Темный инстинкт

Татьяна Степанова

Словно сама смерть поселилась на роскошной даче всемирно известной оперной примадонны Марины Зверевой: ее мужу перерезали горло, ближайшей подруге разбили голову каминными щипцами, саму певицу задушили в собственной спальне. Нет, это не дело рук беглого маньяка-убийцы, бродящего где-то в округе – к такому выводу приходит следствие. Убийца – человек из ближайшего окружения Зверевой. По ходу расследования выясняются все новые, порой весьма пикантные, подробности жизни столь дружной с виду семьи, члены которой одержимы самыми темными страстями и инстинктами…

Глава 7

Анчар

Прогулялись они не дальше, чем за угол дома. Там на лужайке, обсаженной туями, среди густо разросшихся кустов сирени под полосатым тентом полукругом стояли плетеные кресла, низкий столик и два уютнейших дивана-качелей, обтянутых фиолетовой тканью. Диваны казались такими мягкими, покойными. И качаться на них в солнечный день, прислушиваясь к шелесту листвы и пению птиц, было, вероятно, весьма приятно. Кравченко плюхнулся на диван. Тот заскрипел, алюминиевые опоры его дрогнули, подались. Кравченко уперся каблуками в землю.

— Ну и что скажешь?

Мещерский придвинул плетеное кресло так, чтобы сесть в тени тента.

— А что я могу сказать тебе, Вадя?

— Метко ее братца тут окрестили: Князь Таврический — и вправду ведет он себя соответственно.

— Я б его окрестил Павлин Таврический.

— А кстати, Павлин Иваныч весьма бесцеремонно пытался нас растормошить. Но и сам разоткровенничался — насколько искренне только вот. Но факт сам по себе примечательный. Посчитал, что мы знаем о происшедшем больше остальных. Наивный малый, а?

— Если отбросить кое-какие обстоятельства, мы с тобой, Вадя, действительно знаем об убийстве Шипова несколько больше других. Мы ведь, в конце концов, созерцали место происшествия.

— А ты думаешь, никто из этих, — Кравченко кивнул на дом, — не созерцал до нас места происшествия?

Мещерский молчал.

— Итак, основных версий может быть только две, — продолжил Кравченко, покачиваясь на диване. — Либо Шипова пришиб беженец из дурдома, либо с ним покончил кто-то из тех, кто вот уже третьи сутки подряд желает нам доброго утра за завтраком. Тебе какая версия больше нравится? Молчишь. А ведь это я логически развиваю твой эмоциональный ночной возглас: «Я так и знал, что-то случится». Вот и случилось.

— Умное умозаключение.

— Какое умею, такое и делаю.

— Ничего мы не делаем, Вадя. Ни черта! Это-то меня и тревожит больше всего.

— А я в детективы-добровольцы пока еще ни к кому не нанимался. Понаслышке знаю: наипаскуднейшее это занятие.

Мещерский отвернулся.

— А Елена Александровна, между прочим, действительно с самого начала о чем-то догадывалась, факт, — продолжал Кравченко. — Многое я бы отдал, чтобы узнать, что она там тебе недорассказала. И лопух ты, Серега! У родной бабки не мог ничего выудить толкового!

— Я в эти дела с мистической белибердой не вникаю.

— Но ты сам сказал: «Я так и знал».

— А, — Мещерский отмахнулся. — С тобой говорить иногда невозможно.

— Это потому, что я всегда прав. А знаешь что? — Кравченко растекся по дивану, точно огромная медуза. — После беседы с Павлином Иванычем кое-что мне тут представилось в несколько ином свете, чем раньше. Препротивный он мужичок, а?

— Тебя раздражает то, что он известный актер и, что греха таить, писаный красавец, не чета нам с тобой.

— Я так мелко не плаваю, мон шер, запомни. Не в этом дело. Просто кое на кого я тут иными глазами начал поглядывать.

— Наверняка на девицу Алису, — фыркнул Мещерский.

Кравченко улыбнулся.

— Вот познакомились мы тут с совершенно посторонними нам людьми, — сказал он задумчиво. — Посидели за одним столом, выпили рюмку-другую. Но ведь и понятия не имели, в какие отношения вступим с ними в самом недалеком будущем.

— Ни в какие отношения мы пока ни с кем не вступали.

— Ошибаешься, брат. Узелочек уже завязался. И сдается мне, завязали его намеренно именно тогда, за столом, в первый наш вечер, когда мы, вернее, ты…

— Вернее, ты, Вадя.

— Ну да, когда мы поведали всей честной компании об убийстве того пропойцы на дороге.

— Я так не считаю. К тому же тогда первую скрипку за столом играл Файруз. Именно он первым начал рассказывать об убитом. Мы только уточняли факты.

Кравченко поднял брови:

— Мы им рассказали все, и весьма подробно. Вот в чем дело. Возник прецедент. А им мог кто-то воспользоваться в своих целях. Ну ладно, эти выводы еще вилами на воде писаны, нечего пока гадать. Ты вот лучше скажи: кто тебя тут сейчас больше всех интересует? Только честно.

— Честно? — Мещерский почесал подбородок. — Естественно, ОНА.

— А кроме нее?

— Корсаков и Файруз.

— Почему?

— Я, например, так пока и не догадался, кем доводится Зверевой и что делает в ее доме этот крашеный бугай. А Файруз… ну отчего это ему пришла фантазия вдруг оказаться иранцем? Кстати, интерес к иностранцам — это наша общенациональная черта. И потом… Тебе не кажется, что он совершенно непохож на правоверного?

— Не мусульманин?

— Ну да, не похож.

— Оттого что вино пьет за ужином?

— О каких мелочах ты говоришь? Не в этом дело.

— А в чем?

— Так, — Мещерский уклончиво пожал плечами. — Ты же знаешь, я на Ближнем Востоке работал, кое-что повидал. А тут, наоборот, кое-чего не вижу. Что, заинтриговал? То-то. Ну а тебя кто тут больше всего прельщает? Алиса? Только честно.

— Александра Порфирьевна.

— Бабуля в пижаме?

— Бабуля в шелковой пижаме и с сигаретой, а иногда… Ты ничего не заметил?

— Нет.

— Она чрезвычайно элегантно, прямо шикарно крутит «козьи ножки».

— «Козьи ножки»?

— Ну да! Этот жест характерен для тех женщин, которые побывали на войне. Для фронтовых подруг, понимаешь? Я с одной такой бабулей в госпитале познакомился, когда лежал — ну, сам знаешь после чего. С виду была — божий одуванчик. А оказалась — бывший снайпер. В войну двести восемьдесят фрицев замочила, чуть до рекорда Людмилы Павличенко не дотянула. Я перед такой бабулей — сосунок. А ты вообще…

— У тебя воображение пылкое, Вадя. — Мещерский снисходительно потрепал приятеля по руке. — Надеюсь, в убийцы ты бабу Шуру не запишешь?

— В убийцы, Сережа, официально пока записан один-единственный человек — некий гражданин Пустовалов Юрий Петрович. Чудище с топором, ножом и сдвинутой набекрень психикой.

— Где он, интересно, прячется? — спросил Мещерский. — Если, конечно, прячется, а не является плодом милицейских фантазий. Может, он и не сбежал ниоткуда, а? Хотя… Столько дней без еды, без крыши над головой.

— Озерный край, Северная Ривьера. — Кравченко повел рукой, словно предъявляя эту самую «ривьеру» приятелю. — Да тут, Серега, можно спасаться целому батальону олигофренов: леса, скалы, ключи везде бьют, ягоды-грибы. Так что если дурачок наш неприхотлив к климату и по причине утренних холодных зорь не откочевал куда-нибудь на юг как дикий гусь, то…

— Твой Сидоров его наверняка возьмет с поличным. Не смеши меня. У них убийцы годами в розыске числятся. Годами! Они ж работают нерасторопно.

— Это их дела: расторопно — нерасторопно. Ты вообще что в этом понимаешь? Ничего. Потому что ты штатский. Шпак по-нашему. И молчи. Они свои дела пусть делают. А мы… мы тут такие же дачники, как остальные. И все. Пока…

— Простите, если помешал. — Они вздрогнули от неожиданности: Агахан Файруз бесшумно появился из кустов сирени. «Ишь ты, витязь в тигровой шкуре — бархатные лапы, — хмыкнул про себя Кравченко. — Бархатные лапы — железная хватка. Интересно, этот восточный мен слышал, о чем мы тут судачили?..»

— Марина Ивановна просит вас уделить ей полчаса, — тихо и скорбно возвестил секретарь.

— Марина Ивановна? Сама? — Мещерский вскочил, едва не опрокинув кресло. — Где она?

— Наверху. Она вас ждет.

— А вы с нами? — спросил Кравченко.

— Я? — Файруз опустил глаза, отчего на смуглые щеки его легла тень густых ресниц. — Нет. Я должен съездить на заправку. Машина сегодня может понадобиться.

— А далеко тут заправка?

— Не очень. У пристани, где я вас встречал. Там финны участок земли взяли в аренду и построили автостанцию. Очень удобно стало.

— Финны… Я гляжу, цивилизация в этот милый край в лице северного соседа грядет семимильными шагами.

— Семимильными? — Агахан старательно повторил, видимо, незнакомое ему слово.

— Это мера длины такая: семь миль — большой шаг, — пояснил Кравченко.

— Ах да, миля, — Агахан повторил слово по-английски, — простите.

— Да господи, за что, Агахан? Это вам спасибо за известие. Мы уже идем к Марине Ивановне. — Кравченко едва-едва не шаркал ногой перед вежливым секретарем.

Они чуть не бегом вернулись в дом. Первое, что бросилось Мещерскому в глаза внизу, в гостиной, — огромный букет траурно-багровых астр в напольной вазе: кто-то совершил налет на клумбу в саду. В гостиной находилась только Алиса Новлянская: вроде бы читала книгу. На приятелей она даже не взглянула.

Они поднялись по лестнице и свернули по коридору направо. Мещерский подумал, что надо бы получше изучить этот обширный дом. Снаружи, например, если стоять на лужайке, обсаженной туями, можно увидеть огромное панорамное окно застекленной террасы-лоджии второго этажа. Но вот как в нее попасть отсюда, изнутри? В коридор выходило сразу несколько дверей — новеньких, финского полированного дерева «под мореный дуб», явно появившихся здесь после недавнего ремонта.

Одна из дверей, мимо которых они проходили, была распахнута настежь. Они заглянули туда: узкая спальня-пенал, обставленная современной и весьма простой, если не сказать скудно-спартанской, мебелью: низкий диван с полкой-стеллажом в головах, шкаф-купе. На диване валялся варварски скомканный костюм «Рибок» и одна грязная кроссовка. С полки стеллажа свисал строгий собачий ошейник в шипах. На кресле-вертушке зияла раскрытой «молнией» огромная бейсбольная сумка «Милано бистс». Мещерский решил: наверняка это спальня Георгия Шипова.

— Егор, вы не могли бы… — Он перешагнул через порог: никого. Обитатель, видимо, только что вышел: и дверь не захлопнул, да и телевизор оставил работающим — маленький переносной, на нем черный ящичек видеоплейера. Звук и тут был отключен. Но сначала внимание приятелей привлек не телевизор, а нечто другое. На стене, обклеенной новомодными белесыми обоями, висели два явно чужеродных для этой скучной комнаты предмета — два красочных плаката-портрета. Один — афиша внушительных размеров, с которой ослепительно улыбалась Марина Зверева, облаченная в причудливый древнеегипетский убор и ужасно похожая (явно благодаря усилиям своего гримера) на знаменитый портрет царицы Нефертити. Четкая надпись внизу на английском, итальянском и немецком языках извещала о бенефисе «Русского чуда — непревзойденного славянского меццо-сопрано» в «Аиде» на сцене «Ла Скала». Второй, еще более грандиозный плакат, занимавший большую часть стены, изображал не кого-нибудь, а самого Бенито Муссолини в парадно-декоративной форме римского берсальера. Кравченко, вошедший вслед за приятелем в комнату, пристально изучал надменный подбородок, стальной взгляд и шикарный черный берет с петушиным пером, лихо сдвинутый набекрень напыжившимся дуче. Затем перевел взгляд на диван, откуда Шипов-младший, вероятно, и созерцал лежа оба плаката, и хмыкнул: «Ну и ну».

Мещерский же не отрываясь смотрел на экран. Нажал кнопку на пульте, включая звук. Шла запись какого-то костюмированного концерта-бала. Где — бог весть. Может, в Монте-Карло, может, в Ницце. В общем, обстановочка там была, как на великосветском приеме. Посреди залитой огнями хрустальных люстр залы, полной разнаряженных дам и господ в смокингах явно не русского покроя, танцевал Рудольф Нуриев собственной персоной в костюме… Золушки. И даже хрустальные туфельки его были безупречно прозрачны.

Танец окончился овацией. А затем следующий кадр — любительская камера запечатлела смеющихся Нуриева и Звереву в толпе гостей. Какой-то краснолицый апоплексического вида старичок обнимал их за плечи и что-то говорил, сверкая жемчужной вставной челюстью. «Наверняка Генрих фон Штауффенбах», — подумал Мещерский. Потом возник новый кадр: Зверева на возвышении у рояля царит над умолкнувшей толпой. Огни, отраженные хрусталинами люстр, чей-то поднятый бокал, чья-то улыбка и…

Мещерский сразу узнал вещь, которую исполняла Зверева: ария Надира из «Искателей жемчуга». Эту арию всегда пел тенор, но здесь, на этом вечере, где все, видимо, делалось шиворот-навыворот, Зверева так же, как и Нуриев, шалила на свой лад: «В сиянье ночи лунной тебя я увидал» — она пела эту знаменитую мужскую арию по-русски, тоже, видимо, специально.

Когда голос ее затих, Мещерский перекрутил запись вперед, но далее на кассете появились только какие-то волосатые молодчики в грязном исподнем белье и оглушительно вдарили «металл». Он выключил звук.

— Ладно, идем отсюда. Она ждет. — Кравченко смотрел на Муссолини. — А занятный он парень, а? Наводит на размышление.

Мещерский тоже решил про себя, что к Шипову-младшему стоит приглядеться повнимательней.

Зверева действительно ожидала их с нетерпением. Услышав музыку «Искателей жемчуга», она распахнула двери террасы и теперь стояла на пороге. Мещерского удивило в ее облике многое. Сильно напудренное, распухшее от слез лицо. Нарочито подчеркнуто, даже с какой-то непристойной яркостью накрашенные губы, ресницы — она словно бы гримировалась для сцены, но грубо, неумело, потому что руки дрожали, и краска-тушь расплывалась от текущих слез.

Поразила его и фантастически безупречная прическа: крупные завитые локоны лежали волосок к волоску, точно над ними только что трудился лучший парикмахер. Потом до Мещерского дошло: это же парик! Превосходного качества парик, подобранный в тон ее собственным волосам.

И еще его весьма неприятно удивило обилие драгоценностей. Зверева, облаченная в очень простое с виду и очень дорогое черное платье, выглядела так, словно рекламировала ювелирный магазин: серьги, колье, браслет, перстень, крупные бриллианты, безжизненно-тусклые в солнечном свете. Но все это неприятное впечатление от выставленного напоказ богатства мгновенно улетучилось: Зверева шагнула им навстречу, крепко обеими руками обняла Мещерского за шею и зарыдала на его плече.

— Помогите мне, ради бога, помогите, не оставляйте, не бросайте меня, найдите его, — шептала она быстро, не делая даже пауз, чтобы перевести дыхание. — Я прошу вас, прошу, умоляю.

— Марина Ивановна, милая, сядьте. Мы здесь, с вами… Мы всей душой… Все, что пожелаете… Любая помощь. Одно ваше слово… — лепетал потрясенный Мещерский.

Они усадили женщину на диван. Пока приятель пытался успокоить ее, Кравченко быстренько окинул взглядом террасу. Мебель здесь была гораздо богаче и элегантнее, чем на первом этаже, где еще сохранялся скромный стиль покойного дирижера Новлянского. Здесь же, наверху, все успели переделать, перепланировать и декорировать на новый лад в соответствии с рекомендациями дизайнеров.

— Ну почему он? За что, скажите мне? — шептала Зверева. — Я не понимаю. Ну ответьте же мне! Объясните!

— Успокойтесь, пожалуйста. Вам надо выпить. Это сейчас самое необходимое дело. — Кравченко весьма энергично включился в процесс успокаивания вдовы.

— Что? Я не понимаю? — прошептала она.

— Я спущусь в гостиную, поищу в баре бутылку. Вы как предпочитаете: покрепче, послабее?

— Не надо спускаться, не оставляйте меня! — Зверева цепко впилась в его рукав. — Возьмите здесь. Там у окна, внизу.

Долго искать выпивку не пришлось: мини-бар оказался в стенной нише, украшенной массивным бронзовым распятием. Кравченко выбрал початую бутылку джина, плеснул в стакан на два пальца.

— Для голоса не вредно?

— Боже мой, боже мой. — Она словно и не слышала вопроса, протянула руку, стиснула стакан. Выпила до дна одним глотком. И от нее сразу резко запахло алкоголем.

— Марина Ивановна, располагайте нами полностью. Мы все для вас сделаем. Все! — пылко выпалил Мещерский.

— Андрей умер. — Она подняла на него глаза — серые, без голубизны на этот раз, лихорадочно блестящие. — Почему ЕМУ попался именно он? Ну почему?!

— Успокойтесь, — произнес Кравченко как можно мягче. А про себя отметил: «Какая увядшая у тебя кожа. Если сидеть вот так близко, то все видно, все твои морщинки. Никакими подтяжками ничего уже скрыть нельзя».

— Мы с Сергеем от всего сердца соболезнуем вам и скорбим вместе с вами, — продолжил он проникновенно. — Ваш муж был замечательный, но… что случилось, увы, уже непоправимо. И теперь надо думать не только о мертвых, но и о живых. Понимаете, Марина Ивановна?

Она судорожно тискала в руке стакан. Мещерский испугался: еще раздавит, порежется.

— Позвольте… — Он попытался вытащить стакан из ее крепко сжатых пальцев, бриллиантовый перстень сверкнул радугой огней и угас. И так же внезапно угасли и ее глаза.

— Я никогда не думала, что такое может случиться в моей семье, — прошептала она.

И вдруг уронила стакан, а он не разбился — покатился, покатился по полу, пока не зацепился за ножку кресла.

— Вы сказали: Андрей попался «ему», — Кравченко чуть отодвинулся от женщины, выпрямился. — Под «ним» вы подразумеваете того, кого разыскивает милиция?

— Он как чувствовал, как чувствовал, а я…

— Сбежавший психопат мог напасть на любого из нас, на первого же попавшегося ему прохожего. Это сама судьба так распорядилась, — осторожно заметил Мещерский. — Не надо себя ни в чем винить. Но выходит, Андрей не хотел идти на шоссе?

— На шоссе? — Зверева вздрогнула. — Да, они мне говорили о шоссе, что его там нашли. Но как он там очутился?! Я не могу понять. Они же с Егоркой еще вчера хотели опробовать новый мотор на лодке. Петя привез из Финляндии, но сам он ничего в технике не понимает. А Андрей, он тоже, конечно, не понимает… не понимал, но он так жаден был до всего нового, так радовался всему, так хотел доказать, что он…

— Что он что? — насторожился Кравченко.

— Ничего. Это уже не важно теперь, — она всхлипнула. — Мы расстались с ним здесь, в этой комнате. Он хотел идти на озеро. А потом приехала милиция и сообщила, что он… у колодца… там… — Зверева закрыла лицо руками.

— Марина Ивановна, мы внимательно вас слушаем, — Кравченко наклонился к ней. — Значит, теперь вы хотите, чтобы мы делали то, за чем вы нас сюда вызвали?

— Не оставляйте меня, — полные плечи ее тряслись точно студень. — Я не знаю даже, что вам сказать, как вас попросить ОБ ЭТОМ. Но… умоляю вас! Я заплачу сколько скажете! Только найдите его, отыщите, ведь вы умеете это, вы знаете, как это делается… Вы… Поймайте его, пока он не убил кого-то еще!

— Вы хотите, чтобы мы с Сергеем занялись поисками сбежавшего психа?

— Да, да! Отыщите убийцу моего мальчика, я заплачу сколько скажете! Умоляю.

— Марина Ивановна, а вы абсолютно, на все сто процентов уверены, что тот полоумный беглец и убийца вашего мужа — одно и то же лицо? — тихо спросил Кравченко.

Она взглянула на него — глаза ее были сухи и снова блестели, словно у больного в горячке.

— Я не понимаю вас, Вадим.

— Все вы прекрасно понимаете. Вы уж простите, если в эту минуту я скажу кое-что не совсем приятное. Но в такой ситуации я вынужден отбросить всякие сантименты. Сережа, помолчи, пожалуйста! Так вот. Я хочу услышать от самой Марины Ивановны, коль она сама теперь возвращается к тому, о чем просила в одном письме, от которого впоследствии отказалась, очертить нам рамки, так сказать, наших будущих действий. Так нам искать убийцу Андрея исключительно за пределами этого дома или и в этих вот гостеприимных стенах тоже?

Зверева закрыла глаза. Мещерскому стало до боли жаль ее: Вадька не понимает, что ли, что так нельзя? Это все равно что бить лежачего. Ведь самое страшное для нее сейчас — это мысль о том, кто убил. Она действительно все прекрасно понимает, ведь она мудрая женщина. Только ей очень хочется услышать от посторонних, чужих ей людей спасительную весть: «Не мучай себя, не плачь, не казни, не терзай себя еще и из-за ЭТОГО. Все это не имеет к близким тебе людям никакого отношения. Да, твой четвертый муж погиб, царствие ему небесное, но это всего лишь трагическая случайность. И ОНИ, те, которых ты любишь, чисты перед тобой. Это все тот ненормальный, которого ищут в округе с собаками и фонарями, и вот уже выследили, уже почти схватили и вот-вот будут судить…»

— Успокойтесь, — снова попросил он. — Мы — ваши друзья и не сделаем ничего такого, что причинит вам боль. Поверьте, все, что мы говорим, о чем спрашиваем, — все это ради вас.

— Я верю, спасибо, — певица кивнула. — Я… мне только страшно об этом говорить. И страшно слышать…

Кравченко поднялся и отошел к окну. На фоне озера и темно-зеленых сосновых крон он смотрелся весьма живописно.

— Марина Ивановна, ответьте нам, пожалуйста, только искренне: в том самом письме вы просили помощи и защиты? — спросил он громко.

— Просила. Но это очень глупое письмо! Мне стыдно за него.

— Письма пишут под влиянием чувств. А стыдятся чувств только бесчувственные болваны, простите за грубый каламбур. То письмо и описанный в нем сон были следствием стресса, который вы пережили. Так вот, я хотел бы узнать: что конкретно, при каких обстоятельствах и где именно с вами приключилось?

Мещерский искоса наблюдал за Зверевой. Она явно колебалась. Рассказывать что-то после смерти Шипова и, главное, после весьма недвусмысленного намека Кравченко о замешанной в преступление семье было для нее очень даже проблематично. И она взвешивала про себя, а надо ли посвящать чужих в мир своих переживаний, подозрений и страхов.

— Стресс — это сильно сказано, Вадим. — Голос ее, однако, прозвучал очень спокойно. В него даже вернулись певучие мягкие обертоны. Ни следа от того взвинченного истерического шепота, возгласов, полных рыданий. — Просто… просто мне было как-то не по себе. Мороз по коже прошел.

— А что именно случилось? После каких событий вам приснился тот сон? — не выдержав, влез Мещерский.

— У меня был день рождения. Собрались гости, все очень поздно закончилось. Заснула я только под утро. А потом Андрей разбудил меня и сказал, что я кричу во сне. И я сразу же вспомнила, что мне приснилось. Все так отчетливо стояло перед глазами. И мне стало жутко.

— А где вы отмечали день рождения? В ресторане?

— Нет, на подмосковной даче. Я купила дом на Николиной Горе — дивное место. Совсем дешево купила, старый дом, милый. Конечно, пришлось его сломать и построить новый. Считайте, заодно мы отмечали и новоселье.

— Собралось много гостей?

— Нет, только моя семья.

— Все те, кто приехал к вам сюда?

— Да.

— Все-все? — настаивал Кравченко. — Или кого-то все-таки не было?

— Все. Ближе их у меня никого нет.

— А это была ваша первая встреча с семьей после вашего приезда из-за границы?

— Нет, почему? С чего вы взяли? Я же там не в изгнании жила. Мы часто виделись.

— Со всеми? Я не считаю вашего мужа, вашего секретаря, Майю Тихоновну и Александру Порфирьевну — я знаю: эти люди всегда были с вами. Но остальные?

— Петя с Алисой регулярно навещали меня, и в Милан приезжали, и в Лугано — они же учились в Италии, и потом тоже, когда закончили учебу. И когда мой муж был жив, и позже. Егорка последний год жил с нами, я хотела, чтобы он тоже учился в Италии. И Дима часто гостил. И мой брат.

Тут Мещерский хотел было ввернуть вопрос про Корсакова, но не успел. Кравченко захватил инициативу в свои руки.

— Значит, все эти люди виделись с вами часто, в том числе и после вашего брака с Шиповым. Я понял. Спасибо. Но продолжайте дальше, пожалуйста: итак, был вечер ваших именин — как водится, тосты, пожелания, поздравления и что… потом?

— Мне вдруг стало плохо.

— Обморок?

— Нет, вы не поняли, — Зверева покачала головой. — Я ощутила вдруг себя как… ну, как мошка, которую гнетет столб атмосферного давления. Ужасная тяжесть. Мне нечем было дышать от… ненависти, — голос ее дрогнул.

— От ненависти? — нахмурился Кравченко.

— Да. Я вдруг всей кожей ощутила, что со мной должно произойти нечто дикое, ужасное, потому что эта волна ненависти, которую я почувствовала, адресовалась именно мне.

— Это исходило от кого-то из ваших гостей?

— Я не знаю. Но ненависть витала в комнате, где мы сидели, в доме. Я не знала, что мне делать, как спастись.

— Но в чем это выразилось? Вы поймали чей-то ненавидящий вас взгляд, кто-то что-то сказал в ваш адрес, намекнул?

— Нет. Все это было… ну, в воздухе, что ли, — певица плавно повела рукой. — Напряжение. Электричество — как перед грозой. И я все ждала: вот грянет гром и убьет меня наповал. Но… ничего не произошло тогда.

— Было нечем дышать, — сказал Мещерский.

— Как? — Она заглянула ему в глаза. — Как вы сказали?

— Анчар, — Мещерский взял ее руку и почтительно поцеловал, — «яд каплет сквозь его кору, к полудню растопясь от зною…». Ядовитые пары отравленного дерева, от них невыносимо дышать.

Кравченко вернулся к дивану. Было видно, что поэтическое отступление не произвело на него должного впечатления.

— Итак, вы почувствовали угрозу, скажем так, — продолжил он невозмутимо. — И реальную угрозу?

— Я не понимаю вашего вопроса. Я просто испугалась. А тот сон стал защитной реакцией. Те ужасные вещи, которые я намеревалась проделать с кем-то во сне, наверняка возникли в моем подсознании как отображение моего предчувствия относительно того, как именно могут поступить со мной.

Кравченко поморщился: он не терпел дебрей доморощенного психоанализа.

— А в какой момент праздничного вечера вы все это ощутили? Ну, в начале, когда все приезжали, когда сели за стол, когда первый тост подняли за ваше здоровье?

— Я не помню. Разве можно отождествить свои ощущения с ходом времени? Я сидела, все было хорошо, потом вдруг испугалась. И это все.

— Но вы ведь о чем-то разговаривали за столом?

— Я не помню.

— Вспомните. Должно было прозвучать что-то, что на миг привлекло всеобщее внимание: тост, здравица, шутка, подарок. — Кравченко перечислял медленно, давая ей возможность восстановить это в памяти. (Если пожелает, конечно, — он отчего-то был уверен, что она не пожелает.)

— Ах да, подарок, — Зверева выпрямилась. — Агахан еще сказал… Да, да! Подарок — он тогда впервые сообщил мне в присутствии всех, что процесс о наследстве выигран. Ему звонил мой адвокат из Милана и сообщил, что завещание моего покойного мужа признано действительным и по нему я становлюсь единственной законной наследницей всего имущества. Агахан еще сказал: «Это как подарок вам, Марина Ивановна, ко дню рождения». И предложил по этому поводу выпить шампанского.

— Марина Ивановна, я вам сейчас задам несколько бестактный вопрос: господин Генрих фон Штауффенбах действительно оставил вам солидный капитал?

Она кивнула и пояснила:

— Я не имею полномочий влиять на процессы производства, всем по-прежнему распоряжается совет директоров компании (это оговорено в завещании). Но в остальном полная хозяйка всему я. И это намного больше того, что я заработала своим трудом. А поверьте, мне платили всегда очень хорошо.

— Охотно верю. Но мне бы хотелось, чтобы вы назвали сумму.

Зверева смерила любопытного взглядом.

— Всего шестьсот восемьдесят пять миллионов долларов.

Кравченко аж присвистнул, заметно заволновался. Он никак не ожидал такой баснословной суммы.

— А зачем же… зачем, имея такие деньги, вы вернулись?

— Как это зачем? Что вы имеете в виду?

— Ну, зачем вы вернулись сюда, вы же теперь… в любой стране, да что в любой, вы теперь…

— Странно, что мне надо это объяснять вам, — Зверева поджала накрашенные губы. — Впрочем, мы однажды много лет назад уже обсуждали эту тему с Руди, и он, мудрый человек, сказал мне…

— С кем, с кем? — переспросил Кравченко.

— С Рудольфом Нуриевым. И он сказал мне: «Тебя, Марина, не поймут так же, как сейчас не понимают меня». О, он хотел вернуться домой, особенно в последнее время, когда уже болел, умирал. Но с ним обошлись как с… А я-то знала, как ему хочется. Ах, да что говорить! Но у меня никогда не было таких проблем, я никогда не считалась невозвращенкой. Мне повезло: они всегда смотрели сквозь пальцы на мои зарубежные контракты и на мое замужество. Естественно, я даже тогда продолжала отчислять деньги со своих гонораров — это, видимо, всех и успокаивало.

— А вы меняли гражданство? — поинтересовался Мещерский.

— Сначала это было невозможно. А теперь я по-прежнему гражданка своей страны, а также Италии и Швейцарии.

— О двойном гражданстве слыхал: РФ тире Израиль, а вот о тройном… Надо будет своему работодателю намекнуть, когда немного оклемается. Может, и мне паспорт с изнанкой купит на всякий пожарный, — хмыкнул Кравченко.

Мещерский украдкой наступил ему на ботинок: «Не до пошлого зубоскальства тут. Заглохни».

— Я вернулась, Вадим, потому что мне очень захотелось, — продолжала Зверева. — Надоело все как-то там. И потом, Андрей мечтал, чтобы о нем услышали и заговорили здесь, дома, в России. И я тоже этого желала, потому что русский певец, обладавший таким божественным даром и таким уникальным голосом, каким обладал Андрей, должен был прогреметь здесь. Прогреметь! И я бы сделала все, чтобы помочь ему стать звездой прежде всего русской оперы. Оплатила бы все — постановку, режиссера, художника, наняла бы оркестр, я бы… — Она сжала рукой горло, словно колье душило ее.

Наступила долгая, тягостная пауза. Нарушить ее отважился Кравченко:

— Мы, Марина Ивановна, останемся с вами здесь, не волнуйтесь. Или поедем туда, куда вы захотите переехать.

— Я никуда отсюда не уеду до тех пор, пока мне не назовут имя того, кто это сделал с Андреем!

— Ясно. Тем лучше.

— Отсюда вообще никто не уедет, — глаза Зверевой сверкнули. — Не посмеют. Все останутся здесь со мной.

— Тем лучше, — снова повторил Кравченко. — А теперь, поскольку мы друг друга хорошо поняли, решим вопрос о деньгах.

— Вадим! — Мещерский негодующе всплеснул руками.

— Решим денежный вопрос, — упрямо гнул свое Кравченко. — И вопросы обо всем другом оснащении и обеспечении тоже. Нам с Сергеем, возможно, потребуется машина.

— Ради бога! Агахан отдаст вам ключи. В гараже за домом его машина, мой «Феррари» и еще там другие… «Жигули» можете брать когда захотите, в любое время.

— Андрей Шипов сам водил «Феррари»?

— И он и я. Но у меня что-то зрение стало сдавать. Обычно меня возит Агахан.

— А «Жигули», очевидно, принадлежат Егору?

— Нет, это машина Димы. Можете пользоваться ею, он не будет препятствовать.

— А у Георгия, Егора, значит, машины нет?

— Мы купили ему спортивный автомобиль, но он остался в Италии, там авария небольшая произошла. Ничего серьезного, мальчик не пострадал. Надо будет тут купить ему что-нибудь.

— Ясно, — Кравченко кивнул. — Значит, с деньгами поступим так: на текущие расходы и оплату поступающей информации — на все это пусть ваш секретарь составит калькуляцию.

— Но откуда же Агахан может знать, сколько денег вам потребуется?

— Пусть не скупится, — Кравченко широко улыбнулся. — О нашем гонораре поговорим тогда, когда у нас будут конкретные результаты. И поверьте, Марина Ивановна, мы бы с удовольствием и дальше чувствовали себя вашими гостями, но… частный сыск имеет свои законы. Это удовольствие не из дешевых.

— Хорошо, хорошо! Я заплачу сколько скажете. А вы прежде искали преступников? — осведомилась она.

— В роли семейных детективов никогда.

— А кем вы вообще работаете?

— Телохранителем. Чугунов Василий Васильевич, слышали про такого? Это мой босс.

— Чудовище. Я его по телевизору видела.

— Что поделаешь. Иных клиентов пока фортуна мне не подбрасывала.

— У Генриха, естественно, была охрана, но я как-то к ней мало имела отношения. В Швейцарии это вообще излишняя роскошь. Меня саму тоже охраняли, когда я пела на зарубежной сцене, — это входило в контракт. Но мне казалось, что все это чисто условно: декорации для престижа театра.

— Напрасно вам так казалось. С такой звездой, как вы, доверят работать не всякому телохранителю, а только профессионалу высочайшего класса.

— Ну, не знаю. — Она нахмурилась. — Это все очень утомительно, и я всегда обходилась без этой чепухи. Думаю, и в будущем обойдусь. Мне никогда прежде не приходило в голову опасаться за свою жизнь. — И при этих словах она неожиданно осеклась и умолкла.

— Умер ваш муж, Марина Ивановна. — Кравченко скорбно покачал головой. — Это пока все, что нам известно.

Глаза Зверевой подернулись влагой.

— Так я могу на вас надеяться? — спросила она.

— Конечно. А напоследок хотелось бы попросить вас об одном личном одолжении.

— О каком?

Кравченко склонился и по примеру приятеля поцеловал женщине руку.

— Если возникнет необходимость, мы будем приходить к вам и задавать вопросы. А вы будете стараться на них ответить. Если же вопрос вам покажется слишком личным, глупым, назойливым или бестактным, вы нам все выскажете на этот счет, но потом все равно попытаетесь ответить. Договорились?

— Договорились. Только я не привыкла откровенничать о своих делах с кем бы то ни было.

— Об этом я догадался. И учту. И последнее, — Кравченко встал. — Почему позавчера вы пытались отказаться от того письма? Почему утверждали, что все написанное в нем — глупость? Еще счастье какое-то упомянули, помнится…

Мещерский дернул его за рукав: «Довольно, хватит, ты же с женщиной, болван, разговариваешь. С жен-щи-ной. И какой!»

— Когда мы приехали сюда, в этот дом, я сначала беспокоилась, но все оказалось так чудесно! — Зверева сплела пальцы. — Я тут и думать о своих страхах забыла. И к тому же мне было совестно признаться в таком постыдном малодушии. Кому понравится воскрешать в памяти навсегда вычеркнутый из жизни кошмар? Вы приехали, я была вам очень благодарна, и мне хотелось, чтобы вы просто пожили тут у меня, потому что вы очень хорошие, добрые, отзывчивые и великодушные молодые люди. У вас, Вадим, взгляд открытый, и смеетесь вы заразительно. И даже когда так сурово и испытующе, совершенно по-взрослому на меня смотрите, как сейчас, например, все равно я чувствую, как вы чудесно молоды, как победительно, покоряюще молоды. И я… я невольно вспоминаю себя в ваши годы. А теперь вот буду вспоминать Андрея. Вас удивило, что я говорила о счастье. Господи, какие восхитительные, наполненные счастьем мгновения мы пережили здесь с ним. И я словно чувствовала: так не хотелось, чтобы их хоть что-то омрачило, даже воспоминание о кошмаре. Хотя бы даже призрак, напоминающий о нем. И ваш искренний порыв — приезд сюда, предложение помощи — все это казалось таким лишним тогда. Не обижайтесь на меня, умоляю.

— Вы любили Андрея? — тихо спросил Мещерский.

— Любила. И только сейчас понялакак.

— А он вас? — это спросил Кравченко.

Но ему она не ответила. В дверь властно постучали. Затем, не дождавшись ответа, вплыла Майя Тихоновна. Голова ее была обвязана влажным полотенцем.

— Мариночка, девочка моя золотая, ласточка, я не могла больше ждать, — прогудела она. — У меня сердце просто на куски рвется. Ну что мне сделать, чтобы помочь тебе?

— Майя, Майечка, его нет с нами!

Приятели на цыпочках покинули террасу, где, несмотря на ослепительное солнце за окном, снова хлестал ливень безутешных слез.

Подруги, обнявшись, проливали их на грудь друг другу. И это было зрелищем отнюдь не для посторонних глаз.