Осуществление ожидаемого. Критический анализ Библии. Уроки теоретической мудрости

Татьяна Хмелевская

Второе пришествие Христа волнует человечество вот уже две с лишним тысячи лет. Эта проблема может быть разрешена только самой Библией. Для объяснения всей загадочности её «великого дела» она хранит в себе метод исследования, невидимый при простом чтении. Этим специфическим методом «книга книг» поворачивается к людям неожиданной стороной, представившейся своим непорочным рационализмом с его рефлексивно-продуктивным знанием. Изнаночная сторона уступает место лицевой стороне, форма – содержанию.

Урок первый. «Чужестранный язык» Библии — причина её необычайной загадочности

Подлинная задача философии заключается в том, чтобы проникнуть за границу внешней ясности обыденной речи.

А. Н. Уайтхед

Учение о воскрешении мертвых, зафиксированное в Библии, воплощалось в жизнь Христом и его учениками не только через проповедь, устно, но и путем некоторых практических действий, в которых просматривается своеобразный для истории Библии методологический подход.

Слово истины излагалось на своём специфическом языке, которым, кстати, располагает любая область научного знания. Поэтому библейский словарь — это не просто набор слов с их культово-мистическим значением, а список терминов — слов со специфическим для учения содержанием. А мы знаем, что терминологический вопрос во всех областях знания чрезвычайно важен. Точные формулировки терминов и понятий учения являются объективным выражением содержания его основной идеи. Ошибки в терминах, а в нашем деле еще и их целенаправленное искажение, как увидим далее, изуродовали всю концептуальную модель древних мыслителей о воскрешении мёртвых или о творении неба и земли.

Библейский язык — язык искусственный и создан для решения определённых философско-мировоззренческих задач. Как знаковая система он имеет свои специфические особенности, определяемые идеей учения, его целями, задачами и собственным методом исследования.

В отношении к общепринятой языковой системе (метаязык) библейский язык будет называться языком-объектом. Но беда в том, что почти всегда возникают затруднения, так как наблюдается несовпадение значений между этими двумя языками. Этим несовпадением значений пророки решили одну из важнейших задач своего «великого дела»: внесли в мир грех — дали миру дух усыпления: глаза, которые не видят, и уши, которые не слышат библейской мудрости, ставшей основанием концептуальной модели, её краеугольным камнем. Несовпадение значений метаязыка и языка-объекта, как увидим далее, является оправданием слов Христа о «ловцах человеков» Мф 4:19. Мк 1:17.

Иным словом, ответ на вопрос «что есть истина» преподан миру в форме, замысловатость которой объясняется её искусственным или непонятным языком.

Расшифровку библейского языка можно сравнить с расшифровкой месопотамских, древнеегипетских табличек, исписанных иероглифами и клинописью. Это целая наука со сложнейшими проблемами определения словаря и грамматики. Здесь необходимы специальные филологические знания.

Но если в расшифровке пиктографических и других графических языков исчезнувших культур большую роль играет интуиция и сообразительность учёного, то искусство распознания библейского языка облегчается предусмотрительностью его авторов. Они будущим исследователям их «великого дела» предложили необходимые приёмы, методы и способы расшифровки языка их учения об истине творения. На расшифровку древних языков учёные тратят многие годы упорного труда. Благодаря их героическим усилиям совершаются великие открытия. Например, углубляясь в родословную вавилонской письменности, учёные открыли самую древнюю культуру мира — шумерскую, из которой впоследствии развилась, как утверждает учёный мир, цивилизация Запада.

Подобным образом, вникая в библейский «чужестранный или незнакомый, или иной, или человеческий язык», мы обнаруживаем нечто не предполагаемое, которое решительным образом разрушает исторически сложившуюся традицию расценивать Библию всего лишь как сборник религиозной литературы, созданный безграмотными в вопросах знания и просвещения народами Древнего Востока. Это нечто евангелист устами Христа называет святыней, которую надо оберегать от недостойных её людей. Надёжным средством для этого сбережения оказался способ изложения основной идеи учения, его язык, как средство общения с этой недостойной категорией людей. Мф 7:6.

Философия выработала твердое правило: поспешность в получении общего вывода о каком-нибудь мыслителе и о достигнутых им знаниях исходит прежде всего из неверного толкования термина, которым оперирует тот или иной автор, особенно древний. Чтобы избежать ошибки и «не навести тень на плетень», необходимо изучить значение терминов в контексте авторского сочинения. А. Ф. Лосев данную ипостась оценки философа и его философской школы называл «постоянным методическим правилом». Он писал, что «для нашего собственного философского развития необходимо изучать точную терминологию главнейших философских систем прошлого…». Если ты работаешь как подчиненный, все время помни, что ты служишь не своему начальнику, а общечеловеческой свободе; и в таком случае ты уже не сможешь быть ни подхалимом, ни льстецом…».¹³

Данное методическое правило в полной мере применимо и к библейской Вселенной с её неограниченностью для творческой деятельности человеческого критически мыслящего разума. Вопрос, оставленный Христом без ответа («что есть истина?»), находится исключительно в компетенции философии — интеллектуально-теоретическом, критико-рефлексивном, логико-рационалистическом способе понимания окружающего нас вещественного и духовного мира, предметом которого является и наша Библия.

По-поводу библейской терминологической системы следует внести важные коррективы. Известно, что термин обладает своим конкретным и специфическим значением в той области знания, в которой он живёт. Любая наука вырабатывает свой язык, свою систему обмена информацией. Библейские ключевые слова также наделены своим конкретным значением. Но, в отличие от других терминологических систем, библейский словарный список на всём текстовом протяжении, как увидим далее, часто имеет одно значение! Такие слова, как милость, жертва, совершенство, дух истины, ангел Божий и многие другие по своему значению тождественны. Но эти слова, как и десятки других, являются постоянными единицами библейского языка, ими излагается основной вопрос учения. Поэтому, я считаю, этот словарный список с некоторыми погрешностями имеет право называться библейской терминологией, которой нет места ни в какой другой области знания.

Христианская проблема учения о видении Бога, как неопровержимо доказала история Библии, остаётся нераскрытой и по сей день. И с этим утверждением никто не станет спорить. Для людей, занимающихся вопросами Библии, проблема учения оказалась либо незамеченной, либо непонятой в силу кажущейся наивности исследуемого объекта, либо нарочито игнорируемой, замалчиваемой. Эту проблему можно сравнить с «больными зубами, которые надо дёргать с корнем». B мировой истории Библии итогом нерешённости этой проблемы явилось исполнение пророчества о «духе усыпления», который должен был дать миру «слепые глаза и глухие уши» Исаия 6:9—11; 29:9—14; Мк 4:12. Таким образом, оставшись нераскрытой, эта проблема привела общество к «духовному абсцессу» — распространению на планете ложного мировоззрения с присущей ему издревле агрессивной природой. «Ухватить трудность на глубине, — писал Л. Витгенштейн, — вот что сложно. Если схватить её близко к поверхности, она остается той же, что и была. Её нужно вырвать с корнем; это значит, что надо думать об этих вещах по-новому. Подобный переход столь же радикален, как, например, переход алхимического способа мышления к химическому. Установление нового способа мышления и есть основная трудность».¹⁴

Искусство и наука библейского мышления, как увидим далее, заключается в образности её языка. Научиться мыслить образами, вкладывая в них конкретное значение, — наиглавнейшая задача не только серьёзного и вдумчивого исследователя, но и простого читателя этой книги. Иначе катастрофа — прямой путь в область религиозных заблуждений, что, в свою очередь, предполагает помрачение в уме.

Основоположник логики Аристотель вывел закон непротиворечивости: «…иметь не одно значение — это значит не иметь ни одного значения… Если же у слова нет определенного значения, тогда утрачена всякая возможность рассуждать друг с другом, а в действительности и с самим собой».¹⁵ «Исследовать многозначность полезно для ясности (ибо то, что утверждают, знают лучше, когда выявляют многозначность слов) и для построения умозаключений, касающихся самого предмета, а не его названия. Ибо если неизвестно, в скольких значениях говорится о чём-то, то, возможно, что тот, кто отвечает, и тот, кто спрашивает, имеют в виду не одно и то же…. Но выявление многозначности полезно и для того, чтобы не дать себя ввести в заблуждение и чтобы ввести в заблуждение [собеседника]… Нахождение различий полезно для… познания сути каждой [вещи]»¹⁶ Поэтому я всегда диалог со своим слушателем начинаю с обязательного вопроса: как он понимает имя «Бог», какое значение он в него вкладывает? Ответ на этот вопрос определяет вектор и содержание нашего дальнейшего общения.

Д. Гершель писал: «Нельзя внести точность в рассуждения, если она сначала не введена в определения».¹⁷ «Дойти до слова значит дойти до смысла», — писал А. Ф. Лосев.¹⁸

Бертран Рассел не прошел мимо того, что «изменения в значениях слов иногда очень поучительны». Например, слово «теория» в бытность Пифагора истолковывалось как «страстное и сочувственное созерцание». Сам же Пифагор понимал это выражение как «интеллектуальное созерцание, к которому мы прибегаем в математическом познании». «Таким образом, — продолжает Рассел, — благодаря пифагореизму слово «теория» постепенно приобрело свое теперешнее значение, но для всех тех, кто был вдохновлен Пифагором, оно сохранило в себе элемент экстатического откровения». Также выражение Пифагора, что «все вещи суть числа», надо постараться понять в духе его собственной системы образов. Иначе мы будем судить о нем и его теории превратно. Если это положение, — продолжает Рассел, — истолковать в современном духе, то в логическом отношении оно кажется бессмыслицей… Пифагор, очевидно, полагал, что мир состоит из атомов, что тела построены из молекул, упорядоченных в различные формы. Таким образом, он надеялся сделать арифметику научной основой в физике, так же, как и в эстетике».¹⁹

Профессор Ф. Ф. Зелинский, знаток античной литературы, писал: «Слово «гений» у древних римлян — индивидуальное божество. Слово это нам знакомо и привычно: но именно поэтому оно может легко дать повод к недоразумениям. Следует помнить, что римский гений — нечто своеобразное, не встречающееся в других религиях и поэтому не поддающееся объяснению посредством аналогичных явлений у других народов… Римская религия признавала гениев как представителей или показателей волевого начала в отдельных индивидуумах…».²⁰

Николай Бердяев в своей книге «Новое средневековье», рассматривая проблемы смены исторических эпох, замечает, что «все привычные категории мысли и формы жизни самых „передовых“, „прогрессивных“, даже революционных людей ХIХ и ХХ вв. безнадёжно устарели и потеряли всякое значение для настоящего и, особенно, для будущего… Скоро неловко, невозможно уже будет употреблять слова, применяя к ним старые квалификации… Условимся в употреблении слов, чтобы избежать совершенно лишних и праздных споров о словах».²¹ Н. Бердяев развил мысль о том, что значение слова — такое же непостоянное явление, как и та эпоха, в которой оно живёт. Изменение значения слова есть следствие изменения характера исторической эпохи, которая наполняла своим смыслом живущее в ней слово.

В приложении к «Диалектической логике» И. В. Ильенков писал: «Если речь идёт не о словах, а о категориях диалектики, с этими словами связанных, то любая вольность, нечёткость или неустойчивость в их определениях (а тем более неправильность) обязательно поведут к искажённому пониманию существа дела. По этой причине необходимо очистить категории абстрактного и конкретного от всех наслоений, которые по традиции, по привычке или просто по недоразумению тянутся за ними через века… часто мешая правильному пониманию положений диалектической логики».²²

«Однозначность — это условие общения между поколениями исследователей на любом расстоянии. Она гарантирует точность перевода и чистоту традиции».²³

Все эти выводы великих мыслителей во всей своей полноте применимы и к нашей Библии. Почему за всю историю этой книги в мире накопилось такое множество точек зрения о ней? И процессу этого накопления не видать конца. И что самое примечательное, так это то, что ни одна из них не отражает всей полноты содержания учения, т.е. нашей Библии, не снято ни одно её противоречие. Причина одна — люди не знают её искусственного языка, его однозначности. Павел по этому поводу пишет: «Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец и говорящий для меня чужестранец» 1 Кор 14:11. Без знания языка Библии она и весь мир друг для друга — чужестранцы, общающиеся между собой каждый на своём языке, с низенькой платформы пристрастной субъективности.

Очевидно, что логическое мышление, будучи мышлением упорядоченным, доказательным, требует конкретности и в определении библейских имён «Христос», «Господь», «Бог Отец»… Тем более что даже без углублённого рассмотрения этих имён можно с большой долей вероятности допустить, что они в использовании на страницах Библии имеют иное значение, отличающееся от общепринятого во всём верующем мире.

Так в чём же дело? Не с конкретизации ли имён начинается узкий путь исследования «вечной книги»? Уверена, что именно их конкретизация, разграничение авторской и традиционной их трактовки разрешит одну из «малых» проблем, которая, разумеется, должна вплотную приблизить нас к объяснению ключевой проблемы учения: что есть истина о воскрешении, о творении, о Создателе и его Сыне, об аде и рае и о многом другом. Начало этого процесса лежит в плоскости интерпретации «чужестранного языка» собственным для Библии методом.

Если Рассел через действительное, присущее эпохе Пифагора толкование слова «теорема» усмотрел другой смысл некоторых положений его теории, то почему подобное не может случиться и с Библией? Вникнуть в первоначальное значение слова, которым оперирует тот или иной древний автор, для учёного с холодным рассудком — необходимое условие для занятий исследованием. Он, берясь за это трудное дело, вначале может и не подозревать о своей ответственности перед историей, перед теми людьми, чей труд он хочет расшифровать.

Язык Библии один и един по значению для всех её текстов, как для Ветхого, так и для Нового Заветов, её первой и второй части. Этим языком также написаны многие из апокрифов, что располагает сравнительно легко определить их отношение к истинному иудо-христианскому учению. Этот язык обеспечивает ему предполагаемую нераздельность, последовательность в рассуждениях, системный характер полученного знания. Иными словами, процесс дешифровки обретает целенаправленный и непременно результативный характер.

Часто употребляемой формой евангельского языка является притча — иносказательный рассказ с нравоучением. По мнению многих исследователей Библии, притча использовалась евангелистами в качестве облегчающего способа понимания труднообъяснимой мысли.²⁴ О. А. Мень так и писал: «Иисус любил примеры из повседневной жизни — притчи. В них наиболее полно запечатлевалось его учение. Притчи, — продолжает А. Мень, — Иисус сделал основным способом выражения своих мыслей… Рисуя перед людьми знакомые картины природы и быта, Христос нередко предоставлял самим слушателям делать выводы из его рассказов….».²⁵ Вот-вот, о чём и речь: учёный этот язык поймёт по-своему, а кухарка иначе, а хитрый проповедник как-то по-другому. Такой притчей легко манипулировать легковерным общественным сознанием в целях достижения личных, или корпоративных, и, как водится, не всегда благородных целей.

В «науке принято мнение, согласно которому среди притч, восходящих к Иисусу из Назарета, нет ни аллегорий, ни притч, предполагающих аллегорическое толкование».²⁶

Эти выводы о библейской притче имеют давнюю историю. Немецкий философ Давид Штраус не допускает мысли о функциональном характере библейской притчи. Он не скрывает своей иронии по поводу авторского пояснения, что «притча есть форма сокрытия от народа тайны о Царствии Небесном». И объясняет такое рассуждение «какой-то ипохондрической установкой евангелиста». Он подчеркивает поэтический характер притчи, которая «должна была привлечь народ картинностью речи и поощрить силу разумения и мышления в наиболее восприимчивых слушателях…».

Со слов Д. Штрауса, «притчи у Иоанна размещены неуклюже, и это показывает то, что Иоанн не умел обращаться с подобным материалом. Привыкнув целиком создавать из самого себя речи Иисуса, он не умел сочетать подлинных традиций, переданных ему речей Иисуса со своеобразными продуктами собственной мысли… Его притчи о добром пастыре и винограднике — только аллегории, а не притчи, так как в них отсутствует историческое развитие фабулы».²⁷

Понятно, данная оценка притчи объясняется той теорией, которая Христу как личности и как идеологу новой религии отписала последнее место в истории. Иными словами, его деятельность и новая вера — духовный продукт массовой культуры, которая в своём большинстве случаев оперирует иррациональными представлениями о мире. Поэтому Д. Штраус не посмел довериться автографу Евангелий. Однозначно, что этот философ, как и многие другие, подобные ему критики Библии, не «вникал в учение, не занимался этим постоянно». Для него оказалась достаточной евангельская вербальность, т. е. обыденное, бытовое, традиционно-религиозное значение её слова.

Притчеобразную особенность речи Христа не забыли отметить все авторы канонических Евангелий. У Матфея Христос ясно даёт понять, что притча есть форма иносказания. Авторы Евангелий, подводя итог притчам Христа, писали, что «Христос без притчи народу ничего не говорил» и что свои притчи он изъяснял не всем, а только ограниченному кругу людей. В Евангелии от Луки Христос даёт своим ученикам разумное поучение: «Наблюдайте, как вы слушаете. Ибо от этого зависит то, что будете иметь», т.е. знать. Евангелист устами Христа намекает на то, что его притчу надо понимать каким-то особенным образом в её единственно верном значении. Мф 13:2,3,10—15,34,35; Мк 4:33,34;15:15, 16; 4:11—13; Лк 8:10.

В Евангелии от Матфея (17:1—9) описана сцена преображения Христа. Свидетелями этого события были почему-то только три его ученика — Пётр, Иаков, Иоанн. Преображённого Христа голос, говорящий из облака, назвал «Сыном Моим возлюбленным». Обращаю самое серьёзное внимание на то, что Сыном был назван не человек Иисус Христос, а «преображённый Христос», внешность которого евангелист сравнивает с солнечным светом необычайной, слепящей, но не ослепляющей яркости. На будущее запомним это наблюдение. Не в объяснении ли тайного значения притчи таится объяснение этого «сверхъестественного явления»? Если так, то и сверхъестественности здесь не может быть. Необходимо просто знать конкретное содержание притчи. В таком случае, с чего начинается это знание или путь к нему? Понятно, что со значения искусственного языка.

И далее он поясняет: «Доселе, Я говорил вам притчами, но наступает время, когда уже не буду говорить вам притчами, но прямо возвещу вам об Отце» Ин 16:24, 25. Ученики думали, что учитель уже «сказал им прямо всё». Но Христос лишь посмеялся, проронив: «Теперь веруете?» Ин 16:31. Он знал, что ещё ничего им прямо не сказал, и они, по-прежнему, ничего не знают и, по-прежнему, слепы и глухи к его словам и притчам. Евангельским доказательством этому будет их разумение Писаний уже после смерти и вознесения Христа на небо, им же предсказанное.

У Христа притча многофункциональна: она — способ сокрытия истины не только от широкой языческой публики, но и от «властей века сего». Притчей языческому миру «Бог дал дух усыпления, глаза, которыми не видят, и уши, которыми не слышат (той истины, о которой приходил свидетельствовать Иисус Христос. — Авт.) даже до сего дня». Притчей авторы и исполнители «великого дела» ввели весь мир в грех, притчей «Писание всех заключило под грехом» Рим 11:32; Гал 3:22; Ис 29:10; Втор 29:4.

Законное и обоснованное «место в жизни» библейской притче, как увидим далее, человек Иисус Христос застолбит собственной жертвой, доказательнее которой ничего быть не может. Если бы не это удостоверение притчи, не было бы ни Христа с его проповеднической деятельностью, ни его распятия, ни Нового Завета. Не было бы и христианского учения в том виде, в каком оно известно истории. Да и сама история, вероятнее всего, была бы окрашена в другие тона.

В основании всех проблем и задач учения лежит ПРИТЧА, или иносказательно-аллегорический язык учения с его конкретным значением, которое до определённого момента находится в большой тайне от читателя, т.е. этот язык для людей до некоторых пор остаётся загадкой. Поэтому нерасшифрованная притча — плодородная почва для размножения заблуждений в интерпретации библейских текстов.

Соломон в своих притчах пишет: «Слава Божия — облекать тайною дело, а слава царей — исследовать дело» Притч Солом 25.2. «Екклесиаст был мудр, он еще учил народ знанию (открывал и объяснял притчу. — Авт.). Он всё испытывал, исследовал, и составил много притч. Старался Екклесиаст приискивать изящные изречения, и слова истины написаны им верно… Слова мудрых — как иглы и как вбитые гвозди, и составители их — от единого пастыря» Еккл 12:9—11. Благодаря притчам Христос для мира стал головокружительной тайной, тем лабиринтом, из которого, как кажется, нет выхода. Но это только кажется. Выход есть!

Притчей были не только слова, но и дела Учителя. Вспомним сцену, когда он омывал ноги своим ученикам. Они смущались и сопротивлялись ему. На что последовал ответ: «Вы чисты, осталось умыть только ноги ваши, и если не умою, то не будете иметь части со мною» Ин 13:5—11. Эта притча означает то же, что и слова: «Доселе я говорил вам притчами, но наступает время, когда прямо возвещу вам об Отце», т. е. Утешитель — дух истины откроет вам истинное и единственно верное значение моих притч. Отец, которого вы увидите или познаете, откроет вам глаза к уразумению учения обо мне.

Притчу как пророки, так и их апостолы трактуют в более широком смысле, чем это принято в библейской критике. Притча в контексте учения — элемент иносказательной речи, которая включает в себя различные формы иноречия: метафору и аллегорию, часто выступающие в качестве символа и образа, сохранившие свою функции и до наших дней.

Как повелось издревле, мир понимает притчу буквально. Например, притчу о преломлении хлеба, когда Христос пятью хлебами и двумя рыбами накормил пять тысяч человек, хождение Христа по воде, спасение тонущего Петра и многие другие. Мф 14:18—36.

Если бы всё дело было в буквалистском, чисто механическом значении притчи, то незачем было бы Христу и его апостолам рекомендовать исследовать их писательские труды. Читай, запоминай, да и понимай, как тебе заблагорассудится. А если ещё вспомнить признак веры: «Верующий в меня, говорит Христос, сотворит мои дела и даже больше них сотворит», тогда это самое преломление, хождение по воде и многое другое должен повторить любой и каждый человек, осмелившийся причислять себя к клану верующих. А мы видим, что таким верующим до какого-то момента не был даже Пётр, которого учил не какой-то там рядовой иудейский первосвященник, а сам Христос.

Любая библейская притча обладает своим специфическим для учения значением, которое для исполнения заповеди Христа нужно просто знать так, как мы знаем, что дважды два будет четыре, а не восемь и не двадцать. Хотя есть такие «умельцы», которые могут не понимающему ничего в математике человеку «доказать», что дважды два будет не четыре, а что-то совсем другое. Но это уже из области поздней софистики. Апостолы такого рода толкователей искусственного языка осуждали, называя их мечтателями, подающими повод к духовному распутству, т.е. к словоблудию: «Они злословят то, чего не знают… Это — безводные облака, носимые ветром, осенние деревья…, звёзды блуждающие, которым положен мрак тьмы на века…, уста их произносят надутые слова; они лицеприятны для корысти… Это — люди, отделяющие себя (от единства веры), душевные, не имеющие духа» Иуд гл. 1. 1 Кор 2:14. Единство веры, замечаем, в единстве душевного и духовного. А кто нам объяснит, что это такое?

О «языке» учения написано, что «он — огонь, прикраса неправды; укротить никто из людей его не может: это неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда…. Им благословляем и им проклинаем Бога: «не должно, братия мои, сему так быть» Иак 3:5—10.

Людей приучили думать, что здесь речь идёт о языке, как об органе и средстве межличностного общения. Нет, это печальное заблуждение. Апостол характеризует притчеобразный язык учения, фривольность, творческую разнузданность которого, как показала история, никто из людей укротить не может. Вразумительные, научно и философски обоснованные доказательства его несостоятельности оказываются бессильными.

Существует ли та уздечка, которая способна обуздать неуправляемость искусственного языка библейской концепции истины? Существует ли метод для укрощения его строптивости? Разумеется, что существует. Для этого в Библии представлены простые и доступные всем людям приёмы, способы и специфический для Библии метод различения значений «душевного» и «духовного».

Примечания

13

Лосев А. Ф. Страсть к диалектике. М., 1990. С. 32—40.

14

Цит. по: Ивин А. А. Искусство правильно мыслить. М., 1990. С. 179.

15

Цит. по: Брюшинкин В. Н. Практический курс логики. М., 1996. С. 165.

16

Аристотель. Соч.: В 4 т. М., 1978. Т. 2. С. 370.

17

Цит. по: Ивин А. А. Искусство мыслить. М., 1986. С. 148.

18

Лосев А. Ф. Страсть к диалектике. М. 1990. С. 33.

19

Цит. по: Ивин А. А. Искусство мыслить. М., 1986. С. 148.

20

Зелинский Ф. Ф. Соперники христианства. М., 1986. С. 23.

21

http: //www. krotov. orq /berdyaev/1924 new. html/

22

Ильенков И. Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении. М., 1997. С. 37.

23

Пушкин В. Г. Философия Гегеля. Абсолютное в человеке. СПб., 2000. С. 122.

24

Ожегов С. И. Словарь русского языка. М. 1953. С. 549.

25

Мень А. История религии: В 7 т. М., 1991. Т. 7. С. 60.

26

Канонические Евангелия. Под ред. Лёзова С. В. и Тищенко С. В. М., 1993. С. 64.

27

Штраус Д. Жизнь Иисуса. М., 1992. С. 214.