Имеющий уши, да услышит

Татьяна Степанова, 2021

Она. Клер Клермонт – англичанка, опередившая свое время, европейски образованная интеллектуалка, феминистка, красавица. Ей посвящал поэмы и стихотворения Байрон. Он. Евграф Комаровский – граф, генерал-адъютант Александра I, дуэлянт, жандарм и, как ни парадоксально, тоже писатель, автор знаменитых исторических «Записок». Детектив. 1826 год. Клер Клермонт и Евграф Комаровский становятся соратниками в расследовании серии ужасных преступлений. В поместье Иславское зверски убита семья – судейский чиновник, его юная дочь и служанка. И это лишь звено в цепи кровавых событий, потрясших Одинцовский уезд много лет назад, связанных с именем того, кого крестьяне называют Темным. Стараясь раскрыть мрачные мистические тайны прошлого и жестокие убийства, подвергаясь опасности, рискуя и не отступая, они проходят свой путь навстречу истине. Два харизматичных антагониста, два абсолютных антипода, которых тянет силой вспыхнувших чувств друг к другу…

Глава 5

Осмотр

Тела жертв стражники (вызванные из уезда Комаровским сразу после нападения на английскую гувернантку) перенесли в заброшенный каретный сарай — он находился у канала и Посниковой не принадлежал. Клер Клермонт, переговорив с Юлией, прислала туда льда из кухонных погребов и много свечей. В сарай притащили лавки и уложили на них трупы, обложив их льдом. Денщик графа по имени Вольдемар лично гонял на своей старой пузатой кляче в Одинцово к местному полицмейстеру, но так и не добился от того проку — из многодневного запоя пьяницу не вывели даже два ушата холодной воды, которыми денщик графа лично и без всякой церемонии окатил его.

В результате Комаровский и Гамбс начали осмотр тел вдвоем, уединившись в каретном сарае при свечах.

— Света у нас достаточно, — заметил немец-управляющий, надевая кожаный фартук, в котором обычно проводил химические опыты. — Мадемуазель Клер умница, постаралась.

— Английская роза, — хрипло сказал Евграф Комаровский, снимая свой редингот. Он остался в черном жилете и рубашке, отстегнул запонки, засучил рукава на мускулистых руках и снял свой черный небрежно повязанный галстук.

Ножницами для стрижки овец Гамбс начал разрезать на старике-стряпчем ватный халат. Разрезал ночную сорочку на кухарке. Они осмотрели одежду вместе. Комаровский изучил узел на витом шнуре халата, проверил карманы. Достал очки стряпчего и табакерку с нюхательным табаком.

— Его не с постели подняли ночью, — заметил он. — Он еще не ложился. У него на ногах шерстяные носки — в такую-то жару. Вряд ли он спал в постели в носках. Хотя… старичок, подагрик… Как его звали-то?

— Лука Лукич Петухов. Его дочка — Аглая, ей и двадцати лет не исполнилось. Красивая была, хотя сейчас поверить в сие трудно. — Гамбс смотрел на вымазанное кровью тело девушки с разрубленным, изуродованным лицом. — А кухарка их Мавра. Сам Петухов был человек тихий, безобидный. Однако въедливый крючкотвор. Много тяжб вел в судах и все успешно.

— Дела барыни он вел?

— Нет. И в барском доме не бывал. Юлия Борисовна часто приглашала Аглаю в дом — та ноты ей переписывала, к ней у нас всегда по-доброму относились, Юлия Борисовна ей денег давала за переписку. С девицы начнем или со старика?

Комаровский кивнул на труп стряпчего. Голый и дряблый, с ножом, всаженным в живот, он выглядел не менее пугающе, чем другие два тела.

Гамбс надел кожаные рукавицы и потянул за рукоятку ножа. Но у него не вышло его вытащить из тела.

— О, майн готт… Нож-то провернули, видно, в подвздошную кость вонзился!

Комаровский надел вторую пару кожаных перчаток из саквояжа Гамбса с инструментами и сам потянул нож из раны. Дернул — вытащил. Осмотрел рукоятку и лезвие.

— Интересная какая вещь, а, Христофор Бонифатьевич?

Гамбс пожал плечами:

— Оружие — это по вашей части, господин граф.

Оружие действительно было необычным — и не кинжал с прямым лезвием, и не нож, и не тесак — кривой, изогнутый с расширяющимся утяжеленным концом и витой рукояткой. Никаких острых линий, обтекаемая форма. Грозное оружие.

— Никогда такого я не видел, — признался Комаровский. — Дорогая вещь, работа тонкая, иностранная, и сталь высшего качества. — Он провел пальцем по окровавленному лезвию.

— Рана смертельная, — констатировал Гамбс. — Такой штукой убийца ему все внутренности повредил сразу. С такой силой вогнал, что и сам, наверное, вытащить не смог, поэтому бросил такую заметную улику на месте преступления.

— Да, пожалуй, но, возможно, и нет. — Комаровский повернулся к телу мертвой кухарки. — А здесь что у нас?

— Кухарка Мавра… она у них в доме всем командовала и самим стряпчим. — Гамбс вздохнул. — Прямой удар в лицо большой силы. Тоже смертельный.

— Я прав? Ее ударили топором?

— Наверное. — Гамбс осматривал тело кухарки.

— Убийца вломился в их дом с топором и кинжалом странной формы?

— Окно-то выбито! Не рукой же он его вынес. Значит, топором!

— Да, окно выбито в комнате девицы. Только вопрос как. — Комаровский наклонился и поднял с пола окровавленную рубаху кухарки, из нее выпали какие-то грязные бурые тряпки.

— У нее кровь запеклась между ног, — сказал он. — Тоже имел место акт насилия? А, Христофор Бонифатьевич?

— Нет. — Взмокший от усердия Гамбс наконец-то закончил осмотр, вытер тыльной стороной руки потную лысину. — Я признаков сего не вижу там. В ее женском естестве.

— А кровь на ляжках?

— Визит полной луны это. Женские регулы. — Гамбс вернул инструмент в саквояж. — Женщина она была еще в самом соку, несмотря на тучность и скверные зубы.

— Значит, красные мундиры пришли, — брякнул Комаровский прямо по-военному. — Стряпчий с ней спал в свое удовольствие. Но и ее с постели не подняли в ту ночь. Они оба еще спать не ложились, только собирались.

— Услыхали грохот в комнате Аглаи, когда убийца туда вломился, и бросились на помощь…

— Нет, непохоже. Картина вроде как совсем другая в доме. Но я еще не разобрался досконально там, — заметил Комаровский. — Ну а теперь главная наша жертва — несчастная девица. Надо вытащить из нее этот ужас, — он кивнул на подсвечник, торчавший из тела Аглаи, она лежала на лавке на боку — так, чтобы было удобнее производить полный осмотр.

Гамбс со страдальческой гримасой на лице наклонился.

— До чего же доходит существо человеческое в жестокости своей к ближнему и слабому, — посетовал он, передавая окровавленный подсвечник Комаровскому.

— Это их вещь? Дешевое изделие. Вряд ли убийца принес с собой подсвечник, схватил тот, что стоял у кровати. Вы, Христофор Бонифатьевич, в доме сказали мне, будто она уже умерла, когда ее тело начали истязать?

— Да. Такая рана. — Гамбс осматривал рану на лице Аглаи. — И опять у нас удар большой силы и тяжелое острое лезвие. Топор был в руках убийцы, здесь это видно!

— Убийца ей волосы тумбой к полу пришпилил, выходит, был не уверен, что она мертва, хотел ее обездвижить.

— То была агония, она могла биться головой об пол.

— Какое удовольствие насиловать труп?

— Извращенное. — Гамбс глянул на тело девушки. — И потом повторяю — она, возможно, еще жива была в тот момент, умирала, когда он терзал ее.

— Осмотрите ее женское естество, — тихо попросил Комаровский.

Гамбс начал молча это делать — уже визуально, без инструментов.

Комаровский отвернулся к окну. Смотрел на полную луну, что заглядывала в пыльное окно каретного сарая, плывя в дымке легких туч над парком, каналом и прудами. Тихая, благодатная августовская ночь — живительная прохлада в предвкушении дневного палящего зноя…

— Я следов плотских, оставленных убийцей в ходе насилия, не нахожу, — сказал Гамбс. — Кажется мне, что это был необычный акт соития.

— Убийца изнасиловал жертву при помощи медного подсвечника? — глухо спросил Комаровский.

— Да, причем произвел действия, которые с женским полом как бы не приняты, хотя… все это дело вкуса, конечно.

— И о чем это может говорить?

Гамбс пожал плечами.

— О том, что убийца страдает душевной болезнью? Или что он буйно помешанный? — спросил Комаровский. — Или же он — разнузданное похотливое животное, раб своих самых низменных инстинктов?

— Это вопросы душевного здоровья и морали, Евграф Федотович, а мы с вами материальными делами заняты этой ночью — осмотром тел.

— Водятся сумасшедшие в здешней округе?

— Не знаю. Подобные вопросы далеки от сферы моих деловых и научных интересов, уж не прогневайтесь.

В дверь каретного сарая постучали.

Комаровский сам открыл запертую на засов дверь, вышел и прислонился к ней спиной. Его денщик Вольдемар кого-то тайно под покровом ночи привел к сараю.

Клер Клермонт этого человека узнала бы. Он уже появлялся — накануне во время той самой «безобразной сцены», что разыгралась здесь в Иславском. И вот сейчас он стоял у каретного сарая.

— А, это ты опять, — бросил ему Комаровский. — Как там тебя, я забыл?

— Захар я Сукин, ваше сиятельство, — истово шепотом отрапортовал пришедший.

— Не из дворовых ты людей генерала Александра Сукина, коменданта Петропавловской крепости в Петербурге?

— Никак нет, ваше сиятельство, — фистулой просвистел прибывший. — Из рязанских я монастырских хлебопашцев. И не холоп презренный, а вольный человек. Стражу вашу внутреннюю я ой как уважаю! И хоть вы мне вчера по роже съездили жестоко, но я…

— Короче, дурак, чего тебе опять надо?

— Дык сведения… новости я для вашего сиятельства добыл важные! Себя не щадил, ратовал за полную правду!

— Что за сведения? — Комаровский смотрел на него с высоты своего роста. Плешь Захара сияла в свете луны.

— Так это… не первый случай в здешних местах… Девку-то аглицкую не первую это самое… употребили…

— Она английская гувернантка, барыня, госпожа твоя. Ты как о ней смеешь в таком тоне?!

— Ох, извиняюсь, да конечно… барышня они… но вот вам истинный крест — мамзель-то англичанка не первая… и дщерь стряпчего, значит, тоже, и кухарка… Были и другие случаи этим летом и весной — в окрестных поместьях. Я все подробно для вас, господин генерал, разузнал!

Захар сунулся прямо к графу, склонившему ухо, и горячо что-то начал шептать ему.

— Дельный из тебя осведомитель, Сукин, — похвалил его Комаровский и бросил ему деньги, которые достал из кармана своего черного жилета.