…

— А конкретно?

Так пытают, догадываясь (тонкий намёк — бурная овация!)

— Мне мыть коридор.

В коридоре вымыто, воду в ведре менял брат. Хлоп его по руке:

— Не узнал тебя!

От локомотива отцеплен вагон, катит… Реально такое? С вагоном — вполне, а вот с братом Петра… Впервые нет диктата сцепки! От того и хлопок диктатору…

В комнате швейный агрегат Жанны (в собранном виде — туалетный столик). Но на кухне над раковиной, будто роль. Какой-то принц брился на публике. Один наблюдатель в зеркале… И говорящий (для публики нехарактерно):

— Надо на пруд.

Дал бы доигра… добриться. Пётр на волю не выходит: бюллетень.

Варя в платке. Валенки. Но Мишель не чучело! Накануне во дворе телестудии идёт он в «крылатке», а немолодая работница техотдела: «Ленский на дуэли!» Наверняка, образ гуляет: мелькание внимательных и молодых взглядов.

Так какой вагон с автономным маршрутом?

Цена уплачена сполна.

Я всё отдал. И вот — свобода!

Но вместо лёгкости, волна

ухода.

Бельё на санях волоком с каменного крыльца и — на верёвке родной улицей. Когда-то Вознесенский проспект. Теперь революционеров-экспроприаторов братьев Фарберов. О, Клондайк, пройденный предками! И вновь тычут в оледенелый пруд! Внутренний монолог гида: «В нашем городе имелось много великолепных вещей, но в итоге революции урыты и немецкие трубы, и французский фаянс…»

В ограде набережной выход на равнину пруда. Сани едут сами…

Коловорот «воротит», лёд шёлково скрипит, вьётся стружкой. Вдруг облом! Новая дыра увеличивает ту, которая укрыта снегом-изменником (не подельником — ха-ха-ха!) Диаметр люка. В нём — вода. Рыбаки ненавидят любителей гипертрофированных лунок. Например, в темноте провалился — и ушёл на дно… Вода хватает куртку, готова вырвать, но он дёргает ею в пучине. Не разжать ли пальцы? — уплывёт…

Ледяными руками прихлопывает, ногами в валенках притопывает:

«А ну-ка, девушки, а ну-ка, парни!»

— Комик!

— У Джека Лондона один парень бредёт Аляской… И умирает от холода…

— Я — деревня.

— И в «деревне» библиотека. — Руки — за отвороты тёплого полушубка.

До Вари бельё на пруд отволакивала Фёка. Варя — копия она. А до Октябрьской революции (альзо шпрах грандмаман) для элиты города функционировала китайская прачечная, которой ныне нет, но много других для любого плебея, и ты с ними наравне, элитой, увы, себя не ощущая.

— Мы на Грязновке (вода в ей ключевая) завсегда.

«В ей», «завсегда»…

— Мы благодарны партии родной, что нет у нас водопровода.

— Ой, не могу!

Легко всхохатывают неумные люди.

Вторая куртка…

Киногруппа. Дяденька телеоператор, фамилия Голубь, мирный, как голубь:

— Давай камеру…

Мишель — супер-механик, функция — работяга и более никто.

В «Рафике» (на боку крупно — «Телевидение»):

Мы на пруду полоскали бельё.

Я сильно замёрз, околели ручонки.

Сейчас бы уснуть,

привалившись к девчонке!

Но вряд ли мне светит такое спаньё.

— Ха-ха-ха! Сочиняет на ходу!

— И «неплохо иногда»!

Хохот над ним. Он — клоун, милый персонаж.

Деревня на трёх уровнях: в овраге, на равнине и на холме. Ёлки огромные, угрюмые. Дымки над крышами. Река лентой.

— Питер Брейгель!

Коровник не так мил, как то, что вокруг.

Комментарий для этого сюжета «Теленовостей»: «Кормовые дрожжи, выработанные из опилок, — эффективная добавка к рациону. Впереди рекордные надои молока».

Но его дело маленькое: камеру тащит…

Вернулись.

Телефон набран.

«Давай-ка ты к Артуру… Сыграй эту роль, у тебя получится…»

Бабушка открывает с тирадой:

— Attention Prens garde!^[17] В городе орудуют банды головорезов! Убиты люди. У калитки толпа.

— Убитые… в доме? — глупый вопрос.

Таков и ответ:

— А где им быть? Двери — до щелчка!

Родной дом напоминает дурдом.

Шторы, как в дневное время: автомобили на Вознесенской горке, прежде чем миновать, обдают окна фарами. Центр огромного города. Москва огромней, но там не был.

«Комсомольцы, беспокойные сердца,

всё доводят до конца…»

Под радио Пётр корректирует план. С тем же указанием:

— Сыграй эту роль, у тебя получится…

— Explique — moi, s’il te plait^[18]: куда? — любопытна их «большая мама» (грандмаман), маленькая бабулька.

— К Артуру.

— На улице холодно, а ты не ел! И какая в том необходимость!

— Я для него метроном… — Пётр выкладывает коробку. — Обыскивайте!

— Пардон, Пьер!

Варя тихая.

Но — не Жанна:

— Артуру — метроном?

— Выменять на этот, как его… сифон. Он умелец, а нам необходима канализация. Никакого оборудования не продают!

— Не критикуй: у дверей уши. — Миролюбивая реплика старшего поколения.

— А я с тобой в гости?

— Нет, брат, я один! — интонация перед уходом в тыл врага.

— Я тебе не брат, а племе́нник.

— Адью, соплеменник!

— Attention! Двери! До щелчка!

У бабушки суетливое лицо. Гордое у её правнука (племе́нник, соплеменник)… Как они глядят на него, уходящего (вдруг уйдёт навек!)

Холод: слёзы тёплые на холодном лице…

На этой равнине нет города, полного людей и транспорта. Тропинка с одного берега на другой… Ба! Утренняя лунка… Затянулась ледком, накрылась коварным снежком.

В голове ритмом рифма:

Я иду через пруд, но не стоит идти…

Не рыбак, не дурак, но вот сбился с пути.

Впереди только мрак… Я иду через пруд.

Я иду по гостям, где меня вряд ли ждут.

Я иду по костям, я по трупам брожу,

я на свой пьедестал восхожу, восхожу…

Я иду через пруд: под ногами вода.

Тихо рыбы плывут, как часы, как года.

— Опять «сочинил на ходу»!

Пётр

«По голове не надо!» Крик мальчика. Электроток. Клеммы — к вискам, и ты — мертвец. Пять утра.

— Бог, молю тебя! — И моментальная тишина. И в Петре, и в городе, и в мире, в космосе, где летают спутники.

Адо крика какая-то падаль назвала… Петрушкой! Его, господина! Дома он Петя (для жены, невестки). Для брата и грандмаман, — Пьер. На работе — Пётр Сергеевич. Имя ему идёт, каменное. Да, «Петруша». Так Варя иногда. Но не Петрушкой! Зубами скрипит.

Ага, вот кто его так… Недавно виденная комната. В серванте — фотография: морда наглая, мундир работника КГБ… «Это ты?» — удивляется Пётр. «Я», — наглое враньё. Фотография другого. Но будто двойник. И хохот: «Ха-хи-и-ха, Петрушка!» Не «ха-ха-ха», а гадко. Далее — крик. Не того, кто в мундире… Обида давит, будто маленькая домовина. В такой не уснуть, хоть одеяло туда, один чёрт: неудобно в маленьком гробу!

— Господи! — (тихо). — Дорогой Бог, у тебя информация, о которой напоминаю. — Шифровка, рапорт агента! Одобрит ли такое адресат? — Уважаемый бог! Я к тебе с мольбой как-то уладить, ведь у меня сын… И далее будет этот крик мальчика? Да и «кровавые в глазах»… Дай наводку, как быть…

И ответ. Не божеский:

— Петя, — руки хлоп-хлоп о кровать, — где ты?

Ткнёт кнопку на лампе и увидит его на коленях! Её ноги у края, и (в темноте не видно) — пяткой ему в бок…

— Будто… крик… ребёнка…

— А чё ты… на полу?

— Тапки…

— Серёжа, наверное…

Варя отодвигает ширму, и — за пределы «спальни», — отделённого от комнаты уголка. Фонарь с улицы вряд ли выдаёт его мимику.

Она обратно:

— Дрыхнет ангел. Правда, тапки?..

Рука (фрагмент ведра с водой, сумки с продуктами) бух ему на грудь.

— Не дави!

— Молился, небось?

Выдало! На коленях! Болтовня непонятно с кем»! Не диалог, игра в одни ворота… Спит Варя крепко, по-крестьянски, по-грязныхски. Не удивительно, — её девичья фамилия Грязных, да и родом из Грязновки.

— Не тапки, на коленях ты! Я обрадела.

С её говора: обрадовалась. «Ну, тупица!»

— Как тогда! В общаге-то ни колен приклонить, ни молитву вознести: вокруг толпа неверных. И тут Наталья Дионисовна! На квартиру берёт! «Я не верую, а вот мой внук Пьер — набожный с детства». Как мне глянулся твой портрет! И вышло счастливо…

Тупица, дура!

— А чё за… крик ребёнка?

— Мы, маленькие, невинно угодили в милицию. И — бьют. Брат: «По голове не надо!» Я — на защиту. И далее бьют только меня…

«Ха-хи-и-ха! Петрушка!» — молнией. И вновь крик ребёнка. Но не так надрывно.

— Петруша, так оно! В этой стране деток бьют! — ну, врёт! — А ты набожный с детства… — Это хоть немного правда.

Пётр топит дровами три печки: две голландки и одну с плитой. Утром за дровами не надо, они в тамбуре. Поленницы более трёх метров. Одновременно встаёт Варя, кухарит (повар другая). Когда по графику надо мыть общие коридор и туалет, она с лентяйкой. А брат меняет воду в вёдрах. Сегодня — Пётр. Мишелю на пруд.

Наконец, чай. «Цвета дёгтя». Also schprach грандмаман (Пётр так назвал в период его интеллектуальных юных дней).

— Бонжур, Пьер!

— Бонжур.

— Ныне мой вещий сон!

Отвратительно! Сны вытесняют дневные впечатления (Фрейд). Вот и «вытесняй» наедине, не докладывая другим! А Варя: «Баня — к выгоде. Огород — к добрым отношениям». У грандмаман — «вещий», и вещает гибель. Кого-нибудь убьют или намедни грохнули. «Ха-хи-и-ха!» И винтом в голове вопль мальца, будто его режут.

— О, увольте!

Контрудар: радио врублено. К нему — комментарии:

— В Верхотурье тридцать два!

— Холод, Наталья Дионисовна, — кивает Варя.

«Воздаяние: Долго прятались эсэсовские каратели “лесные братья”… Пойманы убийцы. От народной кары никому не уйти».

— Они, — Пётр нервно щёлкает по газете, — наверное, хотели бы в населённый пункт, где и ныне тридцать два! А им — вышак^[19]! «От народной кары никому не уйти!»

Куртки отмывать. Холодная водопроводная вода (на кран надевают шланг) идёт в котёл, вделанный в печь. Другое плохо: девять метров коридора до общего унитаза. Домоуправление говорит — трубы в квартиры будут (как коммунизм!) Но более реально: дом снесут. С выдворением на окраины. Это могут гады!.. Вдруг злоба падает, как температура: отрадно видеть, как Варины руки треплют добычу. Уйдя в мыльную пену, выпрыгивают вновь. Всё отмоют такие руки!

Темноватым коридором с вёдрами, — будто канатоходец: вдруг запнёшься да — в «капкан»… Обратно налегке. Брат. Наглая ухмылка, хлопок по плечу! «Я тебя не узнал!» Ах, ты меня не узнал, а — себя? «Ха-хи-и-ха! Петрушка!»

Наконец, отваливают на пруд. Жанна (у этой пары опять конфликт) готовит щи, котлеты; аппетитно пахнет!

Вернулись с пруда. Мишель переобувает валенки на ботинки. Недовольная мина: оторван творец от дела ради ерунды.

Но более нормальный. Каким надо быть вывихнутым: «Я тебя не узнал».

Бабушка и Жанна цепляют куртки на верёвку. Крюки вбиты отцом, умер в лагере, не выполнив план нововведений. До верху не менее пяти метров, «поднебесье» (шпрах грандмаман), и в пятой квартире второй этаж. Когда дверь открыта, видно: на антресолях парень с книгой по математике, которую преподаёт.

Жанна, эта модель Дома Моды, манекенщица, у них в квартире инородное тело, удивлена:

— Такое барахло во дворе никто не украдёт.

— В Екатеринбурге при царе так не воровали! — любимая тема бабушки.

На такое модель не реагирует. Варя довольна: о боге утром… Обе уходят на работу: Варя в швейный цех, манекенщица в Дом Моды. Грандмаман — в магазин.

Индивидуальный телефонный аппарат. У многих нет. Вот и у этого абонента, но на работе его кликнут.

«Это ты, Петя? У тебя какое-то дело?»

Глупец, огромный, голова маленькая и тупая. Фамилия Кичинёв. Прозван Сарынь на Кичку.

— Я болен, грипп. В милиции не буду… Но, вроде, в городе тихо…

«Пятерых убили на Нагорной! Вовка мент, мой друг, говорит: пожар! Кинологов, как собак! Но облито бензином».

Ещё звонок. На работу, Шелестину…

— Я болен, грипп. На тренировку не пойду.

«Мне звонил Боря. Говорит: кладовщик с центрального рынка убит. Не один, с домочадцами…»

Идея. К Артуру не Мельде направить. Туповат, а нужна игра. Мишель… Но будет ли играть? На телевидении дан ответ: эта киногруппа на съёмках. Как явится брат, немедленно наберёт, ведь надо предупредить Мельде, у которого дома телефона нет.

Открывает библию… И такая мирная, прямо-таки церковная благодать! Эх, уйти в обитель! Нет милее варианта!

Грандмаман с мясом и с информацией. Мясо неплохое, информация та же.

— Двери — до щелчка! В городе орудует банда головорезов!

Пётр молится тихо, но с утренней энергией. Ненормально для того, кто готов идти по себе, как по канату.

Дама, с которой говорит, любезна: как только прибудет киногруппа! Наверняка, выездов больше нет. И не набирает, негодяй! Наконец, телефон… У Мельде на фабрике глупое бабьё. Но вот и нужный абонент:

— Не ты, а Мишель отнесёт Артуру… книгу.

«Какую книгу?!»

— Ларошфуко!

Обед: суп, картофельные зразы с мясом, много сметаны. Компот. Ребёнок и его прабабка — на дневной отдых.

Брат вовремя. Говорят под громкий марш. Наконец, радио вырублено. Но не вырублены те, кто в этой квартире: «Артуру — метроном!?» Жанна недовольна. Гусар номера откалывает, не думая о других. Пётр терпит обоих с трудом.

Телефон, как током! А это Мельде. Хромой паренёк его агитирует на свадьбу. На чью-то.

Слава богу, явился от Артура братик, гордый сыгранной ролью.

Эндэ

Три утра. И вновь вещий сон! Впервые в молодые годы перед гибелью царя. Другие накануне гибели родных. На пятом уцелели. Видимо, теперь не вещий.

Каменный дом Ипатьева (в глубоком подвале убит Император Николай, царица, дети) плывёт над улицей, окна мигают. Будто на картинах одного датчанина, его фамилия… Дело Бейлиса… Но какое отношение имеет еврей Бейлис или, например, Блох к этому художнику? На его картинах предметы выглядят неприятно живыми. В доме давно никого. Ни владельца, ни квартирантов. Одно время там чудовищный «музеум», идея которого не менее чудовищна: убийство. Ныне мало вероятно, хотя мнение внуков: открытых гонений нет, но идёт контроль. Например, их телефонный аппарат «прослушивают»! Техника на грани Босха! Вот оно, то имя! Какая-то теория: мозг — приёмник информации. У кого нормально принимает, тот нормален. Правда, лишилась вещего дара… Так бы лишиться и этого видения.

Она, как глухая. Беруши — в ларец. Гуд дров в печи (одним боком в её выгородке). Мимо окон авто тарахтят моторами.

На кухне Варя. Пётр с газетой. Только хотела про сон, отмахнулся, как от мухи.

В комнате Мишеля и Жанны перебранка:

— Ты меня назвал другим именем!

— Каким?

— Фая! Или Аня!

— Это бред!

— Мне надоел твой бред!

Недавно звонит первая супруга Мишеля. Правда, брак так и не оформлен. Оба в техникуме, и она в интересном положении. Её отец — в гневе. Хотел «бить морду», но бабушка «морды» внуку велит не выходить (он в комнате), и гость уходит из гостей. Рождение Натали, — и нет конфликтов. Светлана бывала до его нового брака, не выдавая маленькой правду о родне. Натали копия она, прабабка и тёзка; портрет кисти Грюстеля (давно он во Франции) завещан правнучке.

Пётр топит печи. Мишель с Варей — на пруд. Жанна готовит. Вдвоём с ней вешают мокрые холодные куртки, и та говорит: «Тряпьё и во дворе никто не крадёт». Ну, в любой ерунде она видит повод для удивлений и негодований! Но в этой ерунде странность. Накануне днём Пётр — с работы. Вернее — из поликлиники, имея на руках бюллетень. А с приходом второго внука (и он рано): «Мы в баню. Неплохо от гриппа…» «Холодно» — отговаривает она внуков. Нет, идут. И эти куртки надевают под пальто. В такой холод никто не возит бельё на пруд!

Тоскуя о французской ванне, утреннее мытьё в углу: ширма, раковина. Холодная вода от водопровода наполняет бак, вмонтированный прямо в печь, где и нагревается. Внуки — талантливые ребята! На девять квартир один ватерклозет.

Доха тёплая. А куплена в меховом магазине братьев Агафуровых. О них — память: Агафуровские дачи. Приют для ненормальных. Не дай бог утратить ум! Кружевной платок не такой и кружевной, а дырявый. Наталья Дионисовна, Натали, Эндэ (выдумка «третьего внука»), полна энергии. Может, сон к её смерти, но вряд ли догонит бегущую так прытко.

В некогда богатом магазине (Моисеев и компания) — гул, ропот. Толпа, для неопытных — монолитная. Но Эндэ ориентируется. Вот хвост. Оглядела до головы, до прилавка: очередь в три закрута.

— Кто последний?

— Я, — дама с дешёвым воротником.

— Вы — крайняя?

— Да, я — последняя, — грамотный ответ Эндэ неграмотной бабке.

Теперь — к витрине. Мякоти нет. Но никто не уходит.

— Подрубят?

Одна кивает угрюмо, мол, «подрубят, но не для тебя». Первые держат оборону. И тут — лёгкий вздох народа. Мясник с тачкой доверху. Продавец в окровавленном халате выкладывает товар в витрину. Много и на щи, и на котлеты… Первые отпихивают: «Она не стояла!» Вывод: ценный товар добудет на третьей подрубке.

— Наталья Денисовна! — окрик в толпе. Папа был Дионисом.

Пантелеймоновна (трудно выговорить!)

— Добрый день, Лена!

— Я заняла на эту тётеньку (так Лена титулует Эндэ).

— Вы не говорили, кто с вами! — какая-то плебейка, а платок на ней новый.

Правое ухо ледяное. Пантелеймоновне надо к сыну на улицу Нагорную. Удивительно, — не переименуют. Библия: «Нагорная страна, град Иудин». По «Закону божьему» у Натали «удовлетворительно», и то благодаря доброте преподавателя, батюшке Лузинской церкви.

Она на втором закруте, когда соседка с Нагорной. Рот прыгает:

–…Люди убиты! И ребёнок! Мальчик!

Её сын (имя Пантелеймон, как у деда) даёт направление в ловле убийц.

И Энде на Нагорную!

Толпа. Какая-то мадам тараторит:

— С ними мы не общались. Культурные, таких, да убить…

— За богатство… — В меховой воротник.

— Какое богатство! — у другого открытое для холода и для людей лицо. — Родители на мотоцикле, парню торгуют мою колымагу. Были ли бы богатыми, «Волгу» бы… — Он будто жалеет, что убитым не хватало денег на дорогое авто.

И тут вновь снег… Деревья белые. Рябина, клён, берёза… Машина милиционеров у калитки. На одном окне фанера: убийцы вламывались?

…Обратно.

Идёт медленно площадью имени одна тысяча девятьсот пятого года. Правильно таким годом именовать главную площадь города? Но не тем назовут! Её родной Вознесенский проспект — улица имени Фарбера, вернее двух братьев. Обворовав контору рудника, которым в давние годы владел её прадед, убегают с деньгами в неведомом никому направлении…

Пруд — белая равнина. Тропинка от берега до берега. Видна церковь, где её крестили, где отпевали мама, где венчались они с Пьером, и где теперь колокола нет, молится о родных, о ныне убиенных, хотя в бога она не верит. Да, её сон к гибели этих евреев (национальность кто-то назвал в толпе)! Огромная лунка! Не Мишель ли?

Дома с Петром и правнуком обедают. Щи — объедение. Картофельные котлеты пышные, а соус! Умеет готовить работница Дома Моды, где выходит на подиум для демонстрации моделей. Пётр укладывает ребёнка на дневной отдых. И, наконец, она говорит ему о трагедии в городе. Пётр белеет так, будто упадёт в обморок. Непонятная реакция.

Она дремлет: плед тёплый.

Гарнир к котлетам — картофель, который ребята хранят в дровянике.

Варя с работы, и — в кухню. Кости, отделив от мякоти, — на варку бульона.

Мишель голодный, но идёт к Артуру. Метроном ему, якобы, для обмена на деталь. Артур будет делать у них сток! Но об этом как-то мимоходом, а ведь революция в их быту. Младший внук с младых ногтей выдумщик.

Во время ужина по радио камерный концерт.

Эндэ светски отмечает:

— Екатеринбург был до Октябрьской революции музыкальным городом.

— Он и теперь музыкальный, — парирует Жанна.

Далее только радио.

Опять на кухне. Варя крутит мясорубку… Эндэ проталкивает мясо. Мякоть на голубцы, которые великолепно готовит модель.

Чаепитие: варенье, баранки, рахат-лукум, купленный Варей в кондитерской напротив энкавэдэ. Перед сном — мытьё. Варя — ребёнка. Убаюкав его, сама. Потом Н.Д., за ней — Жанна, а потом внуки, они и выливают из вёдер. Бак наполняют для подогрева воды. Пётр молодец! Отладил быт с учётом умения каждого.

Наконец, у тёплого бока голландки в вольтеровском кресле. Беруши. И никаких звуков. В давние времена у первых авто громкие гудки, ныне не так.

В местной печати много знакомых имён.

«Торговый дом: “Второвы и сыновья”»; «Строгановы, золотые прииски»; «Афонина, валенные сапоги»… «Гастрономические магазины Топорищева. Белозёрские снетки, корюшка, копчушка, зернистая и кетовая икра. Все виды свежей рыбы. Волжская осетрина». «Базарные цены на одиннадцатое сентября 1913 года, среда. Мука пшеничная, пуд — рубль девяносто пять. Мясо, фунт — пятнадцать копеек. Масло сливочное — сорок пять; сметана, крынка — сорок; молоко, одна четвёртая ведра — двадцать пять копеек. Яйца, сотня — два двадцать. Огурцы сотня — рубль девяносто пять». «Мужские сорочки белые и цветные. Генрих Перети».

Хорошо было до Октябрьской революции! Много еды и вещей! Как представительница богатых, иногда забывает о том, как жилось беднякам, которые эту еду не ели и эти вещи не покупали.

31 января, пятница

Кромкин

Вид на внутренний двор тюрьмы, на «внутрянку» (так говорят те, кого выводят туда гулять). Ряды проволоки, бойницы окошек. «Будь я музыкантом, дорогие мама и папа, не имел бы кабинет с видом на тюрьму».

— Привет, Степан. Давай информацию…

«Горшковы. Пенсионеры. Дочь кондитер, её супруг недавно в армии два года… Никакого криминала. И никто им на глаза не попался. К тебе едут, но никаких новых фактов, уверяю тебя».

— Ты ко мне когда?

«Вот-вот буду…»

… — Вы Горшкова Людмила Ивановна, соседка Хамкиных?

— Да, забор один…

Эразм Хамкин, убитый (горло — одна огромная рана), в дневнике (общая тетрадь, но эта личная): «Домашние идиотизмы. В «Продуктах» мама набирает овощей, яблок, трёхлитровую банку томатного сока… Горшкова, вроде, культурная тётка: «Богатая вы, так много берёте». Мама ей в ответ: “Если б я была богатой, не ходила бы в пальто с еденым молью воротником…” И напротив дома это вылилось в кагал^[20]. А во вторник мама и папа не могут въехать во двор. У ворот фанерка с гвоздями (для сдува шину мотоцикла)»

Дом Хамкиных на углу. Рядом Горшковы («один забор»). Напротив: «Продукты» (работает с девяти утра до восемнадцати), левее от него — дом Хабибулиных, детсад, где вечером нет детей, только сторож. Удивительно удобно для налёта на Хамкиных, ведь сторож, наверняка, не сторожит их дом.

— Никто не болтался у номера тридцать три?

— Так наблюдать в окно как-то неловко.

— Нов этот раз…

Переулок Тихий перпендикулярен не тихой улице Репина. А на улице Нагорной, ей параллельной, минимум движения.

— Тарахтение мотора… Легковая…

— Время.

— Двадцать тридцать, наверное…

Новый факт (вопреки майору): кто-то приехал на убийство, как на ужин!

— Марка?

— «Волга».

— Такси?

— Темновато… Выходят двое, стучат…

— Открыли им?

— Не поняла…

Её муж:

— Меня супруга зовёт: «К Хамкиным кто-то…» Автомашина прямо напротив их калитки. Выходят двое, идут тропинкой к дому…

— Какие на вид?

— Парень под два метра…

Горшковы не уверены, такси это или нет. Но и так наблюдение обоих равно наружке^[21].

Степан Шуйков вбегает:

— В коридоре какой-то франт.

Зять Горшковых. В модном пальто, алой кофте… Томная мина. Охотно болтает:

— Я повар, но работаю официантом в кафе «Театральное». Мама моя меня растила одна. У неё комната в центре. Но я на улице Нагорной с женой Ангелиной. Её родители…

— О ссоре давай…

— О… какой… ссоре? Меня… в чём-то обвиняют?

— Именно.

— Я из-за тёщи. Она с Хамкиной ругалась. Алька мне говорит: «Эта гадина орёт на маму». Я ценю Людмилу Ивановну как преподавателя химии…

–…и приткнул к воротам Хамкиных фанеру с гвоздями?

— Согласен!

— С тем, что Хамкина зарезал или, что фанеру?..

–…фанерку!

— Кто это к дому убитых подрулил во время убийства?

— У нас с Ангелиной окно на другую сторону!

Повар-официант уходит алый, как его джемпер.

— А этот фрукт вполне годен для наводки! — меняет мнение о «некриминальных» людях Степан. — А чё за дела: кто там куда «подрулил»?!

— У дома легковой автомобиль.

— Да ты чё?! Так это банда!

— Не уверен.

— Моим орлам такого никто не выдал!

— «Орлы» не спросили, глядит ли она в окно. Она знает: пялиться моветон. Но автомобилей в тёмное время на этой улице немного… Давай о товарище, который на пожаре вертелся.

— Так, родня…

Кромкин читает:

— «…Я регулирую воду, а тут товарищ: “Быстрей внутрь!” Я ему: не мешайте. А он — мне: “Я — член обкома партии…” «… какой-то… в папахе говорит: “Входите, там люди”» «Гражданин, одетый в тёмное пальто (на голове — папаха), прорвался в дом, увидел мёртвую: “Наверное, Фая». Увидев другой труп, говорит, что ему плохо…»

— «Это моя любимая жена Аня», — умильно цитирует гражданина в папахе Шуйков.

— Инициалы Ф.И.!

— Да? А он какую-то Аню ищет… Замдиректора «Домноремонта», доктор наук, член не обкома, но горкома партии (регалий полно). У него нет информации о налёте. Умоляет: никаких деталей ребёнку (убита мама), а так, будто в дыму задохнулись… Другое дело, о воровстве у него в квартире. Я его до дома довёз… — Роется в папке. — У него во дворе никаких незнакомцев не было!

–…и автомобилей никаких?

— Говорю — нет! — бумаги даёт неохотно: — Пять тысяч! Пол-«Волги», а «Москвич» целиком!

У майора милиции неновое авто.

— «Деньги я хранил в старом пиджаке…» Где пиджак?

— У меня в кабинете…

— В сейфе?

— Нет!

–…ищет в доме какую-то Аню, но труп (инициалы «Ф.И.») опознаёт как жену.

— Хочешь его допросить? Бедняга: и с родными такое, и квартиру кто-то… Ну, ладно, — телефон, блокнот… — Это Шуйков… На пять минуток… — Как юлит! Другой номер, гаркает: — Запекайло!! Бери ПМГ^[22] и к прокуратуре!

— С пиджаком.

— Прихвати у меня в кабинете…

Родные убитых могут быть убийцами. «Моя любимая жена»! А вдруг убил и её, и Хамкиных, у которых она гостит.

— Куда ехать?

— На ВИЗ-бульвар…

Город на реке Исеть. В верховьях Верх-Исетский завод (ВИЗ) со времён Демидовых. И Визовская шпана с тех давних времён.

Дом на бульваре «немецкий» (возведён руками пленных). До войны они и не думали строить, имея планы ломать. Пахнет брагой… Но не в квартире, где и полы натёрты.

Кромкин глядит вверх: криво надеты очки-оглобли над лошадиным лицом.

«Какого роста тот, кто у дома Хамкиных?» «Не менее двух метров…» — Ответ Горшкова, преподавателя геометрии.

— Пинхасик Натан Аронович… Моя дочь Инна.

Очки не как у отца, не лошадиные, форма лица с ним одинаковая. Лет пятнадцать (не ребёнок), труп её мамы найден рядом с погребом. Удивляет хладнокровием. Хотя и у неё информация, не дай бог: «задохнулись в дыму». Правда хуже: много ранений, юбка как-то так (вероятно изнасилование).

Папа диктует:

— Мы в гостях…

–…время…

— К семи, — взгляд на Инну.

— А вернулись?

— Но я не помню!

Кромкин кивает Инне, мол, ты ответь:

— Мы, — поворот головы к отцу.

— Пол-одиннадцатого!

— Идём от трамвая, — (папин «ребёнок»!), — в окнах ни огонька… А дверь в квартиру открыта, на полу в кухне валяется дедушкин пиджак…

Н-да… «Ни огонька, а дверь-то отворена…»

— Помню, когда мы уходили, ты закрыл и подёргал…

— Как я мог отправить её одну…

Она на высоком подоконнике, как на лавке. И одна бы вполне, такая дылда; девятнадцать — не три утра.

— Фамилия тех, у кого были?

Одинаковая оторопь из-под неодинаковых очков:

— Коваленко.

— Имена…

— Танин папа… Тарас Иванович… А мама Клавдия Андреевна, — на отца глядит недовольно.

Игра, в которую он играет, её не радует. У них тайна.

— Адрес.

— Ой, я не знаю… Во дворе Управления дороги. Танин папа там начальник.

— Крупный, — урок для Инны: вот, как надо говорить с этими мелкими работниками милиции и прокуратуры.

— А её мама работает в НИИ.

— Из квартиры вы прямо на Нагорную?

— Я — да! Где ещё быть моей второй половине? Только у родной сестры. Рядом с домом много народа, машины, дым, огонь…

Говорит, — шёл. «Там Аня!», а в момент опознания трупа Пинхасик Ф.И.: «…моя любимая жена…» А только что: «моя вторая половина». Видимо, информации вагон, — вопреки мнению майора. Темнит. Так и «ребёнок» темнилы.

Пиджак на одном плече разрезан.

— Натан Аронович?..

— Тут хранили деньги! — Рад: прекращена тема хронологии.

— Эксперимент. Резанём?

Два перочинных, один деревянный — для бумаг. Другие — кухонные. Крепкая материя!

— Как вы хлеб режете? — добренький майор.

— А вот так, — ухмылка Инны.

— Бруска нет? — в тон майору лейтенант.

— Какого? — удивление хозяина.

Итак, тот нож не тупой. А так как он, наверняка, принесён (и унесён), то, видимо, охотничий (в чехле). Или уголовный (вылетает от нажатия кнопки). Открытым такой не сунешь в карман. На улице Нагорной люди зарезаны. И орудие, наверное, на дне реки или выгребной ямы, не выгребаемой никогда…

— Где прятали пиджак?

Оба глядят на антресоли.

— А как туда?

— Я со стула.

Может, и вор «со стула»? А вдруг вора не было, а вот этот длинный и обворовал себя?

— Стремянки нет?

— Мне она не нужна.

В кухне, немаленькой, сервант, на его полке стекло в трещинах.

— Давно лопнуло?

— Этим вечером! — дуэтом.

Лупу! Ба! След. И рулетка у Кромкина в кармане, как у других кошелёк, который иногда дома. Сорок второй. Перерывают обувь. Ни одной пары этого размера. У отца — сорок шесть, у девицы — тридцать девять, у её матери был тридцать седьмой. Кромкин (дурной пример Никиты в ООН) ударяет ботинком. Рядом с еле видным нормальный отпечаток. Не ступала нога в общественном транспорте. На индивидуальном гоняет? А протектор знакомый, но не такой, как у его ботинок. Обул ногу. Кто-то пытался с полки дотянуться до антресолей, но не вышло? А как вышло? Видимо, с раковины.

На стул, на края раковины… В Кромкине сто кг. Не рухнет? Выдержала. Но не дотянулся.

— Давай, — велит майор.

Лейтенант Запекайло и дверцы открывает, и ванночку с барахлом на край выволакивает, в ней и хранили деньги.

Вывод: лиходей немного выше Кромкина, но не такой, как хозяин денег.

— Увлекательная работа, — хвалит Инна.

— Так сколько? — не ожидая нового ответа.

— Пятьсот рублей.

Кромкин — из папки бумагу:

— «Пять тысяч. Моя премия…»

— Да таких премий нет! Я от волнения…

«Время мошенников… Вместо одних денег могут дать другие…» Вроде подсказки. Как анекдот про филармонию, где «одни евреи». Они и убиты. Или песня: «Два клёна, любимцы дяди Соломона…» Имя в документах окажется немного погодя. Деревья дальше растут, а «дядя» с этим именем в морге. Тёща Кромкина так и говорит не «два» рубля, а «двадцать». Но майор милиции не тёща! Пол-«Волги», «Москвич» целиком! Оговорка — и нет версии (если была), и опять при разбитом корыте, которое не так шикарно, как автомобиль.

Да, об автомобиле…

— Натан Аронович, вы в двадцать тридцать к Хамкиным на такси?

— Я пешком! И не в двадцать тридцать!

— Папа, на «валидол»! Сиди тихо, — укоризненная мимика гостям.

— Вам мало этого горя, — с таблеткой во рту, не вняв рекомендации «сидеть тихо». — Хватит с меня! Я — руководитель коллектива, член горкома партии!

— Вот повестка.

Тянет руку с видом умирающего. А Кромкин хвать руку, и, не дав «пациенту» опомниться, глядя на часы:

— Пульс нормальный. Завтра жду…

Инна хлопает дверью недовольно.

Ехидный вопрос:

— Он убийца?

— О времени врёт.

— Врёт, — (нехотя).

Степан Евграфович старше на девять лет. Хлипковат, но речь, как правило, на крикливых тонах. Кромкин, наоборот, крепкий, говорит низко, но мирно.

В кабинете Сомова Николая Гавриловича два стола. Один — для него, второй — ножка буквы «т», — для коллектива.

В левом углу у двери, кроме Кромкина, никого. Рядом на стулья кладёт бумаги. Ему одному видно. Шеф, уловив это, не приглашает к столу. Усольцев по левую руку от главного, откуда переглядывается с Кромкиным. Справа — зам Сухненко с верным учеником Вольгиным. Шуйков, когда работает по делу, ближе к торцу. И с ним иногда обмен взглядами.

— Святоний Кондратьевич, что делать…

— У Хамкиных мало родни. Но отец убитых (до его смерти — хозяин дома на Нагорной) вёл непонятную работу. От одного тридцать девять писем (в конвертах). И там одни недомолвки: «Проблемы, опять проблемы…» «О делах — тет а тет». «О деле никому», «Наше дело волынят»… Нет ли тут мотива? Думаю ехать.

— «О деле»? Наверное, о деньгах? — предполагает главный.

— Жильцы дома тридцать один заметили «Волгу» около двадцати тридцати (вероятное время убийств). Гости колотят в дверь. А далее непонятно. Автомобиль уходит, но с ними или нет? Будем отрабатывать таксопарки.

— Огонёк на лобовом стекле? — Сухненко неравнодушен к делу, которое не ведёт.

— Вроде, нет.

— Угнанная! Подключить Казанцева? — Руководитель ГАИ его друг.

— Что делать. Подключи.

В кабинете Кромкина майор делает вывод:

— А я думаю, прав он: автомобиль угнан. И пригнали…

–…на убийство, как на ужин… Но я не верю в такую романтику. Давай таксистов.

— Ты руководитель бригады, тебе видней… Информация: двадцать девятого января драка в ресторане с кавказцами. Крови!

И смешалась кровь народов… И в деле Хамкиных: племя на племя, дом на дом?

Авто Шуйка — техника боевая, помогает в работе. Но и до дома иногда. Территориально — соседи. Добрая тема во время выпивок: жители одного района. Детьми бегали на одних улицах и переулках. С одного «склона» (оба так называют берег) нырки в воду, по льду — на коньках. Хотя временной интервал («Когда ты был пацаном, я в Школе Милиции!»)

— Где мои «Прощай, молодость»? — в них иногда ездит на труп.

— В кладовке. В глубине.

Опять «в глубине»… Легче новое купить… Найдены. Отпечаток ноги в ограбленной квартире, видимо, от таких бот.

«Директор Кафтанов Илья Алексеевич говорит: “Вы внук видных: революционеров!” Это да. Их боевая работа была необходима для Великой революции! Добыча денег, нападения на денежные мешки! Один брат Фарбер Эразм. И меня так нарекли. Второй брат Борис. Борька назван в память о нём. Не вина революционеров в том, что не вся «сказка стала былью». Беда в том, что у некоторых иные помыслы. У Борьки одни пятёрки».

Борька был бы музыкантом. «Вот гады…» «Фашисты», — говорят молодые милиционеры, глядя на его труп.

Догадки, люди, трупы… А улики? Их нет. Вряд ли таковой является оттиск обуви на раздавленном стекле. Но главное: ни единой улики там, где убивали. Дом на улице Нагорной необитаем. И никто не идёт к воротам.

Филя

Утром Муму — на волю…

А он на кухню к столу. Авторучка, тетради. Любой документ в красках, в арифметике… Выбран арифметический стиль, как-никак, убиты люди. Ни фени, ни мата (это трудно, но для алиби…):

«12.00. Меня вырвало желчью. 14.30. Иду в медпункт. Медик отпускает с работы. 15.30. Еду домой. 16.30. Беру бутылку водки. 16.50. Дома опрокидываю стакан. Второй. Третий. 18.00. Иду на улицу. У киоска Митрич. Бакланим о хоккее. На обратном пути Марья Дементьевна у её дома. Говорим о моей тёще, как мне трудно, ведь она ведьма. 19.00. Дома в коридоре на лавке. 20.00. Соседка за хлебом. Видит меня на отдыхе».

Бумагу — в карман.

На ментовском крыльце Пруд! Активно трясут друг другу руки.

— Плету им: в балагане^[23], с кентами^[24]; ни одной фамилии, кликухи, мать-перемать…, — улыба, полная фикс.

Падок: баки^[25] золотые как-то его выдали. Дрехорит^[26].

— Мочиловка?..

— Ага. Барыги, мать-перемать… Жиды! Видимо, на ихнее рыжьё^[27] наводка. Наверняка, — до хренища! — нервно мигают маленькие буркалики^[28] на крупной харе.

— И я наплету.

В кабинке уборной учит написанное дома. Вроде бы, готов по памяти.

Допрос ведут два ментика: один в годах, как Филя, второй — голец^[29]. Где кантовался двадцать девятого, когда обнулили эту семейку? «Дружную» — выдумка Ольги Леонидовны.

«Отдыхаю я с верным псом Мумою в коридоре…»

— Утопить не думаешь? — хихикает немолодой. — Автограф давай, юморист…

— Миль-пардон, гражданин начальник, — подпись отработана в безделье тюрем.

На работу едет вкалывать. Он водитель автокары. Металлические отходы вывозит из цеха в отвал. Ради ребёнка терпел каторгу. Терпение лопнуло. И вот в деле, а статья, не дай бог!

Еда в столовке, отдых, в «Красном уголке». Рамка: «Кодекс моральный». Мол, человек человеку не какая-то падла, а друг и брат. Некоторые тут, как в допре^[30], уроют и друга, и брата, строители коммунизма, бля! Дай им в клешни бодягу^[31], рядом с кодексом прилепят и нажмут курки. Хреновей, чем в лагере, — недальновидный вывод.

— Братву гоняют. И меня… — Вовка Боков с одной ходкой, но его дом в пятнадцати метрах от убитых.

— Никогда такого не было! — говорит дедок партиец.

— Толпы народа у дома! — болтает Вовка.

— А чего они там? — удивляется токарь.

— Иду мимо, — глядят…

— Перестреляли! — вопит строгальщик.

— Харрэ заливать! — вырвалось у Филякина.

В натренированном тюрьмами воображении «кино». Харакири и Шнобель гнут умных: «Нормально Сын Ферреры хранит дуру^[32]?» «Кент опытный, но в доме не один. Надо бы другой тайник». А рядом в кабаке мент кропает для доклада.

Дню копец. Людки^[33] на остановке!

ДК (дом культуры) имени Дзержинского (Дэзэ — говорят не очень культурные ребята). Трудную фамилию не выговорить с бодуна. Кафе тут. В окне буфета полки: конфеты, банки с вареньем, банки с рыбой: язь, камбала, килька, шпроты… Пиво в бутылках. Но, главное, бочковое.

— Как там бодяга? — тон паханский.

Рубик боком, рубильником (не вертеть калганами велит Капитан). Шпионы, бля… А рядом переодетый пьёт пиво! Будь его воля, выбрал бы любимый ворами балаган «Русская кухня». Или пельменную на улице Пушкина. У него книга (пятилетнему пацану читает бабка), где кот «ходит по цепи кругом», как собака. Правда, и в пельменной менты.

Кодла намерена хоть до куда хранить у него курицу с цыплятами.

Ну, номер: он против дома тридцать три на улице Нагорной! Никаких «толп». Так, пятеро… Милицейский «бобик» неподалёку. И крови нет на снегу. Ручей — выдумка Ольги Леонидовны. Крови много, но не так. Замело-запорошило… В «Продуктах» та же баба у прилавка. В окне двор, дом Хамкиных мёртвый. Наблюдали: кто идёт к воротам? Сегодня — никого.

А ворота тюряги отворены — мимо «бобик». В окнах у зуботык лампы горят. Работают, ищут! Не надорвитесь!

Всё в ажуре.

В старом абажуре

я надыбал башли:

будет вечерок.

Заскочу я к Шуре,

завалюсь я к Муре,

а прокуратуре —

по носу щелчок.

Феррера пел, его папаня.

Тонька и наготовит, и с работы натащит, но худой в батю, и он в форточку мог! Отца не забыть, мать родную, тем более.

У телика орёт:

— Бля!

— Ребёнок тут, — пилит Ольга Леонидовна.

А ему кейфово: алиби вспоминает, — радуется.

Мельде

Нет, он не учился в музыкальной школе!

Утро в детдоме. Радио-песенка:

«На зарядку, на зарядку,

на зарядку становись!»

Реакция с какой-нибудь койки: «Кто не хочет, тот ломись». Но такое, увы, нереально.

Или горн. Фальшивя, играют «подъём». Мальчик Мельде горнит правильно:

Ту-ту-ту, ту-ту-ту,

слышно будет за версту!

Над обувной фабрикой надрывается динамик:

«…мы идём, не свернём,

потому что мы Ленина имя

в сердцах своих несём».

Неплохо бы иметь маленькие магнитофоны с музыкой в ушах! У американцев и японцев давно, а тут в будущем. Фройнд Фредди в доме, где много глухих, но ему подходит: он — ударник (пять барабанов и один тамтам). Хотя в доме не только глухие. Какой он маленький — прыг-прыг… Опять (удивительно) — слёзы! У Альфреда Данько ноги больные, а уши здоровые.

Конвейер, наладка. Скрип железа по железу… Интервал:

— Гляну, «Прощай, молодость» дают. А ты?

— Я такое не ношу. Вот бы ботинки внутри с мехом…

— В ноябре тачали, да к руководству упрыгали…

Напарник Панфилыч. Не молод, но ум в конфигурации детдома. Ни молоток, ни напильник не кладёт на полку. Кинет куда-нибудь, — не найти! Два года он тут одиноко создавал дикий бардак. Вернулся Мельде, и давай наводить капитальный die Ordnung! Отмывает верстаки. Вешает грамоты, выданные «передовику-наладчику Мельде», рядом фотографию Луи. Негр, труба в чёрных пальцах, ногти, будто накрашены белым.

У Генриха тут вроде дивана. Рядом дом возводят для работников фабрики. В обмен на бутылку четыре бруска, фанера — и к воротам. Вносит с разрешения под хохот несунов, которые прут с родной фабрики, не имея разрешений, от фурнитуры до готовых туфель, ботинок, тапок, не говоря о ботах «Прощай, молодость». Панфилыч не ворует. Но выпиливает левые дубликаты ключей, ножи «убийцам» (охотникам), правит кухонные.

Наладка перфоратора (дырки делает в союзках^[34] летней обуви), грохота нет, и оператор Надюха болтает с новенькой Рошей. Вроде, не татарка. Этих много: яркая Роза, милая Миля, болтливая Фруза и Фиалка, копия баба-яга.

–…женат?

— На всём конвейере.

— Он… еврей?

— Нет. Немец.

Врубает агрегат, и грохот не даёт дослушать. Не о том, кто на ком женат (об этом то и дело болтают бабы), об евреях. О них, наоборот, не говорят. Натренированным боковым зрением охватывает облик практикантки. Студентка. Могла бы интеллигентно в конторе, но охота ей попробовать рабочий труд. Волосы, как медная гофрированная проволока.

Под монотонный гул расслабляет тело методом из книги «Йога». Братья добывают редкие. Эту, вроде, Пьер где-то. А Мишель науку передаёт другу Генриху.

Аварийный рубильник! Конвейер утих, крик:

— Вот как технику ремонтируют!

От станка гайка в голову работнице. Бабий визг.

— Внимание! — Руку вперёд и вверх, как в «Риторике». Гитлер эту книгу где-то купил, а графы братья Пьер и Мишель отыскали в помойке. Их друг барон Мельде науку применяет. — Деталь неновая! Её монтировал Панфилыч…

— Где он!? — вопит Ерыкалова.

— В цехе зимней обуви.

Полцеха летней обуви там на распродаже.

–…он не виноват, — вновь махание оратора. — Дал добро Евгений Игоревич.

— И он в зимнем? — Ерыкалова не любит цехового инженера. — Я прекращу беготню во время работы!

На его «диване» Надюха Палаткина и новенькая. Косынка в крови у бордовых кудрей. Аптечка открыта. Вот и опробована неинтеллигентная работа…

— Пока до медпункта, а у тебя бинты, йод. А ты с ним не крути! У него девушка, — принцесса! — Надька отваливает.

— Ты не виноват?

— Умею закручивать гайки не до срыва резьбы.

— А у меня нет парня. Я с родителями. Квартирка маленькая. Отец сапожник, но не пьёт… От фабрики дадут только комнату, а это, как у меня дома: по цуцику^[35] на один квадратный метр. Квартиру могут, когда, например, ребёнок будет. А ты как?

Откровенно для первого диалога. Будто намёк.

— У меня домик с сестрой… Комната отдельная…

Панфилыч (с двумя парами «Прощай, молодость», оплата за одну):

— Нацарапал я оправдания. А инженера так и нет. В кафе он, где наливают.

Роша. Непонятное имя.

Братья дали книгу американского мудреца Карнеги, который учит врать. Например, партийную Ежову ненавидит, но в обращении добрые ноты:

— Кофта идёт Вам, Людмила Владимировна!

— В цехе куплена, а ты — сестре?

— Ей не так, она немолодая, — канатоходец: Ежиха лет на пять старше Эльзы.

— Мы с ней, вроде, с одного года…

Прошёл канатом. Та довольна: комплемент укрепился в глупой голове.

— Ну, фон-барон, набирай!

— Добрый день!

В ответ — военное:

«Кировский военкомат!»

— Лору Борунову…

Тут и две другие на «е»: Ерыкалова-начальница, Ерушина-технолог.

— Лорчик! Свадьба…

«Твоя?»

— Фре… — Импортные имена! У Фредди фамилия. — Данько, мой друг, барабанщик…

«Мендельсона выучил?»

— Мендельсона могу без нот, — работая на публику.

С фабрики — в дэка Дэзэ. Тайный диалог с Артуром. Немолодой, ловкий индивид. Тут и воры, и убийцы, которых не поймают никогда. Едет к дому, но в холле кафе звонит парням, мол, тихо на невидимом фронте борьбы с режимом Ленина и других угнетателей.

Фрайхайт, свобода! Репетировать! «Марш Мендельсона выучил?»

Мишель

В подполье сырое мясо, топорно нарубленное. Вдруг рука! Надо беднягу вытащить. Длань обрубка (кольца, маникюр). Лицо её и улыбается. «Кто тебя так, милая?» «Ты!» Тянет. «Куда мы?» «В матушку-могилушку!» «Интеллигентная дама, а речь, как у Брюханихи. Она — баба тюремного надзирателя, а ты фрау изобретателя!» Я тебя предал. В ответ на твою улыбку. «…сыграй эту роль…» Там, где публика, темнота. Какие роли на этой безвыходной сцене!? Мелькание клоунов и королей…

В окне не фонарь — утро. Пахнет духами Жанны с оригинальным именем: «Быть может…» Но быть не может, будто впереди только могила! Молод, не готов к падению в яму! Например, в погребную (от слова погреб), которая иногда и погребальная.

Мне приснилось, что я король.

Я играл эту трудную роль.

Я послов дальних стран принимал,

я приказы министрам давал.

Я любил выходить на балкон,

и толпа мне кричала «виват».

Я был злату и пиршествам рад…

Жаль, что это лишь сон.

— Дремлю…

Мне приснилось, что я — не король,

а уродливый маленький тролль:

стерегу в подземелье клад;

и навеки я глуп и горбат.

Я на службе у короля.

Трал-ля-ля!

— Замолчи!

Если мы вдвоём в ночи, помолчи.

За стеною стукачи: помолчи.

Завтра будут куличи на печи.

Не поставят нам свечи, замолчи…

— Замолкни!

«Замолкли звуки чудных песен»,

тобой я, видно, не любим,

тебе совсем не интересен,

и буду век один.

— Долго будешь нести ахинею?

Ахинея — мать Психеи,

А Психея — мать стихов.

Ахинея, ахинея,

ты — хранительница слов.

— Легла поздно!

И ложишься рано, и встаёшь ты поздно!

Дорогая Жанна, ты не видишь звёзды.

Ты не видишь небо, а «вечор Аврора»…

Впрочем, не Аврора, Гончих со́бак свора.

— Ударение «со́бак»?

Ударенье от слова ударить.

Не хочу никаких ударений,

Не хочу никаких повторений.

А хочу забыться и видеть сны.

— Не дал доспать изверг!

— О, ты права!

— В том, что изверг?

— Новая роль.

— Надоели твои проклятые роли!

— А я проклятый! Удивительно: тобой не оценены мои великолепные экспромты. И они надоели?

— Мне надоело всё в этом доме! Я кое-как терплю, верю в добрый поворот!

— Ты терпеливая и никуда не уходящая. Тебе век терпеть и этот дом, и обитателей в нём.

— Терпение готово лопнуть!

— Бурные аплодисменты!

В коридоре — деловито Пётр. Вполне узнаваемый, в руках — вёдра.

— Доброе утро, Мишель!

— Доброе-доброе, Пьер!

В дверь бухают. Пётр бледнеет, как перед обмороком.

— Чурбаков Владимир Александрович… Повестки в райотдел.

Нормальная фамилия. Для мента. А в милиции участковые чурбаки и Чурбаковые.

Уходит, а Жанна громко (и до галёрки долетает, до общего коридора):

— Двадцать девятого пришли в крови!

Варя тихо:

— О таком и орёт!

В деревне надо выбирать

Вторую половину

Хвала полям, хвала лугам,

И хлеву, и овину.

— У бани драка?

— Нет, в холле битва с кавказцами на обломках витрины. И смешалась кровь народов… Неужели племя на племя, дом на дом?..

— Из бани — и в ресторан?..

— А где купить вина? Под финал дня только там. Бой на пару с милицией…

— В куртках для деревни!

— В банях воры! — Бабушка — их с братом адвокат: — До революции Строгановскую дворню не обкрадывали в банях! Так эти тужурки, которые внеурочно… — «Урочно» обработка белья в выходной.

— Опять… — Вывод благоверной.

И другие «драки» памятны мадам!

В тамбуре (так именуют междверный закуток) берут дрова, и Пётр рекомендует:

— Не расстаться ли тебе с ней?

— Но это хлопотно: она будет против!

— Не будет она против! Удивительное терпение у этой дамы.

— О, да! Любит!

— Тебя другая любит, а эта тебя терпит. Непонятная мадам!

А ведь прав брат.

Съёмок не будет. Набор номера.

— Привет!

«Ну, как отдых?»

— Какой?

«Три дня на лыжах…»

— Да-да! Великолепно!

Ври, но враньё-то фиксируй в блокноте.

Я ринулся к Риве.

Я мчался бегом

в её мощной гриве

зарыться челом…

Отворяет вперёд дверного звонка.

— А вдруг грабитель?

— У меня наблюдательный пункт у кухонного окна: в дом входил ты, а не грабитель.

Вива, Рива, остров свободы! Напоминает кубинку. Такая милашка и одна.

— Наконец-то могу считать себя еврейкой! Щука.

С виду рыба целая, внутри фарш.

— Грандиозно! А где кровь младенцев?

— Тьфу! Каннибальская мифология. На эту тему… Одна из КБ^[36] квартирует неподалёку от улицы Нагорной. Говорят, записка… А, вдруг…

–…тебя громить?

— Мы тут едим рыбу, стучат… Или: я одна, пью чай, стучат… Нацисты?

— Фокусники.

— Они убийцы!

— Но одновременно канатоходцы…

— А такое бывает… одновременно?

Неохота уходить. Дома одни неприятности. Телеграмма от боевого товарища Петра. На день ангела бабушки едет дьявол.

Не видно благоверной на подоконнике. Бывало, она, обняв колени великолепных ног, выглядывает неверного. Да, «непонятная мадам»: как могла пойти на этот их брак? А Рива милая! Грандмаман, Сержик, Рива, недочитанный Кант!

Пётр

В топке маленький с виду лесной пожар.

Вот, где молитву! В тайге. На коленях, нагревая слезами снег. Дойдёт до бога! Но оглушат, отберут деньги, неплохие лыжные ботинки… Да и как это преподать не в меру любопытным дамам? На такие прогулки или с братом и Мельде, или от работы, когда мероприятие. Но выдумает. Необходимо купировать «крики мальчика». «А-а-а! По голове не надо!» Галлюцинация, но какая внятная, чёрт возьми! И вторая внятная: фотография двойника. Пётр спрашивает: это ты? Я, я! — врёт фантом. И хохот с подвывертом: ха-хи-и-ха!

В зеркале кроткий лик. Уйти в монахи… Неплохая идея Шелестина: «Туда берут таких, как ты, влиятельного вида». В духовную семинарию — более некуда. Рай: молитвы, молитвы, да и материально неплохо. Далеко пойдёт! До главного попа! Ребёнок будет не пионером, а верующим, как его отец.

— Где мой крест, Варюша?

— Вот он. Дай, одену, — целует крестик.

В индивидуальной кружке чай «цвета дёгтя», как определяет цвет бабушка. Любопытная публикация «о дружбе народов, которые далеки от национализма, шовинизма и сионизма». Да ведь это реакция! Убитые — евреи… «Ха-хи-и-ха!»

— Пьер, мне надо рублей тридцать…

–…«тридцать»? Не триста? Или — три тысячи?

«Пятая колонна» (манекенщица) для готовки черпает кипяток, а рука её как дрогнет! Вода — на плиту, зашипев.

–…нет-нет, три, — лепет грандмаман.

Он трогает рукав халата в красную и зелёную клетку (австрийские цвета — её эрудиция):

— Многие путают. Реформа — вред! — Экое неконтролируемое поведение! — Тридцать рублей — треть оклада моего! А три? Полтора кило говядины… — и — в крик: — Для мошенников время!

— Кто тебя винит!

— Мне приплатят. Двадцать девятого января контейнер…

— У тебя в этот день бюллетень! — щеголяет феноменальной памятью…

— Утром-то я на работе, и голова кругом… — одолевая гнев, хотя и трудно.

— Пьер, ты, пардон, в обморок шарахнулся? — будто это брань.

— Не шарахнулся, а упал, — поправка Серёжи.

— Да нет, так, немного, — мгновенное окривление лица, — а Павел: «Иди к врачу, Пётр Сергеевич…»

Грандмаман и ребёнок кивают. «Павел» — директор в капитальном здании рядом с оперным театром. Пётр — его зам. Уважение бабули и на лице её правнука.

Жанна протягивает двадцать пять рублей.

Пётр, отойдя от нервной выходки:

— Это твоя премия, что-то наметила купить…

— Импортную сумку обещают на той неделе.

За едой рука ко лбу, но… лицо брата, — и оправляет волосы. Опять елей. Молитвы будут явными! Никакой критикой не убить. Но и ныне ни бабушка, ни Варя, ни ребёнок (видит, как кладёт кресты его мать) не критикуют. А модель и так критикует любые правила в этом доме, да и дом, мол, пора на мелкие обломки… Но брат… Этот с выводами.

Кто-то долбит в дверь. Как гром разящий… Только доверившись богу, открыто глянешь в невинные лица некоторых родных, грянет какой-нибудь стук в дверь! Обожгло и не в меру горячей овсянкой и наглым: «Дун-дун-дун». Соседи (и надзиратель тюремный) никогда не бухают. Ответить? Но — догадка! Эта рука (а то и нога) имеет право. «Околоточный» (говорит грандмаман). Фамилия Чурбаков. Оглядев интеллигентных людей, ребёнка, робеет, мол, не хотел барабанить, но на тихое бряканье не реагировали. Отвалил — и началось…

— Из-за органеллы! — предполагает грандмаман.

Аристарх Владиславович выхлопотал домик благодаря партийной чиновнице. Она, побывав на молебне, делает вывод: безобидные. Но в доме рядом трое детей. И один ребёнок не орёт с другими «Бога нет!» Стоя на завалинке, видит, как в комнате молятся, поют. Входит, глядит кому-то в молитвенник. «Дитя, — говорит ему Брат Аристарх, — ты веруешь?» «Да». Отец «дитя»: «Мужик, вали куда-нибудь, а то я твою богадельню отправлю бульдозером к такой-то (не божьей) матери…» У «мужика» официальный вердикт горкома. Но вопреки вердикту, милиция и… печать. Первая и одна на дверь (не на окна!)

Пётр вырезает стекло, открывают окно… Втроём (и Мельде) коллективный Робин Гуд, будто воры (никаких улик, в перчатках), уволакивают нелёгкую фисгармонию. На ней «играют» не только древние музыканты на древних картинах, но и дядя Аристарх, который купил в Риге этот маленький орган, отдав немалые деньги. Дом напротив, и тётка с дядькой наготове у отворённого окна (первый этаж). Минуло недель пять, уголовного дела нет. Да и домик — клин-бабой… Сшитые Варей шторки и сделанные Петром лавки не вернуть.

Другой партруководитель не так добр. «Зато дитя уверовало». «Никто до вас, наверное, и не обращался к нему ”дитя”», — предполагает Пётр. «А как?» «Болван, придурок, — фейерверк Мишеля, — оглоед, короед»… «Дорогие братья во Христе Пётр и Михаил! Премного вам благодарен! Добро не забываемо». «Зло — тоже», — думает Пётр, но о другом. Могут «братья» бывать у них? Тот, кто верует, не делает дурного… Выгодно. На данном этапе.

Вопль Жанны:

— Пришли все в крови!

— Тихо-тихо-тихо! — Пётр бы так и огрел её по голове! «По голове не надо!»

— Мы разнимали пьяных! — реплика брата.

— Зачем туда ехать? — неумелая актриса, жена неумелого актёра.

— В ресторан ходят для ощущения полноты бытия… Они деятелям Фемиды передали драчунов — с рук на руки! — Грандмаман так уверена, будто с внуками отиралась в кабаке. — И в давние времена дикие выходки инородцев…

Как эти куртки от крови в ледяной воде, так бы отмыть мозги Жанне! «Пришли в крови!» Такое бывает непоправимым!

От другой бабы у брата дочка, Наталья, как прабабка. А зовёт Натали, так бабушку родные люди. Глупая, но тихая. У Шелестина в армии венчание в деревеньке! А брат… В Верхотурье, где, как правило, минус тридцать два, на КПП грандмаман и его Светка. «Фанфан Тюльпан», мельком оглядев тюки еды, ими дотащенные ему, отваливает! Они — обратно! Могли навредить его той коронной роли. А в недавний понедельник (не вышло у него сыграть в ящик) идёт к ней. У меня, говорит, «неодолимая тяга её увидеть». А не мог ты иметь «неодолимую тягу» жениться! Теперь она на телефоне, а модель недовольна, орёт про кровь…

— Я пойду играть у Витасика! — заявляет ребёнок.

Внук тюремщика Брюханова за стеной.

На раритетных дверях, как и на других таких, одинаковая с другими медная ручка темна от грязи.

— Анастасия Алексеевна, доброе утро! Поздоровайся, Серёжа!

— Доброе утро, Стасия Сеевна!

— Ох-ти, какой молодец!

«Глупый ответ умному ребёнку, деревня!» — гнев, будто тут не Брюханиха, а Брюхан. А Пётр — не на воле, а в одной из камер, контролируемых контролёром (так официально именуют эту работу).

— Свинок кормите? Нелегко…

— А чё делать, Петя, — приняв за чистую монету: — Деткам то одно, то друго. Юрке куплены колонки для играния музыки. Ирке пионина для мальца…

Ирка в Ленинграде. До Ленинграда любовь с другим. Видимо, паренёк — родня. Грандмаман: «Копия Мишелевы прекрасные глаза». Беда иметь брата с «прекрасными» глазами. С «роднёй» приехала коробка. В ней детали домов и целых городов. «Конструктор».

В квартире нет хрюшек, но довольно и того, что корм готовят. Куры зимуют на кухне в клетке. Петух кукарекает… Брюхан на работе: тюряга — фирма круглосуточная. Юрка, болван девятнадцати лет, дрыхнет.

Дома опрятно. Варя наводит марафет в большой комнате, грандмаман — у себя. Жанна у них с братом, от которого много бардака.

И опять: «Дун-дун-дун!» Надо на дверь громкий звонок.

— Пьер, депеша…

Анахронизм, никем не употребляемый, кроме этого анахронизма. «Буду… поездом (номер). Вагон (номер). Иван». Оглядывает так, будто проявятся чернила или водяные знаки.

— Откуда телеграмма? От кого?

— От Ивана Захаровича.

— А! Так купит он Фёкину халупу?

— Купит, — ответ наобум.

К обеду за ребёнком…

— Мы, практически, — так говорит Мишель, — улицу выстроили!

Набран номер техотдела телевидения:

— Иван едет…

«Отбей ему, мол, не время».

— Он в вагоне… У бабушки день ангела… Ивану представим Артура.

«Думаю».

Не думать надо, а выполнять!

«Понял», — ответ «понятливого».

Эндэ

Новый день. Голову под драпри, пахнущие еле уловимо милым давним временем. Дом Ипатьева виден из окна. Вроде, будут ломать, как и их, но пока оба целы. В недавнем дежурном кошмаре летал ведьмой, в первом таком (перед гибелью царской семьи) тонул в крови. Но не будет никакого горя… Другое дело у других, убитых двадцать девятого января.

Но как-то утром она не в этом времени, хотя в том же пространстве. Диванная с диванами, белый рояль… Хоть бы не отнял бог ум!

Варя шлёпает на кухню. Пётр топит голландку. Идёт нагрев печи с плитой. Дров полон тамбур. Две поленницы. Лесенка у той, откуда берут. Внуки молодцы: напилят, наколют, дотащат.

Она много работала, окончив курсы десятипальцевого слепого метода. Вёл их американский подданный Ульгент, торговец машинками «Ундервуд». Эндэ и теперь иногда берёт работу. Механизм в боевой готовности. Легко ликвидирует мелкие неполадки. На пенсии (от слова пенс). Утром не надо ехать в Дом Контор, надев жакет с диагоналевой юбкой. Чаще в халате. Оторвался карман. Австрийские цвета: зелёная и цвета «оранжад» клетка. Куплен в военторге. Она ничего не теряет, а карман куда-то делся!! Удивительно.

Пора готовить. Яиц куриных много. Ладно: кашу.

Во время еды барабанят в дверь. С виду лакей: валенки, тулуп… Вызов внуков в околоток.

Кузина как-то телефонирует в панике: молельный домик опечатан, там фисгармония, дорогие клавикорды её мужа. Проговорилась внукам. И ребята в темноте, как воры, тащат в окно. Но опровергают: органелла не имеет отношения; драка инородцев.

— Во времена царя не потакали их диким выходкам.

— Этих поваживают, а верующие кроются в углы, — права Варя.

— Опять «инородцы»! — реплика модели Дома Моды.

— Что такое «опять»? — удивлён Мишель.

— А тем летом, в августе?

— Я могу дать в околотке информацию об инородцах.

— Грандмаман, какие «околотки»…

— Он — светский человек, а в ресторан идут для…

— Как и другие, не «светский», а советский. — Отрубает Жанна.

Да, какая-то кровь… Цепляют они на верёвки куртки (Мишелевая цвета «сталь», Пьерова цвета «шоколад»), и говорит: «Такое и во дворе бы уцелело». Эта манекенщица необъективна. У них она — инородное тело. Но непонятно: мороз — и на пруд… Постельное отдают в прачечную. А мелкое Варя стирает в выходной. Манекенщица — у родителей, где вода и горячая, и холодная… Её идея обменять эти немалые метры на квартиру, где «удобства». У Эндэ на это один ответ: выедет! Прямиком на Ивановский погост, где её упокоят рядом с мама.

Вопрос о деньгах. Нет, с ним неладное! Критика денежной реформы. Много мошенников. Некоторые инфекции плохо влияют на нервные волокна.

Без родителей трудно детей поднимать: Мишель тайком берёт предметы у детей, Пётр ребят колотит. Она уберегала внуков от малолетней колонии. Но не ото всего уберегла… В итоге мальчики и женились не так. Варя не пара Петру. Умерла Фёка: кто будет тягать дрова? «Возьмите на квартиру девушку», — рекомендация Пантелеймоновны. Её сын Пантелеймон (его отец где-то далеко) с младых ногтей на интернате, где ему дают навыки повара. Варя вылитая Фёка. Плату за комнату с неё не берёт Эндэ. В швейном училище минимальная стипендия. Вариными руками в доме многое приведено в порядок. Но женой Пьера?! Бывало, латает, глянет на его фотографию: «Красавец!» Пётр видный. А красавец — Мишель… Светлана ему пара. Более развитая, чем Варя, и не такого характера, как модель Дома Моды. Но то, что в Верхотурье…

Фёка была против фотографирования маленькой Натали. Экие выдумки! Фёка тёмная. Одно время её родные обитают в лесах, как лучинковцы. Но её отец Павел вернулся работать в заводе на выплавке чугуна. Как-то во время литургии крик: «Служба идёт неверно!» Его — в холодную, но не надолго. У Фёки Колупаевой понятия глуповатые. Пётр Первый — антихрист. А Серапион, бунтовщик, — страстотерпец.

«Он взял хлеб и дал ученикам. ’’Это тело моё, отданное за вас, ешьте”. Вино. “Это чаша нового завета в моей крови, пролитой за вас, пейте”». Мама верует, а Натали в недоумении. Кровь. Но она — вино? Хлеб. Он — тело? Дед умер. В натопленной комнате неприятно пахнет. Гувернантка грубовато: «Человек умирает и гниёт». Вот тебе и «тело»… А вот вино… Ей, маленькой, иногда давали каплю для сна. Как-то на кухне: вино из бутылки перелито в тазик! Обмакнула палец, предощущая вкус винограда. «Это не “испорченный кагор”, а кровь. Курицу закололи», — говорит кухарка. Папа, европейский джентльмен, любил хорошую еду, да галопом верхом. О «Новом завете»: «Благие выдумки». Для Натали и воскресение — трагедия.

На фотографию маленькой Натали не взглянул! Светлана рыдает длинную дорогу обратно. И ни единого письма. А на работе то и дело молодец с птичьей фамилией Зябликов. Увёз её с маленькой.

Жанна в больнице прервала беременность. Аргумент: Мишель ей не верен. Теперь у неё, наверняка, не будет детей.

Для Эндэ пример мама. Никаких упрёков к папа, когда он в клубе играет в карты. И Натали так с Пьером. Он в больнице. Его альтруизм доктора памятен многим.

Не только газета для Петра, но и телеграмма ему. Откуда и от кого депеша? А Пётр: «Едет!» Мол, никто не звал…

— Ты плохо кончишь, мой дорогой внук…

— Вы бы не каркали, грандмаман!

Но она не о тюрьме, имеет в виду стенокардию. До её лет не дотянет, такой нервный: реформа денег, телеграмма, курьер… Приятного мало в этом Захаровиче. Но… A quelque chose malheur est bon^[37]: ему они спихнут Фёкину халупу. «Эта жуткая Старая Утка», — моментально рифмует Мишель. Купят другой домик с огородиком там, куда не надо ехать ямами и рытвинами грунтовых дорог, а комфортной электричкой: интервал минимальный.

Карман так и не найден.

Она в «выгородке». С тех пор, как стряслась эта беда под названием Великая Октябрьская социалистическая революция и отбирают комнаты, появились выгородки. То так, то эдак шкафы и ширмы. Был великолепный проект её сына добавить второй этаж. Ныне, как говорит Пётр, «новая конфигурация выгородок». И у неё отдельная комнатка: кровать, кресло, ломберный столик с лампой, тёплый печной бок… В диванной много окон, и у неё индивидуальное. Живёт, как царица. А царица завершила путь земной в доме, который виден в индивидуальное окно Эндэ.

Газеты:

«…Петербургским обществом фабрикантов запрещён профсоюз рабочих». «За участие в однодневной забастовке в память девятого января оштрафовано в размере полудневного заработка около пяти тысяч рабочих Обуховского сталелитейного завода». «Новый устав о печати. Петербург…Подвергать судебной ответственности за злоупотребление печатным словом». «Обучение американскому десятипальцевому “слепому” методу на пишущих машинах в конторе Юмшанова, Гоголевская улица, дом 10». «В магазине Абдулина большой выбор лимонов, апельсинов, яблоков и груш разных сортов». «Крупчатка мельниц братьев Макаровых и братьев Степановых. Имеется овсяная крупа, кислые щи и квас». «Торговый дом “Парфёнов и Новиков”. Вино-гастрономические магазины: Покровский проспект у Каменного Моста, Успенская улица, продмаг Ижболдина. Получена икра, копчушка, осетрина, стремлинги, сельди копчёные, балыки, белоцерковские окорока, багажные конфекты^[38]…«Придворные известия. Телеграммы министра Императорского двора… в день кончины, в Бозе почившего наследника цесаревича Великого князя Георгия Александровича, на Императорской яхте «Штандарт» в Высочайшем присутствии была совершена панихида».

1 февраля, суббота

Кромкин

В холле у кабинета майор милиции, глава оперативников. Вид такой: у него дельное, и дело раскрыто!

— По тому парню, у которого изрублена шея: «Эразм Семёнович Хамкин не конфликтовал. Единственная в коллективе, с кем он находился в натянутых отношениях, преподаватель Светлана Петровна Журавкова. Они одно время друзья, но наступает непонятное охлаждение. Кафтанов И. А., Директор ПТУ № 17».…аборт. А не он ли виновник?

В общей тетради, личном дневнике Эразма: «Журавкова с виду матрёшка. “Ты — копия Христос”. Надеюсь, распятья не будет…Борода мне пойдёт, но преподавателю запрещена… Как бы не забеременела: пр-вы лопаются, будто мыльные пузыри. Наконец, Дина… Говорит, — любит. Идя на брак с этим идиотом (ради родителей), могла удрать на Нагорную. И у меня, видимо, лопнет терпение, как эти пр-вы: вызову Гилевича на дуэль». «С.П. не только беременна, но и в больнице. Вроде бы, детей у неё теперь никогда не будет».

— А её родной брат уголовник! Но главное! «…29 января днём около пяти Журавков мне говорит: мы с ребятами “кое-куда сгоняем”. От друга, патрульного ГАИ я слыхал: у дома убитых весь вечер какая-то “Волга”. Кроме него, некому. На моего ребятёнка одиннадцати лет напустился: «Не подглядывай в дверь, поганец!» Л.М. Дудкин».

— И где этот не святой Валентин?

— Ты имя его знаешь?!

— Нет, оперу «Фауст»…

— Он Валентин Петрович! У меня в горотделе в камере.

— А сестра?

— Для неё отправлена в ПТУ ПМГ… А вот о том, как он в компании именно двадцать девятого катался на авто! «…Журавков В.П. на автомобиле “Волга” серого цвета двадцать девятого января выехал из двора где-то в пятнадцать тридцать. Я говорю: вы куда, ребята? “Для прогулки по городу!” Г.В. Утрясков». К чему приводят некоторые «прогулки»!

— На какой предмет им машина?

— Да, хоть на какой!

В милиции нервная дама. Матрёшку, как определил любовник её вид, напоминает отдалённо.

С женщиной интонация мягкая, будто он ей брат, хотя у неё и родной имеется.

— Вы неплохо знали Хамкина Эразма Соломоновича?

— Семёныча…

— Ну, да. А в документах…

— Так что, Соломоновичем?

— Как вам удобно.

— Мне Семёновичем удобней. Я знала Хамкина Эразма… Семёновича (или Соломоновича) не более других коллег. Но меня одну — в милицию!

Видимо, найти убийцу любовника не в её планах. У Кромкина, как и у Эразма, «непонятное охлаждение».

— Кто с вами в одной квартире?..

— Брат.

— Имя, отчество, фамилия.

— Журавков Валентин Петрович.

— Кем работает?

— Водителем.

— А легковой автомобиль у него какой марки?

— Никакой! Не трогайте моего брата! — недаром орёт на бойких подростков ПТУ.

И хоть Валентин в колонии два года за пьяную драку, мог выйти готовым убийцей.

— Я обращусь в Генеральную прокуратуру! Я найду на вас управу! — выкрикивает натренированно.

— Давайте Валентина…

В кабинет вводят обитателя камеры.

— Так он арестован?! Ответите! Ох, ответите вы у меня!

Кромкин открывает тетрадь. На титуле: «Э. Хамкин. Дневник»

— Тут об отношениях…

— Какие… отношения? — любопытный брат.

— Светлана Петровна побывала в больнице… А вы, Валентин Петрович, ездили… У дома Хамкиных автомобиль на момент гибели этих людей.

— Только не это! — выкрик преподавательницы.

— Я не виноват! А что он тебе сделал?!

— Ничего!

— Ребёнка! — орёт майор Шуйков.

И крик брата:

— Так ты путалась с ним! Тебя родители выучили, а ты с какими-то эразмами!? Отец в операционной вкалывает…

— Какого хрена ты с друганами к дому убитых!? Убивать! Мать!.. — громко майор.

Кромкин тихо:

–…отец — хирург?

И ответ тихий:

— Фельдшер, но у нас в деревне некому делать мелкие операции, кроме него.

Сестра рыдает:

— Подлец…

— Кто?

— Он… Хоть и грех так о покойном.

— Валентин Петрович, о катании на «Волге»…

— У водителя свадьба! Ему на работе иногда дают автомобиль.

— Где были в двадцать один час? — Брат при сестре не намерен говорить.

Её выпроваживают.

И в итоге у него — крепкое алиби. Выйдя из кафе, где идёт гулянка, он, предельно пьяный, отправлен в медвытрезвитель.

— А чего вышел-то?

— Курить…

— Одетым?

— Холодно!

Звонок, — и парень на воле.

Нытьё майора Шуйкова:

— Надо угонщиков. Первый таксопарк: никто не был на Нагорной… Второй — никто…

— А третий и так далее?

— Ну, ты непробиваемый!

Вернулись в кабинет Кромкина. Дел по делу хватает.

Аскольд Витальевич. Могилы его пока нет (опять эрудиция Кромкина: опера «Аскольдова могила»).

— Рад! Минуло два года, как мы с товарищем Кромкиным по делу братьев Чумовых… — Для майора милиции. Оглядывает картонку. На одной стороне имя препарата: «Магнезия». На другой: «Так будет со всеми жыдами»: — Грамотей…

Объяснительные вероятных авторов аккуратно укладывает в портфель и уходит.

— На Хамкина есть что?

— На работе его боготворили. Рубщик говорит: «Король мяса!»

— Кому-то не отрубил.

— Ну, ты даёшь! Из-за этого никто не будет убивать!

— А его телефонная книжка?

— Работаем. Уйма номеров. Директора предприятий, где еда и промтовары. Такой царь блата, какой и король мяса! — Улыбка, во рту — металл, другие бурые от курева.

Кромкин не курит.

— Какой-то инцидент в кафе: буфетчица пиво не доливала.

— И чё? И за недолив, как за мясо, никто не пырнёт! Ты меня удивляешь; вроде, умный ты мужик, Кромкин…

Манера у Шуйкова едкая. Но не для Кромкина.

— Недолив…

— Ну, ладно!

— Есть новое по квартире доктора наук?

У майора в протоколе не пятьсот рублей, а пять тысяч; деликатен с тем, у кого они украдены.

— ВИЗовскую шпану гоняем, никакого улова! Это залётные!

Да, холодно: младшие школьники в домах, люди бегут мимо, не глядя друг на друга. И, тем не менее… Никто не узрел у «немецкого» дома автомобиль во время кражи. Вор в идеально вымытых «Прощай, молодость». Либо наподобие фараона на руках подельников, либо он где-то неподалёку, — и тихо, белым настом…

— Не обрадовать тебе друга.

— Никакой он мне не друг! Я с ним как с интеллигентом: баба убита, деньги кто-то, а он врёт! Глянь, это говорит его, далеко не криминальный водитель: «Вы возите Натана Ароновича каждый день?» «Да» «И в эту среду?» «Сработы домой» «А вечером?» «Никуда…» «А в другие дни?» «Бывало и в морги… Уйдёт, а дома не предупредит».

«Больше негде» быть верной Ане, кроме как у «её родной сестры»!

«Двадцать девятого января в двадцать один час с минутами…» — А не в девятнадцать, как говорят папа с «ребёнком»! — …пришли Пинхасики… Не могут найти Ф.И.Пинхасик. У нас её не было. Коваленко Т. И.»

К этому моменту её не было вообще. Труп рядом с люком в погреб. Юбка до талии поднята. Милые руки (кольца, бордовый лак маникюра) некрепко опутаны крепкой верёвкой.

«Двадцать девятого января на именины дочери Тани ожидаем Инну Пинхасик к семи. Но только где-то в десятом часу она с папой… Никаких поздравлений. Напуганные, ищут маму Инны. Говорю: надо в милицию! Они буквально убегают. Коваленко К. А.»

— Врёт и девице велит! Доктор наук!

— Ты какой-то злопамятный…

— А ты ему повестку отдал, когда пульс проверил? И где он?

В коридоре нет двухметрового гражданина.

— Хабибулин Файзулла Ильясович?

— Я!

Двадцать девятого января он — с работы домой. Едят, выпивают с братом Фаридом. В двадцать два двадцать выходят из дому.

— В общага телефон! У меня нету. Горит! Моя дом через дорога! — махание руками для усиления речи.

Хабибулина Зульфия торопливо о ремонте крыши у Хамкиных, которые не доплатили:

— Лето, окно открыт, на улице орут: «Мало денег!»

Эти братья могли убить. Но, не рассчитав с огнём (как бы не перекинулся на их дом), рванули вызывать борцов с ним, не только с уликами (эта борьба была запланирована лиходеями). У Фарида билет на поезд… Иногда фигурант уголовного дела отъедет на пару километров и думает — не найти.

Братья… Как только в деле братья, — надо рыть! Тема для диссертации Кромкина, не имеющего братьев (и сестёр).

Шуйков дополняет:

— Я на этих татар запрос в деревню, откуда они родом… Вот ответ. Отец и мать умерли. Файзулла продаёт дом, вкладывает деньги в другой. На улице Нагорной.

— Не те… братья.

–…а тебе каких-то братьев?!

–…братовьёв, брательников или братков…

— У Хабибулиных нет братков.

Телеграмма: «…Связей с криминальным миром не выявлено». Официальный ответ на официальный вопрос.

А вот в дневнике Эразма Хамкина: «Летом ремонт крыши. Мама уплатила маловато: на улице крик работяг о “жадности жидов”» В январе вдруг говорит: “У дома кто-то болтается! Наверное, готовят месть”. Папа хохочет: «Тебе дорого обойдётся эта пятёрка!»

Детсад отрабатываешь?

— Ну, да. Сторожиха в коридоре…

Не тётка.

— Учитесь?

— Да.

— Удобная работа для освоения наук?

— На мне чистка картошки до утра! Иногда помогают.

— Кто он?

— «Он»?

Кромкин кивает.

— Фамилия Маслов. В то утро уехал на неделю: у него мама болеет.

— Куда, координаты…

Девушке разрешено уйти.

Майор:

— Не помочь ли ей?

— Надо иметь навыки на кухне.

— Я в армии…

Кромкин и в армии не картошку чистил, служа в Венгрии в Военной прокуратуре Западной группы войск.

— «К маме»! Зевают твои опера.

— Вот я тому, кто «зевнул»!

— Что делать, — «приветствует» Николай Гаврилович, как мог бы Чернышевский, его тёзка.

В кабинете два дополнительных лица (одно знакомое, другое нет). Полное — главный гаишник. Худое на партконференциях, но впервые тут.

— Семён Григорьевич…

— Орудий не найдено. Подозреваемых нет. — Коротко, — в кабинете и те, кому плевать на утечку информации.

В объяснительной какого-то Дудкина: «От моего друга, патрульного ГАИ…..у дома убитых… “Волга”».

Сухненко выглядывает из-за фундаментальной фигуры Вольгина (его верный ординарец):

— Автомобиль найден?

— Нет.

Тонкая улыбка, мол, на другое и не надеялся. И яркий пример:

— Я тут покумекал маленько… Давнее ограбление… Выходят две тётеньки в платках… Темновато. И глядевшие на них не угадывают в этих пассажирках двух матёрых пассажиров. А внутри авто могли быть и другие! Николай Гаврилович, наверное, это компетенция Дмитрия Сидоровича…

Удивительное отчество (его фамилия Казанцев). Не удивительно прозвище — Сидорова Коза.

— Что делать!

— Был угон накануне! Автомобиль «Волга» и такого именно цвета… — Доклад трубкой, будто жезл работника ГАИ. — Даны ориентировки в районы…

Трепещите следователи: как только он (не следователь) найдёт угонщиков, и убийцы будут найдены. Но некоторые в кабинете этому не верят. Глядят так, будто надо уплатить за нарушение правил дорожного движения, которых в данный момент не нарушили.

Но Сухненко опять:

— Вряд ли кто в таком деле берёт такси.

— Что делать! Благодарю, Сидор Дмитриевич.

Когда Николай Гаврилович «путает» фамилии, имена, мало с ним знакомые коллеги уверены: подводит память.

–…Э-э товарищ… — Вновь готов «перепутать».

— Игорь Юрьевич Безруких, — торопится Сухненко.

— В Горком партии обратился Пенхаузов…

— Пинхасик, — неприятно удивлён горкомовец.

— Его допрашивают, он Герой труда! — дополняет партлидер прокуратуры.

— Он утаивает информацию, — Кромкин, кроме этого, и не думает что-то тут ещё говорить.

— Николай Гаврилович, я дополню? — Майор милиции (злопамятный). — Он время фальсифицирует.

Кивок гостям, но, уловив, что так он отвернулся от главного прокурора, виляет.

— Что делать, Юрий Игоревич, — шеф «путает»-таки имя с отчеством. — Кромкин, вы дополните?

— Нет.

Майор, будто принял водяры без закуски:

— Из автомобиля вышел объект копия Пинхасик, который имеет мотив ревновать жену. Он иногда её ищет в моргах.

Горкомовец пугливо:

— Вы думаете, он? — не майору, а Кромкину.

— Утаивает факты.

— Я с ним поговорю, — гость улепётывает из гостей.

— От Усольцева нет нового. Что делать!

— Трата денег на командировку, — отыгрался Сухненко.

В кабинете Кромкина майор открывает блокнот:

— На улице Нагорной медицинское общежитие номер два. Там медики, выпивая на троих, расчленили третьего! Громкое дело. Вроде, ты вёл. И отрыл труп?

–…фрагменты.

— Вахтёру с фамилией Дуракова напоминают мои ребята… «Не в мою смену!»

— Допрашивал её… По тому делу.

— Какая-то дура Дуракова!

— Она… умная.

— Чё знает уборщица!

— Она не уборщица. Охранник в сберкассе во время налёта.

— Ичё?

— Налёт предотвратила.

— Её каракули:

«…входят двое, говорят с акцентом. Один из них пьяный. Я им разрешаю набрать с телефона на моём столе, так как горит дом тридцать три…»

— А дед в «белом воротнике»? «Иду мимо, а там картонка… Угрожают людям еврейской национальности. Снимаю с калитки и отдаю работнику МВД…» И всё?

— Он выгуливал собаку. И говорит, мол, и у Хамкиных…

— Шарик?

— Ты имя угадал?

Думает: Кромкин экстрасенс. Но он и сам иногда так думает…

Дневник прямо ценный. Хотя опыт с преподавательницей и её братом опровергает его ценность. «У меня нормально. Но домашние идиотизмы… Умер пёс. У папы оригинальная идея: «коллектив рынка» пригласить на «похороны». Могила в огороде; и “на камне написал”: “Здесь прах Шарика”. Дата кончины… Даты рождения нет. Дворняга крутилась у дома. Папа добыл будку, цепь. Для охраны. Ему, длинному и гладкому, не идёт данное папой имя. Мнение мамы: “Отравлен”».

— Надо кровельщиков… Хабибулина права: реальны и ремонт, и ор про жидов. И… найти, где собака зарыта. Отрыть.

Вот кто знал бандитов «в лицо»! Но мог и умереть до тех, кто тоже крутился у дома.

— Кровельщиков выкопать трудней, чем Шарика, — делает вывод майор. — Друг сторожихи Маслов Юрий, никакого криминала. В деревне Верейка отец, два брата. И мать. Она болеет. Будут делать операцию. Идейный парень, и нам не подмога, мы ведь не картошку чистим… Не у тебя одного нюх. И у меня, вон голова гладкая! Твоя в кудрях.

— Некогда к парикмахеру…

— Тебе бы отдохнуть! Николай Гаврилович: «Что делать, такое дело только Кромкину»! Сухненко с Вольгиным дежурили, им и дело в руки! Будет громким: записка, пять трупов. Но они не допущены, а ты опять на коне…

На недавно отработанном деле (маньяк Паук) оперативную часть вёл не майор Шуйков, а майор Бросковатый. Тот не говорлив.

Кромкин едет домой…

Дома телефон. Святоний: «Буду тут ещё день. Дед отказался говорить в субботу. Якобы, на грани инфаркта, не дай бог, умрёт».

Вновь дуновение с Верхотурских болот. Этот шедевр о «жыдах»… Другого мотива не найдут и виновных не найдут. И тогда любого уголовника будут гонять. Сухненко и Вольгин выбьют признание о том, что умертвил пятерых в обмен на пять купюр. И «мечта прекрасная» сбудется. А Кромкин купит билет в дальнюю глубинку, где то двадцать пять, то тридцать два… Хорошо бы «не говорящий в субботу» адепт не только не умер от инфаркта, но и не врал бы так, как врёт атеист Натан Аронович.

Филя

Кто-то бегает в подполье. Крыса? Ну-ка, глянет… А там горит лампа! Но нет на полках банок с вареньями, а в уголке — нового тайника с пушкой, — яма! В ней трупы… Кладовщик Хамкин, его баба Хая, пацан, рядом скрипка в крови… Пробудился от будильника.

Нырк в голбец, — никаких жидов. Тайник у ящика, набитого инструментами. Ольги Леонидовны подарок на его день рождения. Бабка думала: будет он в доме ремонтировать. Но Филе как вору заподло. Хранит, то три рубля, то пятёру, до двадцатки порой. Ныне — курица с цыплятами^[39]! Пакет цел, никто не лапал.

— Тоня! Опять он деньги в голбец!

Пять трупов! Будет ещё! Ольга Леонидовна. Напоминает буфетчицу Хаю. А чё? Бей жидов в натуре, спасай родину, мать её…!

Вперёд, на каторгу! Автобус натолкан плотнее автозака.

Не было бы у Тоньки матери! Убьёт. Труп уроет. Во дворе её дома. Халупу толкнёт и — к одному другану на юга. А её никто не помянет. Для любопытных — в Оренбурге. Родных у неё нет. Шпаргалки^[40] на дом купит у одного лагерного другана. Но в холод не урыть труп. Почва — только дорожной техникой, да и никто не копает в огороде. Другое дело, в мае… Думает, как в оценке, о воле. Недаром «весна» на блатном — «зелёный прокурор». Самоуходы в тёплое время…

Толпа в дэка Дэзэ. Кто с кем?.. Но мелькает знакомое чувырло^[41]. Бля, да это Бляха-Муха! Неприятное явление. «А Рубильника нет», — оглядывает головы, носы: ни одного длинного! Отцепились бы, волыну^[42] надоело хранить… Вторая кружка. Буфетчица новая (Хая в аду). Опять между затылками — к столику, где плотно пятеро. Нет Рубильника-Рубика-Шнобеля! С ним налёт на тупик^[43]. Наводка Прудникова. Оттого и влипли…

— Эй, приятель, — хрип на ухо.

— А Рубика куда дели?

— Никуда, — у Харакири от хохотка шрам на горле багровеет.

Ну, бля! Уговор: никаких малин! И на тебе: «Ментов не наведи». Как от ментов линять, чтоб не крутанули^[44], без гольцов знает! Маранули парча^[45], легли на дно — нёфиг шлёндаться!

Надо в детсад.

— Идём на волю! — обувая ребёнку валенки.

— На пруд? — малец гордо оглядывает морды учреждения номер девять.

Главная высовывает голову в приоткрытую дверь кабинета. Удивлены и другие контролёры^[46]. Нянька хихикает.

— Нет базара!

У картинной галереи, где никогда не был, свистит. Из дырки дровяника — лохматый дружбан.

— Пойдём с нами! — предлагает маленький, не умея свистеть.

Ошейника нет, на центральной площади автомобили, трамваи…

— А Муму успеет?

— Да, «Кабы-сдох», — ответ папы. А так, вроде, в деле. Лагерные туберкулёзники их едят.

На пруду тропа вьётся. Вдруг, бля, огромная лунка: кто-то тремя коловоротами! А тут променад с наследником……!

— А ты матом?

— Ого! — Нормально или нет такой умный ребёнок? — Где культурным макером, а где и матюга загнуть. — Наука пятилетнему.

Не угодив под колёса, не уйдя под лёд, входят в дом…

— Мать-перемать, ведьма!

— О-о-ох! Алёшенька, нельзя ругаться!

— Я материться умею!

Молоток-парень! Боец! — папа опять удивлён.

— Каторжник! И не в тюрьме!

— С каких щей меня закроют^[47]?

— Такие, как ты, людей убили…

— Ты меня к этому не прицепишь! — кулаком у морды.

Ну как дотерпеть до оттайки почвы!

— Мама, он не убийца! — Крик Тоньки.

Без водки еле уснул, и опять крыса…

Мельде

«Надо помнить “надо”!» — главная наука детдома, — и он на ногах.

— По тебе бы, как по расписанию, товарняк отправлять. — На кухне Андрей пьёт холодную воду. «Железнодорожник». Оператор шпалоукладчика.

На ледяном канате тропы ломиком: дзык, дзык, дзык. Лопаткой: тук-тук-тук. Метёлкой — шур-шур-шур… Доремифа-соль, милиционер! Не было бы Андрея, и ментов бы во дворе не было.

— Опять квартальный! «Это кто там с метлой?» Говорю: братик, дворничиха от домоуправления халтурно метёт.

— Какой я тебе брат…

— Мне алиби на всякий пожарный… Ларёк — ерунда, мокрое дело в городе!

— На Нагорной такой пожар! На телеграфе охрану усилили… Убито пятеро: мать, отец, дети… Они евреи. А этих не найти: двор облит… Андрей, в керосинке на дне…

— Ладно, Эльза, куплю… Будут хватать!

Охрану усилили! Прямо готовы к революции!

— Генрих, ты его выгороди как-нибудь.

— Нюх отбит у ищеек! — в ответ нервное хихиканье.

— Ты на воле, а меня — в лагерь!

Пиджак гэдээровский… Тьфу! Вот они, пятна крови!

— Летом пытают, я ору: не петрю, кто легавого угробил! В этом деле шаберы. В лагере я Бобкова финкой. В доме кровь на полу, на занавесках!

— Ты, наверное, там был?

— В ментовке какой-то дурак болоболит! А ему — медик, которого вызывали для реанимации мёртвых жидов.

В райотделе к Мельде, как к другу:

— Ну-ка, открой футляр… Ого, музыкальный инструмент? — удивлён лейтенант. — Играешь?

— Да, немалый репертуар.

— Ты же слесарь-наладчик?

— Отработаю в цехе (я там передовик) и — на комсомольскую свадьбу играть мелодии будней великого народа.

— Молодец! — хвалит майор.

Биография на одной фабрике. Пять грамот за ударный труд, окончил ПТУ «Обувщик».

На конвейере мелкие ремонты… Параллельно дума о свадьбе, где играть не «мелодии будней», а мелодии любви. Неприятно, — опять крюк в дэка Дэзэ.

Вдруг к телефону. Пьер:

«…к Артуру направлен брат… Но звонок выдай. Важное дело…» Ура! Да и работе капут.

…С Лорой в трамвае. Никакая она не «принцесса» (выдумка Надьки Палаткиной).

Сон рассказал.

— На одной картине малых голландцев ни дороги, ни тротуаров, — каток.

— Но главное, Лорчик, стихи:

«Дорожка ледяная,

неси меня, неси…

А жизнь моя такая:

и горькая, и злая.

Дорожка ледяная,

спаси меня, спаси».

— Где я мог их выучить? Эльза говорит, — наша фамилия откуда-то из Нидерландов. Голландцы малые там?

— Ну, да.

— Наверное, и я… В предыдущем рождении.

— Откуда такие выводы?

— Братья говорят.

— Моей бабушке к её смерти снился лёд, впереди обрыв… Тебе, Мельде, умирать рановато…

Кафе полно народом, но так тихо, будто не свадьба, а будний обед каких-то неболтливых ребят или похороны. Вот так публика! Глухие. Все. И невеста, и жених. Парни — молотобойцы, работают на обрубке, где грохот выше нормы.

Фредди и его друг, сурдопереводчик:

— Глухонемые во многих городах. Тут с Украины, с Кавказа, из Прибалтики.

— Видишь Цветные гирлянды? Светомузыка. Но на децибелах они улавливают вибрации.

— Это будем! — даёт ноты Фредди.

— «Рок-н-ролл»!

Рёв колонок, мигание лампочек. Танцуют лихо!

«Хэлло, Долли». Вой, рёв! Под соло трубы колыхаются всей свадьбой. Он впервые видит музыку, от которой они с Лорой немного оглохли, хотя приятней пьяного пения не в такт.

— Уходим. Драки и на свадьбах, и на похоронах. — Альфред Данько изучил глухих и немых: активные они от тишины в головах.

Гонорар. Деньги, каких не платят в цехе летней обуви.

— Хочу купить торшер…

— Тебе в виде гриба-боровика или трубочки с кремом?

— Мне такой…

— А такой?..

Копируют глухонемых…

Он вдруг:

— Звонок парням!

И — бегом обратно.

В холле кафе пара круглых мраморных столов. Кофе бледный, но булочки. С маком, корицей, шафраном, марципаном, кремом…

Лора и не думает подслушивать (не бабы в цехе):

— Куплю с кремом, с маком и с марципаном…

«Генрих, приходи…»

— В Строгановский дом?

«У грандмаман день ангела».

— Буду, Пьер.

«С Лорой…»

В телефоне глуповатый хохоток (будто не Пьер, а его двойник). Вот какое «дело»…

Из электротоваров с длинной коробкой.

Доремифасоль! Андрей не в кабине шпалоукладчика, а пьяный на кухне:

— Это кто такая?! От домоуправления?

Мельде, думая о непонятном собрании, которое будет дома у братьев, ударяет легко, но тот падает. И — не дышит!

Во двор, на ледяную тропу…

— Алла! Это — Генрих! Обморок…

Медики-соседи, он и она, выбегают без пальто.

Андрей пьёт воду:

— Это ты, Лора, а я думал: опять про снос дома.

В новый год могли в драке уронить перегородку. Андрей во дворе с ножом. Но никого не «пыряет», как он говорит, утихнув на холоде. Медсестра и медбрат дрейфят, но, увидев впервые Лору не из окна, — добрые улыбки.

Хулиган — на боковую.

— Его в милиции ударили, да ты… — Лора не имеет никакого опыта с уголовными категориями.

Эльза с работы:

— Кольцо у него в кармане… Недаром психовайт: алиби ему!

— Дом убитых набит золотом.

–?

— У одной в военкомате отец инспектор ГАИ…

— А у моей напарницы брат в милиции арбайт: грабители кляйн взяли. Наверное, кто-то их спугнул.

Втроём пьют чай, едят булочки…

Наедине Лора говорит:

— Кольцо, видимо, с мёртвой. Андрей — убийца?

— Он глупый индивид, ему далеко до этих боевых ребят.

— Генрих, это не «боевые ребята», а какие-то живодёры.

— Живодёры — это те, кто специально. В детдоме один поймал голубя…

— Папа говорит: много ран у этих людей!

— Твой папа не углублён в характер мироздания. Военный: ать-два. Я как-нибудь тебе дам верную ремарку. А пока вот какая мелодия. Нам вдвоём надо на день ангела… А у меня беда: пиджак не налезает от стирки. Только малокультурные индивиды ходят в гости в белых концертных.

— А ты… с работы! — Будто его работа — не конвейер. — Сыграешь классическое.

— Ну, не «Чу-чу», и не «Кота» на «дне ангела у грандмаман»!

Берёт трубу:

«Жил да был чёрный кот за углом.

И кота ненавидел весь дом…»

В его маленькой, но уютной комнатке, где каждый дециметр с таким орднунгом, какого никто не видывал, время любовной партитуры. «Индийские позы секса». В виде бледных картинок для отдельных индивидов. Не для таких, как Андрей, с умом и телом орангутаньего гамадрила.

— Ярко горит, — демонстрирует торшер… — Например, книгу открою…

–…и по складам! Но проще картинки в журнале «Америка»…

Мишель

— Добрый день! — Ильин на пути к тупику коридора, именуемому курилкой.

Увидев его, «звучки»^[48], «светики»^[49] и оператор Голубь убегают, как говорит Голубь, «выпить кофейку».

— Был в травматологии, — рукой, будто убирая с головы ненужное.

— Операцию?

А у этого парня только уши на уме!

— Открытие Сеченова: мышцы лица дают сигналы в мозг, влияют на его работу. От лопоухости и характер «лопоухий». И в этом нет удивительного.

Но удивляет. И чудак находит чудака хирурга, готового «приложить уши». Коррекция внутреннего формальным путём.

Я уши новые купил.

Теперь и я не лопоухий.

Не только внешность изменил,

характер сделался другим.

Я благодарен, Сеченов, твоей науке.

— Неплохо. — Хвалит, хотя не литератор, а декоратор. Князь (мамина линия). По отцу никто. — Книгу, которую ты дал, о тоталитарных режимах… К одной цели — толпой… Так подлые, хитрые коммунисты управляют людьми! Ты, вроде, с кем-то в главной библиотеке? Неплохо бы…

— Ладно, будь в холле… О времени набери телефон: Д1-19-29.

Числа двузначные, таков и смысл! Ха-ха-ха! Реакция опыта: вот-вот лопнет реторта. Отметка пять, роль отыграна, как надо.

— Дверь картонная падает! — Явление помощницы режиссёра: бабка курит, машет дымом.

…Уходят, и ушей Ильина, как своих, не видать.

Киногруппа забирается в микроавтобус «Телевидение». Двое «светиков» с фонарями. «Звучок»: микрофоны, магнитофон. Оператор Голубь (мира), как правило, мирный и, как правило, с бодуна. Репортёр Валентина Трудоярская. Кривоногая, полный рот дикции. Работает в кадре. Трудолюбивая (оправдывает фамилию).

«Бригада Иванова выполняет план…» Отъезд. Камера на Иванова. Пилит или режет на станке (токарном, резальном). В кабине крана (портального): панорама цеха… Обрубка, где отливают детали. Интервью у молодого молотобойца о выполнении плана. Тот в ответ мыкает! Цех-то глухонемых. (Тема Ильина в ином варианте). А руководитель не только «слышащий» (о других он деликатно: «слабослышащие»), но и подслушивающий. «Пивка бы!» — ноет Голубь. «В буфете нет».

На обратном пути (Трудоярская в кабине автомобиля отдельно от группы) — мыканье, хохот…

К телефону. Кто это? Интонация наивная:

«Увидимся?» Светлана! Она разрядит от напряжения!

Во дворе телестудии комплемент экзальтированной тётки, редактора передач для детей:

— Красив, как Лель!

Другой комплемент «Ленский на дуэли!» пущен в народ: молодые редакторицы млеют при его появлении. Ныне опять одет в «крылатку» (великолепный реглан!) Не кролик — берет и шарф тонкой работы.

У трамвая она. Плохонькое пальто, бедный платок. Никаких каблуков. «Прощай, молодость», но хвастливая мимика: «Мой парень».

Новый район. Где-то тут бывшие соседи: Евгения Эммануиловна, её дочка, влюблённая в Петра. Он отверг уродину. Но такие, как Рива (вид милой тоненькой кубинки) вне наций. «Вива, Рива, остров свободы!» Да он едет изменять ей! (Не говоря о жене).

Ладно бы отдельная квартира, дыра для укрытия, но стены, более тонкие, чем в «диванной» (альзо шпрах грандмаман).

— Я Людина подруга.

— Это вам не бордель! Намедни фифа с хахалем… У нас дети! Утлая комнатёнка.

— Многокомнатная квартира?

— Трёх. Мамы и дети, пап нет, — виновато, будто она и заселила так плотно эту коммуналку.

Радио поёт: «Всё выше, всё выше и выше…» В некотором роде ободряет, «…в своих дерзаниях всегда мы правы. Труд наш — есть дело чести…» Радио умолкло. И у него к концу «труд», который не «дело чести».

— О, любимый!

— Зябликов — импотент?

— Нет… Но ты для меня целый мир! Людка работает в Нарьян-Маре. Её мама эту комнату сдаёт. У Жанны непомерные требования (вывод из телефонной болтовни с грандмаман).

Реплика а'парт: «Увы, не отвела, как громоотвод, грозу!»

Легко убегает:

Светлана в комнате чужой,

моя безмужняя Светлана…

Тебе бы лейтенанта Глана.

А я… Я — негодяй большой.

Хотя, и этот Глан не ангел.

Вольно шагается тротуарами, кое-где каткими ото льда! Вот и Городок чекистов. В квартирах не только коммунальные кухни, но и таковые гостиные. Для нереально общительных людей. Реальные наделали перегородок. Тут одна игривая девчонка для одной вечёрки (дед — когда-то работник НКВД). В клубе имени Дзержинского (дэка Дэзэ) кафе. Нет ли кого? Ба! Эдик!

— Бонжур, граф Строганов! — тихое. — У Эндэ день ангела?

— Будь, она будет рада.

— Буфетную работницу убили. Имя Рая или Фая… Татарское, вроде…

— Хая.

— Такое имя?

— Еврейское.

— А ты откуда знаешь?

— Тут любой знает. Не доливала. Но я, как пена осядет, кружку обратно… Подмигнёт, и — до краёв.

— Верующие фанаты!

— Диверсанты!

— Твой информатор правдивее.

— Ты надолго?

— Недели две. Моя Галка будет пианисткой. У неё родной дядя в Москве. Ну, а я в МГУ в аспирантуре… Петьша как?

— Опять молитвы.

— Истинный он Пётр. Мне пора, Мишаня.

Эдька Краснооков, будто неродной брат. Грандмаман, которая и для него вроде бабушки («Я Эдуард, а вы — Эндэ» — так нарёк с её одобрения).

Ну, вот и Артур. Далеко не король…

Подарка нет. Эврика! Книжный магазин! Бук!

— Руссо. «Исповедь», — грубовато говорит, глядит мягко.

— Я не готов к исповеди!

— Газеты…

— Родные имена: Злоказовы, Второвы, братья Агафуровы. И Строгановых найду; да alors^[50]: найдены! Грандмаман как начнёт: «…рядом с Крестовой церковью; у кинотеатра “Лоранж”». И дела нет, что церковь убита, кинотеатр — «Октябрь»…

Майя упаковывает товар в гофрированную бумагу. Не отважиться ли ещё при свечах? Назван «милым мальчишкой».

— Как тебе «Пепел и Алмаз»?

— О, великолепно!

Буквально умирал с Цибульским. И мог умереть. Двадцать шестого января в международный день террористов… О, нетерпеливые и уходящие, гибнущие в канавах! Гости… Ибо нет хозяев на этой земле…

— Видел «Расёмон»?

Бурление в такт шагам:

Данной девице давно за тридцать.

Она не очень молода,

но девушкой была недавно,

И это грустно, но не странно:

умна, бедна, скромна.

На пруду его лунка. Рыбаки оградили флажками.

Не гоните серого волка.

Дайте мне на воле погулять.

Не надеюсь — долго.

И капкан захлопнется опять.

— Тюремная лирика! — хохот, слёзы…

У кинотеатра — афиша. На ней — самурай. В назидание Майе (и не только ей):

Предупреждаю — не зевай:

я одержим нечистой силой.

Я оборотень. Самурай.

А вовсе не «мальчишка милый».

Пётр

Бегает по перрону, оглядывает вагоны: нет его? Не доехал? Наверное, в вокзале, который когда-то притягивал их, детей, манил в другие города, на другие материки… Буквально за шторками ресторана виделся иной мир, иные берега, более богатые люди… Ныне тайны нет. Обыкновенный кабак. Трогает ручку двери, которая угодливо открывается. Швейцар в форме, но железнодорожной, и с виду вагонный проводник. Никого?

Хрипленькое, тихонькое:

— Петро, я тут давно.

Да ведь явился Пётр не по местному времени, а по московскому!

— Дачку толкнул?

— Ка-кую дачку?

— Твою, Петро. Где она, в какой-то…утке?

— Старая Утка, деревня.

— Винтовки берёшь? Одиннадцать стволов? Или денег нет? — кривая улыбка.

Ответ Петра эту улыбку так выпрямит, что гость будет рад ехать из гостей…

–…не ранее лета…

А ведь превратился, было, в какого-то монаха, уповая на волю бога, свою утратив.

— Ладно-ладно, — кивает гость.

— Телефон не мог набрать? — тон, не допустимый ранее с «боевым товарищем», как говорит брат…

— Телефон не то, не так…

— Завтра к обеду будь. День рождения бабушки. — Оглядывает и оценивает не более, как дядьку недалёкого, но издалека.

В ответ — опять кивки.

Не та терапевт! Индульгенция выдана глупой Марьей Тимофеевной, а в кабинете неглупая еврейка (много евреев в городе).

— Мёрзните? — С недоверием…

На нём два комплекта тёплого белья (для нагона температуры). Градусник отдаёт, — волнение, как на трамплине.

— Температура тридцать семь и пять… — Обдумывает!

На верхнем кармане халата нитками: «Шира Исааковна».

— Исаак жену за сестру выдал, когда ей грозила опасность…

— Мы плохо помним нашу историю…

Не Библию, а именно историю, и — «нашу». Думает, — еврей? Он брюнет…

— Великий народ, создатель религии…

— У некоторых иное мнение. Пятерых! И ещё будут.

— Ну, это вряд ли.

— Обрывок бумаги на воротах: «Будем убивать людей еврейской национальности».

–…прямо такая фраза?

— Хирург говорит, она с улицы Нагорной… Вот так-то, Пётр Сергеевич…

Могла бы отправить на работу с понедельника… Но впереди целых три дня!

— Здоровья вам для лечения добрых людей…

— Рецепт на тетрациклин… — Улыбка.

Бюллетень продлён. На работу только во вторник.

Домой идёт, молясь: «Не отринь меня, господи…» Но углублённой молитвы нет. Только в тайгу! Фёка говорила: Бог добр к тем, кто исповедуется. Да, видно, права нянька… Хотя, одинокого легко обворовать… Ботинки… Но… Не надеть ли допотопные лыжи с креплениями в виде ремней? К ним — валенки… Резиновый шланг, набитый дробью. Ка-ак грохнуть! «По голове не надо!» — вопль в голове.

Расстояние до трапеции одолел канатоходец, вот и родное крыльцо. Уверенно входит в дом.

Серёжа на подоконнике водит шилом по стеклу. Велит ему немедленно прекратить. Варе выговорит.

И на полках опять бардак. Вот целая кипа. «Огонёк». Вполне для растопки. Открывает наугад:

«Ленинские слова о коммунизме осуществятся через двадцать лет». «Через двадцать лет Союз ССР будет — Союз СКР — Союз коммунистических республик». «Города нашей Родины через двадцать лет будут напоминать сады: внутри кварталов будут фруктовые сады с чудесными плодами мичуринских сортов». «Через двадцать лет я вижу свою родину у врат коммунизма». «Каково ты, будущее? И слышится в ответ тёплое, великое и родное слово: “коммунизм”». «Вот слова Чернышевского из его романа “Что делать?”: “Будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее столько, сколько можете перенести”»

— Карлики, — пихает журнал «Огонёк» обратно. — Якобы, сочинения детей! Мой ребёнок не будет объектом инсинуаций.

— Папа… Отведи меня играть к Витасику. — Гордый взгляд. Надолго ли? Впереди окрики: «Смири гордыню!» Но тот, кто горд, непобедим.

— У тебя урок с папой.

Образование Петра выше высшего! Правда, оно — «само». И это — гадко! Но тем, кто с дипломами, далеко до эрудита. У Петра не марксизм-ленинизм, а редкие книги. Откапывает дореволюционные ценные. В них нет советской пропаганды. Дома крен в религию. «Что такое смоквы?» «…как финики», — неуверенный ответ Вари. «Это инжир! Второе название фиги!» — окрик Петра. Ребёнок моментально: «Фиги, финики срываем»! «Доктора Айболита» шпарит. И Евангелие от Луки так будет, вот только выведает о финиках. И Петра удивляли «смоквы». Но более того — виноградники. А в них — виноградари. Бабушка могла ответить. Но не допытывался, лелея план: немного отъедет от города или от деревни… А с годами вывод. Чужая религия, на чужом материале. Люди в холодном климате не видят ни терновых кустов (горящих, но не сгорающих), ни виноградников. У грандмаман наготове: «Это не моя вина». Но тут валить не на кого. Нет тёмной домработницы Фёки. Правда, Варя — её копия. Широта информации необходима.

Ребёнок перед ним. Одет в невероятное (от них с братом) барахло. Варя умеет только носки. Её родители в деревне, оттуда овечья шерсть. Жанна (модель Дома Моды) из цветных ниток то кофту модную, то платье на уровне «Художественного салона», где иногда приобретает дары благоверному-неверному. Им такая умелица не ко двору.

Открывает тетрадь:

–…Буддизм с его йогой куда правильней христианства. Тот, кто тренирует самообладание и концентрацию, добьётся многого… От моих лекций будешь умнее ребят во дворе.

Американцы рекомендуют: малопонятный материал войдёт в голову, но в лекциях должны быть фрагменты на уровне аудитории:

— Китайский мудрец Кун-Фу-цзы говорит: «…благородный не растрачивает времени, вежлив к другим, не нарушает порядка, и оттого люди являются его братьями».

— Петя, мне на работу, — в дверях Варя.

— У нас урок! — орёт гуру, в данный момент не «вежливый к другим».

Варя уходит.

Вопрос к «аудитории», не предполагая ответ:

— На чём мы остановились?

— На «братьев».

Пётр обрадован:

— Верно! Конфуций говорит: «…помогай людям достичь того, чего бы ты хотел сам. Чего не желаешь себе, не делай другим… Его идеи выдают за коммунистические! И одурманивают ими народ. Какие братья! Человек человеку — волк! Ну, а теперь иди играть…

— В кубики? — У ребёнка недоумение.

Грандмаман пусть учит французскому. А он, отец, другим наукам. Школа не для этого ребёнка, будущего аристократа! Книги Пётр выбирает. Например, Джанни Родари отвергнут. Там сеньор Помидор — негативный, а плебей луковый — лидер и победитель… В дневнике тринадцатилетнего Петра: «Я хочу быть капитаном Немо, бороздить моря и океаны. Индийский принц Дакар ненавидел англичан, а я — коммунистов, которые отобрали нашу родовую собственность: рудники, фабрики и дома». У его ребёнка будет правильная идеология, далёкая от советской.

На проводе Мельде. Его приглашает на день ангела. Но парень не благодарит, наоборот, напуган.

Перед сном:

— Варя!

— Да, Петруша… (не «Петрушка», нет!)

— Покаяться думаю. Ответит?

— Дак тебе отвечает!

— Ну, да. А — теперь?

— А чё теперя содеялось? — «евангелиевым» манером.

— Грехи…

— Какие у тебя грехи! Кому на работе грамоту? А бабульку кто терпит? А с братом? Другой давно бы их вытурил на частную квартиру! — Возмущение театральное. Но тут правдива. — «Пётр аккуратный, умный. Вот кого надо в главные в дому, а не обкомовку!» Так говорит тётенька Мотова из пятой квартиры.

— Ха-хи-и-ха! — неконтролируемо. — …Такое с ближними…

— Убойная драка?

— Мы разнимали. Крови!

— Ну, и каким боком ты? Тебя любит бог! А как он спас тебя в… страшном месте? — новая для неё нагловатая интонация. — Забыл?

Голосок: «По голове не надо!» Вновь на коленях! Эффект моментальный: крика нет. Будто приёмник с одной волны на другую. Меры бога оперативны, виды на будущий контакт крепнут. Может, в церковь? Родная церковь Вознесения превращена в «музеум», как говорит грандмаман. Но другая цела. Тюрьма рядом, прокуратура, Центральный стадион. А там и улица Нагорная… Долго не имел понятия ни о тюрьме, ни о прокуратуре, ни, тем более, об улице Нагорной…

Маленького Петю храм радовал золотом, пением… Братика — тоже. Но об его игре «в молебен» гневно докладывает бабушке дворник, пугая «телегой» в обком. Другое дело Пётр… Не ляпнет мальчик-кремень, мальчик-камень. Вот такая свобода совести в бессовестной стране!

Эндэ

Они идут мимо дома Ипатьева. Сержик бодро говорит… Какой Сержик? Первый родился до революции. Видимо, это второй… Напоминает первого, её сына, правда, более интеллигентного. В этом «грязныхская» порода. От Вариной крови необходимая мощь, и это правильно, ведь нет людей для выполнения чёрной работы. Крёстная мать и у того, и у другого Алекс Второва. Недавние крестины… Батюшка пьяноват… Пётр: «Алкаш, а не поп».

От магазина — домой, она катит сумку на колёсиках, он — машинку. Вдруг ей видение: нет никого… Ни родителей этого мальчика, ни других родных людей. Они одни в целом мире: она и это бойко говорящее дитя.

Наверное, она не видит каких-то вещей, радуясь малому, как буддист. Например, уходят внуки не как раньше — в ресторан, на тренировки, на лесные прогулки. Убегут и не говорят, куда. Наверное, творят недоброе. Да ерунда! Они плохого не делают! Подрабатывают. Надо хвалить их трудолюбие, а не критиковать, как это делает Жанна. Недавнее — куртки. Разнимали драчунов! Но не выстирать (ведь это кровь!) — как выкинуть. Экономят! Аккуратны, берегут.

Новенькая в их доме, корректор газеты, у графика дежурств. Не повредит немного светского общения…

— Мои внуки — культурные люди. Один — зам директора в НИИ. Другой — оператор на телевидении. — Изящно вертит в руке «пенсне», очки, одна дужка отломана. — Мои внуки — благородные люди. И кто в это не верит…

— Я верю, — корректор пугливо к дверям своей комнаты.

И тут мимо Татьяна Горностаева:

— Вам надо больше уборок! Много религиозной публики!

— Обком партии гуманен в отношении верующих, — напоминает Эндэ, — например, моя немолодая кузина…

— Не верьте ей! Не только «кузина», — жена Петра Варвара богомолка. А о внуках… Они — преступники и наркоманы!

— У тебя был таким добрым папа!

— Да, мой отец был великодушным!

Неудачное «светское общение»… Вдруг одна накатает заметку, а другая отправит в типографию? Но не её вина. Фёка да школа. А ребята умные. У Пьера могла быть великолепная карьера. Но не оформляют, найден мелкий повод. Об этом глава приёмной комиссии внук лакея. Мишель, не имея протекции, не в театральном, а в техникуме. А тут и этот кошмар, ибо плебеи в верхах… Корректор, наверняка, работая в газете, органе коммунистической партии, и сама в ней. Как и Горностаева, работница обкома этой же партии. Но, пардон, наркоман — тот, кто употребляет наркотики. Например, однокашница по гимназии — кокаин. А доктор Рогов, коллега Пьера, вводил себе морфий, выданный ему больницей для пациентов, «…преступники и наркоманы!» Не обратиться ли в суд за клевету?

Чай с баранками.

Вопрос Петру:

— Ты забыл? Мой день ангела. Алекс будет… Надо хотя бы рулет с маком.

— Тётя и дядя, о них не говорю. Но кроме них… Иван Захарович… Он рад с нами увидеться. Купим отбивных (Варя с утра в кулинарию). Винегрет… На Варе и чистка овощей. А далее Жанна… Как ты?

Кивает. Её обязанность. Готовит в перчатках, в оригинальном фартуке и с укладкой волос.

— Мишель, ты?..

— У меня съёмка в двенадцать. Но натру паркет…

— Селёдку я… — Пётр говорит как-то уныло. Вроде, планы с размахом.

В выгородке у тёплого бока печи думает утешительно: ребята молодцы. И жёны неплохие, так выходит? Варя — оплот, да и Жанна… Она готовит умело и выгодно, кроит, моделирует, утеплила подкладом из ватина лёгкое пальто: экономия на покупке тёплого. Эти выводы примиряют с тем, что многовато гостей на день ангела.

«Прокламации на улицах Петербурга…» «Двое злоумышленников напали на начальника станции. Отобрав ключи от кабинета, украли 6274 рубля». «Бакалейные товары: чай, сахар, кофе и какао разных сортов. Швейцарский шоколад “Тоблер”. «Товарищество Богатеев с сыновьями. К празднику получены яблоки: “Наполеон”, “Идилирода”, “Розмарин”; ананасы и иные ягоды в коробках. Цены умеренные». «Рыба. Севрюжка, сиги, корюшка. Партия катанских апельсинов». «Японское полотно для дамских платьев», «…стоял мелкий арендатор Батурия с топором на лесной дороге и неизвестный туземец некто Аншилава…»

Дореволюционные газеты, как труха, — и более ничего о «мелком арендаторе» Батурин и о «туземце» Аншилаве… И это ведёт к мирному уходу в сон.

2 февраля, воскресенье

Кромкин

Воскресенье, но для некоторых будни…

Входят в дом, где пахнет брагой и где живёт немаленький руководитель.

— Давай к самогонщикам, — предлагает Кромкин.

Идут на запах. Интеллигентная родня убитых может быть убийцами, а те, кто «гонят», обязаны быть наводчиками. Но в коммуналке «наш кадр». Анна Демьяновна Тутова. Вид тупенький, а документы проверяет, не откинув дверную цепь, размером — собачью. Ей ведомо, какими парами народ дышит (не только винными). «Нижние» — «культурные». А рядом…

— Иван Иваныч творит брагу. Сам и ставит, сам и пьёт. Клавдия Трофимовна болеет, Саша в техникуме, родителям говорит: «Добьётесь, уйду из дома!» Но никуда не уходит, наоборот, в эту комнату водит кавалерию.

— Кого?

— Калерию. Лера она. В общежитии пока, но летом ей родить. Медсестрой будет.

— Уголовников нет? — майор милиции о родном контингенте.

— Брат Ивана Ивановича. Кликают Толей, имя у него чудное.

— Анатолий?

— Нет. Трахтор.

— Трактор?

— Да, Трахтор Иванович Зонов. Во вторник гостит он… На куфне едят. Иван говорит: «Нет у меня денег. Пинхас дал три рубля. Богатые». А Трахтор: «Давай их грабанём!» Он ни в одной колонии побывал, но не уймётся. А у меня телевизор. Холодильник на замке…

Амбарный! Петли приварены.

— Откуда у него информация о «богатстве»?

— С Сашей дружила ихняя девочка, да вымахала. И он не мал, но она… У их ковры, кольца, хрусталь…

— А где обитает этот брат?

— В Верхотурье. Тама, где лагеря.

Эта бабка Тутова прямо «источник», говоря на профжаргоне.

Выходят.

— Отрабатывать будем техникум связи на предмет связей младшего Зонова. Информацию о «Трахторе». Давай их ко мне…

— Всех?

— И «Кавалерию»… Она в медобщежитии в трёх минутах от дома убитых.

— И бабку Тутову?

— Её не надо.

Входная дверь бухает за торопливым майором.

— Ради товарищей из Горкома… — Отворяет нехотя.

Инна на подоконнике, как на лавке. Её папа вновь намерен врать.

— Мне говорят, будто я «время говорю неверно». — (Об этом Шуйков при горкомовце).

Мнение Кромкина: никто бы не врал, — расследовать было бы нечего. Наверное, этот Натан Аронович нанимает для жены и её родни убийц, которым и открывают дом на Нагорной («отворите, отоприте, ваша мать…») В квартире выдают купюры наёмникам, один в новых ботах «Прощай, молодость».

… — Пять минут уделю. Ради работника Горкома…

— Время, когда вы из квартиры…

— Семь.

Как говорят в такие моменты? Колись, падла^[51]! Но тут не «падла», а герой труда. Кромкин выкладывает бумаги. Родители Тани Коваленко опровергают время: визит в половине десятого и не на день рождения Тани!

— Около девяти, — опять «время говорит неверно» доктор наук?

— С какой целью вы отправились к Коваленкам?

— Аня приглашена. С Инной.

— Вы вновь говорите неправду, Натан Аронович. «Около девяти», а вы едете к людям, не родным, с вероятностью их обидеть… Подарок был?

— Нет.

— Во дворе кто-нибудь?..

— Мальчик с пятого этажа.

— Фамилия?

— Зонов. Мы в шахматы играем. Такого одарённого в институт бы. Но в техникуме. Отец выпивает, мать… больная.

— А дядя Трактор к ним во вторник явился?

— Трак-тор? О, нет.

— Вы о чём-нибудь говорили?

— Да, так, он шутит: «Вы, как два соляных столба в пустыне».

— Мы какие-то минуты думаем: идти или нет, ноги не несут, — уточняет «шутку» Инна.

— Идти не хотелось, — горькая мина её папы.

— Ну, и не ехали бы!

Одинаковая паника из-под неодинаковых очков.

— Мы ищем того, кто информирован: в квартире никого.

— Это — не он!

— Не доказано.

— Докажем. — Блеф неплох не только в картах, в которые Кромкин не играет.

— Ну, хватит, папа!

Взмах рукой, мол, говори…

— Я — из школы. Мама дома, но идёт проведать тётю Хаю (она болеет): «Я туда и обратно, ведь нам в гости». За фортепиано сижу, наверное, до семи. Папа с работы, а мамы нет. В девятом часу телефон. Мама. «Нахожусь в Управлении дороги рядом с домом Коваленок». Говорю: мама, я наберу Таню. «Нет-нет! Дай трубку папе». Он отговаривает…

— Якобы, будет какой-то мне необходимый человек! Бред: Коваленко на железной дороге, а я металлург… Но Аня… — Поперхнулся именем (другое в документах).

Инна даёт таблетку.

— Папа говорит: «Хотя бы встретим её, а то темно». Двадцать тридцать, — кивок на ходики с крупным циферблатом.

— В подъезде кто-нибудь?

— Нет. А во дворе… Саша Зонов…

— Да, так оно… — Опять про «два соляных столба» и шахматную игру. Активно говорит с валидолом во рту.

Вывод: «любимая Аня» привела вора.

— От Коваленок вы куда, на улицу Нагорную?

— Вдвоём с папой до дома. В окнах ни огонька, а дверь в квартиру отворена…

— Я один к Хамкиным…

— Время.

— Мне не до времени!

— Ладно, что видите у дома?

— Ну, это… Огонь, дым, народ… — Уводит глаза.

Опять врёт!

Из «Волги» не какие-то бандиты вывалились. Нормальная пара. Он двухметровый в тёмном, и она — не короткая, но в коротком меховом пальто. Такие одеяния на вешалке у Пинхасиков.

Торгаши, богатые. Он заведует складом центрального рынка! Она в буфете пиво не доливает. Но и такая информация не любого толкнёт на ограбление. А вот увидеть на руке, не доливающей, бриллиант… Тот, кто обнаружит эрудицию, и себя обнаружит, уменьшив круг подозреваемых до круга ювелиров, ибо только они определят, увидев на руке, а не под лупой.

— Выявим, не пропала ли какая-нибудь ювелирная вещь (хотел добавить: огромный бриллиант)?

— У Хаи, наверное, два-три кольца…

В тюрьму вруна! От первого капитального обыска пять реестров. Золото — в длинном… Кивает Инне.

— Так как украдены деньги, я перетряхнула шкатулку.

— И?..

— В ней. Кроме тех, которые на маме в этот день. А тёти Хайны… в огне?..

Думает, родня (и мама) от дыма умерли — интерпретация её отца.

«…Домашние идиотизмы… На дне рождения конфликту Ани с Надей. Сестра Натана ехидная: детей трое, у Казаринова маленький оклад. Аня не пара Натану. Аня — Наде: “Чтоб твои дети остались сиротами!” Лицо, будто не она. Дневник тайный, а потому в тайнике!»

…который Кромкин в момент выявляет, поддев длинным ногтем не приклеенную паркетину. Тут маленькая правда: ища на пожаре Аню, этот тип так называл благоверную Фаню Иосифовну.

«День рождения мамы. Все, кроме Натана, трудившегося в «Домноремонте». Мама хвалит сиреневое платье Ани — пик моды. Инна — пугало. Борька не едет с ней от музыкалки домой одним трамваем; “брат телевышки” (говорят ребята). Надя опять с намёками. Аню с каким-то парнем (Подчёркивает Кромкин) видел Казаринов. У него имя редкое, как и у меня. Я для родных Эрик. А этот Антип Фокич, и родные называют его по фамилии. Идём в погреб. Аня выбирает банки. “Мне гадко: Наде пожелала смерти…” Я говорю: не бери в голову, они тебя травили. “Не рой яму другому”, — говорит она. Такой диалог…»

Незадолго до рокового дня, когда их и отправят в «яму». Пинхасик Ф.И. — инженер в домоуправлении. Коллеги о ней: «энергичная», «добрая». И, вняв традиции не говорить плохо о мёртвых, там у неё, вроде, врага нет.

…Папа держит дочку за руку: она впервые в мёртвом доме.

Вопреки такой опеке, Инна, как гид:

— Вторая половина — дом для Эрика, для Эразма. Но он ужинал со всеми, а далее игра в лото на деньги: дядя Моня, тётя Хая, Эрик и Борька, который других обыгрывает…

Порядок удобный не только для них, но и для грабителей. И финал одного дня — не игра в лото… Двери крепкие. На окнах решётки. Борцы с огнём (и с уликами) думали выломать, да дверь отворена. Грабители входят не этим трудным путём. А так, будто от них никакой угрозы тем, кто внутри. Хотя реален и коварный вариант: «Отворите-отоприте, ваша мать…»

— Гости у них часто?

— Иногда к Эрику. Могли и к родителям, и прямо к нему, но так — близкие.

Те, кто на «Волге» двадцать девятого, наверное, не близкие. Они стучали в главную дверь, видную с улицы.

— Функция этой комнаты?

— Спальня тёти Хаи и дяди Мони, — тихо говорит, будто и теперь они тут, а не «спят» вечным сном в холодильнике морга.

–…туалетный столик из дерева. На нём малахитовая шкатулка…

Фотограф фотографирует. Инна рада увидеть золото. Немного — и примерит тёти Хайны серёжки.

— Папа, этот кулон мы с тобой купили! А это от бабушки. — Откладывает колье: — И у мамы такое…

— Как фамилия?

— Шефнер. Она умерла.

Вроде, золото к финалу.

— А парные часики с гравировкой? — напоминает племянница.

Два футляра. В одном — мужские золотые, в другом — дамские. «25 лет». А в браке Хамкины были и того больше… И…умерли в один день, как Филимон и Бавкида…

— Помню: лето, мы танцуем «Семь сорок»…

— Давление на нервы ребёнка! — папа давит на нервы правоохранительных работников, тут находящихся.

Вот это память! Вроде, не на ювелира учится… Факт кражи хотя бы одного кольца не прошёл бы мимо девочки Инны. Внимательно оглядывает, поднося к очкам. Комментарии даёт: когда, кем куплено, цена… А бриллианты… Иные фианиты и ювелиру не в момент определить. Инна тверда, как алмаз. В реестре: «кольцо с “белым” камнем», а это «бриллиант в два карата»! Караты пианистка знает на пятак.

Итак, громилы не набивают карманы дорогими «цацками» (арго преступников). И другое не украдено. Новой одежды полно, обёрнута белыми халатами торговых работников. В комодах уйма белья, в сервантах — посуды, в трёх холодильниках — еды. А внизу, кроме картошки, облитой кровью, банки солений и варений. Рай для домушника. Итак, золото «тёти Хаи» и «дяди Мони», и горы их барахла не тронуты, не говоря о скрипке.

Кромкин той ночью играл так лихо, как не играет наяву. И в доме убитых удивлённо открывает футляр… Дорогая копия «Амати». Дороже ювелирных вещей. С ней уйти и… быть богатым. Пианино немецкой фирмы, но другого уровня, да с ним и не уйдёшь… Богатство… Но, вроде бы, не из-за него. Уникальных бриллиантов не выявлено как утерянных. Один ответ: батя с Инной замочили родню… Эти наследники идут неуверенными походками. «Два соляных столба…»

— Полная ПМГ твоих Зоновых! Старшее поколение: она на работе, он на диване; младшее в подъезде… И Калерия тут, хотя такая малявка вряд ли могла добраться до денег.

— Для этого другой кандидат. Жена Пинхасика с добрым молодцем…

— Любовник! Баба-то какая! Уйдёт и никакой наводки, а этот длинный в моргах её ищет!

— Давай главу…

— Иван Иванович!

Шибает брагой. Как в доме. И добавление к имени: он Дядя Ваня — Всемирная Сила. В алкогольном опьянении. Отрицает идею брата «грабануть нижних»:

— У моего брата Толи, Трактора (так он наречён мамой и папой) трудная планида. Но мы с ним давно не близки идеологически. Мы давно в отдалении друг от друга.

О сыне:

— В техникуме на пятёрки! Но женится! Да, на Кавалерии. Она из Ревды! Вот бы на Инне… Хоть и еврейка… Пардон, кто еврей, не думаю обидеть. — Кивок брюнету Шуйкову (по краям лысины чёрная окантовка). Инна — девица будущего.

О времени прихода и ухода паренька двадцать девятого Всемирная Сила темнит так, будто не пьян. Видимо, информация тайная. Руки вибрируют. Не только от выпитого. От неумелого вранья. Его жена когда-то медсестра в хирургии. Теперь — санитарка. Горе Зоновых — не дядя Ваня с брагой. Клавдия Трофимовна — с морфием. Наверное, этот художник, то бишь, сантехник, когда-то мог отразить на бумаге или на картоне её тонкий лик. «Наглядная агитация в конторе домоуправления моей кисти».

Клавдия Трофимовна о Пинхасиках:

— Неплохие люди. — О Калерии: — Неплохая девчонка. В больнице будет работать, я главврача уговорила.

— А где будут молодые?

— Комната угловая, два окна. Перегородка. Убитых я знала. Не только Фаню Иосифовну, но и её сестру. Ей инъекции делала. И в понедельник, и во вторник… Двадцать девятого не могла… А то бы и меня…

— А инъекции чего?

Коробка с ампулами «магнезии» в доме убитых порвана. На одном фрагменте бандитская «программа»: «так будет со всеми…» И с Инной, видимо.

–…«Магнезия». Внутривенно.

О Тракторе: «Во вторник в больнице работала, потом — к Хамкиным»…

Итоги с майором:

— Данные на этого учащегося техникума связи. Каковы его связи с криминальным миром?

— А никаких друганов и братков. Отличный паренёк! Отличник!

— А во дворе за пять минут до вора?

— На атасе голец^[52]!

— И рост вполне для добывания денег под потолком крупногабаритной квартиры.

Для циркового номера не годится папенька этого юноши, да и дядя «Трахтор» (в его деле указан рост).

Саша адекватен. Не как его отец… Тот какую-то «всемирную силу»; с братом-уголовником «идеологический» конфликт…

Но о двадцать девятом января плетёт в гармонии с родителями (авторы его алиби).

— В двадцать тридцать мы с Лерой во дворе, там Пинхасики, отец и дочь. Идём… на трамвай. Нет, едем… В центр. В кинотеатре «Октябрь» фильм «Родная кровь»…Калерию веду до общежития на улице Нагорной. Дома я в десять…

Брата отца он видел. Не в этот вторник, а «когда-то давно».

И — в манере Ивана Ивановича:

— Дядя Трактор далёк от меня как личность. Папа не вор. Портрет мамы был на выставке!

«Опять догадался!» — в голове Шуйков.

«Кавалерия», Калерия Васильевна не отклоняется от выдумки её парня… Утаивают. Вероятно, не дельное, не для дела. Но за ними, вроде, не тёмными, некий объект тенью.

— В двадцать тридцать вы во дворе дома (об этом говорят Инна и Натан Аронович), а далее?

— Я не буду говорить!

Ему нет восемнадцати, а Лере есть.

— Вам, Александр Иванович, рекомендую говорить правду, а не плести про фильм «Родная кровь», а то арестуем: тот, кто Пинхасиков обворовал, тот и Хамкиных убил.

— Вы не имеете права!

— Нет-нет. У Саши никаких дел с Трактором Ивановичем! — пищит «Кавалерия».

Отправить вруна в СИЗО!

Но его девушка:

— А тот, о ком мы скажем, не узнает?

— Если не будете болтать… Кто во дворе, кроме Инны и её папы?

— Во дворе никого. Холодно. Радио объявило: младшие школьники могут никуда не ходить… И мы никуда не едем. Дома отец. Когда выпьет, говорит ерунду: «Кавалерия» и тэдэ. В подъезде на площадке между вторым и третьем этажами Лера на подоконнике, я рядом. А этот тип у квартиры Пинхасиков…

— Лицо?

— Я не оборачивался. — И далее намерен говорить за двоих.

— А ты, Калерия?

— Пол-лица укрыто шарфом. Ярким, необычным… На бордовом фоне зелёные и синие фигурки.

— Как одет?

— Удлинённый тёмный плащ с перелиной. И к такому импортному — шапка — плохой кролик. Не как моя доха (у родителей в Ревде кролики). Видите, какие, — гладит мех.

— Ботинки…

— Нет, боты «Прощай, молодость». И они не идут к элегантному, модному…

— Ему открыли?

— Нет. Давит на кнопку (руки в перчатках), голову к нам и — хрипит… Думаю, у него была операция на голосовых связках…

Видимо, будет неплохим медиком.

— Какие-нибудь внятные слова…

— «Ребята, мне надо с женщиной увидеться. Не могли бы вы уйти?»

— Именно так?

— Как «так»?

— Деликатно.

— Да, да!

— А я (не деликатно) рекомендую ему валить. Наверное, квартирой ошибся… У них бывают немолодые дяденьки, дамы, подруги Инны, Домработница Анжела Пантелеевна. Борю вот таким маленьким помню с маленькой скрипкой… Эразм Семёнович и у нас в техникуме преподаёт. Звал в секцию самбо, которой руководит в ПТУ. Натан Аронович меня научил играть в шахматы. Я его уважаю!

— И какой ответ?

— «Не хотел бы неловкости» (вроде, так). Лера — с подоконника, и мы — во двор. Ты мне говоришь, мол, Фаня Иосифовна как-то у трамвая с каким-то парнем, вполне мог быть этим… Натан Аронович — неординарный, но она… добрая… Папа всем говорит: «Дядя Ваня это Всемирная Сила». И она шутит: «Привет, Всемирная Сила!»

— Какого он роста? — Кромкин — в центр кабинета (модель для уточнения).

— И ты, — кивает Лера. — Он немного выше вас, но немного ниже Саши.

— Какой у тебя рост?

— Метр восемьдесят пять.

Значит, у того метр восемьдесят два. Как и у того, кто добрался до денег.

— Калерия, какого цвета у него глаза?

— Тёмные.

— А лет ему?

— Ох, не молоденький… Тридцать, наверное. — Ей-то девятнадцать.

— Калерия, вот фотографии…

В «карточной колоде» рецидивистов его нет.

— Куда вы направились, выйдя из дома?

— Леру веду до общежития… В апреле оформим брак, её пропишут в квартире, и, надеюсь, папа прекратит реплики («Кавалерия» и тэдэ)…

Напоминание: не контактировать с незнакомцем, не говорить о нём никому. Кроме Кромкина (Для них — Семён Григорьевич).

Комментарий майора:

— Могли караулить, пока кто-то обворовывал квартиру! А шарфик и плащ — выдумка для отвода глаз. Денег нет, отец пьяница, мать наркоманка. Паренёк гордый. Да эта «Кавалерия»… Я бы их в горотдел, в камеру. И Всемирная Сила убавит силу вранья. Наводка этой Клавдии Трофимовны. Халтурит уколами, делать-то умеет не только себе, но и другим. «Семейная бригада»! Молодые — караульщики.

Такой идее майора дадут ход. На Зоновых — дело номер 6429! В тюрьму! И ребят, которые ждут ребятёнка. Будут там его ждать. «Мечта прекрасная», увы, неясная, обретёт реалии. Кого не упекут, — Трактора… Но это так, ерунда…

На аргументы контраргумент:

— Дядя Ваня не вор, а художник.

— Водопроводчик он!

— Где Трактор?

— Эх, нет информации! Налипание снега на провода, говорит Подкордонный! — (пенитенциарный начальник). — Думаю, на зоне этот Зонов! Без него трудновато такую бойню. А бабка Тутова — не наш кадр! Он не на «куфне» (как она говорит) во вторник, подговаривая брата «грабануть нижних». Надыбаю информации на эту Анну Демьяновну. Откуда у неё бедной пенсионерки телевизор, холодильник новый на амбарном замке…

— Петли приварены опытным сварщиком.

— Нет, я никогда не пойму логику твоей головы, Кромкин!

— Не с ворами она, а с квалифицированным рабочим.

— Ворам заподло вкалывать, в этом ты прав…

Дневник Эразма Хамкина: «Мой день рождения, двадцать шестое января, удался на славу. От мамы — свитер, к нему — шарф и шапочка, — комплект для лыж. Я неплохо катаюсь, а Динка — разрядница. От Пинхасиков — печатка с гравировкой. «ЭХС» — мои инициалы, только в ином порядке. Наверняка, выдумка Ани. Динкин дар — шахматы. Маленький турнир… Она меня обыграла, но это не удивительно: Пинхасику мат! Борька одарил винилом, купленном на барахолке! Ему запрещено туда! Там, как правило, промтовары, но спекулируют и дефицитной музыкой. Хотелось отругать, но мой любимый Эдди Розен…

«За всё тебе спасибо, дорогая:

за то, что мир прекрасен и велик,

за муки и за радость рая…

За всё, что было, и за то, что предстоит!»

От папы капитальный дар: деньги. Куплю, наконец, автотранспорт. «“Запорожец”, — шутим с Динкой, — “еврейский танк”». У нас будет дитя! Я ликую! Свадьбу наметили на 14 февраля. Впереди целых двадцать дней! Но надо подготовиться».

…В доме тридцать три на улице Нагорной готовились к свадьбе, а налётчики на этот дом — к налёту двадцать девятого января, и жить Эразму три дня.

Филя

С утра Тонька:

— Возьми Алёшку, а мы с мамой ковры перестелем.

Едут в баню номер один, где с папаней Феррерой парились. Одно время разгружал там мыло, хлорку, бельё. Алексей Филякин в ушате «плывёт морем-океаном», как в книге, которую читает ему бабка.

Дома тепло, обед, а Филе — на холод.

— Вроде, тебе неохота, — тёща добрая, как в первые дни, когда ящик с отвёртками подарила… Вору заподло работать руками, но сердце — не камень.

А чё, ништяг: Тонька в столовой (жратва!); бабка моет, убирает; пироги… И его в канаве ни одна падла не наблюдала, дитя поднимет… Не могут бабы поднять на ноги братка! Им волю дай, — педиком будет (кусай локти отец!)

— Я иду на «малину», меня там к мочиловке могут приговорить.

Обе как отшатнулись. Тонька белую рубаху, будто гробовую…

Но, уходя, не верит ни в какой «приговор». На обратном пути — кранты^[53]! Там был Иван^[54]. Долбанёт, труп утопит, не найдут. В горло вцепился одному в лагере, в сонную артерию… Фонтан крови… Против него Капитан — щенок.

И опять говорил! «Загадки психики», как в журнале «Наука и житуха»^[55]. В далёком прошлом, выпив многовато водки (было взято тридцать литров из буфета дома отдыха), в коммуналке выбалтывает ход дела, ну, и вперёд, на Воркуту. А комнату, ему выделенную, когда барак ломали, — филеру^[56]. Чего наговорил накануне, пока во тьме калгана^[57].

Мельде

Надо превратить в тропинку ледяной канат. Ломиком, лопаткой, метлой…

Они в доме вдвоём с Лорой. Эльза и Андрей, бывает, и в выходные на работе: железная дорога, почтамт — графики.

— Лорчик, тебе омлет с окороком или с колбаской?

Первая, оценившая не тело, а игру на трубе. До него девица. И Роша, наверное, но ей напела Надька. Цифра, как в туалете обувного училища, когда бегали за линейкой. На конвейере эти немалые циферки в глазах неудовлетворённых баб. Одна Лора в упор не видит, хотя умнее их.

Пиджак — только в комиссионку. Наденет белый концертный. «…с работы…» Лора имеет в виду его работу музыканта, а не на фабрике, где он подтягивает гайки.

Она домой надевать другое платье… Он берёт трубу. Репетирует… Надо для Натальи Дионисовны что-нибудь древнее, оперное… Верди, например: «Покинем край мы, где так страдали». Умеет. Иногда на халтурах заказывают.

Вернулась Лора:

— Твоих денег хватило и на торт.

— А подарок?

— Куплен в церкви…

Так рада: они идут вдвоём!

— Ловлю для тебя мотор, и ты едешь одна.

Чуть не ревёт. И ему неприятно буквально вталкивать её в машину:

— Водителю на два рубля…

Не только день ангела, — сходка борцов с партийными бюрократами.

Едет до улицы Нагорной. И на кладбище. Никого в выходной. Огляделся, перемахнул ограду. А там — и улица коммуниста Творитина, натворившего много в ихней революционной борьбе.

К Строгановскому дому — мимо дровяников. Вот и парадная дверь…

Мальчик громко:

— Гутен таг, Генрих!

Рядом с именинницей другая бабулька и дедок.

К напиткам ставит дорогое вино из запасов, которые хранит под замком в сундуке, ведь Андрей вылакает.

У Жанны, как у Лоры, юбка колоколом.

Не у края, где Варя с ребёнком, а на центральных местах.

Дарят. От них — иконка.

— Николай-чудотворец! Данке, Генрих, данке, Лорхен.

Наталья Дионисовна думает: и Лора — немка, а это Мишель внедрил в имя немецкую конфигурацию. Он с Ильиным, у которого голова (определение Пьера) формой, как у Гитлера. Новые стихи… Великий поэт, но не оценён. Партийные дубари не дают людям книги о плохом, а то от горя многие накинут петлю, так как не продают стволов. Ни коротких, ни длинных.

Играет «Застольную». От публики «браво». Лора говорит громко о глухонемых, о ихней цветомузыке и светомузыке… Мишель — о джазе… Вновь труба поёт. Это играть и не думал:

«За всё тебе спасибо, дорогая:

за то, что мир прекрасен и велик,

за муки и за радость рая…

За всё, что было, и за то, что предстоит!»

На овацию не реагирует. Он, видно, ненормальный: мелодия то и дело в голове. И тогда, когда её не играет…

Церковное хоровое пение. И молодые поют; не только Пьер и Варя, но и Мишель. Братья иногда верят в бога. А Эльза: «Ich bin^[58] католичка. Надо ходить в костёл, но в городе нет. Папа и мама католики».

Не поёт Иван Захарович, первый борец за счастье не трудящихся. Имеет думку: фюрера Бандеру намалевать на плакатах, убрав Ленина. И у него вера какая-то на букву «у». Униа…таз-ная? Вроде, не подходит туалетное слово для религии.

И тут вбегает тётка, недовольная громким пением. Парни о ней ремарку: работник КГБ в их коридорной системе.

Плохо, что Эдька напротив. Как братья говорят: «дворовый мальчик». Жил со двора. Наглый, прямо, родня. Его девица накануне диплома: будет пианисткой. Шикарно одета, фигурка.

— Я в одном оркестре с первым в мире саксофонистом. Фамилия Курасин.

— На танцах? — ехидный Эдик.

— Курасин — на танцах? — удивлена девушка.

— Мельде не только со знаменитостью концертировал, но и его фамилия имеет частицу «фон»!

В эти дни много неплохих вариаций: игра на трубе, гонорар у глухонемых. Сон (Нидерланды) как напоминание: не впервые на планете мальчик Мельде и родится когда-нибудь опять.

Этот день — клавир: опус первый — аллегро, си-мажор. Второй — адажио… В конце до-минор… Нотным станом с верхней ноты падение…

На улице она говорит тихо:

— Болтовня об этом иммигранте! Об Америке!

У Лоры тремоло: агентка наболтает в КГБ, мол, тут и верующие, и борцы, которые ненавидят родину, и ей не уехать в Германию на радиостанцию «Волга», а ведь выучилась на машинистку от военкомата для работы в закордонном гарнизоне. Ему в Германию хода нет. Она — Борунова, он — Мельде. «Оформим брак, будешь на моей фамилии». Он фамилией гордится, гордиться будет, не только живя, но и умирая. Девушка наглеет от долгой любви, с этой более полугода. Могли давно допеть дуэт. Лорин отец наводит справки о «Генрихе фон Мельде»: нет такого и в городе, и в училище имени Петра Ильича. Их любовные дела для её родителей — тайна двух сердец.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

— пьеса композитора Эрнста (здесь и далее примечания автора).

2

— РАФ-977 «Латвия» — серия микроавтобусов, выпускавшихся Рижской автобусной фабрикой в 1959–1976 годах на агрегатах автомобиля ГАЗ-21 «Волга».

3

— имеет ввиду калибр пули.

4

— следственный изолятор;

5

— неприятности;

6

— кодла — банда, преступная группа (арго преступников).

7

— участковый милиционер;

8

— вызывают по повестке;

9

— взять под красный галстук — зарезать (арго преступников).

10

— браслеты — наручники;

11

— шабер — нож (арго преступников).

12

— порядок (нем.)

13

— очень (нем).

14

— от немецкого gekommen (приходить).

15

— от немецкого schpet (поздно).

16

— от немецкого конец.

17

— Будьте внимательны, осторожны! (фр.)

18

— Объясни мне, пожалуйста (фр.)

19

— высшая мера наказания (арго преступников).

20

— шумное сборище (еврейское).

21

— наружка — служба наружного наблюдения (профессиональный жаргон оперативных работников).

22

— постовая машина города (сокращённое).

23

— балаган — ресторан;

24

— кент — друг;

25

— часы;

26

— трусит, боится

27

— золото;

28

— от слова буркалы — глаза (арго преступников).

29

— молодой преступник;

30

— допр — следственный изолятор;

31

— бодяга — пистолет (арго преступников).

32

— дура — пистолет;

33

— людка — люди, народ (арго преступников).

34

— союзка — передняя часть обуви (арго преступников).

35

— цуцик — щенок, собачка (еврейское).

36

— конструкторское бюро.

37

— Нет худа без добра (фр.)

38

— анахронизм слова конфеты.

39

— пистолет с боевыми патронами;

40

— документы

41

— лицо;

42

— пистолет;

43

— магазин (арго преступников).

44

— крутануть — арестовать;

45

— марануть парча — убить (арго преступников).

46

— контролёр — название должности надзирателя в следственном изоляторе.

47

— закрыть — арестовать (арго преступников).

48

— звучок — звукооператор;

49

— светик — осветитель (профессиональный жаргон работников телевидения).

50

— вот это да! (фр.)

51

— нехороший (арго преступников).

52

— стоять на атасе, тоже, что на стрёме — для предупреждения преступников о грозящей опасности. Голец — молодой начинающий преступник (арго преступников).

53

— конец, безвыходное положение;

54

— Иван — главарь преступной группы (арго преступников).

55

— так называет журнал «Наука и жизнь».

56

— осведомитель милиции;

57

— калган — голова (арго преступников).

58

— Я есть (нем.)