Наваждение

Татьяна Стекольникова

«Наваждение» – третий роман о приключениях Нины, мага и просто любящей женщины. Ей понравилось колдовать, и она все чаще нажимает на свою волшебную синюю кнопку. Поговорить с пражскими привидениями? Легко! Изловить маньяка-душителя старушек? Пожалуйста! Но никакая волшебная кнопка не поможет разобраться в собственных чувствах. Это же наваждение просто! Вот любимый муж, а вот – его кузен… Думаете, что такого? Так кузен точь-в-точь муж! А еще и прадедушка есть! Хоть и существует в далеком прошлом, но неотразим, как и его правнуки… Тут, сами понимаете, волшебство бессильно. Но как-то же надо бороться с наваждением!

Часть 1. Полет бескрылого Амура

День первый

1. Я принимаю подарки — а что еще делать в день рождения? И оказываюсь во власти предчувствий

В пятницу нас разбудил звонок Скворцова. Гр-р нажал кнопку громкой связи, чтобы и мне было слышно:

— Гришка, ты в курсе, что в Энске завелся маньяк? Если ты никуда вечером не собираешься, я заеду кое-что обсудить. А Ниночка будет дома?

Юрий Петрович Скворцов еще два месяца назад был майором милиции. Теперь Петрович подполковник, а внеочередное повышение он получил за раскрытие того дела, которое напрямую касалось и нас с Гр-р. Если бы нам не посчастливилось разгадать тайну синих гортензий, кто знает, был бы сейчас Гр-р со мной рядом.

Когда я, простой литредактор Нина Веснова, в прошлом сентябре приехала в Энск повидать Луизу Ивановну Закревскую, мою внезапно обнаружившуюся двоюродную бабушку, я была катастрофически одинокой дамой, имеющей взрослого сына-компьютерщика, который давным-давно работает в Штатах и общается со мной исключительно по электронной почте. Я уже совсем смирилась с тем, что не замужем, считая давно распавшийся брак первым и последним. Тогда-то я и встретила Гр-р. Это прозвище владелец адвокатско-детективного бюро «Гром» получил от меня, как только я прочитала вывеску его конторы. А познакомившись с мужиком поближе, поняла, что с «Гр-р» попала в точку. Как еще можно назвать решительного и темпераментного мужчину, если он Григорий Романович Громов, детектив, если росту в нем без малого два метра, если он поет романсы, особенно напирая на «р», которое звучит весьма раскатисто? Конечно, Гр-р! Не прошло и полгода, как я вышла за Громова замуж — от себя я этого, точно, уж никак не ожидала, — и теперь я не представляю себе жизни без Гр-р. А в том июне, полном благоухающей сирени, все могло бы кончиться очень печально, но обошлось, и только потому, что мне удалось смотаться в свое прошлое и рассказать Гр-р, что его ждет, если он не приложит максимум усилий к поимке убийцы.

Это — смотаться в прошлое — оказалось вовсе не просто, несмотря на то, что я потомственный маг. Вообще-то я уже и раньше совершала экскурсии в давно прошедшее время — обменивалась телесной оболочкой со своей прабабушкой Анной Закревской, в девичестве Назарьевой. Эти прогулки во времени помогли разобраться в некоторых семейных тайнах. Я даже чуть было не согрешила с прадедушкой Гр-р — Арсением Венедиктовичем Сурминым. Гр-р на него чрезвычайно похож, настолько, что моя прабабка, оказавшись в нашем времени, быстренько Гр-р отдалась. Громова извиняет лишь то, что он, видя перед собой меня, не мог поверить, что внутри моего тела не я. Я предупредила Гр-р, что с ним будет моя прабабушка — во мне. Но разве в такое поверит рационалист Громов? Он и без того живет со мной, вечно раздираемый между стремлением к разумному и объяснимому и моими паранормальными штучками, которые здравым объяснениям не поддаются. Гр-р кое-как согласился с тем, что у нас обитает домовой (вернее, домовая, потому что наш домовой — девочка), и то только после того, как увидел ее собственными глазами. Наша Тюня когда-то была горничной у моей прапрабабушки, потом тенью моей двоюродной бабушки. Тень — это и есть тень, бестелесная субстанция. После смерти Луизы Тюня стала домовым — сгустком энергии. Такой формой существования наделила Тюню колдунья Луиза, в чьем доме я отныне и проживаю. Магические таланты я унаследовала вместе с домом: стоит мне нажать на огромную виртуальную синюю кнопку, и я читаю чужие мысли, могу и внушить что-нибудь, а также двинуть в ухо или обнять на расстоянии — но это смотря кого. Известного энского ресторатора, а в прошлом адвоката, Вовку Шпинделя мне что-то обнимать не хочется, несмотря на то, что он друг Гр-р еще со школьной скамьи и мой дальний родственник и спаситель — так получилось, что именно Вовка не дал одному дебилу меня задушить. Шпиндель частенько получает от меня в ухо. А нечего говорить гадости! Но вот Громова я обнимаю — и на расстоянии (виртуально, но он чувствует мои прикосновения), и вблизи, так сказать, натурально. Я вообще обнимаюсь с ним при любом удобном случае и все еще млею от его фирменных поцелуев, несмотря на наш с ним полугодовой семейный стаж.

— Петрович, ты что, наше приглашение не получил? — кричит в телефон Гр-р.

Тишина. Слышно, как Скворцов шуршит листами бумаги.

— Нашел, вот оно. Бли-и-и-и-н… Забыл совсем, замотался, тут такие дела! — наконец со вздохом произнес Петрович. — Я приду, как же без меня! А водку брать?

— Юрка, там и без твоей водки будет что пить. — Громов посмотрел на меня, зная, как я отношусь к увлечению Скворцова горячительными напитками.

Придется Тюню к Петровичу приставить — чтобы не напился в первые же полчаса, а то начнет липнуть ко мне принародно, Гришка не сдержится и затеет драку, давно собирается бывшему коллеге заехать по морде, так как знает о неистребимом намерении Скворцова подгрести ко мне с нескромным предложением. Трезвый Скворцов себя еще как-то контролирует, но стоит ему хлебнуть, как он забывает обо всем, кроме моих коленок. Но я тут ни при чем — этот мент влюбился в меня без моего участия, совершенно самостоятельно, как только увидел, и я уже давно занимаю мысли Петровича, витая в его голове, как правило, в полуобнаженном виде. Будь это не Скворцов, а кто-то другой, я давно нашла бы ему подходящую женщину: нажав на свою синюю кнопку, я легко могу узнать, какая из окружающих баб нужна каждому конкретному мужику. Я уже успела кое-кому помочь обрести любовь всей жизни, но Скворцов не тот случай — Петровичу по какому-то злому року предназначена я.

Пора было вставать и браться за дела — вечером вернисаж, мероприятие ответственное, будет, по выражению Шпинделя, цвет Энска…

Но Громову совершенно не хочется покидать супружеское ложе:

— Мы же вчера все еще раз проверили, всем позвонили, с Вовкой меню обговорили… А у тебя сегодня день рождения, и я должен тебя поздравить. Прямо сейчас и начну… — и Гр-р замолчал, потому что приступил к поцелуям. Я закрыла глаза — все отодвигается на второй план, когда Громов меня целует.

Лето в Энске короткое. Сентябрь — это уже осень: листья пожелтели, дрозды покинули свои гнезда, свитые в столетних кустах сирени, и уже никто не поет «тр-р-р» и «цр-р-р» за нашими окнами, а третье утро подряд по краям луж нарастает тоненький ледок.

Мы сидели на кухне, я смотрела, как Громов уписывает драники со сметаной, и думала, что без него ни за что не справилась бы с ремонтом соседнего подъезда, превращенного нашими стараниями в настоящий арт-салон. Все лето мы бегали с документами, архитектурными планами, искали подходящие стройматериалы и подгоняли рабочих.

Дело осложнялось тем, что пришлось убрать огромную кучу камней и земли, снаружи закрывавшую вход в подвал, где с 1913 года томился четырехцилиндровый бьюик с открытым верхом, свидетель романтических безумств моей прабабушки. Наконец старая дорога была расчищена, отворены кованые ворота, и прабабушкин бьюик увидел свет. Громов и Серега Устюжанин — друг и одноклассник Гриши и Вовки, к тому же возлюбленный моей подруги Оли — выкатили машину из подземелья. Шпиндель как всегда только руководил процессом, стоя в сторонке. Прабабушкино авто погрузили на платформу-прицеп и в сопровождении Вити Трофимова, сотрудника Гришкиного детективного бюро, отправили в областной центр, где знакомый Громову умелец, пока шли завершающие работы по облагораживанию подвала, провел всестороннее обследование автомобиля. «Ничего подобного никогда не видел! — заявил мастер, решивший самолично проконтролировать доставку бьюика в Энск. — Будто вчера с завода! А ведь сделан в 1907 году! Григорий Романович, там даже смазка сохранилась! Все работает, как часы! Посмотреть хочу, где машина стояла, вы говорили, сто лет…» И в день, когда бьюик вернулся домой, в Энск, на ул. Водопроводную, дом три, мужики ничем больше не занимались — катались по двору на отполированном бьюике, а если не катались, то копались под его днищем или под капотом.

— Классная сегодня погода будет, смотри, солнце какое, прямо бабье лето — и в аккурат на твой день рождения! А в прошлом году дождь шел весь этот день… И тебя в Энске не было — уехала в свою азиатскую республику… — произнес Громов, дожевывая драники.

Я согласна с Бернардом Шоу, который считал, что нет ничего более глупого, чем отмечать дни рождения. Если подумать, мы празднуем годы приближения смерти — это что, повод для веселья? Гр-р наше с Шоу мнение не разделял:

— Пусть для народа это будет вернисаж, открытие твоего салона и вашей выставки, но для меня сегодня — твой день рождения. Тебя ждут подарки — не только мои. Здесь, в Энске, есть люди, которым хочется тебя поздравить, — заявил Гр-р, вытаскивая из-за кухонной занавески роскошную орхидею в вазе.

— Вот, расцвела специально к твоему дню рождения! — и Гр-р поставил вазу передо мной.

Громов, по примеру легендарного Ниро Вульфа, орхидеи выращивает сам. Вчера я была на Гришкиной кухне, окно которой заставлено и завешено горшками и ящичками с орхидеями, но не заметила ни одного нового цветка… В стиле Громова — сюрприз так сюрприз!

— Гриша, это потрясающе! Такая красивая!

— Ты о чем?

— Как о чем? Об орхидее!

— Стангопея тигровая… Ты понюхай — ванилью пахнет.

Я положила ладони на вазу и наклонилась к стеблю с тремя огромными светло-желтыми и в фиолетовых пятнах цветами. Тут до меня дошло, какую вазу я держу в руках — настоящий Лалик, его знаменитые вакханки, будто светящиеся изнутри фигурки танцовщиц, янтарный хрусталь… Ни в каких, даже самых смелых, мечтах я не видела себя в обнимку с такой вазой.

— Гринь… У меня нет слов. Ты где ее взял?

— А то ты не знаешь — вырастил на своем подоконнике…

— Громов, я же о вазе… Где ты взял вакханок?

— Где-где… Ты лучше скажи, они тебе понравились? А то ты не сразу заметила… — ухмыляется Гр-р.

Вместо ответа я залезла к Громову на колени и принялась самозабвенно с ним целоваться.

— Но это еще не все… — Гр-р с явным сожалением ссадил меня с колен. — Ребята сейчас приедут поздравить, а то вечером, они сказали, не до того будет… Ты же не хочешь публичных подношений даров? Или хочешь?

Не успел он договорить, как раздался звонок в дверь.

— Ну вот, что я говорил? — и Громов пошел открывать.

Все явились сразу — под предводительством, конечно, Шпинделя. Кто бы сомневался, что Вовка будет изображать главного!

— Нина, мы все тебя поздравляем! Не будем уточнять, сколько тебе стукнуло!

Тут мне захотелось стукнуть самого Шпинделя, но я сдержалась.

— Короче, — тарахтел Вовка, — желаем тебе много-много счастья со всеми нами! Надо признать, жизнь в нашей провинции изменилась с твоим появлением. Но, Гришка, я тебе не завидую: рядом с Нинкой возможно все! Кроме скуки, конечно! Она из тех баб, которых проще задушить, чем бросить…

— Вова, — вмешалась Жанна, подруга ресторатора, — угомонись и вручай наш подарок!

Видимо, я ошибалась, посчитав, что Жанна — а от созерцания именно ее розовых щечек Шпиндель все в том же июне потерял голову — полностью растворилась в Вовке. Похоже, ресторатор попал в железные руки, несмотря на нежный голосок их обладательницы и ее сходство с моей старинной фарфоровой куклой Перепетуей. Кстати, встреча Вовки с Жанной — моих рук дело!

Ресторатор послушно передал мне огромный, роскошно переплетенный альбом — виды дореволюционного Энска.

— Это единственный экземпляр… — гордо сказал Шпиндель. — Фотографии, гравюры и картины Жайка сама подбирала, сама репродукции делала, комментарии составляла…

Жайка от удовольствия зарделась. Жайка — это Жанна плюс зайка, так называет свою подругу Шпиндель, и так стали звать ее мы все, несмотря на то, что она уважаемый музейный работник.

Я обняла Жайку:

— Жанна, это колоссально! Это… Вниз отнесу, на выставку…

— Да ты посмотри сначала…

— Конечно, и не один раз… Это же листать и листать, сидя у камина, — удовольствие какое! Но надо, чтобы и люди видели…

— А теперь наша очередь! — кричит Ольга, бросаясь мне на шею. — Нинусик! Мы с Серым тебя любим, ты классная! Ты уникальная! Громов, не дай бог тебе Нинку обидеть — убью… Серега, где ты там? Заноси!

И Сергей, улыбаясь, как юный Ален Делон — совершенно потрясающе, не зря моя Ольга сразу в него влюбилась, — втащил картину. Картина уже была в раме — широкой, багетной, искусственно состаренной. Лелька — не только исполнительный директор моего арт-салона «Модерн» и мой учитель рисования, но прежде всего художник. Подаренная мне картина, полутораметровое овальное полотно, написана собственноручно Ольгой, но в нехарактерной для нее манере — в гиперреалистическом стиле, точь-в-точь фотография. Двойной портрет — мы с Громовым: я смотрю вперед, на зрителей, стоя в кольце его рук, а он сзади обнимает меня, и в его взгляде бездна любви. Жанна ахает:

— Боже мой, Оля, как здорово! Как похоже! Я столько раз видела эту сцену… Гриша смотрит на Нину именно так, тебе удалось передать чувство. А с костюмами — совершенно гениально!

Ольга изобразила меня в том самом муаровом платье, в котором я разгуливала в 1909 году. И платье, и бирюзовый шарф мы нашли потом в шкафу-чемодане моей прабабушки, правда, натянуть наряд на себя никто из нас не смог — габариты не те. Но Оле удалось передать и переливчатость муара, и прозрачность шифона — как если бы она видела платье на мне. Громова Леля одела в зеленый китель, форму офицера Сибирской армии времен 1918 года, и Гр-р на портрете больше похож на своего прадеда Сурмина, чем на самого себя. И чем дольше я смотрела на портрет, тем меньше была уверена, что на картине изображен Громов. Меня, нарисованную, обнимал Арсений Венедиктович Сурмин. Немедленно возник привкус окислившейся меди, будто я держу во рту медную монету — таким способом меня предупреждает моя интуиция. Можно было, наверное, прошептать на ухо, типа готовься, Нина, что-то будет, это тебе твое предчувствие говорит! Так нет! Обнаруживается вдруг за щекой виртуальный медяк, тошнит просто безобразно, я зеленею, как молодой салат, и вынуждена постоять на ветерке. И хорошо еще, если всего лишь монета появляется, бывает и целая медная дверная ручка… В голову тут же полезли истории об оживших портретах — популярный в классической литературе сюжетный ход. Мне только вышедшего из портрета Сурмина не хватало! А судя по интенсивности тошноты, недолго Гришкин прадедушка нарисованным останется, это я как маг вам говорю. Что я тогда делать буду — с ним и с Гр-р под одной крышей? От тревожных мыслей отвлек Шпиндель.

— Лелька, — орал он, — ты создала совершенно упадническое полотно! Какой из Громова белогвардеец? Его прадедушка — еще куда ни шло, а Гришка вообще в комсомоле был, насквозь красный! И из Нинки дама Модерна — как из меня бульдозерист!

Действительно, уж кем-кем, а бульдозеристом Шпиндель, сноб, каких поискать, никогда не будет…

Немедленно возмутился Устюжанин: критиковать его Лелечку не позволено никому.

— У Лелечки получился замечательный портрет! А ты, Вовка, если не понимаешь ничего, так занимайся, вон, бутербродами… И потом, надо чтобы Нине нравилось, а твое дело десятое…

Я уже собралась нажать на свою синюю кнопку, чтобы вернуть мир, но Громов сказал «брек» и повел всех в салон выбирать место для картины. По дороге я совершенно искренне восхищалась портретом, запрятав подальше всякие мистические опасения:

— Оля, это шедевр! Неужели это я? Задеру нос и буду помыкать Громовым, а то я все думаю, что не пара такому красавцу…

— Да брось ты, будь у меня внешность, как у тебя, я бы давным-давно какого-нибудь Устюжанина нашла, а не торчала столько лет в гордом одиночестве…

Эх, Лелька! Забыла, что это я тебя с Серегой познакомила? Если бы не я, так всю жизнь и ходила бы мимо. А ты еще упиралась…

— Знаете, девочки, — тихонько сказала Жанна, будто читая мои мысли, — Вова кое в чем прав: с приездом Нины жизнь в Энске изменилась. У меня, например, очень сильно изменилась… Нина, спасибо тебе…

Нет, ну щас расплачусь!

2. Кое-что о раритетах, планах и опасениях

В арт-салон под названием «Модерн» (другие варианты названия даже и не рассматривались из-за моей любви к этому стилю) мы решили зайти через кованые подвальные ворота. Над подвалом имеется еще два этажа. На первом — картины, и пока, в основном, Ольгины, потому что местные художники еще не опомнились от нашего триумфального дебюта в качестве коммерсантов и попросту не успели насоздавать шедевров, достойных нашей галереи. Среди выставленных работ есть даже одна моя — копия «Заискивающего перса» Чарльза Ворда: викторианская девица возлежит на диване, на спинке которого расположился шикарный белый персидский кот. Я выбрала для копирования эту картину (копирование мастеров — новый этап моих занятий живописью под руководством Ольги), потому что изображенное на ней — совершенно точная иллюстрация моего пребывания в 1909 году. Такой диван, такие диванные подушки и такого кота я видела в доме моей прапрабабушки. Правда, того кота заискивающим уж никак не назовешь — на редкость самолюбивое и независимое существо. Ольга сказала, что у меня отбоя от заказчиков не будет: половина зажиточного населения Энска захочет иметь у себя эту картину. «Прямо монпансье, а не живопись, — заявила Оля, — но обывателям такое страшно нравится. Готовься работать. Но можно и не работать — задери цену, и заказчиков станет меньше…» Второй этаж салона отведен под служебные помещения. Мой кабинет именно в той части, где эркер, там моя прабабушка когда-то устроила свой будуар. Видимо поэтому работать здесь сложно — все время тянет расслабиться, помечтать и подойти к эркеру, чтобы полюбоваться дивным видом на набережную и мост через реку.

Громов нажал на кнопку справа от ворот и закричал, размахивая руками перед камерой наружного наблюдения:

— Дэн, открывай!

Камеры слежения — это необходимо, сказал Гр-р, когда ремонт еще только начинался. Но, по-моему, Громов в детстве не наигрался в Джеймса Бонда и поэтому отвел душу на шпионских штучках в моем салоне. Видеокамеры спрятаны всюду, даже в туалетах. Но на втором этаже — только в коридоре, в кабинетах их нет, я была против — слежки за мной еще не хватало! Какая безопасность — просто ревнивый Громов хотел знать, чем я занимаюсь, когда он от меня далеко! Вся информация стекается на пульт дежурных охранников — специальное помещение под лестницей, ведущей на второй этаж. Сегодня там нес вахту Денис Углов, сотрудник громовского детективного бюро. «Это временно, — ворчал Гр-р. — Как только найду подходящих людей, Дэна заберу — он мне самому нужен!» Но пока в дежурке, как называли комнату под лестницей сами охранники, сидели только ребята Громова.

Щелкнул замок, и Гр-р отворил ворота. Все разом замолчали, когда оказались внутри. По себе знаю, какое впечатление производит наше собрание энского антиквариата — будто попадаешь в 1909 год…

Подземелье больше не походило на склеп или погреб, каким мы его обнаружили, да и подвалом-то его сейчас можно назвать с натяжкой — стопроцентный выставочный зал, по настоянию Громова оборудованный всеми новейшими галерейно-музейными фишками — от витрин полного видения (в них можно заглянуть со всех сторон) до устройств климат-контроля и WEB-камер.

Все лето, пока шел ремонт, мы вчетвером — Оля, Жанна, я и Лиза Уварова, наш искусствовед — носились по Энску в поисках раритетов, воплощая в жизнь Ольгину идею — развернуть выставку «Быт дворянства г. Энска перед первой мировой войной». Жанну я заставила подписать договор о сотрудничестве, а то она так бы и работала на добровольных началах, альтруистка… Мы стаскивали в мансарду найденное и корпели над провенансом к каждому предмету, описывая его происхождение и историю владения. Жанна переживала, что подвала не хватит. Барахла хренова куча, заявил Гр-р, немедленно схлопотав от меня выговор: почему куча хренова, если все — чистейший антиквариат, а вовсе не барахло?

Теперь весь подвал забит артефактами. В центре на покатом возвышении красуется бьюик 1907 года, освещенный с четырех сторон раздобытыми Серегой софитами. Прабабкины платья, шляпы, знаменитая шелковая шаль, даже корсет, чулки и подвязки мы пристроили на манекенах. Не забыт и ее дорожный шкаф — мы открыли его створки, разложив по полочкам разные предметы дамского туалета. В витринах — посуда, ридикюли, образцы вышивки, перчатки, веера, подносы для визитных карточек, рамки для фотографий (естественно, со старинными фотографиями), альбомы для стихов и чернильные приборы. С украшениями решили не связываться — ограничились их увеличенными фотографиями. Мебель заслуживает отдельного разговора. Гр-р долго упирался, не желая даже на время расставаться со своим фортепьяно и родовым буфетом. Но после того как на шпинделевском чердаке нами был обнаружен диван Вовкиного прадедушки и вместе с моей ширмой отреставрирован, Громов сдался: как можно воссоздать интерьер времен модерна без музыкального инструмента и буфета! Ольга притащила найденную у Устюжанина роскошную бархатную портьеру оливкового цвета, с вышитой золотом каймой в виде листьев и цветов кувшинки. Штора прекрасно гармонировала с ширмой, и я предложила изобразить на стене окно и укрепить на нем портьеру. Сергей снова продемонстрировал умение работать с осветительными приборами, создав полную иллюзию того, что свет идет от этого искусственного окна. Заразившись всеобщим энтузиазмом, Громов приволок из своей спальни настоящий персидский ковер. «Вот, подлинный Хорасан, дореволюционный, — заявил он. — Смотрите, какой оттенок желтого — шафраном красили…» Шпиндель, посчитав, что антиквариата под его фамилией в салоне мало, сутки перетряхивал с Жанной свои шкафы и самолично посетил чердак, куда, по его словам, лазил только в детстве. Результатом его раскопок была здоровенная коробка из-под старого телевизора «Рубин», содержимое которой вызвало у нас, как сказал Вовка, калче шок, то есть культурный шок, состояние замешательства и дезориентации при виде столь редких предметов. Но меня заставило превратиться в девушку с веслом (кто не знает, я становлюсь подобием парковой скульптуры — замираю, обездвиженная и безгласная, — если меня что-то пугает или сильно удивляет) вовсе не содержимое Вовкиной коробки, а сама коробка. Приложив некоторые усилия, я думаю, даже в Энске можно откопать какое-нибудь яйцо Фаберже. Но проще опухнуть от прикладываемых усилий, чем найти еще одну такую же коробку. Вот уж редкость так редкость — картонная упаковка, которой лет тридцать, не меньше… Надо поговорить с Олей, может, следующая наша выставка будет авангардистской — типа «С тарой по жизни»? Поэтому я не дала Громову сжечь коробку в камине, как он собирался. Пусть поживет пока…

Когда Жанна с Олей выгрузили шпинделевские экспонаты, стало ясно, что посмотреть, действительно, есть на что. Серебряные подстаканники, с четырех сторон украшенные эмалевыми миниатюрами — русская тройка. Деньги Российской империи до 1917 года — государственные кредитные билеты разного достоинства, особенно много пятисотрублевок с изображением Петра I. Черное кожаное портмоне — размером с небольшой портфель. Серебряная чайница — вся в гравированных розах. Веер из перламутра с белыми страусовыми перьями, украшенный золотой монограммой — три замысловато соединенных буквы: «ПФШ». Знаю я, кто такая «ПФШ» — Полина Федоровна Шпиндель, сестра моей прабабушки Анны, ставшая женой адвоката Антона Владимировича Шпинделя, Вовкиного прадеда. А ведь адвокат клялся, что не женится ни на ком, только на Анне! Я сама это слышала, потому что в момент клятв Шпинделя-старшего находилась в теле той самой Анны. Еще в Вовкиной коробке были: серебряный чайник, крышку и ручку которого украшали вставки из слоновой кости; бронзовый бюстик «Дама в шляпе» — похожий стоял на полке одного из книжных шкафов в кабинете моей прапрабабушки, а, может, это он и есть, Шпинделю от Полины достался; подсвечник Мейсенской мануфактуры — фарфор, надглазурная роспись, марка в виде синих скрещенных мечей; пенсне в черепаховом футляре; бронзовая пепельница в виде лежащей на спине обнаженной женщины, распахнувшей накидку. Пользовались нескромной пепельницей исключительно в мужских компаниях, оставшись без дам, сказал Шпиндель. А он-то откуда знает — с дамами или без дам? Дамы в те времена были куда смелее мужчин — в этом я сама убедилась… Еще мы нашли три флакона из-под духов — все из цветного хрусталя, а также небольшое овальное зеркало — почти совсем как то, мое, что вслед за высоким зеркалом из спальни покрылось сетью трещин и перестало отражать. Теперь я не могу устанавливать связь с Аделиной, колдуньей из 1909 года, которая однажды не только вернула меня в мое настоящее, но и помогла изменить ход событий, что в конце концов спасло жизнь Громову. Надо попробовать с зеркалом Шпинделя поработать, подумала я, вытаскивая из груды Вовкиного антиквариата старинные пяльцы — совсем как те, что стояли в комнате Анны в 1909 году.

Теперь раритеты ресторатора занимали достойное их место в витринах.

Серега, не доверивший никому тащить Лелькин шедевр, прислонил картину к стене:

— Надо, чтобы портрет был заметен… Вошли люди в зал — и первое, что видят, — картина…

— Нет, надо в кабинете у Нины повесить, там свет хороший, — возразила Оля.

— И спрятать от общества! — сожаление в голосе Жанны.

— Конечно, пусть в Нинкином кабинете будет! Если здесь оставить, все зависнут у картины, никто на витрины и не посмотрит! — кричит Вовка. Боится, что народ не увидит его замечательного антиквариата. А чего столько лет к нему не прикасался? Даже и не знал, что на его чердаке пылится…

— Нина, тебе решать… А я бы повесил вон там, за бьюиком, и софиты покрутим, чтобы осветить правильно… — Громов обнимает меня за плечи и мягко разворачивает в нужную сторону. Я и сама думала, что там удачное место.

— Оля, если на той стене… И софиты? — спрашиваю я Ольгу.

— Бликовать будет, — вздыхает Оля.

— Не будет! — возражает Устюжанин. — У меня один светильник есть, металлогалогенный, с антибликовым кольцом, у вас в витринах похожие стоят! Гришка, поехали, знаю, где продают.

Громов собственноручно вгоняет в нужное место крюк, портрет занимает свое место, и мужики с увязавшимся за ними Шпинделем отбывают за осветительными приборами.

Мы сказали Дэну, что уходим, чтобы он закрыл ворота, и поднялись ко мне в мансарду по лестнице из моего кабинета — сделать подпись под Олиным шедевром. Я, как и Громов, теперь живу там, где работаю…

Ольга, как всегда, оккупировала тигриную шкуру у камина, оставив нам с Жанной кресла.

— Нина, я с Димкой договорилась: как только с крыльцом в нашем доме закончит, а это скоро уже, подсвечниками займется, чтобы в салоне выставить.

Дима Ремшин — кузнец из Закарска, портрет которого Ольга начала писать в июне на тамошней ярмарке. Он не только настоящий мачо, но и отличный мастер. Теперь портрет красуется в нашей галерее, а сам Дима много чего сделал для салона, например, отреставрировал кованые ворота и по Ольгиным эскизам выковал роскошные перила для винтовой лестницы. Чтобы работа кузнеца шла быстрее, Громов организовал ему рабочее место у нас во дворе, а жить Димку определили в пустующий дом Марго. Марго, родственница нашей домоправительницы Веры Захаровны, погибла в том же бурном июне. Безотлучное пребывание Ремшина в Энске — это головная боль Устюжанина, подозревающего Ольгу в теплых чувствах к кузнецу. Серегин демон ревности, вскормленный безудержными фантазиями Устюжанина, сделался уже размером с «Боинг» и все растет, потому что кузнец стучит по своей наковальне теперь на Ольгином дворе, что, конечно, логично: решетка вокруг дома Сережи и Оли — дело рук Ремшина. Димка даже подумывает купить у Захаровны домик Марго и обосноваться здесь, открыв кузнечную мастерскую: я знаю, что заказов в Энске у Ремшина на три года вперед. Устюжанин рвет и мечет.

— Оля, да когда уже ты замуж за Серегу выйдешь — мужик совсем извелся! — спрашиваю я. Можно, конечно, в Ольгиных мыслях покопаться, но зачем? Хочу быть человеком, как все.

— Ага, замуж… За донжуана и Казанову в одном флаконе… Его девицы до сих пор не успокоятся — звонят и даже приходят.

— И ты что?

— Что-что… Уговариваю себя, мол, если бы что-то было, баба так нагло бы не приперлась…

— Да выйди ты за него: Энск город маленький, сразу всем известно станет, что Устюжанин женился, и будешь жить спокойно.

— Это с Серегой-то спокойно? Без конца на девиц пялится… А стоит мне на Димку только посмотреть, начинает вопить, что я его, Устюжанина, разлюбила, потому что он седой и старый… Дурак…

— А Володя сказал, что ваша свадьба в его ресторане — дело решенное… — раздается с кресла тихий голос Жанны. — Вот въедете в новый дом и тогда…

— Нинка, вот ты мне скажи, — удивляется Ольга, — как Шпиндель умудряется у мужиков секреты выведывать? Наверное, проще все ему рассказать, а то мозг вынесет своими расспросами… Жайка, как ты с ним вообще живешь, он же зануда…

— Да прекрасно я с ним живу… — ответила Жанна. Ее щечки всегда начинают розоветь, когда она говорит о себе или вдруг оказывается в центре внимания. Вот и сейчас Жайка зарделась и стала похожа на мою Перепетую. Перепетуя обычно сидит на маленьком стульчике за роялем, но в данный момент эта кукла ростом с пятилетнюю девочку — один из самых необычных экспонатов нашей выставки и восседает на шпинделевском диване.

— Володя умный и тонкий… Ну, может, иногда чересчур ироничный и не умеет сдерживаться, но… — Жанна замолчала, не договорив. Я знала, что она хотела сказать, потому что увидела ненароком вырвавшуюся Жайкину мысль — какой Шпиндель потрясающий любовник.

— А если он такой хороший, — Ольга сделала круглые глаза, — чего ты за него замуж не идешь?

— Почему не иду? Иду… Зимой… Вот кольцо — Володя подарил, когда предложение делал…

— Ну, тихушники! Нет чтоб сказать… — смеется Оля.

— Да когда? Вы всегда так заняты…

— Ты же все время с нами — с утра до вечера!

— Это же работа, отвлекаться нельзя… Как-то ситуации подходящей не было…

Морковка, моя необыкновенно рыжая кошка, вдруг сорвалась с места и понеслась к входной двери. Гришка пришел — ему даже звонить в дверь не надо, кошка знает, что у порога ее обожаемый Громов.

В прихожую мы спустились все — Ольге с Жанной пора, дела, а главное, себя надо привести в порядок, мы же будем в центре внимания.

— Классно получилось… Серега, скажи! — у Громова хорошее настроение. — Увидите потом, вечером.

— Оля, не волнуйся, никаких бликов! — подтвердил Сергей.

— Как я и говорил, одну Лелькину картину теперь и видно… — проворчал Вовка и повернулся к Жанне:

— Жайка моя, ты готова? Поедем, мне уже в ресторан давно пора, посмотреть надо, как там, а то недогляжу, и мои охламоны перепутают пармезан с горгонзолой… Нинке же потом за фуршет стыдно будет…

3. Передо мной открываются новые перспективы

Посмотрев, как мужики рассаживают по машинам своих дам и разъезжаются, мы с Гр-р вернулись домой.

— Я бы чего-нибудь съел, — заявил Громов.

На случай экстренной кормежки мужа в моей морозилке всегда имеется запас его любимых фаршированных блинчиков. Я засунула их в микроволновку и включила чайник.

— Гриня, а ты знал, что Вовка Жанне предложение сделал?

— Догадывался. Ох и заразная штука эта любовь… Эпидемия просто! И когда свадьба?

— Жанна сказала, зимой…

— Так, понятно… И на Новый год — в свадебное путешествие… Я знаю, тебе тоже хочется…

— Чего мне хочется? С ними поехать? — не поняла я.

— Зачем с ними? В свое свадебное путешествие — у нас же не было. Вот завтра и поедем…

Побыв какое-то время девушкой с веслом, я потрясла головой, чтобы обрести способность снова разговаривать:

— И куда это мы едем?

— Ты же меня учила, что нельзя спрашивать «куда», а то дороги не будет. Сама говорила, закудакаешь дорогу — ничего хорошего не светит. Надо осведомляться так: «Далеко ли мы отправляемся?» или «В какую сторону лежит наш путь?»

— Громов, не тяни, говори давай… Опять в Закарск поедем?

— Обижаешь, какое свадебное путешествие, если в Закарск? Мы с тобой едем в Прагу. Вернее, летим.

— Нет, ну ты с ума сошел! А когда я буду собираться?

— Завтра утром. Поезд до Екатеринбурга в три. Там — самолет, днем. Почти пять часов — и Прага.

— А почему не Париж? Не Мадрид или Вена? У тебя в Праге дело?

— У меня в Праге дело, да. Но Париж, Рим или Венеция — все, что захочешь, нет проблем — Шенгенская виза, время найдем.

— А в Праге?…

— А в Праге мой родственник живет — двоюродный брат Павел, Павличек… Чехи любят уменьшительные имена: Иржичек, Маричек, Даричек… Поэтому мой кузен — Павличек. Его отец, мой дядя, умер лет семь назад, а мать, чешка Маркета, еще в добром здравии. Дядя в Чехословакии в пятидесятые служил, остался каким-то образом, в Союз не вернулся, потом женился на этой Маркете, ее фамилию взял — так что у Павла фамилия Марлерж. Наши с Павлом родители долго не общались. Но потом отношения наладились, мы с Павличеком даже подружились — он меня старше года на два или на три. Павличек в последний раз приезжал в Энск за год до твоего здесь появления. Шпиндель утверждает, мы с кузеном очень похожи, сказал, близнецы.

Это что, опять Арсения Венедиктовича след? Снова снесет у меня крышу — и буду хотеть сразу двоих… или троих — вместе с прадедушкой…

— Нина, не сердись…

Громов думает, что я рассердилась, раз молчу. Не расскажешь же ему, что я, еще не видя его кузена, уже готова к головокружению от созерцания очередной копии прадедушки Сурмина.

— Гриша, правда, не мог сказать хотя бы за пару дней — невозможно нормально собраться за два часа…

— Так визы только сегодня получил… И билеты я всего час назад заказал… Зачем тебя заранее напрягать?

— Вечно ты за меня думаешь… Хуже напрячь, чем сборами в последний момент, и придумать нельзя…

— Все! Понял! Раскаиваюсь и готов искупить! Назначай наказание!

— Громов, прекрати вопить! Отправляйся в душ — времени уже много, скоро народ начнет собираться.

— Это разве наказание?

— А что?

— Поощрение!

— Почему это?

— Да потому, что ты пойдешь со мной!

— Вот еще, не пойду!

— Да кто ж тебя спрашивает?

Когда-то моя тетушка, бывшая четыре раза замужем (и столько же раз овдовевшая), учила меня искусству жить с мужчиной. «Никогда, — говорила она, — никогда не оставляй своего мужа с неутоленным желанием». Тетушка изъяснялась высоким стилем, но в переводе на общедоступную лексику это означало примерно следующее. Как только муж намекнул тебе, что желает тебя трахнуть, немедленно ищи способ реализовать его намерение. Не придумывай головную боль или отсутствие условий — проще плюнуть на головную боль, если она даже есть, и найти какой-нибудь лифт, чем следующего мужа. Потому что, стоит мужику неудовлетворенным выйти за дверь, как тут же рядом с ним окажется сука, у которой не только не болит голова, но и имеются все условия для удовлетворения его сексуальных потребностей.

Поэтому я упиралась только для вида, когда Гр-р тащил меня в душ, раздевая по дороге. Если честно, я и сама была не прочь оказаться с Громовым под душем.

Из душа Гр-р отправился прямиком в контору — звонить кузену и отдавать распоряжения Витьку Трофимову, который оставался за старшего. Я же решила заняться своей внешностью. Начать, конечно, следовало с Луизиного крема, действительно волшебного — в прямом смысле, так как чудеса творит. Моя двоюродная бабка-колдунья его сама делала, и эффект потрясающий… Подумав, что неплохо бы и мне научиться кремоизготовлению, я щедро им намазалась и, чтобы не терять времени, отправилась на кухню — убрать посуду после Гришкиного перекусона. На подоконнике дрыхла Морковка — последнее тепло ловит… Тюня сидела на столе — серо-голубая, и шерстка клочками. Ой, что-то грустненькая!

— Тюнечка, а чего в грустях?

Домовушка махнула ручкой, словно показывая на стены. Так, понятно, вещей жалко. Когда в мансарду все подряд тащили, она радовалась — типичное поведение домового: все в дом, все в дом… А вчера из мансарды даже Перепетую унесли.

— Тюня, не переживай, люди посмотрят, и все наше к нам вернется. Перепетуя — первой… И потом, салон — это тоже наша территория…

Тюня встряхнулась, стала почти васильковой и снова сделала круг ручками.

— Не понимаю…

Еще один круг, нет, скорее овал…

— Зеркало?

Нет. Еще овал…

— А, картина… И что с ней?

Вот как общаться? Не говорит существо…

Тюня принялась скользить по столу. Только танцев домового мне и не хватало! Но внимательней посмотрев на движения синей мохнатой рукавицы, я поняла, что это вовсе не танец. Тюня выводила буквы: А-Р-С-Е-…

— Я догадалась! Арсений!

Домовушка остановилась и закивала.

— Но это Громов на портрете!

Она не соглашается. Да я и сама видела, КТО на картине.

— И что теперь будет?

Тюня сделалась серой! Катастрофа, понятно…

— И что делать?

Разводит ручками… Вот и я не знаю. Точнее, пока не знаю. Ладно, будем решать проблемы по мере их возникновения. Сейчас главная проблема — Скворцов и его любовь ко мне, усугубленная водкой.

— Тюнечка, у меня к тебе дело…

И я поставила перед домовым задачу: не дать Петровичу напиться. Тюня кивнула, посинела и осталась на хвосте у спящей Морковки, а я пошла наводить красоту — не должна же супруга Г.Р. Громова быть страшнее всех на собственном вернисаже.

За полчаса до начала я была готова: причесанная, в боевой раскраске, в новом костюме и увешанная антикварными драгоценностями, но, правда, не в новых туфлях — на ногах как минимум часов пять, не рискну надеть новую обувь…

Я вертелась перед своим огромным зеркалом — наконец-то в раму вставили целое стекло взамен того, что пошло трещинами в июне. Возможно, я зря так долго в него смотрюсь: вдруг и это зеркало — портал в прошлое? Пока, правда, никаких перемещений не случалось. Может, потому, что все мысли у меня исключительно о настоящем?

Кстати о настоящем. И где этот Громов? Только успела я это подумать, как дверь моей спальни открылась, и на пороге возник Гр-р:

— Радость моя, ты ослепительна!

А сам-то… Я даже не делаю попыток вмешиваться в Гришкин гардероб — он сам покупает себе вещи, сам подбирает, что с чем носить. Он и следит за своими вещами сам: стирка, химчистка — все он. Лишь совсем недавно я получила разрешение стирать и гладить что попроще — джинсы, футболки… Я долго объясняла Громову, почему мне хочется, чтобы хоть иногда мой любимый мужчина носил то, к чему прикасались мои руки. Это же своего рода оберег: глажу рубашку и думаю, как его люблю… Но похоже, его нежелание обсуждать свой гардероб, а тем более позволять вносить в него изменения или вообще трогать его вещи, — это еще одна тайна Гр-р, такая же не поддающаяся объяснению, как его ненависть к пижамам… Был эпизод — я думала, получу по уху, если из пижамы не вылезу…

— Ну, присядем на дорожку… Все-таки новое дело… — Громов садится на стул, а меня усаживает к себе на колени. — Ладно, лицо не буду целовать… Но декольте… Так. Все. Идем, а то тебе снова придется одеваться…

И мы отправились на вернисаж: поднялись в мансарду, прошли в мой кабинет и оттуда спустились на первый этаж, в галерею. Все наши уже были в сборе. Приглашенные ждали во дворе — второй вход в салон через подъезд.

— Ну, что, — спросила Оля, — ленточку разрезать будем?

— А как же! — ответил Громов.

4. У всех свои заботы. А обо мне кто подумает? Адмирал Иван Федорович Крузенштерн?!

Пришлось еще минут десять потусоваться во дворе: представители мэрии задерживались, а без них не начнешь. Ко мне подошел Скворцов — конечно, в мундире, чтобы новые погоны показать:

— Ниночка, я тебя поздравляю… Такое дело замутила — не каждый мужик решится! Пока Гришки нет, скажу… Ты такая красивая… Придется тебя поцеловать…

И Скворцов почти облапил меня. Почти — потому что я все-таки маг, и против моего желания облапить меня трудно. Петрович на некоторое время застыл с распростертыми объятиями. Еще секунд пять так простоит, а я успею уйти подальше.

Приехали ожидаемые полпреды, начались речи. Представители прессы щелкали камерами и совали чиновникам под нос микрофоны. Ленточку дали разрезать главному из прибывших. Я стояла рядом, а чиновник, вместо того чтобы смотреть на ножницы, пялился на мое декольте и резанул себе по пальцу. Мужик бросил ножницы и засунул палец в рот. Мысль чиновника, что он опростоволосился, сел в калошу и дал промашку, а теперь его прокол увидит по телевизору весь город, взвилась над его головой, как сигнальная ракета. Пришлось брать инициативу в свои руки и внушать мужику, что на него в тот момент никто не смотрел, потому что все заняты были разглядыванием туалета очаровательной хозяйки арт-салона. А так как телеоператор тоже мужик, весь город увидит декольте этой дамочки, а не его палец. Тоже неплохо, а то всяких бомжей вечно в новостях показывают… В конце концов ленточку мы разрезали, все зашли в зал, а мужик с пальцем во рту намертво ко мне приклеился. Громов со Скворцовым ходили за нами, насупившись. Особенно недовольным выглядел Гришка: Скворцов ныл, что ему необходимо смочить горло, но до фуршета было еще далеко, и Громову, вместо того чтобы стеречь меня, пришлось отвлекать подполковника от навязчивого желания опрокинуть рюмашку. Я нажала на свою синюю кнопку, вызвала Жанну и прилепила чиновника к ней — пусть Шпиндель тоже понервничает… А сама я немедленно оказалась в окружении Громова и Скворцова. Больше ко мне за весь вечер из чужих никто не рискнул подойти — боялись. Особенно Петровича — с его-то погонами!

Подполковнику не терпелось рассказать о маньяке.

— Приплыли… — возмущался Петрович. — Серийные убийцы и до нас добрались! Был такой тихий городок! Самое страшное, что случалось, — пьяные драки. Или какая-нибудь баба своего алканавта сковородой пришибет. Ну, вот в галерее дело было — вы знаете… И вдруг серия! Вы разве не слышали? В Энске убивают старух. Уже третью обнаружили за семь недель — серия, точно! Двух уже опознали. Третью — еще нет, никто о пропаже не заявлял… Всех нашли на берегу, почти в центре. И что гад делает: можно сказать, средь бела дня заводит старух в кусты, поближе к реке, душит и уже мертвых…

— Ну, Петрович, — перебил Скворцова Громов, — умеешь ты настроение поднять! У людей торжество, а ты со своим маньяком… Давай так, завтра утром к тебе забегу, поговорим. А сегодня Нине праздник не отравляй.

Видали? Завтра он забежит… А собираться кто будет?

Я решила, что сейчас не время думать о том, что будет завтра, и прислушалась к бормотанию Скворцова, оставившего в покое маньяка. Действительно, народ гуляет, расслабляется — какие серийные убийцы?

Петрович пустился в рассуждения об антиквариате, в котором ни фига не понимал, а, узнав, что вот-вот начнется фуршет, оживился в предвкушении выпивки, и его рот перестал закрываться вообще. Гр-р назло Скворцову не выпускал мою руку из своей и целовал мне то ладонь, то запястье, то пальцы — по одному. Это было очень сексуально, и подполковник бесился от ревности, но продолжал болтать.

Я рассматривала гостей. Кроме нужных официальных лиц, шоблы журналюг и потенциальных покупателей экспонатов (мы пообещали устроить аукцион, когда выставка окончится, хотя продавать собирались далеко не все, а только то, с чем соглашались расстаться владельцы, — как можно продать, например, Перепетую или громовское фортепьяно!), по подвалу бродила толпа художников и просто друзей и родственников. Я наконец-то познакомилась с Катей, племянницей Жанны. С Катей была Тоня, та самая подружка, занятая поисками «нормального парня». Благодаря этим ее поискам мне удалось узнать адрес того места, где меня держали в плену. Юбка, конечно, у Тони слишком короткая, а помада — слишком яркая, чтобы быть к месту на вернисаже. Тоня немедленно включила Гр-р в число «нормальных парней» и попробовала посмотреть на него непрерывным двадцатисекундным взглядом — тогда, в июне, сидя в скотче у батареи, я слышала, как Катя учила Тоньку: надо, не отрывая глаз, в течение двадцати секунд смотреть на мужчину — и он твой. На третьей секунде Громов повернулся к Тоньке спиной и принялся шептать мне на ухо комплименты. Девица продолжала сверлить глазами бритый Гришкин затылок, чем вызвала гомерическое ржание Скворцова:

— Громов, ты по-прежнему имеешь успех у неопытных девочек! Даже сзади! Давай я тебе на затылке брови нарисую, а то лолитам смотреть не на что!

Катя вовремя увела подругу — неизвестно, до чего додумался бы Скворцов.

Гр-р, повернувшись к подполковнику, высокомерно произнес:

— Юрка, да мне на лолит наплевать! У меня же есть Нина…

И Громов снова поцеловал мне руку — на этот раз, не поднимая ее к своим губам, а низко склонив свою почти лысую голову.

Не знаю, кто дал команду, но в ту же секунду из где-то спрятанных колонок полились аккорды рэгтайма, мой любимый Скотт Джоплин.

— Гринечка, как здорово!

— А то! Это не только из Интернета, кое-что мы с Вовкой сами исполняем — вот сейчас…

— Когда же вы это делали? Ты же все время со мной…

— Жанна нас прикрывала, она в курсе была, что я еще и такой подарок задумал… Вот и удавалось удирать на часок…

— Петрович, — Гр-р повернулся к Скворцову. — Пойдем, посмотришь дежурку…

Мы дошли до помещения под лестницей и оставили там подполковника — знакомиться с охранниками.

Но только мы с Громовым оказались вдвоем, как к нам подплыла наша домоправительница — нарядная, волосы в мелких кудряшках:

— Гриша, вы с Ниной так шикарно тут все устроили…

— Вера, впереди еще фуршет… — Гр-р улыбается, так как Захаровну ждет сюрприз: главное украшение галереи на первом этаже — синие гортензии, те самые, которые она принесла нам, и вокруг которых случилось столько событий.

— Да я не ухожу, интересно же, людей столько важных…

Пока Громов разговаривал с Верой, я смотрела на портрет. Как и предполагал Шпиндель, картина была в центре внимания. Конечно, народ не глазел лишь на нее, но задерживался у портрета достаточно долго. Один из фотокоров попросил нас с Громовым подойти к портрету и встать так, как Оля нас изобразила. Подбежала Ольга и чуть-чуть поработала с нашими жестами и ракурсами. Народ вокруг ахнул — ожившая картина… Затем с нами возле портрета сфотографировали Олю. Я потребовала, чтобы все, кто делал снимки, скопировали нам файлы — для истории.

А потом Шпиндель хорошо поставленным голосом пригласил дам и господ на фуршет.

Мне снова пришлось оказаться рядом с чиновником, плохо разрезающим ленточки. Но на этот раз он, с моей помощью, справился с ножницами гораздо лучше, и ему удалось разрезать ленточку, как положено. Народ поднялся по винтовой лестнице на первый этаж, к столам. Давки на фуршете не было: процессом еды и пития управлял сам Шпиндель, ему помогали вышколенные официанты — в количестве шести штук.

— Володя! У меня нет слов! Высший класс! На твоем ресторане должны быть звезды Мишлена! — я совершенно искренне пожала Шпинделю руку.

— Наконец-то ты меня оценила! — проорал Вовка, — но, черт возьми, откуда ты знаешь про звезды Мишлена? Моя тайная мечта!

Тут возле меня возник Скворцов, увидевший на мониторах в дежурке, что народ двинул к выпивке и закуске.

— Ниночка, надо выпить — отметить твой успех… Пойдем пропустим по стопарю!

Я смотрела, как Тюня медленно продвигается по рукаву подполковничьего кителя, чтобы опустить свои ручки в водку Скворцова. Домовые умеют превращать водку в воду. Мне бы тоже не помешало снизить градус, подумала я, и Тюня переползла к моему бокалу. Петрович с удивлением прислушался к своим ощущениям:

— Что-то как вода идет… Ниночка, еще накатим…

— Юра, давай сам, а то я тут хозяйка, мне со всеми надо…

— Понял… Но еще выпьем? Потом?

— Выпьем, выпьем… — рассеянно сказала я, глядя, как Тюня снова скользит по рукаву Петровича. Я думала о том, где в этот момент может быть Громов — давно его не вижу.

В зале-подвале никого. У столов со шпинделевскими деликатесами Гр-р нет. А где? Если в туалете — так давно бы вышел. Я нашла Ольгу — они с Серегой угощались из одной тарелки. Уже не первый раз наблюдаю, как Устюжанин Лельку из своей посуды кормит. Пунктик у него, что ли?

— Ребята, Гришку не видели?

— Еще внизу, когда фотографировались… — говорит Оля.

Улыбаясь народу, я поболталась в толпе и наткнулась на довольного Андрея Андреевича, доктора из «скорой», бывшего свидетелем всех моих «случаев» — обмороков, пуль и ударов по затылку.

— Доктор, Громова не встречали?

— Минут, может, двадцать назад…

— А где это было?

— Да внизу…

Мой демон ревности разросся до размеров устюжаниновского: Димка-кузнец здесь, без конца Сереге на глаза попадается, и Серега злится.

Я тоже злилась. Слинял Громов, бросил меня на растерзание подполковнику… И тут я вспомнила про камеры слежения. Вот и пригодятся… Я пошла в дежурку и, даже еще не открыв дверь под лестницей, поняла, что нашла Громова: никто не может так раскатисто смеяться, только Гр-р. Ни Гришка, ни Дэн, ни еще один незнакомый мне парень даже не заметили, как я вошла, — увлеченно разглядывают экраны.

— Во! Смотрите, Скворцов — опять ему наливают… Требует тару побольше…

— Григорий Романович, а какая-то тетка бутеры тырит… Вон, гляньте, в сумку прячет. Пойти отобрать?

— Да пусть… Жалко бутербродов что ли…

Охранники называются… Уткнулись в свои мониторы, а что у них за спиной, не видят! Я вышла, и никто не обернулся.

Подойдя к Шпинделю, я попросила накидать на поднос еды. Уже с кучей всяких вкусных вещей я вернулась к дежурке и постучала носком туфли в дверь. Мне открыл Дэн.

— Привет, — сказала я. — Ну, как вы тут? А я вам кое-что принесла, чтобы не скучали…

Дэн принял поднос:

— Да тут не соскучишься, с этим телевизором! — засмеялся он и тут же получил втык от Громова.

— Ладно, приятного аппетита! — пожелала я и направилась к выходу.

Громов понесся за мной.

— Ты почему меня бросил? Скворцов не дремлет! — я не скрывала своего раздражения.

— Я же видел, что ты от него отделалась!

— Видел он… Еще что ты видел? Как я носилась в поисках любимого мужа, видел? Это, наверное, было самым смешным на ваших экранах! Представляю свое лицо…

— Нина, прости, бес попутал! Засмотрелся…

— Теперь от меня ни на шаг!

— Конечно-конечно… Никуда!

— Если бы… Ты только обещаешь! А сам…

— Нина, ну вот что мне сделать, чтобы ты меня простила?

— Пойдем хоть что-нибудь съедим. Если у Шпинделя еще что-то осталось…

И Громов отправился к Вовке, но вернулся ни с чем: публика уничтожила шпинделевские деликатесы в рекордно короткие сроки.

— Вовка сказал, чтобы ты не отчаивалась: у него есть заначка, мы же потом пойдем к нам, отмечать твой день рождения, — утешал меня Гр-р.

А пока не пробьет этот счастливый час, я должна страдать от мук голода?

Фуршет был последним номером программы, и народ, поняв, что никого ничем больше кормить не будут, стал тихо сваливать. Кое-кто, конечно, подходил к нам, чтобы попрощаться, но в основном публика исчезала по-английски, незаметно.

5. Ужин превращается… Превращается ужин…

Скоро мы остались в узком кругу. К нам примкнул Скворцов — злой, потому что ему не удалось не только напиться, но и облапить меня хотя бы разок, и доктор Андрей Андреевич, которому напиться удалось. Доктора погрузили в машину Вити Трофимова, и тот повез немого и послушного, как полено, Андрея Андреевича домой. Петрович меня уже окончательно достал: куда бы я ни повернулась, везде меня ждали лапы подполковника. Пришлось нажать на свою синюю кнопку и внушить Скворцову мысль, что у него в отделе ЧП. Что за ЧП, я даже придумывать не стала. ЧП — и все! Лети, Скворцов!

Вот и вышло, что мы устроились на нашей кухне теплой компанией. Морковка с торжествующим мявом запрыгнула на плечо Громову, желтенькая Тюня облетела всех без исключения, радуясь знакомым лицам. Я бесцеремонно согнала Морковку с Гр-р и сама забралась к нему на колени.

— Ну, Вова, давай корми меня! Из-за выходки твоего друга я не попробовала ничего из фуршетных шедевров. А так как Громов смылся еще до того, как ты пригласил публику к столу, то сам он не только не ел, но даже и не увидел, чего ты там напривозил.

— Я всегда говорил, что Громовы с приветом, — вздохнул Шпиндель и открыл свою сумку.

Пришлось вспомнить, что я все-таки хозяйка, и сползти с Гришкиных колен — достать тарелки и фужеры.

— Нина, твой любимый салат, ну, тот, с черносливом и черри! — и Вовка поставил передо мной большую миску.

— Ой, дай попробовать! — подскакивает на своем табурете Ольга. У них с Сергеем опять одна тарелка на двоих.

— Ого, вкусно! А из чего это? — Оля ковыряется в тарелке, пытаясь разложить салат на составляющие. Так, ежу понятно, Лелька начала коллекционировать кулинарные рецепты — собралась замуж.

— Тут все просто: листья салата рвешь руками, куриное филе режешь кубиками, чернослив — пополам, добавляешь кедровые орешки, укроп, майонез. А помидорчики черри укладываешь сверху, — Шпиндель счастлив, обретя внимательного слушателя.

— А как называется? — глаза моей подруги круглые от удивления: как, оказывается, просто создать кулинарный шедевр. Но про название она зря спросила, потому что Вовка сразу оседлал своего любимого конька и углубился в рассуждения о том, как неправильно именуются блюда современной кухни.

— Называется «Пикадилли». Но это не «Пикадилли»! В настоящий «Пикадилли» кладут вареную картошку, красный лук и анчоусы. Просто кому-то слово понравилось!

Я в пол-уха слушала Шпинделя, жевала канапе с копченым угрем и думала, что в срочном порядке необходимо с Ольгой потолковать, рассказать ей, что мужики терпеть не могут разговоров о том, какое блюдо из чего сделано. Вкусно — и все. Это Шпиндель — ресторатор, гурман и даже иногда кулинар — может обсуждать, надо ли в камамбер с грецким орехом добавлять перец или в розочку из слабосоленой форели — маринованный имбирь, а у наших мужчин уже физиономии скучные, как будто они один только этот самый маринованный имбирь и жуют.

— Гриша, ты уже всем сказал, что мы завтра уезжаем? — спросила я Громова, надеясь, что сделала это достаточно громко и перекричала Вовку.

По возникшей тишине и последовавшему затем шквалу вопросов я поняла, что о предстоящем отъезде не знал никто — даже Шпиндель, которому всегда удается разнюхивать все новости первым.

— Нина, ты даже мне не сказала! — Ольга с обидой смотрит на меня.

— Я узнала, что уезжаю, перед самым открытием вернисажа. Когда бы я рассказывала? Все претензии к Громову, это его идея — хранить все в тайне до последней минуты.

Гр-р перестал сгружать в мою тарелку икру со своего бутерброда (икра, похоже, единственное, что он не ест) и невозмутимо произнес:

— А зачем волну поднимать? Разговоров бы только прибавилось! А так — без лишних телодвижений. Завтра у нас с Ниной поезд в пятнадцать ноль-ноль. А послезавтра мы уже будем в Праге.

— Гришка, неужто Нинку к Павличеку везешь? Ее ждет сюрприз! — вопит Шпиндель.

Я подумала, что Вовка имеет в виду сходство Гриши с Павлом, и не стала нажимать на свою синюю кнопку, чтобы узнать, что у Шпинделя на уме. Но меня в Праге, действительно, ждал сюрприз, я и представить не могла, какой!

— Гриша, я отвезу вас на вокзал, — как всегда по существу сказал Устюжанин, и Ольга с гордостью посмотрела на Серегу: ее мужчина опять оказался на высоте.

— Жайка моя, — встрял Шпиндель, — а ты хочешь проводить Громовых?

— Конечно, — Жанна порозовела. — Мне будет приятно помахать им с перрона, чтобы они знали, что их возвращения ждут. Всегда проще уезжать, когда уверен, что есть кто-то, кто скажет «привет», когда ты приедешь.

— Умничка! — снова заорал Вовка. — Я скоро буду записывать твои афоризмы!

И продолжил без паузы:

— Гришка, ты, конечно, места в СВ заказал! Вот не поверю, чтобы просто в купейном!

— Естественно! — самодовольно отозвался Гр-р. — Не хватало, чтобы еще кто-то рядом с Ниной торчал, когда у меня на нее виды, и…

Я закрыла Громову ладонью рот, чтобы не продолжал, а то Шпиндель неминуемо начнет развивать тему, наговорит гадостей, и снова придется Вовке виртуально дать в ухо.

Народ продолжал с удовольствием поедать шпинделевские разносолы, трепаться и ржать, а я возила вилкой по своей пустой тарелке и думала, что после июньского происшествия уже никогда не смогу отделаться от ощущения, что прощаюсь с Гр-р навеки, даже когда он уходит в другую комнату.

— Нина, ты чего? Молчишь, не улыбаешься даже, — спрашивает меня потихоньку Ольга.

— Да устала, времени-то уже двенадцать…

— Ты на самом деле еще в дорогу не собиралась?

— На самом деле. Говорю же — сюрприз такой мне Громов устроил, внезапный отъезд…

— Давай всех уведу! И правда, поздно уже, — Ольга повернулась к Устюжанину:

— Серый, поехали домой! А то прямо тут засну!

— Вова, нам тоже пора… — Жанна встала. — Мне завтра надо с утра быть в музее.

Мы все спустились во двор. Тетки быстро расселись по машинам — стоять холодно, не лето, однако! — и двор опустел. Налетевший вдруг ветер погнал по асфальту опавшую листву.

— Нина, иди домой, а я посмотрю, как там, в салоне, и вернусь.

Но я все еще была под впечатлением своих мыслей и пошла с Гр-р, несмотря на то, что выскочила провожать народ без пальто. Громову пришлось крепко обнять меня, чтобы я не замерзла окончательно.

На этот раз в дежурке в одиночестве торчал Паша, мой старый знакомый из числа Гришкиных сотрудников. Пока Громов разговаривал с ним и в очередной раз включал и выключал мониторы, я прошла в нижний зал еще раз взглянуть на портрет. Наверное, глупость — ждать, что прадедушка Громова материализуется и навестит нас. Это только в романах бывает! И Тюня, написав «Арсений», могла просто сообщать, что увидела сходство портрета с ним. И моя интуиция, напихав мне в рот медных монет, возможно, предупреждала совсем о другом.

— Радость моя, ты где? — зовет меня Громов.

— Иду! — отзываюсь я и бросаю последний взгляд на портрет. Нет, не Гр-р меня на нем обнимает…

Домой мы вернулись через мансарду.

— Видишь, как удобно работать там, где живешь! — в очередной раз порадовался Громов. — Не надо даже на улицу выходить!

Мы еще посидели на кухне. Вернее, сидел Гришка — в обнимку с Морковкой. Кошка предчувствовала расставание и липла к Гр-р. Я занималась посудой и думала, что неплохо бы обзавестись новой дорожной сумкой, но когда? Времени на хождение по магазинам нет. Придется ехать со своей старой и видавшей виды кошелкой. Утешив себя тем, что куплю новую сумку в Европе, я посмотрела на Громова — дремлет, положив голову на руки. Я тихонько присела напротив. Устал мужик, устал… А никогда не признается… Хорошо, что он придумал эту поездку, — отдохнет… Да и мне не помешает сменить обстановку.

— Ты уже разделалась с тарелками? — неожиданно спрашивает Громов.

Я даже подскочила:

— Ты зачем притворяешься, что спишь?

— А как бы я узнавал, о чем ты думаешь? Ты не предполагаешь, что я на тебя смотрю, и на твоем лице все написано.

— И что там сейчас написано?

— Сочувствие. И надежда.

Физиономист. Блин… Японский городовой! Буду к тебе теперь спиной поворачиваться, когда покажется, что ты спишь!

— А я не наблюдаю за тобой исподтишка, чтобы понять, о чем ты думаешь, — пробурчала я.

— Конечно, ты же умеешь мысли читать.

Я хотела возразить, но Гр-р не дал мне сказать:

— Это просто. Я всегда думаю о тебе. Всегда! Когда просыпаюсь — первая мысль о тебе. Стоит днем задуматься — вижу тебя. А уж перед тем как заснуть… Последняя мысль — всегда о тебе!

И я в очередной раз согнала с Громова Морковку, чтобы самой залезть к нему на колени.

День второй

1. Суета сует и всяческая суета. Но поезд все-таки трогается…

Проснулась я ни свет ни заря. Громова в постели уже не было. Я еще повалялась под одеялом, слушая, как он бренчит на кухне посудой. Пахло свежезаваренным кофе. И куда это он так рано? Тут я вспомнила, что Гр-р обещал зайти к Скворцову. Мне тоже интересно, что Петрович расскажет про маньяка, но времени на визит в отделение нет. Я накинула свой любимый халатик с драконами — подарок Гр-р — и заглянула на кухню.

— Нина, я тебя разбудил. Прости… Раз поднялась, давай пить кофе. Тут Вовкиной еды до фига осталось.

На подоконнике торчала Морковка, подобрав под себя все четыре лапы, — признак кошачьей грусти. Тюня пристроилась на тарелке с бутербродами. Интересно, почему там — ей еда не нужна. Наверное, желает побыть в центре внимания.

— Гриша, ты с Захаровной поговоришь? — спросила я, наливая Гр-р вторую чашку кофе.

— Да я уже поговорил. И с ней, и с Пашей — чтобы за домом смотрел.

— А собираться ты когда будешь?

— Да я уже собрался — бритву положить осталось. Хочешь чемодан, как у меня?

— А я знаю, какой у тебя чемодан?

— Пойдем, покажу!

И мы спустились на Гришкину половину по его лестнице. Девчонки увязались за нами.

В спальне Гр-р стоял элегантный черный кофр. Или портплед. Или чемодан. Даже не знаю, как назвать — нечто совершенно шикарное из настоящей кожи. Морковка сразу уселась на кофр, а Тюня повисла у кошки на хвосте. Понятно, почему Гр-р предложил мне чемодан, как у него, — моя собственная старая дорожная сумка из полиэстера ни в какое сравнение с этим галантерейным чудом не идет.

— Громов, я чувствую себя Золушкой, задержавшейся в королевском дворце дольше положенного. В обнимку с тыквой вместо кареты. И в лохмотьях…

— Золушка, ты хочешь такой чемодан? Как ты его назвала? Кофр? Или поедешь со своей сумкой?

— А у тебя что, таких два?

— Нет, три! Третий — маленький, для нетбука.

— А для кого был второй? — я чувствовала, что где-то в районе моего затылка зашевелились еще неоформленные, но уже ревнивые подозрения.

— Нина, кончай придумывать. Это хозяйство я купил вчера, когда за визой ездил.

Вспомнил, что у моей старой сумки ручка отлетела. Забирай чемодан — или как там его — и иди укладываться. Заметь, твой больше! А я к Скворцову…

Я подошла к Гр-р. Должна же я его поцеловать!

— Знаешь что, — сказал Громов через пять минут, — Скворцов с маньяком могут и подождать…

Когда за Гр-р закрылась входная дверь, я утащила к себе новый чемодан и принялась собираться, выгрузив на кровать половину гардероба — для удобства поиска нужных вещей. К своему удивлению, через два часа я была готова к отъезду. Я успела не только запихать все необходимое в чемодан, но и принять душ, причесаться, накраситься и закачать пару любимых детективов в свой ридер — электронную «читалку». Попутно я посмотрела, какая погода в Праге — сухо и тепло, плюс восемнадцать. Ну и чудненько… Я побродила по дому, разговаривая с домовым, — кошка караулила входную дверь, боясь пропустить момент возвращения Громова, и поэтому в беседе участия не принимала. Я даже заглянула в свою магическую книгу, чтобы узнать, как читать мысли иностранцев, но не нашла никаких рекомендаций. Это меня беспокоило: у Громова в Праге дело, а чтобы ему помочь, я должна каким-то образом переводить мысленные высказывания с чешского на русский. Хорошо бы, конечно, заодно и обычную устную речь понимать, но кто бы мне сказал, как это делают маги?

В час я начала волноваться — Громова нет. Через десять минут я уже клокотала, как Везувий, собирающийся затопить лавой Помпеи, а заодно Геркуланум, Оплонтию и Стабии.

Гр-р явился в час пятнадцать и помчался под душ, прокричав, что он что-нибудь бы съел.

No problem, как говорится… И я понеслась на кухню разогревать мужу обед.

Наш багаж уже стоял в прихожей, документы придирчиво проверены Громовым, мой внешний вид одобрен им же, когда приехали Устюжанин с Олей. Без лишних слов мы присели на дорожку, Морковка наконец отцепилась от Гришкиной сумки, а Тюня помахала нам ручкой.

— До поезда час, поехали, — сказал Громов, усаживая нас с Ольгой на заднее сидение Серегиного вранглера.

— Нина, ты за салон не переживай, все будет нормально! — говорит Оля.

— Да я и не переживаю — ты же остаешься, а ты лучше меня знаешь, что делать.

— А я вот тебе приготовила, чтобы ты не расслаблялась!

И подруга вручила мне небольшой этюдник.

— Самый маленький из тех, что у меня есть, можешь в сумке носить. Я все что надо положила — ты только найди время порисовать!

— Спасибо. Звони, пиши на мыло, Громов ноут взял.

На вокзале нас уже ждали Шпиндель с Жанной. У ресторатора в руках прямоугольная корзинка с крышкой — с такой хорошо на пикник ездить.

— Это чтобы вы в вагон-ресторан не вздумали пойти и какой-нибудь мерзости не нажрались! Знаю я вас — наверняка с собой кроме колбасы в батоне ничего не взяли, — высокомерно добавляет Вовка.

Эх, Шпиндель, никак не хочешь верить, что я маг! Я же твои мысли прочитала, когда ты еще только собирался свои деликатесы в корзинку укладывать. Я даже кое на что тебе намекнула — типа не забудь положить… Сам подумай, зачем мне в таком случае батон?

Но я не стала разочаровывать ресторатора и изобразила радостное удивление при виде корзинки. Я только предупредила, что назад корзину он не получит — у нас же еще самолет. Вовка был согласен расстаться с корзиной навсегда.

— Гришка, — вопит он, — наверняка ты себя молодоженом чувствуешь! Какой там у вас по счету медовый месяц? В корзине презент — замечательное вино! Страшно модное в этом сезоне! Чилийское!!! «Пеньялолен» называется, 2008 года. Я знаю, Нинка любит сухие красные вина — это как раз такое, каберне совиньон. Когда разольете, обратите внимание на цвет — темно-рубиновое! А вкус! А аромат какой — вишня, сухоцвет, лакрица и мята! И к этому вину — мясное ассорти: ягненок, дикий кабан и мясо страуса!

— Шпиндель, — дергает Вовку за рукав Оля, — ты сумасшедший! Ты где страуса взял?

— Страус — это просто! — продолжает галдеть Вовка. — «Пеньялолен» гораздо сложнее было достать! Но для друга я готов хоть землю рыть!

Я нажала на свою синюю кнопку, чтобы узнать, говорит ли Шпиндель правду, но не услышала комариного писка, которым всегда сопровождается вранье. Удивляясь этому обстоятельству, я от чистого сердца обняла своего родственника.

Вовка, привыкший получать от меня виртуальные пинки и подзатыльники, так поразился моему порыву, что на пару секунд замолчал, а потом прошептал мне на ухо:

— Зря ты это сделала, Гришка тебя замучает ревностью: будет пилить до самого Екатеринбурга.

— Не будет, — также тихо сказала я. — Я способ знаю, как его заставить замолчать.

— Расскажешь мне потом, а то у меня Жайка такая ревнивая, просто жуть, — засмеялся ресторатор.

Громов с Серегой уже отнесли наши вещи в вагон, и Гр-р торопил меня — прощание затягивалось.

— Хочешь попробовать догнать паровоз? По-моему, шансов нет, у нас последний вагон! — Гришка всерьез боится отстать от поезда.

Я быстренько обняла всех по очереди, Ольга даже смахнула слезу. Громов подсадил меня в вагон, мы только успели помахать компании из окна, как поезд тронулся.

— Ну, все, едем, — Гр-р усаживает меня на полку и плюхается рядом. — Дождемся проводника и закроемся…

— Гринь, я в поезде никогда…

— Все когда-то бывает в первый раз, — со смехом перебивает меня Громов.

А я только хотела сказать, что никогда не ездила в поезде с любимым мужчиной. А уж о том, чтобы чем-то ТАКИМ заниматься в купе, я вообще говорить и не собиралась.

2. Причуды и их причины

Вот, значит, что представляет собой СВ — спальный вагон, думала я, разглядывая наше купе. Чище, чем в обычном вагоне, и, как мне показалось, просторнее: мягкие спальные полки, застеленные хрустящим постельным бельем, определенно шире, а верхних нет. Ковры, шелковые шторы, зеркала не только на двери, но и на стенах, а осветительных плафонов в купе аж пять штук.

— Нравится? — спрашивает Громов, ухмыляясь.

— Это я скажу потом, сначала прогуляюсь до туалета…

И я отправилась на экскурсию. Первое, чему я поудивлялась, — это отсутствию вечной очереди в вагонный сортир. Я протопала к туалету в гордом одиночестве. Еще один позитивный момент — смеситель, из которого вода течет, стоит открыть кран, и не надо без конца нажимать на клапан, как в привычном для меня плацкарте.

Но выйдя из туалета и оказавшись в вагонном проходе, я превратилась в девушку с веслом. И какое у нас купе? Вот корова, обругала я себя, выскочила, дверь закрыла, понеслась… А нет чтобы запомнить, где едешь! Всего девять купе — я прошлась из конца в конец вагона. Не первое — это точно… Второе? Нет, мы в купе по проходу дольше шли… И что? Во все купе подряд заглядывать, пока Громова не увижу? Проводник, парень лет двадцати пяти, в белоснежной рубашке и черных наутюженных брюках, уже трижды прошел мимо меня, пока я изображала крайнюю степень интереса к пейзажу за окном. Хоть бы кто-нибудь вылез, чтобы на одно купе меньше открывать, — никому в клозет, что ли, не надо? И тут за моей спиной лязгнула дверь.

— Вот ты где! А я думал, пошла по поезду гулять, собрался за тобой идти.

Гр-р, слава Богу!

— Гриша, я не посмотрела, какое у нас купе, а ломиться к людям постеснялась…

— И сколько бы ты так стояла, если бы я не вышел? Четвертое у нас купе… Но мы тут, в СВ, вообще-то одни едем.

— Как это — одни?

— Так… Никого, кроме нас, нет.

И ведь правда, я вспомнила, что, действительно, в вагон кроме нас никто не садился. Я еще подумала, что все пассажиры заблаговременно заняли свои места.

— Сюда билет раза в два дороже, чем в купированный вагон — и никого желающих не было, если уж так необходимо ехать? Полный перрон пассажиров, все вагоны забиты. Я видела, как народ проводникам деньги совал, чтобы уехать, — билеты люди не могли купить.

— Нина, я тоже не смог билеты на этот поезд купить! А следующий — только через день.

— А как тогда? Мы же едем…

— Я очень постарался — и к поезду прицепили СВ. Можно сказать, я арендовал вагон…

Он арендовал вагон! А я снова парковая скульптура. На этот раз — с полотенцем на шее и мыльницей в руке — не люблю то сопливое мыло, которое бывает в общественных туалетах.

— Громов, ты с ума сошел? Ты что, миллиардер?

— Нет, ты же знаешь. Даже не миллионер. Но это был единственный способ уехать сегодня. Мне надо попасть в Прагу как можно скорее. Согласись, так даже лучше получилось — никаких соседей, и ты не будешь стесняться. У нас же все-таки свадебное путешествие, хоть и с опозданием на полгода.

Свадебное путешествие…

Пока Гр-р ходил мыть руки, я открыла шпинделевскую корзину. Что касается еды и сервировки, тут нашему ресторатору нет равных. Он предусмотрел все: накрахмаленные белоснежные салфетки, два хрустальных бокала, тарелки, ножи и вилки, не говоря уже о деликатесах, упакованных в пластиковые контейнеры. Когда я сняла с контейнеров крышки, Вовкиными закусками заблагоухало, наверное, по всему вагону, а в нашем купе запах копченостей и пармезана можно было резать ножом.

— Ого! — сказал, глядя на стол, вернувшийся Громов. — Доставай свой любимый халатик, а я закрою дверь.

— А вдруг мне надо будет выйти?

— Ну и выйдешь!

— В халате с драконами? А под драконами — ничего?

— А кому на тебя смотреть? Нет же никого в вагоне… Только проводник. Но если специально к нему не постучишься, он не увидит.

В купе жарко, поэтому Гр-р сидел напротив меня по пояс голый.

— Смотри, этикетка какая! Вовка, эстет, наверняка на этикетку и клюнул, — сказал Громов, разливая вино.

На наклейке — одна из странных голов, изваянных Бенджамином Лирой. Мимо этого чилийского скульптора, специализирующегося на основательных, брутальных, грубых и жестких лицах, так просто не проскочишь. Видела я его головы в сети — для усиления впечатления ваятель то лишает их глаза или рта, то добавляет лишний нос, то раскрашивает в разные цвета. Лицо на нашей бутылке смахивало на арауканскую маску и не имело рта. Вот и думай, какое же это вино — с таким пугающим лицом на этикетке…

— За что пьем? — спросила я.

— Как за что? За нас. За тебя и за меня.

Я смотрела на вино в бокале — действительно, как Вовка и говорил, глубокий красный цвет, как рубин, — и думала, что теперь знаю, как измерить глубину любви. Глубина любви не познается раньше разлуки. Расстанься с мужчиной — и будешь знать, как глубока твоя любовь. В июне я поняла, что моя любовь не имеет дна…

Следовало отогнать от себя подобные мысли, потому что, признавшись самой себе в бесконечной любви к Гр-р, я немедленно начинала думать о том, как долго продлится моя жизнь с ним, — и думала почему-то вовсе не с уверенностью в счастливых перспективах.

Громов отобрал у меня пустой бокал.

— Э-э, что за задумчивость во взоре? Кто пьет без всякого удовольствия, тому вино — не в коня корм. Знаешь, кто сказал?

Я знала — Франсуа Рабле.

— Тебе не понравилось вино? — Правая бровь Громова поползла вверх, обозначая удивление.

— Понравилось. Действительно, классное вино.

— Давай еще налью…

Я смотрела, как льется в хрусталь багровая струйка — кровь винограда, так, кажется, называли вино в древности. Достаточно половины бокала. Почему? Потому что от красного вина меня тянет на подвиги и я могу наломать дров.

Громов смеется, разламывая пармезан на маленькие кусочки:

— Вот это сначала съешь, а потом запей вином. Меня Шпиндель научил — необыкновенно вкусно.

И правда, здорово…

Я уже не хотела есть и потихоньку тянула «Пеньялолен», глядя, как Гр-р с удовольствием наворачивает ягнятину, кабанятину и страусятину, сдабривая мясо каким-то экспериментальным Вовкиным соусом.

Поезд шел на запад, точно в закат. За окном плыли, кружась, золотые от закатного солнца березы и почти черные ели. Еще чуть-чуть, и будем лететь сквозь ночь…

Не обращая внимания на брюзжание сытого и потому ленивого Громова, я собрала грязную посуду и мусор и отправилась в туалет — мыть тарелки. Гр-р пошел со мной, не переставая ворчать:

— Достаточно было все свалить в корзину! Ты же не собираешься тащить это в самолет? Ты сама Вовке сказала, что корзину бросим! Проводник бы и помыл, если ему тарелки нужны, — А, понял! — сказал Громов через некоторое время. — Как я забыл! Я же видел, как ты зимой отнесла на помойку свои старые сапоги, предварительно хорошенько почистив их кремом, чтобы люди не подумали, что, одаривая их таким образом, ты смотришь на них барственно, презрительно, надменно или заносчиво.

— А ты что, шпионил за мной?

— А как же! Глаз с тебя не спускал.

— Зачем?

— Хотел о тебе побольше узнать.

— И много может рассказать подглядывание?

— Много. Я, например, тогда узнал, что у тебя никого нет. Имею в виду, мужчины нет.

— Может, я его тщательно скрывала!

— Как это — скрывала? Где? В Энске?

— В Энске…

— Нина, ты серьезно?

Мы уже сидели в купе. В корзине на столике позванивали бокалы. Я встала, чтобы засунуть между ними салфетки — бесконечное дребезжание на меня действует угнетающе.

— Нет, ты скажи! — Громов держит меня за руку, мешая устранить стеклянное треньканье. Но бокалы перестали бренчать сами собой — поезд еле тащится и наконец останавливается.

Из нашего окна открывается вид на побеленный дощатый забор, освещенный одинокой электрической лампочкой под жестяным колпаком. Она свисает откуда-то сверху, слегка покачиваясь на ветру. Сразу стало тихо.

— Интересно, где это мы? — спросила я, прилипнув к окну, чтобы рассмотреть вокзал.

Наш последний вагон стоит далеко от перрона, и даже здания вокзала не видно, не то что вывески с названием населенного пункта.

— Интересно ей… А мне интересно, как это я прошляпил твоего мужика? Убил бы! — возмущается Гр-р.

Свет от вокзальной лампы бьет прямо в наше окно, и все предметы в купе вдруг стали плоскими и утратили цвет, превратившись в черно-белую фотографию. Я не захотела смотреть на двухмерное изображение Громова, задернула штору и включила светильник над своей полкой.

— И кого бы ты убил? — Я повернулась к Гр-р, стараясь не рассмеяться: у Гришки совершенно серьезная физиономия со съехавшимися к переносице бровями.

Тут наш вагон дернулся, и я оказалась у Гр-р на коленях.

— Ага, попалась! Сейчас проведу допрос с пристрастием и докопаюсь, кто был у тебя зимой. Чтобы знать, кого убивать!

— Гришка, совсем шуток не понимаешь.

— Хороши шутки — заявить, что у тебя зимой был мужик!

— Но ты же зимой никак не проявлял своих чувств, и я могла делать что хочу.

— А чего ты тогда хотела?

— Любить тебя… Но боялась…

— Боялась? Почему?

— Думала, дам волю чувствам, а потом снова — разочарование, как бывало не раз.

— Ты не разочаровалась, став моей, — произносит Гр-р утвердительно. Мой ответ не требуется. Понятно, почему — проснулся эготизм Громова: как все мужчины, избалованные вниманием дам, Гр-р имеет преувеличенное мнение о своих достоинствах. Но я не буду подбрасывать дровишки в костер громовских амбиций — пусть в его душе живет червячок сомнения, нечего расслабляться! Поэтому я молчала, прижавшись щекой к горячей груди Гр-р, — люблю слушать, как бьется его сердце. Гришкино сердцебиение мне мешал слушать стук колес и начавшееся в корзине дребезжание хрусталя. Я попыталась дотянуться до корзины.

— Ты что? Куда? — эту интонацию Гр-р я знаю, и у меня самой в ответ перехватывает дыхание.

— Звякают…

Гр-р нашаривает где-то у себя за спиной футболку и не глядя швыряет в корзину. Теперь слышен только стук колес, и я вдруг понимаю, каким сладострастным может быть мерное покачивание вагона.

— О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! — вполголоса говорит Громов, почти шепчет. — Ласки твои лучше вина. Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. Сотовый мед каплет из уст твоих, мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!

Песнь песней… Я слушаю импровизацию Громова и чувствую себя розой Шарона, той самой библейской красоткой, что всходила на ложе Соломона. И пока Гр-р не начал меня целовать — если он приступит к этому процессу, я не смогу произнести ни слова, — шепчу ему на ухо свою интерпретацию ветхозаветных строк:

— Прекрасен ты, возлюбленный мой! Левая рука твоя у меня под головою, а правая обнимает меня. Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…

Любовное соитие не изменилось за три тысячи лет…

3. Очень коротко о том, что я делаю в поезде ночью

Я проснулась оттого, что поезд стоял. Завернувшись в одеяло, я чуть-чуть отодвинула штору и принялась смотреть в окно. Наш СВ по-прежнему далеко от здания вокзала, виден лишь безлюдный, узкий и плохо освещенный перрон. Стоим уже минут десять. Громов спит, ему явно тесна вагонная полка. А еще не хотел меня отпускать… Я полюбовалась на античный профиль Гр-р и снова повернулась к окну. Два мужика бежали к голове поезда, таща здоровенный чемодан за палку, продетую в чемоданную ручку. Чемодан съезжал то в одну сторону, то в другую, врезаясь то в одного бегущего, то в другого, и нагло мешал мужикам бежать. Не успела я удивиться, что мужчины со строптивым чемоданом передвигаются молча, как один из них на весь перрон проорал, что он думает о чемодане, поезде и той, которая заставила его ехать.

Я пожелала мужикам благополучно загрузиться в какой-нибудь вагон, и скоро поезд тронулся. Мимо меня проехал двухэтажный, начала прошлого века, вокзальчик. Фигурная кирпичная кладка. Когда-то стены были красные, позже кирпич забелили. Справа и слева вокзальное здание украшают одноэтажные крылья, увенчанные карнизом. Карниз тоже из кирпича, с ажурными выемками и напоминает балюстраду. С торцов здания и в центре написано: «Камышлов». Так, полдороги до Екатеринбурга проехали… Я еще успела рассмотреть старинные огромные круглые часы, висящие на кронштейне над входом в вокзал, и Камышлов стал моим воспоминанием.

Мы ехали под звездами, сквозь черный лес, пересекая неширокие речки, блестевшие, как слюда. Иногда лес обрывался, и поезд несся по серо-синему пустому пространству, расчерченному черными тенями. Я неслась вместе с поездом, но иногда мне казалось, над ним, стоило мне подумать о том, что ни одно мое путешествие не было похоже на нынешнее — даже отдаленно. Даже в мечтах…

Гр-р вздохнул и повернулся на своей полке. Я решила, что будет совсем неплохо, если он увидит меня во сне. Скажем, бегу я по берегу океана… Линия прибоя бесконечна… Солнце, яркое синее небо, зеленые волны с белыми гребешками пены, золотой песок… И я — нагая и невозможно прекрасная! И он — догоняет меня, безумно желая! Полюбовавшись на картинку, я отправила ее Громову — пусть приснится ему такой сон!

Не успела я растянуться на своей полке, чтобы попытаться уснуть, как с воплем со своего места взвился Гришка.

— Какой кошмар! — Громов сидит, закрыв лицо руками.

Какого лешего? Это я, нагая и прекрасная, — кошмар?

— Нина, я тебя разбудил своим ревом… Я не кричал во сне двадцать лет…

Я знала, почему двадцать… Тогда случилось самое страшное событие в жизни Громова — погибла его жена.

— Расскажи, что тебе приснилось.

— Сначала океан — огромная мерзкая зеленая лужа, а в ней плавают обломки пенопласта. И ты бежишь по песку. Очень медленно, как-то нереально. Обнаженная. Такая красивая! И я должен тебя догнать, иначе умру от возбуждения. Бегу изо всех сил, но все равно остаюсь на месте, а ты все дальше… И тут вижу, что справа и слева от меня толпы мужиков. И все несутся за тобой — отвратительно голые. И самое жуткое — они бегут и вот-вот тебя догонят, а я хоть и выбиваюсь из сил, не могу сделать и шага. И сам я голый, и в ужасе, что у меня пистолета нет, чтобы их всех перестрелять. А Скворцов со Шпинделем чешут впереди этой своры — только задницы волосатые сверкают — и вот-вот тебя схватят!

Какого лешего? В моей картинке не было никаких мужиков. Маг-недоучка! Надо было подсознание Гришкино отключить… Забыла, что благими намерениями вымощена дорога в ад?

— И я знаю, почему такой сон, — продолжает Гр-р. — Ты зачем со Шпинделем на вокзале обнималась? Шептались еще! Все время об этом думаю…

Ад опустел, все демоны пришли сюда оттуда, как говорил великий Шекспир.

— Нашел к кому ревновать! У нас же с ним — вечный бой.

— Обняла же ты его ни с того ни с сего?

Оказывается, прав был Вовка, обещая сцену ревности… Придется прибегнуть к заветному средству…

— Обняла, потому что Шпиндель сказал правду: действительно, ради тебя он готов рыть землю. За что и получил поощрительный приз. Но тебе-то достается суперкубок!

И я сняла халатик с серебряными драконами…

— Предположим, ты все-таки догнал меня, опередив всех…

— Пусть лучше — догнал, перестреляв всех…

— И океан — не лужа с мусором!

— Да. Зимой повезу тебя к океану — Индийскому…

— Договорились. На нудистский пляж!

— С ума сошла? Никаких нудистов! Хрен! И не мечтай! И не смейся! Ты разве не знаешь, что смеющийся рот нельзя поцеловать?

Еще бы я этого не знала, Гр-р! Как знаю и то, что чем больше усилий приложено для достижения цели, тем больше она ценится. Сейчас твоя цель — мои губы, Громов! Вперед, ковбой…

День третий

1. Сюрпри-и-и-з!

На рассвете мне все-таки удалось перебраться на свою полку — остаток ночи мы с Гр-р проспали, как спрессованные финики: Громов притиснул меня к мягкой вагонной стенке и не дал уйти, убаюкав пением своих любимых романсов.

Не надеясь снова заснуть и чувствуя себя так, как и положено вяленому и сплюснутому финику, я решила прогуляться в туалет и привести в порядок лицо и волосы. Мне удалось выползти из-под Громова и не разбудить его. Своих кроссовок я сходу не нашла, и пришлось залезть в Гришкины. К моему изумлению оба туалета были закрыты, и в прорезях над ручками обеих дверей виднелась надпись «Занято». Более того, из-за дверей доносился плеск воды. Я вовсе не желала, чтобы невесть кто застукал меня в тончайшем шелковом халатике, не оставляющем сомнений в отсутствии чего-либо под ним. Посмотрев на свои ноги в башмаках сорок пятого размера и сообразив, сколько пикантности они добавят к моему образу, я рванула назад в наше купе и принялась напяливать одежду, в которой можно появляться на людях.

— Чем это ты занимаешься? — сонным голосом вопрошает Гр-р.

— Одеваюсь, чтобы пойти в туалет.

— Я же сказал, иди спокойно хоть голая, нет никого в вагоне.

— Ага, голая… Оба сортира заняты!

— Не сочиняй! Этого быть не может!

— Что значит — быть не может, когда так и есть, — это я сказала, распластавшись на полу в поисках своей обуви.

Громов, ворча, поднялся, натянул джинсы, загнал меня на полку, нашел мои кроссовки, сам меня обул (обувать меня — это его маленькая слабость), велел мне сидеть на месте и отправился к проводнику. Я оставила дверь купе открытой, и было слышно, как Гр-р с ним ругается. Парень пытался что-то говорить, но скоро замолчал, и по вагону неслось только раскатистое громовское «Р-р-р-р-р!». Проводник понурившись протопал мимо меня, за ним шел мужик — один из тех, что тащил по камышловскому перрону чемодан, а следом — сдвинувший брови Гр-р. Открылась дверь купе в конце вагона, снова послышались голоса, затем быстрые шаги — проводник бежит в сторону своего купе. Через минуту он пронесся в обратном направлении, потом опять клацнула дверь. Некоторое время мне был слышен только стук колес. Затем возле меня образовался Громов, а через пару секунд — красный и какой-то взъерошенный проводник.

— Простите… — просипел парень. — Я думал… Не повторится… Причинил неудобства… Они сами…

Я нажала на свою синюю кнопку, чтобы покопаться в мыслях проводника и узнать, что же он все-таки хотел сказать. Но его голова оказалась до отказа забита затейливо переплетенной нецензурной бранью, и рыться в этой куче дерьма я не стала.

Конец ознакомительного фрагмента.