Грехи и мифы Патриарших прудов

Татьяна Степанова, 2017

За свою многолетнюю службу в пресс-центре ГУВД Екатерина Петровская привыкла ко многому. Но ее, как и шефа криминального отдела полиции полковника Гущина, потрясло дело, которое они расследовали на этот раз. В подмосковном лесу обнаружен обезображенный труп мужчины – с отрубленной головой и кистями рук, со следами пыток. Это преступление потянуло за собой цепочку других загадочных убийств, и все они вместе ведут к знаменитым еще со времен Булгакова Патриаршим прудам. Там, в одном из фешенебельных домов, обитает роскошная красавица Регина Кутайсова и ее дочь Пелопея, потерявшая три года назад после аварии память и красоту. Кате и ее новому напарнику Клавдию Мамонтову предстоит узнать и понять, что же такое жуткое произошло три года назад, раз месть оказалась настолько страшна?..

Глава 6

Мы живем на Патриках. Гиперборейцы

Регина Кутайсова больше часа занималась на велотренажере, приняла душ и решила, что пора — одиннадцать часов, ее подруга Сусанна Папинака уже продрала глаза, и ее можно будет вытащить куда-нибудь позавтракать в это субботнее утро.

По квартире с кухни полз запах жаркого. Дочь Регины Ло жарила в мультиварке свиные отбивные. Не самое лучшее, что можно предложить на завтрак. Однако Регина и словом не обмолвилась, что ей неприятен запах горелого жира. Дело в том, что с некоторых пор… точнее, с той самой катастрофы, ее старшая дочь Ло очень изменилась. Кардинально изменились и ее вид, и ее вкусы, и пристрастия в еде.

— В кондитерскую со мной не заглянешь, Ло? — только и спросила Регина. — Кофейку попьем со сладеньким? И Сусанна к нам спустится.

— Нет, — ответила Ло, проворно ковыляя по огромной светлой кухне, отделанной нержавейкой и тиковым деревом. — Спасибо, нет. Я жарю себе отбивные. А потом зажарю сосиски на гриле.

Огромный холодильник был забит мясом — отбивные, стейки, бургеры, сосиски для гриля. Это была пища старшей дочери Ло. Регина давно отказалась от красного мяса, она не была веганом, но из мясного ради фигуры ела лишь отварную курицу без кожи.

— Если Гаврюша с Гретой приедут, то прогуляйтесь, — сказала Регина, — день сегодня классный. Мы с Сусанной будем в «лодырях».

— Развлекайся, мама. Если они приедут, мы управимся.

Регина натянула узкие рваные джинсы, белые кроссовки, серую худи и куртку-бомбер на заклепках. После развода она редко одевалась как прежде, совсем забросила классический стиль и все больше тянулась к стилю молодежному.

Она оглядела себя в зеркало — красота… Красота все еще с ней, она здесь, никуда не делась. Высокий рост, идеальная фигура, хрупкость, изящество. Эти огромные серые бездонные глаза. Красота… Всего в жизни она добилась с помощью именно красоты. Красота помогла ей заполучить мужа Платона и войти в его семью, где всегда ценили только деньги и достаток.

Но прожив половину жизни, Регина неожиданно поняла, что есть кое-что и поважнее красоты — это молодость.

Ах нет, она поняла это давным-давно… Больше двадцати лет назад, тогда, в девяносто четвертом, во время того самого, скандального, конкурса красоты «Мисс Москва»…

Она тогда уже поняла, что молодость выигрывает — когда тебе уже двадцать семь, алмазную корону королевы красоты получает та, которой восемнадцать.

Сейчас ее старшей дочери Ло двадцать семь. А новой жене ее бывшего мужа Феодоре — двадцать шесть. Мачеха юнее, мачеха прекрасней.

Регина поднесла руку к глазам — нет, не надо, не надо снова об этом! Такое ветреное солнечное утро на родных Патриках… Она ведь проснулась с ощущением тоже прекрасным — осознанием какого-то важного, очень важного дела, которое свершилось наконец. Не надо грустить, не надо плакать о бывшем муже Платоне, бросившем ее и тогда, три года назад, и сейчас, предавшем их союз, их семью, все, что они строили вместе…

Она обвела глазами огромную квартиру — светлую, отделанную полированным деревом и античной штукатуркой, почти лишенную мебели, полную воздуха и пустоты. Люстры муранского стекла под высокими потолками, ее портрет в образе Принцессы Грезы, который написала в своей небрежной манере художница и насмешница Сусанна Папинака.

Когда они в конце девяностых жили здесь, в этой большой квартире, всей семьей, она казалась тесной, несмотря на свои внушительные габариты. Или им только чудилось? Потому что они могли себе позволить такую квартиру и уже строили планы о строительстве загородного особняка на Новой Риге? Трое детей — Ло, сын Гаврюша и маленькая Грета…

Регина никогда не делила детей на своих и… Ло была ее дочерью, Платон удочерил ее. Когда они встретились — как раз во время того ажиотажа, что окружал тот самый конкурс красоты «Мисс Москва» девяносто четвертого года, — Регина была матерью-одиночкой с четырехлетней Ло на руках. А у Платона был сын от первого брака — двухлетний Гавриил. Когда они поженились, Платон забрал мальчика у своей бывшей — она происходила из известной торгашеской семьи, но к началу девяностых страшно опустилась: гуляла направо и налево, пила по-черному.

Маленький Гавриил сразу воспринял ее, Регину, как свою мать. Она помнила тот день, когда муж привез его насовсем. И двухлетний мальчик шагнул к ней, встречавшей его в холле у двери, и сразу вложил ей в руку свою крохотную ладошку. Регина всегда считала его своим сыном. И любила его больше всех — больше Ло — старшей, и даже больше их общей с Платоном дочери Греты, родившейся в девяносто девятом здесь, на Патриках. Наверное, она так сильно любила своего приемного сына Гавриила, потому что он был мальчик, а она всегда хотела, кроме Ло, иметь еще и сына. Но у них с Платоном родилась девочка Грета.

А теперь дети выросли. Сын и младшая дочь остались жить в их большом доме на Новой Риге. А Ло — бедная, искалеченная, потерявшая память, потерявшая всю себя прежнюю, — Ло живет с ней.

И не надо, не надо все это снова ворошить сейчас! Она ведь хотела просто прошвырнуться к подружке Сусанне в дом на углу Спиридоньевского переулка — здесь, в двух шагах, — и вытащить ее попить кофе в «лодырях».

Регина спустилась на лифте и вышла из подъезда. Вид пустующего закутка, где обычно сидела консьержка, наполнил ее сердце странным торжеством.

Казалось бы, наоборот, то, что подъезд их дома без присмотра, должно было вселять беспокойство. Но Регина отчего-то вздохнула с облегчением: пока в ТСЖ наймут нового работника, мы все здесь будем ходить и возвращаться, когда нам угодно!

Она завернула за угол на Малую Бронную и оглянулась на пруд. Если из окна ее спальни он представлялся неправдоподобно маленьким, то сейчас выглядел несуразно большим. В этом магия Патриков: пространство и время здесь словно искривляются — то растягиваются, то сжимаются, это как некая маленькая Вселенная, живущая по своим правилам.

По Малой Бронной все еще сонно и лениво ползали туристы — в основном девицы с айфонами в руках. Они беспрестанно останавливались и делали селфи — у витрины кондитерской, у белых с патиной дверей ресторана «Вильямс». Хихикали, фотографировали двери итальянской траттории, где на широких внешних подоконниках витрин уже были разложены полосатые подушки для посиделок. Снимались на фоне вывески и таких же точно широких внешних подоконников корейского бара «Киану», где алого цвета подушки были в форме сердец. Застывали в ступоре и млели, разглядывая витрину бутика «Джузеппе Занотти Дизайн» и, конечно же, витрину «Лабутенов», робея и так и не решаясь зайти в этот дорогой магазин.

Регина медленно направилась в сторону Спиридоньевского переулка, бросив мимолетный взгляд на витрину «Агент Провокатор». Трусики танго на манекене…

Она вдруг подумала: четыре года у нее ни с кем не было секса! Четыре года она словно соломенная вдова или монашка. Месячные все еще приходили, и порой приливами накатывало возбуждение, она мастурбировала в своей большой пустой кровати, но настоящего секса… любви… какая, к черту, любовь… секса, обычного хорошего секса не было и в помине.

С бывшим мужем Платоном они были вместе черт знает когда, потом она узнала, что он изменяет ей с Феодорой, молоденькой дурочкой Феодорой, приятельницей Ло и дочкой Каменной Башки. А потом случилась катастрофа, и три года она нянчилась с Ло — больницы, операции, врачи, полиция, психотерапевты…

О себе она и думать забыла. На то, чтобы завести кого-то, хоть на час — молодого, жадного до плотских утех, — просто не было времени.

Так что ариведерчи, трусики танго в витрине чудесного бутика!

Проходя мимо кафе «Донна Клара», Регина подумала, что, может, здесь они засядут с Сусанной. Сколько всего связано с этим старым кафе за эти двадцать лет! Но Сусанна обожала французскую кондитерскую «Лаудери», которую они про себя нежно называли «лодыри».

Айда к «лодырям»? Там хорошо, правда, дорого. Но там все еще европейский шик. Там можно почувствовать, что жизнь… их прежняя жизнь, та, к которой они привыкли, не сдохла под натиском великой депрессии. И кто мы такие, в общем-то, — содержанка пятидесяти лет Сусанна и она, Регина, разведенная жена, пополнившая собой такой многочисленный столичный клуб бывших жен? Кто мы такие, если не лодыри по своей сути?

Нет, не лодыри. Мы эпикурейцы.

Так думала Регина, заходя в знакомый двор дома своей подруги. Она наблюдала и других эпикурейцев, что выползали из своих патриарших нор, чтобы погреть нос на осеннем солнышке, позавтракать где-то не дома, где угодно, лишь бы не дома. Ну, например, в «Скрамбле», что на соседней Спиридоновке, где так ловко готовят такие вкусные вафли и омлеты.

Эпикурейцы брели поодиночке и парами — все еще стильные, но уже слегка потрепанные, вели за руку детей. По велодорожкам ехали велосипедисты. И на сердце у Регины потеплело.

Патрики все еще жили, они не умирали. Они представляли собой весьма яркий контраст с остальным городом, с Москвой, в которой Регина замечала в последнее время столько разительных перемен.

Проезжая по Москве на такси или на своей машине, которую она не слишком любила водить, Регина видела, что окружающий ее мир словно линяет. Будто мокрой тряпкой стираются прежние яркие краски.

Огромное количество пустых заброшенных магазинов на Садовом кольце. Серые, слепые, пыльные витрины, лишившиеся даже объявлений об аренде. Квадратные километры пустующих помещений в прекрасных зданиях из стекла. Какая-то жизнь, какая-то активность все еще клубится на маленьком островке между Смоленской площадью, Старым Арбатом и Маяковской. А все остальное огромное пространство Садового — вымерший в смысле коммерции и торгового дела пейзаж.

Там, где прежде лепились вывески, реклама, где теснились по соседству офисы туристических фирм, банков, трастовых фондов, адвокатских контор, офисов нотариусов, дизайнерских магазинов, магазинов одежды, спорттоваров, обуви, — ничего, все закрыто.

Такое же странное зрелище представляла собой улица Якиманка — начало Золотой мили в двух шагах от Кремля. Тусклые, немытые стеклянные витражи роскошных зданий, где раньше располагались банки и консалтинговые конторы, канувшие в небытие. В торговом центре в начале Якиманки витрины залеплены какими-то тряпками и все пусто, мертво. Там, где некогда финансовые воротилы обсуждали миллиардные сделки, теперь — такая жалкая на фоне богатых фасадов вывеска «Пивной ресторан».

Закрытые магазины, тротуары — чистые, ухоженные, но по которым никто, никто не ходит. Заброшенные офисы, возле которых не паркуются машины.

А дальше пейзаж еще безотраднее: Болотная площадь и Дом на Набережной, лишившийся своей серой закопченной ауры, вроде как выкрашенный чисто и аккуратно, но в странный цвет жидкого коричневого говна. Дом на Набережной с полумертвым, обветшалым Театром Эстрады, с закрывшимися магазинами и разрушающимся прямо на глазах кинотеатром «Ударник» с чуть ли не заколоченными картоном слепыми окнами фойе. Дом на Набережной — как символ великой депрессии, похожий на старое гнездо издохших стервятников, скрепленное окаменевшим вековым пометом «сталинских соколов», полное старых костей и страшных легенд.

Эти огромные пустые городские пространства, которых народ словно стал избегать — хотя все вокруг благоустроено, прилизано и выложено новенькой плиткой. Все еще полно машин на Каменном мосту, все еще пробки, но все какое-то нереальное, призрачное. Словно впавшее в летаргию, лишенное смысла.

Регина невольно вспоминала девяностые и начало нулевых. Тогда жили тоже не слишком сладко, а порой и горько, но такой летаргии и безразличия, такой всеобъемлющей пустоты не было. На каждом углу чем-то торговали, народ сновал по магазинам, пусть и не покупал, но глазел, строил планы. Везде кипела жизнь. Если торговля — это жизнь города, то Москва жила, покупала, продавала, хорошела и вселяла какие-то надежды.

А сейчас на этих каменных, благоустроенных, выложенных плиткой пространствах словно все умерло, зачахло на корню.

Может, лишь в центре так? Может, окраины живут и торгуют? Но нет, и там летаргия, полумертый сон равнодушия ко всему.

И лишь Патрики — логово бессмертных московских эпикурейцев — все еще боролись из последних сил с этой всеобъемлющей пустотой, с этой плотной паутиной безнадеги и усугубляющейся нищеты.

«Это потому, что эпикурейцы превращаются в гиперборейцев, — говорила подруга Регины Сусанна Папинака. — Улавливаешь разницу? По моему мнению, здесь, у нашего пруда, словно лягушки в тине, всегда жили именно гиперборейцы — умельцы лавировать и противостоять во все времена этому злому северному ветру — разрушителю надежд. Этому самому «Зима близко», понимаешь? Тут всегда сопротивлялись, пусть и пассивно».

Сусанна жила в столь же знаменитом доме, что и розовый дом Регины. Этот дом — на углу Спиридоньевского и Малой Бронной, тот, где кафе «Донна Клара», бывший дом «нового соцбыта» — дом работников Госстраха.

Сусанна так про себя и своих соседей и говорила: мы живем в «Страхе».

Регина набрала знакомый код, вошла в подъезд и поднялась по лестнице. Эти знаменитые двустворчатые входные двери дома-«страха». Сусанна специально не стала их менять. Регина позвонила и заглянула в глазок камеры — это я.

Дверь ей открыла Света — помощница Сусанны по хозяйству. Она обычно являлась дважды в неделю и делала уборку. Вот и сейчас в ее руках был моющий пылесос.

Света, женщина неопределенного возраста, была толстой, проворной и очень сильной. На полном опухшем лице выделялся приплюснутый нос, толстые губы были словно вывернуты и всегда накрашены розовой помадой. Щеки отвисли, однако глубоко посаженные глаза глядели приветливо и добро. Похожая на алкашку Света на самом деле в рот не брала спиртного, отличалась честностью и строгими правилами поведения. Три года назад она работала консьержкой в доме Регины.

Но тогда Регина с мужем наезжали в квартиру на Патриарших лишь изредка. Позже там перед самой катастрофой обосновалась Ло. Регина не очень любила вспоминать те дни.

Сусанна переманила консьержку Свету к себе в приходящие домработницы всего несколько месяцев назад и не могла ею нахвалиться.

— Доброе утро, — поздоровалась Регина. — Встала сама?

— Встала, встала. — Сусанна возникла в холле за спиной мощной домработницы уже одетой. — Пойдем кофейничать-чаевничать в «лодыри». Здесь уже генеральная уборка кипит вовсю.

— Из ванной все свечки ваши повыкину, там огарки одни остались, — сказала домработница. Голос у нее был грудной, приятный.

Сусанна покупала ароматические свечи в бутике «Джо Малон» и всегда расставляла их вокруг ванны, видом схожей с небольшим, утопленным в полу бассейном.

Регина окинула взглядом обиталище подруги. И, как всегда, восхитилась. Размерами квартира Сусанны в доме-«страхе» уступала квартире в розовом доме, но отделкой и изяществом превосходила. У Сусанны был отменный вкус. Да и любовники ее прежние — люди в летах, все глубоко и навеки женатые — в деньгах ей никогда отказать не могли.

Холл переходил в гостиную, за ним располагалась открытая кухня. И дальше — большая мастерская Сусанны. Она всегда представлялась художником-дизайнером, когда знакомилась с посторонними. Спальня была небольшой, а вот примыкавшая к кухне ванная — огромной.

В квартире делали грандиозный ремонт, возмущавший соседей. Сусанна о доме своем и квартире, да и вообще о Патриках потолковать любила.

— Мы живем в «Страхе», — говорила она. — И те, кто до нас, тоже жили в «Страхе». Вот посмотри, Региночка, в доме нашем шесть этажей. Знает наш дом каждый охломон, хоть раз побывавший на Патриках. Это как визитка здешних мест. В тридцатых на первом этаже были магазины, на шестом — общага для неженатых «страшков», сотрудников Госстраха. Остается четыре этажа, квартир мало. И за один лишь тридцать седьмой год здесь половину жильцов чекисты расстреляли.

Регина спрашивала, какая квартира принадлежит самой Сусанне — трехкомнатных ведь совсем мало, а это значит, что либо она живет в комнатах расстрелянного в том же году наркома финансов Брюханова, либо в квартире расстрелянного писателя Третьякова. Призраки, Сусанночка, невинно убиенных не являются?

Сусанна на это отвечала, что нет. И квартира ее совсем не та, возможно, принадлежала она в те годы как раз какому-нибудь «комбригу от НКВД» по фамилии Вырвиглазов или Кстенкевставайло, который к тому же наркому финансов и писателю ходил на дни рождения. И праздники Октябрьской революции вместе за столом справлял, дарил их женам цветы, а потом сам же явился арестовывать и допрашивал лично, разбивая губы и носы наркомовские в кровь.

— Оттого и свечи в ванной зажигаю, чтобы не утопил меня этот упырь, — обычно добавляла она — не поймешь, в шутку или всерьез. — Здесь, на Патриках, упырей мнооого, Региночка. Я их вижу порой, да, да… И других тоже вижу. Они все здесь. Не с нами, но здесь. И про писателя Булгакова я тебе одну вещь скажу — не мог он в то время такой дом, как наш — дом-«страх», — пропустить. Одно название его бы привлекло. И дом тогда был новый, витрина большевизма. Не мог и твой дом без внимания оставить. Зойкина квартира в вашем доме была, это же ваш дом в пьесе его — может, даже твоя это квартира, потому что почти все окна у тебя во двор, а двор был — как музыкальная табакерка, это сейчас одни «Лексусы» там на приколе. Это ничего не значит, что настоящая Зойкина квартира, тот притон, куда Есенин с Мариенгофом трахаться ходили, в карты играть и самогон пить, была где-то в другом месте. Свою Зойку Булгаков в вашем доме поселил. Потому что ваш дом, как и наш, — магнит для взора и фантазии. Ты знаешь, что в нашем доме-«страхе» в подвале специально было предусмотрено помещение для прачечной? Там и китаец этой Херувимчик из пьесы юбки гладил. Я это знаю, и не надо со мной спорить. Патрики для нашей семьи — место то еще. Место семейное.

Регина никогда не спорила и не возражала. Потому что если Сусанне начать возражать по поводу дислокации Зойкиной квартиры, то она тут же примется рассказывать свою историю, которую Регина за все эти годы уже выучила наизусть.

Будто бы — а это ведь было реальное уголовное дело в тридцатых — прадед Сусанны Ефим Папинака, продавец в мебельном магазине в Ермолаевском переулке, вместе с завмагом Студеницером были теми самыми потерпевшими, в отношении которых шайка гипнотизеров, орудовавших возле пруда, применила гипноз и похитила у них, загипнотизированных, всю магазинную кассу — около тысячи рублей. Более того, прадед Ефим Папинака был обнаружен в состоянии кататонической каталепсии через два дня после кражи в поезде, едущем по Транссибу. И не мог толком объяснить милиции, как он туда попал и что с ним произошло.

«Улавливаешь сходство?» — обычно спрашивала Сусанна тем же тоном, что и «улавливаешь разницу?».

По словам Сусанны, ее прадеда в мошенничестве и вранье никто не обвинил, более того, шайка гипнотизеров вскоре была схвачена в том самом доме Бис на Садовой, только не в пятидесятой, а в другой квартире. Денег у жуликов, однако, не нашли.

— Прадеда моего Ефима Папинаку в тридцать седьмом все равно арестовали. И расстреляли, — заканчивала Сусанна. — И я вот думаю порой, глядя на наших Бегемотов и Маргарит, что толкутся тут день и ночь и делают селфи, — а где они, все эти маленькие смешные человечки, лузеры-осколки навек утраченных дней, которых так жалел писатель? Где все эти Бунши, Римские, Лиходеевы, Аметистовы, Абольяниновы, Пельцы? Где их кости лежат, на какой Колыме? От них ни внуков, ни правнуков не осталось. От Студеницера — завмага мебельного — никого. От моего прадеда Фимы — только одна я. Да упырь-комбриг от НКВД Вырвиглазов все чаще маячит на фоне пруда.

Сусанночка вообще любила это самое — поболтать, почесать языком. Она была маленькой и изящной. Волосы ее, кудрявые от природы и очень густые, отливали красной медью. Она напоминала Регине женщин с полотен Тициана. Ее никто бы не назвал красоткой, но во всем ее облике скрывалось такое обаяние, такая женская магия — это при почти мужском уме и остром языке! Свою личную жизнь она описывала обычно кратко: «Сусанна и старцы». Ее любовники были все очень богатые люди. Но вот она тоже, как и Регина, достигла своего полувекового юбилея. Любовники, ставшие стариками, кто умер, кто не вылезал из швейцарских клиник. Она накопила денег и теперь жила сама по себе.

Они оставили домработницу Свету убираться, а сами вышли на уголок Спиридоньевского переулка. Народа на Малой Бронной все прибавлялось. Вот уже целая экскурсия ползет, глазеет по сторонам, и экскурсовод что-то громко поясняет.

— Мрак, — сказала Сусанна. — Вот за это ненавижу выходные. Здесь как на вокзале.

Они дошли до французской кондитерской, открыли дверь, выкрашенную в нежно-салатовый цвет, прошли мимо сияющей витрины, кивнув девушкам-продавщицам, в глубину маленького зала и устроились за накрытым белой скатертью столиком, заказав кофе и знаменитый конфитюр с жасминовыми лепестками.

— Эпикурейцы, да? — усмехнулась Сусанна. — Жрать с утра жасминовые лепестки положено только эпикурейцам, да, Региночка? Гиперборейцы с утра должны не сибаритствовать, а в пикет вставать единичный. А затем париться у ментов в отделении, взывая к правам человека.

— Ты в театре, что ли, вчера была? Смотрю — дух боевой, — улыбнулась Регина.

— «День опричника» в Ленкоме. — Сусанна подняла большой палец. — Во! Сила. Вся Москва там. Билеты из рук рвут. А только и разговоров было — сколько спектаклей успеют сыграть при аншлаге, прежде чем какие-нибудь завалятся оскорбленные в чувствах с дубьем и свиной головой на блюде. Но нет, терпят «День опричника» и то, что публика валом валит. Терпят сквозь зубы, потому что сверху окрик был громкий. Писателя Сорокина выжили из страны, а пьесу его Ленком поставил. Давно я такого не видела — таких лиц в зале… Сейчас, куда ни придешь в театр, все словно из-под палки играют. Смеяться не хочется, словно разучились. Вообще как все быстро деградирует! Это уже в глаза бросается. А тут над всей этой мертвечиной словно свежим ветерком повеяло. Надолго ли? Я даже, возможно, второй раз схожу, хочешь со мной?

— Мне Ло не хочется одну вечером оставлять, — сказала Регина.

— Как она?

— Ты каждый день меня об этом спрашиваешь. Все так же.

— А психотерапевт что говорит?

— Никакого прогресса.

— Как же никакого — она в первые дни вообще ничего не помнила! Ни отца не узнавала, ни брата с сестрой.

— Меня она узнала. Но я ведь позже приехала. Ее уже из реанимации в палату перевели.

— Дочь всегда мать узнает. — Сусанна положила свою руку на руку Регины. — А если гипноз попробовать?

— Психотерапевт в гипноз не верит. Гипноз, говорит, это просто внушение. А что Ло внушать, если она ничего не помнит и до сих пор за все эти три года так и не вспомнила, что произошло?

— Даже не верится, — сказала Сусанна.

— Амнезия, — вздохнула Регина.

— Но она же вспомнила свое детство, университет. Она же не сошла с ума!

— Это меня и утешает.

— А Гаврик с Гретой?

— Они пытаются, как могут. Пытаются помочь ей. Но они просто парень и девчонка — младшие. Что они могут, когда у такой знаменитости, как этот наш доктор-псих, руки опускаются?

— Это только в книжках психотерапевт может помочь вспомнить. Все это ерунда, вымысел, — Сусанна махнула рукой. — Я вот думаю порой о Ло, бедняжке — может, это и к лучшему, а?

— Что она потеряла память?

Сусанна глянула на Регину. На ее лице появилось странное выражение — сочувствие, жадный интерес и печаль.

— Я вот много чего помню, — сказала она. — И что, я счастливее от этого? Дорого бы дала за то, чтобы кое-что напрочь забыть. И ты тоже, наверное.

Регина кивнула. Да, ты права моя подруга… Память — это такая штука…

— Конечно, хотелось бы нам всем знать, что случилось три года назад, — продолжала Сусанна. — Но если это в принципе невозможно, то зачем столько сил тратить? И дочь твою эти постоянные просьбы вспомнить лишь травмируют. А так… Не лучше ли все это вообще оставить? Ну, чтобы быльем поросло. Вон, твой бывший… твой Платон — он уже отступился, он вроде как и забил на все это.

— Он занят Феодорой. Сам на себя стал не похож, — заметила Регина.

— Жена — молодуха. Видела его тут в ресторане с ней. Он что, бронзатом для загара пользуется или сам загорел где-то? Плейбой хренов, — Сусанна фыркнула. — Ох, дурак-дурак, на кого тебя променял!

После кофе они, по обыкновению, заказали чай и маленькие пирожные-макарони. В «лодырях» витал нежный аромат корицы, кофе и вишни.

Регина наслаждалась сладким, откусывая от плоских разноцветных пирожных маленькие кусочки.

Сусанна снова щебетала про гиперборейцев — мол, борцы с наступающей на горло свободе реакцией.

За окном кондитерской медленно шествовали эпикурейцы-гиперборейцы, аборигены Патриков. Их сразу можно было отличить от встрепанных провинциальных туристов — по обуви и по какому-то потерянному, отрешенному выражению лиц.

Регина думала о своей старшей дочери и о памяти. Столько намешано всего, что… Может, и правда лучше попытаться вообще все забыть? Начать жизнь словно с чистого листа?

Она внушала себе, что это возможно. А потом у нее появилось предчувствие, что нет… нет, нет, нет… Сделать это никто ей, Регине, матери и бывшей жене, не позволит.