Не оглядывающийся никогда

Татьяна Устинова, 2011

«…Тогда он вдруг в первый раз подумал, что не умеет жить в состоянии… счастья. То есть, с одной стороны, он этого счастья вроде бы всей душой и страстно желает, а с другой – решительно не понимает, что с ним делать. Со счастьем-то. Ну, счастье. Ну, вот оно. Он совершенно точно знает, что это именно счастье и есть. Им нужно как-то наслаждаться, а не получается ничего, и выходит одно сплошное несчастье – как в насмешку…»

Первым делом, едва продрав глаза и вспомнив про Рождество, он включил телевизор.

Показывали новости — много Рождества, во всем мире одно сплошное Рождество. О неприятностях говорили неохотно и как-то вскользь. Пожар на заводе, кажется, в Словакии, забастовка, кажется, на Гаити, самолет сел на вынужденную, вроде в Чили. В Москве установились морозы и еще ограблен банк. Про Москву он не стал смотреть.

И мобильный телефон выключил. Даже не проверил, сколько там звонков — должно быть, десятка полтора, и должно быть, все безотлагательные.

За окном было серо, маятно, сумерки с самого утра. Он очень любил такую погоду.

Хорошо бы еще домашний телефон тоже выключить!.. Впрочем, там автоответчик, пусть себе бормочет какую-то давным-давно записанную ахинею в том смысле, что «оставьте сообщение, я свяжусь с вами, как только смогу».

Все вранье, говорила Маня. И автоответчик твой вранье! Никогда ты не перезваниваешь!

Он так злился на ее безапелляционную определенность!

Ну, да, да!.. Я не перезваниваю. Вернее, перезваниваю, но не всем и не всегда, а только когда знаю, что не перезвонить нельзя, то есть когда дело касается работы! И что в этом такого?..

Вот тебе я тоже всегда перезваниваю. Этого мало?

Маня пожимала плечами: нет, а всем остальным ты зачем обещаешь?.. Чтобы потом не выполнить и чувствовать себя свиньей?..

Именно так он себя и чувствовал.

Нынешним утром от одной мысли про Рождество у него начинала дергаться жилка. Эту судорогу под глазом он ненавидел. Ему казалось, все понимают, что он тряпка и неврастеник. Впрочем, сегодня его никто не увидит, вместе с его глазом!.. Пусть дергается, сколько хочет.

Он перевернулся на живот, сунул голову в развал подушек, а одну еще пристроил сверху — просто так, чтобы что-нибудь сделать, и именно в постели. Одному в ней было просторно и холодно, как в космосе.

Дождь, сумерки с самого утра, и космос в постели — что может быть лучше в канун Рождества?!

— Так, — громко сказал он в подушку, и собственный голос показался ему отвратительным. — Все. Хватит.

Ванна, очень много горячей воды, пожалуй, кофе и газета, которую консьержка наверняка уже сунула за ручку входной двери. Все вполне буржуазно и очень по-французски.

Кофе он не любил и пил только потому, что «по-французски», а от парижских газет у него всегда начинала болеть голова, и он читал только потому, что «буржуазно».

И «правильно».

Черт побери, когда ему стало важно, что «правильно», а что «неправильно»?!

Нет. Сегодня канун Рождества, и он не станет заниматься самоедством. И отвечать на звонки не станет тоже. И думать о Мане — хотя куда ее денешь?.. И ждать гостей — все равно никто не придет! И наваливать на голову подушки не будет тоже — все равно не поможет.

Впрочем, подушки на голову он уже навалил.

Лучше ванна — очень много горячей воды! — кофе и… что там еще?.. Да. Еще немного парижских газет, засунутых консьержкой в дверную ручку.

Еще, пожалуй, он сегодня пойдет в тренажерный зал — еще одна придурь, знак нынешней «взрослой» жизни, и наплевать на то, что там как раз все увидят его дергающийся глаз.

…Главное, у него даже елки нет!..

Весь Париж, пустынный и ветреный, был уставлен елками, даже под аркадами Пале-Рояля стояли елки, выстроенные ровнехонько, как по линейке, и дети, проносясь мимо на велосипедах и самокатах, то и дело задевали зеленые пружинящие ветви.

Конец ознакомительного фрагмента.